В течение десятилетий все казалось ясным: Гитлер по причинам стратегического и идеологического порядка хотел войны для уничтожения Советского Союза и начал готовить ее после победы над Францией летом 1940 г. 18 декабря 1940 г. он принял окончательное решение по плану «Барбаросса», а 22 июня 1941 г. три германские армейские группы пересекли германо-советскую границу и нанесли удар, в то время как Сталин продолжал верить в пакт о ненападении 1939 г. и хотел как можно дольше оттянуть вступление СССР в «империалистическую войну», чтобы завершить самому подготовку к отражению агрессии Германии. Советскому Союзу, заключившему пакт о ненападении с Германией, вступившему на территории Польши, Финляндии, прибалтийских стран и Румынии, приписывались исключительно оборонительные намерения.
В официальной германской ноте от 12 июня 1941 г. в связи с началом войны против СССР утверждалось, что Красная Армия развертывается для нанесения удара в спину Германии, а вермахт выступил исключительно с целью предотвращения этой угрозы. Это считалось достаточным обоснованием для начала агрессии. «Стандартным поводом» назвал его В.М. Молотов, который утром 22 июня 1941 г. принял посла Ф. Шуленбурга1.
В исследованиях по истории международных отношений данное пропагандистское заявление Берлина никогда не воспринималось всерьез, поскольку германские документы довольно откровенны на сей счет. В них скорее обговаривался удобный случай для нападения, а о конкретной военной угрозе со стороны Советского Союза речи не шло. А. Хильгрубер еще 20 лет назад писал о полной уверенности в победе германских войск с самого начала «русской кампании» и доказывал, что вряд ли кому-либо из официальных лиц удалось «вскрыть» предполагаемый превентивный характер нападения Германии на СССР2.
Конечно, существует определенный жанр литературы, в котором делается попытка оправдать Германию как агрессора. Так, Л. Хогган, ученик В. Лангера, некоторое время обращал на себя внимание ревизионистской интерпретацией внешней политики национал-социалистов. Он выдвинул тезис о том, что война началась с нападения на Польшу, вынужденного для немцев, поскольку их легитимные ревизионистские претензии не могли осуществиться мирным путем3. Ф.В. Фабри неоднократно пытался доказать, что нападение 22 июня 1941 г. было превентивным ударом, который сорвал советские наступательные планы4. В среде правых политиков ФРГ, вечно» вчерашних», эти идеи нашли живой отклик и были отражены в книгах и брошюрах, выходивших во вполне определенных издательствах, имевших убежденную читательскую аудиторию.
В последние годы тезис о превентивной войне в Германии в тех же кругах стал более популярным, однако не в среде собственно историков. Совпадение с тезисами о «европейской гражданской войне», выдвинутыми Э. Нольте, не случайно. В обоих случаях возникает один и тот же эффект: германские действия рассматриваются в качестве реакции на советские, и тем самым, вольно или невольно, оправдываются, идет ли речь о национал-социализме как ответе на большевизм или о германском нападении как ударе, упреждающем советское нападение. Такого рода советские намерения и соответствующую подготовку к ним описал фрайбургский военный историк И. Хоффман уже в 1983 г. в 4-ом томе труда «Германский рейх и Вторая мировая война»5. До дальнейших выводов дело тогда, однако, не дошло, поскольку в германской исторической науке подобные взгляды рассматривались, мягко говоря, неохотно, из опасения, что это может привести к пересмотру преступного характера национал-социалистского режима в данном вопросе.
Хотя данные опасения были оправданы, как показали следующие работы Хоффмана6, но прояснению советской истории они не способствовали. Вопрос о намерениях Москвы оставался совершенно невыясненным, так как нельзя было ожидать никаких объяснений с советской стороны. Советская историческая наука лишь подтверждала прежние заверения о миролюбии СССР, однако доступа к каким-либо подлинным документам по данной проблеме так и не было. Заявления Сталина и Молотова — вот тот круг источников, которые имелись для объяснения политики Москвы накануне войны с Германией. Даже в то время, когда в Советском Союзе в начале 60-х гг. появились критические высказывания относительно истории сталинского периода, ничего нового в изучение вопроса внесено не было. Сталину тогда ставили в вину не наступательные приготовления, а недостаточную подготовку к обороне, репрессии ведущих военных, пренебрежение многочисленными предупреждениями о немецком нападении. Но даже это исчезло из литературы с падением Хрущева. Официальная критика книги А. Некрича «22 июня 1941 г.» сделала для всех очевидным изменение курса. О действительных политических и военных планах СССР мы ничего нового не узнали. В эту область исторической науки, которую избегали и в ФРГ, и в Советском Союзе — по различным, но в обоих случаях, скорее, по политическим причинам, вновь и вновь вторгались не только «дилетанты» (Э. Топич, Ф. Бекер, М. Клювер, В. Мазер), но и профессиональные историки (И. Хоффман7, В. Пост8, В.Д. Данилов9, М.И. Мельтюхов10, А.Н. Сахаров11 и многие другие).
Наибольшую популярность приобрел, причем в России, еще шире, чем в Германии, «дилетант» Виктор Суворов (псевдоним Владимира Резуна), который, будучи офицером советской военной разведки (ГРУ), перебежал в 1978 г. в Великобританию. Его книга «Ледокол», выпущенная в 1989 г. уважаемым штуттгартским издательством, имела большой успех12. (Появившиеся позднее книги В. Суворова «День «М» и «Последняя республика»13 в Германии практически неизвестны.)
Не использовав ни одного нового источника, В. Суворов утверждал, что пактом о ненападении Сталин намеренно провоцировал Гитлера на войну против западных держав с тем, чтобы потом, когда эти противники истощат друг друга, без особых усилий завоевать Европу для расширения влияния коммунизма. Гитлер якобы с июля 1940 г. знал, что будет обманут и поэтому начал превентивную войну, которая на несколько дней предупредила нападение Сталина. В. Суворов обосновывал свое мнение наличием идеологии «мировой революции» и соответствующими высказываниями «классиков» марксизма-ленинизма, вплоть до использования цитат из произведений Сталина, анализом производства вооружения, планов развертывания войск и конкретных военных мероприятий до 22 июня 1941 г. на основе советских публикаций. Суворов не использовал ни одного немецкого издания. Его тезис о том, что Гитлер вел превентивную войну, основывается лишь на выводах о советских наступательных намерениях. Это, впрочем, относится и ко всем остальным сторонникам данного тезиса.
Подход В. Суворова к источникам и литературе крайне непрофессионален и сомнителен. Это прежде всего относится к двум ключевым для него документам: 1) Речи Сталина 5 мая 1941 г.. которая во всех толкованиях советских намерений играет центральную роль, в том числе и в монографии В.А. Невежина14, который уже неоднократно анализировал ее в других своих работах15; 2) Так называемой речи Сталина 19 августа 1939 г. перед политбюро и руководством Коминтерна, в которой стратегические цели Советского Союза объяснялись в связи с ситуацией в Европе и совместными с Гитлером действиями.
Подлинный аутентичный текст речи от 5 мая 1941 г. до сих пор неизвестен. Имеется только названная «краткой записью» отредактированная версия, которая выявлена в ходе работы над 14-м (не опубликованным) томом Собрания сочинений Сталина. В. Суворов, не знакомый с этой версией, основывался на различных фрагментарных пересказах, и на основе того факта, что Сталин явно говорил не о предстоящем немецком нападении, а лишь о войне между Германией и Советским Союзом, подводя итоги, вкладывал в сталинские уста следующее: «Да, я хочу напасть на Гитлера... в 1942 г.». (В опубликованной теперь версии16 подобной фразы нет). Здесь В. Суворов на грани, или, вернее, уже переходит грань исторической фальсификации.
Другой основной источник, так называемая программная речь Сталина от 19 августа 1939 г., используется Суворовым еще более небрежно и связывается с датой принятия Сталиным решения о начале войны. Имеется в виду распространенный Информационным агентством Гавас осенью 1939 г. документ, содержание которого было опровергнуто Сталиным в газете «Правда»17.
Не говоря о том, что Суворову, вероятно, был известен лишь текст сталинского опровержения, но отнюдь не содержание сообщения Гавас, подлинность речи Сталина 19 августа 1939 г. уже в 1958 г. с полным основанием поставил под сомнение Эберхарт Еккель18. В 20–30-е гг. на Западе было распространено множество «протоколов» политбюро, ни один из которых до сих пор не признан подлинным. Фальсификаторы, их производившие, и секретные службы, их приобретавшие, были одинаково заинтересованы в подобных «документах». В западной исторической литературе это уже давно установлено, теперь это принято к сведению и в России19.
Однако, к сожалению, мнимая «стенограмма» выступления Сталина 19 августа 1939 г. все еще рассматривается некоторыми российскими авторами как важный источник. Татьяна Бушуева обнаружила текст сообщения Гавас среди трофейных документов в бывшем «Особом архиве» (ныне — Центр хранения историко-документальных коллекций) и опубликовала его в «Новом мире»20, не учитывая возможности фальсификации. В 1995 г. эта так называемая речь вошла в качестве одного из двух приложений в изданную РГТУ для высшей школы брошюру о войне 1939–1945 гг.21. В выпущенном в 1996 г. также РГГУ в серии «Россия — XX век» объемистом томе о Второй мировой войне источник вновь подавался как подлинный. Критический анализ источника, проведенный Еккелем, хотя и упоминается, но явно не используется22.
Между тем, любой российский историк должен бы сегодня знать то, чего в 1958 г. не знал Еккель: на заседаниях политбюро ЦК ВКП(б) при Сталине обычно речи не записывались, и в рассматриваемый период не было совместных заседаний политбюро и руководителей Коминтерна, как явствует из ныне опубликованного журнала посетителей Сталина23.
Однако все перечисленные аргументы остаются без внимания. Недопустимым образом текст, опубликованный Т. Бушуевой, используется как подлинный. Его содержание по смыслу вполне могло бы отражать соображения Сталина. На этой близости к действительно возможному и основываются фальшивки. Но они описывают лишь возможное, но не действительное. И пониманием этого обстоятельства историк должен отличаться от любителя и от писателя: последние могут выдавать возможное за действительное и убеждения за истину.
Конечно, историк тоже может высказывать убеждения и предположения, но при условии подтверждения их источниками или при наличии убедительного доказательства приемлемости высказанных предположений. Он лишь не должен ни в коем случае привносить свое убеждение в интерпретацию источника и использовать это в качестве доказательства собственных высказываний, как это часто случается, например, с В. Суворовым. Историк также не должен основывать свое мнение на источнике, подлинность которого остается под вопросом.
Свидетельством советских наступательных намерений, направленных против Германии петом 1941 г., до сих пор служат лишь косвенные данные, но не доказательства. Речь идет прежде всего о принципиальных соображениях Сталина при заключении с Гитлером пакта о ненападении и о ставшем известным несколько лет назад документе по плану развертывания Красной Армии, составленном 15 мая 1941 г. Генеральным штабом РККА, который впервые был упомянут Д. А. Волкогоновым в книге о Сталине24, где недвусмысленно предусматривался превентивный удар против вермахта в Польше25. Речь идет о давно известной дислокации Красной Армии на выдвинутых позициях в военных округах и на западной границе и о перестройке советской пропаганды после речи Сталина от 5 мая 1941 г., также упоминавшейся Д.A. Волкогоновым26, на которую настойчиво ссылался В. Суворов.
Убедительными доказательствами наступательных намерений Сталина либо СССР эти примеры служить не могут, так же, как его речь 5 мая 1941 г. или сталинские разъяснения, данные генеральному секретарю ИККИ Г. Димитрову 7 сентября 1939 г. Все, что нам теперь известно, свидетельствует: Сталин скрупулезно, и не только исходя из соображений обороны, учитывал государственные интересы, принимая в расчет и возможность войны с Германией. К какому времени он относил начало войны, установить невозможно, но многие данные указывают на 1942 г.
«Смелость» В. Суворова, датировавшего предполагаемое начало войны 6-м июля 1941 г., лишний раз показывает, что на деле для него обоснование собственных гипотез источниками не имеет значения. Вопрос о характере ожидаемой войны СССР против Германии также остается открытым. Существовали три возможных варианта:
1. Германское нападение на СССР после победы над Англией;
2. Советское военное нападение после приведшего к большим потерям с обеих сторон столкновения между Англией и Германией (главный тезис В. Суворова), для которого в июне 1941 г. не было вообще никаких предпосылок, ибо ни Германия, ни Англия в это время не были измотаны;
3. Активное вступление Советского Союза в войну на стороне Англии и ее союзников, к чему уже давно стремилось британское правительство.
При рассмотрении этих вариантов принимаются во внимание все известные до сих пор свидетельства. Автор этих строк считает наиболее приемлемым последний — наименее скандальный — вариант. Но действительно доказать документально свою точку зрения он не может так же, как и авторы, которые критически рассматривают тезисы В. Суворова: А.А. Печенкин27, П.Н. Бобылев28, Ю.А. Горьков29, Г. Городецкий30и многие другие. Но авторы, придерживающиеся иного мнения, чем «любитель» В. Суворов, идеи которого порой не так уж плохи, в свою очередь, заслуживают упрека, поскольку они до сих пор не выявили документов, достоверно показывающих, чего именно хотело руководство Советского Союза. Причина проста: после того, как специфически понимаемые государственные интересы СССР десятилетиями обрекали советскую историческую науку на незнание и умолчание, если не на ложь, к сожалению, и для представителей постсоветской исторической науки архивы стали не многим более доступными.
Поэтому в настоящее время преимущественно все еще берутся на вооружение косвенные свидетельства. Сюда можно отнести и предмет монографии В.А. Невежина31 — это пропаганда наступательной войны. То, что советская пропаганда не могла быть приспособлена к оборонительной войне, стало само собой разумеющимся фактом после победы наступательной стратегии М.Н. Тухачевского над оборонительной стратегией А.А. Свечина. Советская военная доктрина носила наступательный характер: любого агрессора необходимо было в кратчайшие сроки отбросить и победить на его собственной территории. Этому не могли не соответствовать пропаганда и дислокация войск. В данной связи все аргументы, согласно которым лишь из наступательного характера советской военной доктрины и соответствующей дислокации войск выводились конкретные наступательные намерения, направленные против Германии, не соответствуют действительности. Проблема, ввиду установки на наступление, заключалась в том, чтобы самим не спровоцировать потенциального противника — Германию — слишком сильным акцентом на наступательные действия.
Лишь после 5 мая 1941 г., дня, который, судя по всему, что мы знаем, действительно явился переломным в советской позиции по отношению к Германии, стало возможным, по меньшей мере внутри страны, отбросить эти опасения и значительно сильнее, чем ранее, акцентировать внимание на принципиально уже давно действительную составляющую советского военного мышления.
Заслуга В.А. Невежина в том, что он впервые систематически показал развитие и перестройку военной пропаганды Советского Союза в период, непосредственно предшествовавший советско-германской войне. На основе главным образом ранее неизвестных мате риалов бывшего ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС (ныне — РЦХИДНИ), Российского государственного архива литературы и искусства (РГАЛИ), а также многочисленных опубликованных источников ему удалось осветить организацию и содержание советской военной пропаганды и показать, что крупные партийные функционеры из окружения Сталина постоянно занимались этими вопросами. Из работы В.А. Невежина становится также очевидным, что пропаганда была ориентирована на такую войну, в которой советскому военному продвижению обязательно должно было предшествовать германское нападение.
«Наступление» на самом деле не исключает «нападения». Тут В.А. Невежин, подвергший критике некоторых авторов, вполне прав. Впрочем, акцент на «наступление» не делает вынужденным «нападение». В этом отношении автор подчас склонен к некоторой драматизации, но в целом его положительно характеризует то, что он на основе явных изменений в советской военной пропаганде после речи Сталина 5 мая 1941 г. не делает вывода, будто Советский Союз определенно хотел напасть на Германию. Из изменений в пропаганде можно действительно заключить следующее: Сталин хотел подготовить страну и прежде всего армии к тому, что Советский Союз может перехватить у Германии военную инициативу. Подобны действия могли воплотиться в изолированный превентивный удар, как предусматривалось «Соображениями...» Генштаба от 15 мая 1941 г. Связь между разработкой этого плана перестройкой пропаганды прямо-таки напрашивается. Но речь может идти и о названных альтернативах.
Что было в действительности — требует дальнейшего пристрастного изучения с использованием подлинно научной методики исторического исследования.