Советско-германское военное сотрудничество 1920-х — начала 1930-х годов до сих пор остается одной из самых малоизученных тем в отечественной военной истории. Вплоть до начала 90-х на любые открытые исследования и публикации по этой теме был наложен строжайший запрет, а затем единичные работы специалистов буквально утонули в потоке «сенсационных разоблачений», основная идея которых была воплощена в хлестком названии вышедшего в 1992 году сборника документов под редакцией Ю.Л.Дьякова и Т.С.Бушуевой «Фашистский меч ковался в СССР».

Почему этой теме «не повезло» в советской историографии — как раз можно понять. До войны она по понятным причинам была засекречена, а после нее стала, мягко говоря, «неуместной». Свою роль сыграла также — инспирированная А.А. Ждановым кампания по борьбе «против низкопоклонства перед Западом и раболепия перед иностранщиной», в ходе которой русской научно-технической мысли стремились приписать все более или менее значимые достижения. В определенной степени эта идеологическая тенденция сохранилась и после смерти Сталина — например, сведения об использовании Королевым трофейных ракет «Фау-2» попали в печать лишь в начале 70-х годов.[220] Исследование, посвященное участию немецких промышленников, конструкторов и генералов рейхсвера в создании Советской армии и оборонно-промышленного комплекса, в такой ситуации было явно не к месту.

Была и еще одна причина, по которой тема военного сотрудничества попадала в категорию «непроходных», — практически все документы, так или иначе связанные с армией или с оборонно-промышленным комплексом, были засекречены вне зависимости от срока давности. Исключение делалось лишь для материалов, относящихся непосредственно к истории Великой Отечественной войны. Исследовать вопросы мобилизации народного хозяйства, расширения отраслевой структуры военной промышленности, эвакуации оборонных предприятий на восток и воспевать подвиг тружеников тыла историкам не возбранялось. Но любые попытки заглянуть в более ранний или более поздний период наталкивались на одно и то же препятствие — недоступность большей части архивных источников.

В дальнейшем советско-германское военное сотрудничество оказалось среди исторических «скелетов в шкафу» вместе с секретными протоколами к Пакту о ненападении 1939 года и другими «неудобными» вопросами, о которых проще было молчать, чем говорить. При этом работы по истории советско-германских отношений 20-х годов даже поощрялись, так как считалось, что в духе и букве Рапалльского договора нашел свое прямое воплощение тезис Ленина о возможности мирного сосуществования государств с различным социальным строем. О военном сотрудничестве СССР[221] и Германии в тот же период ни один из вышеперечисленных авторов не упоминает.

«Белые пятна» приходилось оставлять не только в истории международных отношений, но и в истории техники. Например, первый том вышедшего в 1978 году двухтомника В.Б. Шаврова «История конструкций самолетов в СССР» содержит весьма подробные сведения об авиапромышленности дореволюционной России, а вся история советской авиации с 1917 по 1938 годы представлена в нем как перечень экспериментальных моделей и опытных конструкций. История ранней советской авиапромышленности в книге — это несколько лаконичных абзацев описательного характера, по которым нельзя сделать вывод ни о динамике производства, ни о том, какую, собственно говоря, продукцию советские авиазаводы поставляли на вооружение ВВС РККА.

В своем стремлении к засекречиванию «неудобных» эпизодов советской истории руководство Советского Союза само, хоть и не ведая того, заложило мощнейшие «мины замедленного действия» под государственную идеологию. Как только инспирированная М.С. Горбачевым кампания «всеобщей гласности» набрала силу и сведения из ранее закрытых архивов начали просачиваться в печать — произошел взрыв. От последствий этого страшного удара, в результате которого в сознании миллионов людей история их страны была в кратчайшие сроки вывернута наизнанку и представлена как нескончаемая цепь преступлений против своего народа, мы оправимся еще не скоро.

Оказалось, что советская цензура играла двоякую роль — препятствуя допуску на страницы и экраны «недозволенных»[222] сведений, она еще и устанавливала довольно высокую планку достоверности предлагаемой массовому потребителю информации. Это в свою очередь привело к своеобразному «раздвоению» массового сознания — с одной стороны, значительная часть советских граждан была свято уверена в том, что печатное слово и телевидение просто не могут лгать, а с другой — наиболее образованные слои общества были точно так же уверены в том, что любая информация, сообщаемая в советских источниках, априорно является ложью, а «всю правду» следует искать лишь в текстах, напечатанных на машинке, да в сообщениях «западных голосов». В результате на момент начала «гласности» (то есть «отключения» советской цензуры) все общество в целом оказалось неготовым к критическому восприятию обрушившегося на него потока информации. Немыслимые цифры массовых репрессий, сведения о «секретных переговорах» Сталина и Гитлера, «одна винтовка на троих», 40 000 истребленных накануне войны офицеров, «поголовные депортации» балтийских народов, заградотряды НКВД, гнавшие солдат в бой пулеметными очередями, — эти и другие, собранные наспех из неправильно проинтерпретированных документов и откровенных вымыслов «сенсации», прочно заняли свое место в массовом сознании. На их фоне «отковка фашистского меча в СССР» проскочила легко, буквально в качестве «бесплатного приложения».

Как и значительное число других исторических мифов о Великой Отечественной войне, «фашистский меч» появился в печати с легкой руки британского публициста В.Б. Резуна (Виктора Суворова). В 1989 году[223] отрывки из «нефантастической повести-документа» впервые были опубликованы на русском языке в журнале «Новый мир». В главе под номером 1, носящей красноречивое название «Кто начал Вторую мировую войну», можно прочитать следующее «введение в тему»:

«На своей собственной территории германские командиры были лишены возможности готовиться к ведению агрессивных войн. Германские командиры не нарушали запретов до определенного времени и не готовились к агрессивным войнам на своих полигонах, они делали это… на территории Советского Союза. Сталин предоставил германским командирам все то, чего они не имели права иметь: танки, тяжелую артиллерию, боевые самолеты. Сталин выделил германским командирам учебные классы, полигоны, стрельбища. Сталин открыл доступ германским командирам на самые мощные в мире советские танковые заводы: смотрите, запоминайте, перенимайте.

Если бы Сталин хотел мира, то он должен был всячески препятствовать возрождению ударной мощи германского милитаризма: ведь тогда Германия осталась бы слабой в военном отношении страной… Но Сталин с какой-то целью не жалеет средств на возрождение германской ударной мощи. Зачем? Против кого? Конечно не против самого себя. Тогда против кого? Ответ один: против всей остальной Европы».

Данный отрывок весьма характерен для творческого метода Виктора Суворова. Вбросив короткое, отрывочное упоминание о советско-германском военном сотрудничестве без ссылок на конкретные факты и источники,[224] автор сразу же переходит к иным вопросам, к данной теме более не возвращаясь. Не хватает лишь коронной фразы «Все знают, что», столь любимой отечественными поп-историками за то, что автоматически узаконивает в глазах читателя любую глупость, написанную после этих слов.

Поскольку система доказательств в данном отрывке отсутствует, придется разбирать само утверждение.

«Сталин предоставил германским командирам все то, чего они не имели права иметь: танки, тяжелую артиллерию, боевые самолеты» — факты и документы говорят об обратном. Для обучения германских и советских командиров в ставших жупелами для сторонников теории «отковки фашистского меча в СССР» военно-учебных центрах рейхсвера в Казани и Липецке использовалась исключительно немецкая техника. В «Каме» танкисты обучались вождению и стрельбе на экспериментальных машинах фирм «Крупп», «Рейнметалл» и «Даймлер-Бенц», называвшихся для конспирации Gro(3traktor и Leichttraktor («тяжелый трактор» и «легкий трактор»), а самым распространенным самолетом в Липецкой авиашколе был «германо-голландский» Fokker D-XI. Советская техника не использовалась, за исключением редких совместных маневров — Сталину было просто нечего предоставить немцам. «Самые мощные в мире», по утверждению Виктора Суворова, советские танковые заводы в 1927-1929 годах выпустили 35 танков типа Т-18 (МС-1), а с 1931 года сумели выйти на следующие показатели: танков типа Т-26 — 100 штук, Т-27 — 393 шт. С 1932 года был начат выпуск воспетого в «Ледоколе» БТ — 396 штук, а в 1933 году,[225] когда обе стороны приступили к активному сворачиванию программ сотрудничества, ко всему вышеперечисленному сумели прибавить целых два экземпляра многобашенных Т-35.

Основной проблемой отечественного танкостроения в период его становления (1929-1935 гг.) была броня: «Брак брони при цементации составил 90%. Ижорский завод не выполнил программу по изготовлению бронекорпусов: по Т-27 было изготовлено 355 штук вместо 480 шт. по плану, по Т-26-16 вместо 200, по БТ — 6 шт. вместо 100». Авиационное и артиллерийское дело в конце 1920-х годов находилось примерно в аналогичном состоянии. Одним словом, Советский Союз не мог предоставить немцам военную технику для обучения или пригласить их на предприятия военной промышленности для демонстрации собственных достижений — демонстрировать было нечего. «Смотреть, запоминать, перенимать» приходилось как раз советским инженерам на германских предприятиях.

Искать фактические ошибки у ветерана отечественной поп-хистори можно до бесконечности, но куда важнее рассмотреть главный тезис Суворова (а затем и Бушуевой с Дьяковым) — «СССР целенаправленно помогал Германии готовиться к ведению агрессивных войн». Надо сказать, что Владимир Богданович в данном случае пороха не выдумал, а всего лишь приспособил к своей «ледокольной» теории заимствованный у западной «тоталитарной» исторической школы тезис о «взаимопритяжении тоталитарных режимов».

Теория «взаимопритяжения» государств с тоталитарным строем и их склонности к образованию союзов, направленных на уничтожение демократий,[226] была впервые высказана представителями американской советологии 60-х годов. Одним из важнейших аргументов для сторонников этой концепции являлось то, что практически все государства Оси, выступавшие в ходе Второй мировой войны как союзники нацистской Германии, были в той или иной степени «тоталитарны». При этом историки «тоталитарной школы» в идеологических целях периодически отрицали или замалчивали наличие весьма далеких от демократии режимов в тех странах, которые рассматривались ими в качестве жертв войны, например, в Польше или Финляндии. С аналогичных позиций западная «тоталитарная школа» оценивала и советско-германские отношения накануне Великой Отечественной войны, в особенности — сам факт заключения Пакта о ненападении и содержание «секретных протоколов».

Отечественные же авторы, подобрав уже порядком устаревшие к началу 90-х постулаты «тоталитарной школы», умудрились довести их до полного абсурда, вернее до исторического ревизионизма:

«Но если Гитлер был людоедом, из этого совсем не следует, что Сталин был вегетарианцем.[…] Но, разоблачая фашистов, мы обязаны разоблачать и советских коммунистов, которые поощряли нацистов на совершение преступлений и намеревались результатами их преступлений воспользоваться».

В глазах Суворова и ему подобных Сталин предстает кем-то вроде стереотипного Черного Властелина из дешевого романа-«фэнтези», наделенного сверхспособностями: предвидеть будущее Европы в мельчайших[227] подробностях на два десятилетия вперед и почти неограниченно влиять на внутреннюю политику Германии.

«Щедрым был товарищ Сталин. Он подарил Гитлеру весь золотой запас Германии вместе с ней самой, с ее городами, дорогами, заводами и портами, музеями и барахолками, вместе с берлинским зверинцем с его лебедями и медведями. Сталин подарил Гитлеру Германию вместе со всем ее народом: рабочими, крестьянами, трудовой интеллигенцией, вместе с бургомистрами и полицейскими, конвоирами и арестантами, трубочистами, врачами и скрипачами. Сталин подарил Гитлеру власть над Германией».

Общая беда и конспирологических построений поп-историков, и обвинений либеральных публицистов в «сговоре с фашизмом за спиной мирового сообщества» заключается в том, что и те, и другие либо не знакомы с историческими реалиями межвоенного периода, либо сознательно их игнорируют. Известные нам на сегодня источники указывают на то, что основные переговоры по вопросам военного сотрудничества между советским руководством и командованием германского рейхсвера имели место в 1920 году, и тогда же были приняты некоторые принципиальные решения. Документ, косвенно подтверждающий это предположение, имеется в сборнике «Фашистский меч ковался в СССР». Это разведсводка польской Дефензивы, которую та в свою очередь получила от британской агентуры в Германии:[228]

«По имеющимся сведениям, между Германией и Советским правительством в марте 1920 был заключен следующий договор:

I. Германия обязуется:

1. Оснастить русскую армию и промышленность, чтобы они могли противостоять англичанам в Азии и Польше.

2. Всемерно поддерживать Россию в ее мирных переговорах с западными державами.

П.Советское правительство обязуется: 1. Предоставить немцам в эксплуатацию шахты, железные дороги, каналы и крупные предприятия. 2. Поддержать Германию в случае конфликта…»

В 1920 году Сталин еще не был избран Генеральным секретарем ЦК, а в Совнаркоме имел скромный «портфель» наркома «по делам национальностей». В документах, фиксирующих советско-германские переговоры того времени, его фамилия не встречается, зато довольно часто фигурируют Троцкий, Уншлихт, Радек — те, кому потом предстоит стать жертвами борьбы за власть и политических репрессий. НСДАП образца 1920 года — это карликовая партия под председательством слесаря Антона Дрекслера, в которой бывший фронтовик Адольф Гитлер играет хоть и заметную, но формально еще не первую роль. Германия того времени — это уже не Второй, но еще и не Третий рейх, а всего лишь предельно ослабленная поражением в войне и революцией, раздираемая классовыми противоречиями и реваншистскими настроениями Веймарская республика, во главе которой стоит правительство[229] правых социал-демократов Эберта и Шейдемана. К этому с трудом стоящему на ногах государству уже активно предъявляет территориальные претензии только что возникшая на географической карте Польша… Одним словом, главное положение теории «фашистского меча»: «Сталин пошел на военное сотрудничество с Германией, чтобы затем использовать ее военный потенциал против Европы» — абсолютно безосновательно. Разглядеть в Веймарской Германии будущий Третий рейх, а в стотысячном рейхсвере будущий вермахт мог разве что человек, наделенный даром пророчества.

Каковы же были реальные, а не выдуманные Виктором Суворовым и другими обличителями советской внешней политики причины военного сотрудничества?

Проиграв Первую мировую войну, Германия была вынуждена принять навязанный державами-победительницами Версальский договор, превращавший созданный Бисмарком Второй рейх в одно из самых слабых государств Европы. От ее довоенной территории были отторгнуты Эльзас и Лотарингия, округа Мальмеди и Эйпен, Познань, Шлезвиг, Данциг, Мемель, угольный бассейн Саара и богемские районы Судетов. Восточная Пруссия — колыбель юнкерства и германского офицерского корпуса — была отрезана от остальной Германии так называемым Польским коридором. Вопреки провозглашенному в Версале принципу права наций на самоопределение австрийским немцам было запрещено воссоединение с Германией в любой форме.

Наибольшей изощренностью отличались «военные статьи» договора.[230] Структура будущего республиканского рейхсвера была расписана самым тщательным образом.

Общая численность германских вооруженных сил отныне не должна была превышать 100 000 человек, объединенных в 7 пехотных и 3 кавалерийские дивизии. Генеральный штаб распускался навсегда, вместо него разрешалось иметь не более двух управлений армейских корпусов. Штатное расписание и вооружение будущих дивизий рейхсвера было строго оговорено таким образом, чтобы в их состав нельзя было ввести «лишние» пулеметы или орудия.

Чтобы исключить возможность создания скрытой «армии резерва», рейхсвер был насильственно сделан первой в Европе профессиональной армией: комплектование по призыву запрещалось, для солдат устанавливался срок службы в 12 лет, для офицеров — не менее 25 лет. Численность офицерского корпуса также была строго регламентирована — не более 4000 человек. Назначение на военные должности гражданских лиц запрещалось. 177-я статья договора также запрещала гражданским организациям, включая университеты, общества ветеранов, стрелковые и туристические клубы, заниматься любыми видами военной подготовки и обучать своих членов обращению с боевым оружием. Все эти организации не имели права вступать в какие-либо связи с министерством рейхсвера и другими военными ведомствами.

Военное производство ограничивалось строго определенными предприятиями, о количестве и расположении которых Германия обязана была ставить в известность представителей Антанты. При этом запрещалась закупка «вооружений, амуниции и любого рода[231] военных материалов» за границей и военное производство на экспорт (ст. 170). Запрещалась разработка и производство танков, боевых самолетов, отравляющих веществ и подводных лодок.

Общий смысл «военных статей» Версальского договора заключался в том, чтобы превратить армию побежденной Германии в компактные высокопрофессиональные вооруженные силы, предназначенные фактически для усиления пограничной охраны или полиции, но не способные защитить страну от внешней агрессии.

Разумеется, ни рейхсвер, ни его главнокомандующий генерал фон Сект не могли смириться с подобным положением. Это сегодня, будучи вооруженными знаниями о дальнейшей истории XX века, мы можем указать на то, что именно Германия выступила в роли агрессора в следующей мировой войне. В 1920 году фон Сект и его «штаб» и не помышляли об агрессии — напротив, они прекрасно осознавали, что разоруженная страна сама могла стать легкой добычей для кого угодно. В том же году вспыхивают восстания силезских поляков, а Польша организует многочисленные провокации на германской границе. По решению Антанты статус Верхней Силезии должен был определиться на основе результатов плебисцита — в ответ польский комиссар В. Корфанти организует акции террора против немецкого населения. Все это происходит при полном молчании наблюдательной комиссии Антанты, возглавляемой французским генералом Ле Рондом. В итоге «немецкая сторона» побеждает с колоссальным отрывом, но союзники принимают «соломоново решение» — передать треть территории Верхней Силезии Польше[232] вместе со всеми месторождениями железа, угля и цинковых руд, составлявших основное богатство области.

1 ноября 1923 года 100 000 французских и бельгийских солдат переправились через Рейн и заняли Эссен. Началась оккупация промышленного «сердца» Германии — Рурской области, за время которой курс марки упал до уровня 4 200 000 миллионов за доллар США. Войска союзников находились в Руре до августа 1925 года, но Германия могла ответить только забастовками и другими акциями «ненасильственного сопротивления». Казалось, что в Европе появился новый «больной человек», у постели которого уже собрались дущие дележа наследства «родственники». Осуждать в такой ситуации фон Секта и его окружение за нарушение Версальского договора, продиктованного Германии победителями, как минимум глупо.

26 июля 1920 года, в разгар советско-польской войны, фон Сект обратился к веймарскому правительству с меморандумом, в котором обосновал необходимость сотрудничества:

«В полной победе России над Польшей вряд ли можно больше сомневаться. Россия отклонила посредничество Англии, отвергла всякое вмешательство Лиги Наций и вынудила Польшу непосредственно просить о перемирии и заключении мира. […] Приведут ли начавшиеся переговоры действительно к окончательному прекращению военных действий, определенно сказать нельзя. Вполне вероятно, что большевистские армии продвинутся за Вислу к границам Германии. В таком случае в Европе сложилась бы совершенно новая политическая ситуация.[233] Германия и Россия пришли бы в непосредственное соприкосновение. Одна из важнейших целей версальской политики -разделение Германии и России сильной Польшей — была бы перечеркнута. […] Если Германия примет сторону России, то она сама станет непобедимой, ибо остальные державы будут вынуждены тогда считаться с Германией, потому что они не смогут не принимать в расчет Россию».

У Советской России также имелись весьма веские причины для военного сотрудничества с Германией. Гражданская война завершилась победой большевиков на внутренних фронтах и одновременно тяжелым поражением республики в конфликте с Польшей. После беспорядочного отступления из-под Варшавы и позорного для страны Рижского мирного договора 1921 года руководством Советского государства и командованием Рабоче-Крестьянской Красной Армии была осознана острая необходимость в насыщении войск современным оружием, по крайней мере не отстающим по своему уровню от образцов, состоящих на вооружении европейских держав. Стремление к скорейшей модернизации и перевооружению армии подстегивала господствовавшая на тот момент в мышлении советского руководства доктрина «осажденной крепости», согласно которой уничтожение первого в мире пролетарского государства должно было стать ближайшей политической и военной целью капиталистических стран.

Необходимо отметить, что для подобных опасений имелись вполне веские основания. Возникшая после мировой войны Версальская система международных отношений была направлена в том числе и на обеспечение изоляции Советской России[234] от Европы посредством окружения ее границ цепью враждебно настроенных государств-лимитрофов. Неоднократные попытки вооруженной интервенции, материальная и финансовая помощь белым армиям и нападавшим на территорию Советской России бандам во время Гражданской войны и после нее, демонстративная внешнеполитическая ориентация большинства лимитрофов на сотрудничество с державами Антанты не оставляли сомнения в целях, которые преследовались внешней политикой этих государств.

Между тем, уже по окончании Гражданской войны стало очевидно, что уцелевший конструкторский и военный потенциал не позволяет провести перевооружение РККА, опираясь исключительно на собственные силы. Оставалась возможность обращения за помощью к внешним источникам — то есть поиск партнеров для военно-промышленного сотрудничества среди стран, обладавших развитой индустрией. Но ни одна из стран Антанты не признала Совет Народных Комиссаров де-юре в качестве законного правительства. Следствием внешней изоляции стало установление в отношении Советского государства довольно жесткого режима внешнеторгового эмбарго, касавшегося в первую очередь предметов вооружения и амуниции, а также необходимого для их производства промышленного оборудования. В подобной ситуации обращение за помощью к недавнему противнику выглядело вполне логичным и обоснованным шагом.

И. Пыхалов в своей книге «Великая Оболганная Война» посвятил данному вопросу целый раздел под названием «Ковался ли в СССР фашистский меч».[235] В нем достаточно подробно рассказывается о работе немецких военно-учебных центров в СССР — Липецкой авиашколы, танковой школы «Кама» и химического полигона «Томка». Данная статья посвящена другой стороне советско-германских военных связей — военно-промышленному сотрудничеству 1920-1933 гг.

Проект «Купферберг-Гольд»: планы сторон и институты сотрудничества

Поскольку единого советско-германского договора по вопросам военного сотрудничества, скорее всего, никогда не существовало, мы можем лишь догадываться о том, что на самом деле планировало командование рейхсвера совместно с советским руководством. Анализируя воплощенные в жизнь и оставшиеся нереализованными соглашения, можно прийти к выводу о том, что изначально немцы планировали почти полностью перенести промышленные мощности, производящие запрещенную Версальским договором продукцию, на территорию Советской России. Тем самым достигались одновременно две цели — перевооружение РККА в соответствии с последними европейскими достижениями и создание тайного арсенала для рейхсвера.

Произведенное оружие предполагалось хранить на советской территории и пустить в ход, в случае если возникнет необходимость и новая война станет неизбежной. Немцы даже не требовали для своих производств и военного имущества никаких особых гарантий, уповая исключительно на единство стратегических интересов — как это следует, к примеру, из текста[236] докладной записки Г.В.Чичерина в ЦК РКП(б) от 10 июля 1921 года:

«Первоначально немцы больше всего интересовались военной промышленностью. Производимое вооружение оставалось бы у нас. Совершенно исключена возможность употребления его против немецких рабочих потому, что оно просто оставалось бы у нас на складах до момента новой войны. На наш вопрос, как решаются немцы оставить на складах у нас это оружие без гарантий, они отвечали, что гарантия — единство политических интересов […]».

С целью координации и управления всеми институтами военного сотрудничества в составе германского министерства рейхсвера была создана «Зондергруппа Р» («Sondergruppe R»), где R означало Russland. В советских документах она фигурировала как «Вогру» — т.е. «военная группа». Весь план военного сотрудничества у немцев также носил название проект «Купферберг-Гольд», не без определенного намека на организатора и вдохновителя идеи. Тайный смысл игры слов заключался в том, что «Купферберг-Гольд» — название одной из наиболее популярных в Германии марок шампанского. А слово «шампанское» по-немецки произносится как «сект», хотя пишется оно несколько иначе, чем фамилия главнокомандующего рейхсвера.

Для завязывания контактов и проведения «рекогносцировки» советской военной промышленности весной 1921 представители «Зондергруппы R» прибыли в Россию в составе миссии Хильгера-Копа,[237] занимавшейся репатриацией военнопленных. Кроме офицеров рейхсвера Ф. Чунке (под псевдонимом Тейхман), О. фон Нидермайера (под псевдонимом Нойман) и В. Шуберта, в делегацию входили также представители фирм «Крупп», «Блом унд Фосс» и концерна «Альбат-россверке АГ». Параллельные переговоры велись советским председателем миссии по делам военнопленных (к тому моменту игравшей роль дипломатического представительства РСФСР в Германии) В.Л. Копом и Л.Б. Красиным в Берлине на частных квартирах высшего комсостава рейхсвера. С противоположной стороны в них принимали участие фон Сект, начальник «скрытого» германского генштаба генерал В. Хайе, начальник оперативного управления рейхсвера полковник О.Хассе и начальник управления вооружений рейхсвера (ваффенамта) полковник Р. Вурцбахер. В результате этих переговоров управляющие институты военного сотрудничества приняли уже четкую и более или менее окончательную структуру:

Под эгидой проекта «Купферберг-Гольд» возникла целая система различных организаций. Во-первых, советско-германскими военными контактами занималась уже упомянутая выше «Вогру», но из ее функций было изъято ведение переговоров с германскими фирмами и фактически она должна была заниматься только размещением немецких заказов на советских оборонных заводах, финансированием и распределением технических специалистов для этих целей. Ведение переговоров с германскими промышленниками было передано в руки другой организации — ГЕФУ (Gesellschaft zur Forderung gewerblicher Untermehmungen — Общество по развитию промышленных предприятий), в числе учредителей которого[238] значились майор в отставке Фриц Чунке и берлинский купец Теодор Экардт (последний, впрочем, с высокой вероятностью мог быть и подставным лицом). Общее финансирование проекта осуществлял специально созданный финансовый консорциум «Дойче Ориентбанк», в состав которого вошли почти все крупные германские банки. Кроме того, в Москве была создана еще одна организация рейхсвера, взявшая на себя общий контроль за осуществлением проекта «Купферберг Гольд». Все дела, связанные с функционированием концессий германских фирм, выдача заказов на советские оборонные предприятия, создание и обеспечение деятельности военно-учебных центров рейхсвера на советской территории, организация совместных опытных работ и конструкторских бюро, деятельность ГЕФУ и «Вогру» в СССР управлялись из единого органа, носившего название «Центр-Москва».

«Центр» также выполнял функции аппарата военного атташе, и в задачу его входило, кроме всего прочего, регулярно информировать командование рейхсвера по всем проблемам, возникавшим в ходе сотрудничества. Кроме того, «Центр-Москва» контролировал деятельность военно-учебных центров рейхсвера на советской территории, хотя непосредственное руководство ими осуществлялось из отраслевых инспекций оборонного управления германского военного министерства, которые заменяли управления бывшего генерального штаба по запрещенным Версальским договорам типам вооружений. Так, Липецкая авиашкола курировалась «авиационной инспекцией» (№1), казанская танковая школа «Кама» — «автомобильной инспекцией» (№6),[239] полигон химической войны «Томка» — «артиллерийской инспекцией» (№4).

С советской стороны руководство институтами военного и военно-технического сотрудничества также осуществлялось несколькими учреждениями. Ключевой фигурой в данном вопросе был первый заместитель председателя РВС. Особенно удачная ситуация сложилась с приходом на это место в 1922 году А.П. Розенгольца, который совмещал его также с постами председателя Совета СССР по гражданской авиации, Главначвоздухфлота СССР и членством в коллегии Главного концессионного комитета. Таким образом, в руках Розенгольца были сосредоточены все основные нити управления институтами военного сотрудничества, что позволяло ему и Троцкому (на дочери которого Розенгольц был женат) не только осуществлять контрольные функции, но и быть в курсе всех основных вопросов и возглавлять ведение переговоров с немецкой стороной. С 1923 года часть этих функций перешла к новому заместителю председателя РВС СССР — И. С. Уншлихту, затем, с 1925 года, в соответствии с решением М.В.Фрунзе, все контакты с немцами были переданы в ведение Разведупра РККА.

Важнейшим институтом военно-технического сотрудничества с Германией стал Главный концессионный комитет, в ведении которого находились практически любые экономические отношения с зарубежными фирмами и предпринимателями, включая не только концессионирование военного производства, но и приобретение лицензий на производство иностранных вооружений. К моменту начала активной деятельности «Вогру»,[240] советская сторона успела подготовить необходимую законодательную базу — постановление СНК от 11 ноября 1920 года, разрешавшее деятельность на советской территории иностранных концессий. Иногда деятельность германских концессионеров служила своего рода ширмой для советско-германских военных контактов. В качестве «концессий» в документах могли фигурировать не только предприятия ГЕФУ, но и учебные центры рейхсвера. Регулярный грузооборот фирм-концессионеров мог использоваться для тайной переброски предметов военного назначения; например танки, на которых предстояло обучаться курсантам казанской школы «Кама», перевозились в СССР под видом тракторов для сельскохозяйственной концессии Круппа на Северном Кавказе.

Заранее забегая вперед, следует отметить, что проект создания «восточного арсенала рейхсвера» в конечном счете потерпел неудачу. Из всех наполеоновских планов по реконструкции советской военной промышленности силами германских «капитанов индустрии» от стадии предварительных переговоров до конкретного воплощения в гул заводских цехов удалось довести лишь два: авиазавод Юнкерса в Филях и химический завод Штольценберга в Самарской области. Обе попытки закончились неудачей, а в 1926 году обе стороны по обоюдному согласию отказались от дальнейших проектов военно-промышленных концессий, хотя попытки вернуться к этому направлению сотрудничества предпринимались, и не раз. В итоге все свелось к программам «технической помощи», то есть к закупке готовых вооружений и лицензий на производство. Более приоритетными вариантами взаимодействия РККА и рейхсвера стали программы военного[241] обучения, в ходе которых и были созданы ставшие жупелом сторонников теории «фашистского меча» секретные учебные центры: Липецкая авиашкола, танковая школа «Кама» и химический экспериментальный полигон «Томка». Еще одним важным направлением сотрудничества стал регулярный обмен группами офицеров для прохождения курсов в военно-учебных заведениях обеих стран и участия в маневрах. Аналогичные группы посылались для стажировки в Германии и советской военной промышленностью, но этот обмен носил скорее односторонний характер — немцам у нас в этой области учиться было нечему.

Все вышесказанное совсем не означает, что история советско-германского военного «псевдоальянса» имеет четкую периодизацию: до 1926 года немцы концессионировали военную промышленность, а затем перешли к созданию учебных центров на территории СССР и обучению комсостава. Некоторые военно-промышленные проекты продолжались даже после 1933 года, когда сотрудничество было в основном свернуто по всем направлениям — например, до 1934 года в артиллерийском КБ-2 сидели немецкие конструкторы, а в 1933 году Главное управление морского судостроения (ГУМС) заключило договор с фирмой «Денимаг» на предоставление технической помощи при проектировании и постройке подводных лодок типа Е-170. Точно так же решения о создании немецких учебных полигонов на территории СССР были приняты и основные договоренности по этому поводу были достигнуты еще до 1926 года. В книге С.А. Горлова «Альянс Москва-Берлин» существует ссылка на архивный документ, фиксирующий решение Политбюро[242] ЦК РКП(б) от 5 ноября 1920 года: «немецкие командные курсы открыть вне Москвы, о месте поручить сговориться тт. Троцкому и Дзержинскому». Любая периодизация в данном случае будет условной: речь идет о том, какие направления сотрудничества обе стороны на определенных этапах признавали наиболее приоритетными.

Проекты концессионирования военного производства в СССР. «Дело Юнкерса» и «дело Штольценберга»

После окончания Гражданской войны ситуацию в отечественной авиапромышленности можно было охарактеризовать одним словом — «катастрофическая». Подготовленный к началу 1921 года «Отчет Совета военной промышленности о деятельности за 1919 и 1920 гг.» рисовал далеко не радужную картину:

«В период 1917- 1918гг. авиационная промышленность переживала тяжелый кризис, общий [для] всей русской промышленности. Заводы лишились правильного инструктирования и руководства. Исчезла всякая планомерность в размещении военных заказов. Задания, полученные заводами, стали носить случайный характер, постоянно меняясь в связи с изменением политического положения. Финансирование заводов совершенно расстроилось. В этихусловиях авиапромышленность, естественно, пришла в полный упадок. Часть заводов закрылась совсем. Часть перешла на другие производства. Более крупные заводы, специально оборудованные для авиастроения, сократили производство до минимума,[243] растеряв рабочих и служащих».

Декрет от 28 июня 1918 года о национализации всех авиазаводов позволил несколько смягчить кризис отрасли, но не мог устранить ее системных проблем, заложенных еще до Первой мировой войны. Авиастроению не хватало квалифицированных кадров и обширной номенклатуры авиаматериалов, закупавшихся за границей. Несмотря на наличие нескольких, довольно удачных, конструкций российское авиационное производство находилось далеко позади уровня промышленно развитых государств Европы и США.

«Что же касается качества конструкций российских аэропланов тех лет, то следует отметить, что, обладая некоторым превосходством над современниками в начале войны, по истечении лет отечественные аэропланы стали уступать заграничным образцам. Сказывалось отсутствие производства в России качественных авиаматериалов и особенно — авиадвигателей. По мнению зарубежных исследователей, в годы войны три четверти российских самолетов приходилось комплектовать импортными моторами; отечественная историография дает еще более безрадостную картину, оценивая российский выпуск моторов только в 10-15% от количества выпускаемых аэропланов. Если же учесть необходимость замены вышедших из строя моторов на боеспособных аэропланах, положение отечественной авиапромышленности предстанет перед нами еще более безрадостным». Масштабы производства было даже бессмысленно[244] сравнивать. Для примера — в 1909 году были одновременно учреждены германская компания «Альбатрос-сверке АГ» и «Российское Первое Товарищество Воздухоплавания». К 1918 году «Альбатроссверке» произвела 10 300 самолетов, а РПТВ-1354 самолета.

Разумеется, с началом мировой войны германское превосходство в воздухе дало о себе знать в полной мере. В 1914 году собственные атакующие возможности самолетов были еще весьма слабы, но под Танненбергом 2-я армия Самсонова понесла чудовищные потери от артиллерийского огня, наводимого с воздуха. Несмотря на то, что при помощи чрезвычайных мер удалось поднять производство моторов до 1400 в месяц в 1916 году, нехватка самолетов и двигателей, отсутствие заблаговременно созданной авиационной инфраструктуры и общая техническая отсталость продолжали сказываться. Эмигрантский военный историк генерал-лейтенант Н.Н. Головин писал о сложившемся положении с горечью:

«Выписанные нами французские самолеты лежали частью на Мурмане, частью во Франции; аппараты, выстроенные в России, за неимением к ним моторов загромождали склады и заводы. Когда же в июне 1916 г. прибыли, наконец, в отряды французские аппараты, то они оказались совершенно устарелыми, и мы оказались не в состоянии бороться в воздухе с неприятелем на равных шансах. Большинство воздушных боев между немецкими «Фоккерами» и нашими аппаратами оканчивается не в нашу пользу, и длинный список доблестно погибших наших летчиков растет ежедневно…[245] В то время как немцы летают над нами, как птицы, и забрасывают нас бомбами, мы бессильны с ними бороться».

К концу 1921 года в объединение Главкоавиа входили 14 авиазаводов, из которых 7 располагались в Москве и области, один (объединявший дореволюционные Лебедев «Гамают» и Русско-Балтийский) — в Петрограде, и по одному авиазаводу приходилось на Пензу, Таганрог, Одессу, Киев, Сарапул и Нижний Новгород. Некоторые из них, впрочем, авиазаводами были только по названию, например, киевский ГАЗ № 12 был на самом деле небольшой авиамастерской, а сарапульский ГАЗ № 14 был развернут на базе эвакуированных ремонтных подразделений эскадры воздушных кораблей. Соответственно, из всех этих предприятий только 5 заводов изготовляли самолеты небольшими сериями и еще два — моторы. Остальные же занимались производством простейших деталей (винты и лыжи) или ремонтом сохранившихся машин.

Так что наркомвоенмор М.В. Фрунзе в своих оценках ничуть не покривил душой:

«Когда мы после Гражданской войны перешли на мирный созидательный труд и перед нами назрела необходимость создания мощного воздушного флота, мы оказались в первое время в безвыходном положении, так как базы для создания воздушного флота, то есть своей авиационной промышленности не имели».

Обращение в такой ситуации за помощью к Германии вполне объяснимо, особенно если учесть внешнеторговую блокаду Советского государства,[246] установленную странами Антанты. В то же время для германской авиапромышленности сотрудничество с внешними партнерами стало вопросом ее выживания. Сущность ограничений, наложенных Версалем, была такова, что Германия оказывалась отброшенной в этой области назад едва ли не в эпоху воздушных шаров. По замыслу союзников, окончательную точку должна была поставить 201-я статья Версальского договора, которая гласила: «В течение шести месяцев с даты вступления в силу настоящего договора на всей территории Германии запрещается производство или экспорт самолетов, частей самолетов, авиационных моторов или частей моторов» (то есть до 1 июля 1920 года); таким образом планировалось дать техническую «фору» авиапромышленности стран Антанты и надежно закрепить техническое отставание Германии. После того как авиационное разоружение побежденных было признано Межсоюзнической контрольной комиссией состоявшимся, был издан дополнительный свод правил, регулировавший и гражданское авиастроение: все построенные немцами самолеты отныне должны были иметь скорость не более 105 миль в час (т.е. 168 км/ч), высоту полета не выше 13 000 футов (3,96 км) и нести полезную нагрузку не более 1300 фунтов (589,6 кг) то есть не превосходящих уровень аэропланов 1916 года. Фактически для германских авиаконструкторов и промышленников, а также и для всей германской авиации в целом существовало только три пути спасения. Во-первых, можно было перенести производство самолетов на территорию нейтральной страны (так поступили Рорбах, Дорнье и Фоккер). Затем имелась возможность работать и на территории Германии,[247] выполняя прямые заказы от стран — участниц Антанты, как это делал Эрнст Хейнкель, самолетами которого интересовались Япония и США, — получившие подобный контракт конструкторы могли фактически не опасаться таких «мелочей», как Контрольная комиссия. Существовал и третий способ — присоединиться к проекту «Копферберг-Гольд» и развернуть производство в Советской России, не связанной Версальским договором.

Первым германским авиапромышленником, решившимся перевести сотрудничество с советской стороной из области переговоров в область практической реализации, стал Хуго Юнкерс.

На тот момент фирме Юнкерса принадлежал безусловный приоритет в создании цельнометаллических самолетов, и именно поэтому советские представители так заинтересовались его продукцией. С 25 января по 17 февраля 1922 года переговоры с представителями фирмы велись в Берлине при непосредственном участии Радека и Крестинского. Практически сразу после подписания Рапалльского договора, в мае 1922 года, в Москве был продемонстрирован прилетевший из Германии пассажирский самолет Юнкерса F-13. Во время одного из полетов случилось ЧП — заходивший на посадку самолет попал колесом в рытвину на аэродромном поле и «скапотировал». Аналогичные деревянные конструкции в таких случаях просто разваливались пополам, а все находившиеся внутри погибали. Металлический же «Юнкерс» не получил серьезных повреждений; машину вновь поставили на колеса и перегнали в ангар, где заменили погнутый винт и выправили все[248] поврежденные части. На следующий день F-13 снова был готов к полетам.

Этот случай убедил наблюдавших за демонстрацией самолета представителей Главного управления ВВС РККА куда больше, чем рекламные проспекты и пояснения представителей фирмы. Было принято решение подписать с фирмой «Заводы Юнкерс в Дессау» договор о налаживании производства цельнометаллических самолетов в РСФСР. Транспортный вариант F 13 — W 33 с 310-сильным мотором практически сразу же был закуплен партией в количестве 30 самолетов, впоследствии к ним добавились еще семнадцать, собранных в СССР из немецких деталей с обшивкой из кольчугалюминия, изготовленной обществом «Добролет». F 13 (W 33) долгое время использовались на пассажирских линиях под маркой ПС-4 («Пассажирский самолет» — 4), в почтовой и сельскохозяйственной авиации. 2 самолета ПС-4 были задействованы в прогремевшей на весь мир операции по спасению экипажа парохода «Челюскин». Отдельные экземпляры ПС-4 эксплуатировались до 1945 года.

20 ноября 1922 в Москве представителями Советского правительства и директором акционерного общества по самолетостроению «Юнкерс в Дессау» Готардом Заксенбергом был подписан пакет концессионных соглашений, состоявший из трех договоров: об организации металлического самолетостроения и моторостроения в РСФСР, о создании линии воздушных сообщений Швеция-Персия и о проведении силами концессионера аэрофотосъемки территории РСФСР и союзных республик.[249]

«Концессионный договор № 1» заключался сроком на 30 лет с образованием совместного акционерного общества. «Юнкерсу» передавался завод бывшего общества «Руссо-Балт» в Филях (Москва) с землей и постройками, а также завод «Руссо-Балта» в Петрограде или любой другой завод в том же городе или на Волге, расположенный у воды (на случай если концессионер решит разворачивать производство гидросамолетов), и здание в пригороде Москвы под административные нужды, пригодное для размещения не менее чем 150 служащих.

Производственная программа заводам Юнкерса в РСФСР устанавливалась в размере «трехсот самолетов в год, с полным количеством моторов и со всем снаряжением и сверх того моторов в половинном количестве от числа моторов, установленных на самолетах», причем уже в первый год работы выпуск должен был достигнуть не менее 75 самолетов и моторов «в половинном количестве от числа моторов, установленных на самолетах», причем договор особо оговаривал, что технические характеристики выпускаемых машин должны соответствовать условиям, «которые достигла французская и английская авиапромышленность в серийном производстве для военных нужд». Правительство РСФСР брало на себя обязательство предоставлять «Юнкерсу» ежегодный заказ на самолеты и моторы в размере не менее чем 20% от общей производственной программы, а также заказы от иностранных государств и русских учреждений за рубежом в таком объеме, чтобы вместе с гарантированным госзаказом общее количество составляло не менее 60 самолетов.[250]

Для того чтобы обеспечить независимость создаваемого предприятия от иностранных источников сырья, «Юнкерсу» предоставлялось право на преимущественную добычу алюминия в РСФСР в течение 5 лет с момента заключения договора — фактически это означало, что Советское правительство обязывалось информировать концессионера об использовании этого сырья в стране, в том числе и другими предпринимателями, и предоставить ему преимущества при заключении концессионного договора по добыче алюминия.

В течение двух лет со дня подписания договора концессионер также должен был оборудовать конструкторское бюро и лабораторию — так чтобы вся система предприятий «Юнкерса» в РСФСР могла функционировать совершенно автономно от материнского предприятия в Дессау. «Юнкерс» принимал на себя обязательства обучить не менее 20 инженеров и не менее 20 человек монтеров каждый раз при начале производства новых типов самолетов. При полной реализации договора количество советских граждан на советских предприятиях фирмы должно было составить не менее 70% квалифицированных рабочих и не менее 50% административного и технического персонала.

Тем временем представители Гражданского управления воздушного флота (ГУВФ) РСФСР решили внести свой вклад в укрепление обороноспособности страны и заключили свой договор с «Юнкерсом» на поставку 100 металлических самолетов. Очевидно, речь шла об утаенных от бдительного взора союзнической Контрольной комиссии самолетах, выпущенных в ходе войны. В документах фигурируют тяжелый истребитель Юнкерса DI и ближний[251] бомбардировщик Ju CL-I (более известный как J10). На момент подписания концессионного договора по своим летно-техническим характеристикам эти машины считались уже несколько устаревшими. Тот же DI уже в 1918 году со своей скоростью в 220-225 км/ч и дальностью полета 250 км уже в войну значительно отставал по своим характеристикам от составлявших основу немецкого истребительного парка «Фоккеров» и «Альбатросов», однако неоспоримым его достоинством была уникальная для самолетов того времени живучесть и нечувствительность к атмосферным воздействиям, достигнутая благодаря цельнометаллической конструкции. Этот истребитель был принят на вооружение рейхсвера и занимал в системе вооружения германской авиации весьма специфическую нишу — его задачей была борьба с привязными аэростатами, подходы к которым обычно прикрывались усиленными средствами ПВО. К сожалению, проследить дальнейшую судьбу этой партии самолетов «Юнкерса» в ВВС РККА по имеющимся документам не представляется возможным.

Получив дополнительно от германского правительства две крупные ссуды на общую сумму в 140 млн марок, фирма «Юнкерс» вывезла из Германии несколько сотен человек рабочих, инженеров и управленческого персонала и приступила к работе. Первый же полученный фирмой от УВВС РККА заказ так и остался невыполненным. Вместо 75 самолетов в первый год работы, как предполагалось по «Концессдоговору №1» фирма «изготовила» лишь 20 к январю 1924 года. Слово «произвела» намеренно взято в кавычки, так как в Филях производилась лишь отверточная сборка из готовых частей, сделанных в Германии.[252] Ни литейный, ни кузнечный цеха московского «Руссо-Балта» фирма так и не восстановила. Эти самолеты принадлежали к первому послевоенному поколению «Юнкерсов» и, надо признать, являлись не самыми удачными изделиями этой фирмы. То были двухместные разведчики Ju-22 (в обычном и в поплавковом варианте) и их модернизированный вариант — Ju-21. Планировалось также выпускать новейший одноместный истребитель Ju-22, но результаты его испытаний в Германии оказались настолько неудачными, что Юнкерс вообще отказался от этой конструкции.

Что же касается Ju-20 и Ju-21, то принимавшие их представители УВВС оказались, мягко говоря, разочарованы. Заместитель нач. ВВС РККА Муклевич в записке на имя Троцкого, бывшего в том числе и председателем Главконцесскома, отмечал, что качество выпускавшейся в Филях продукции совершенно не соответствовало заявленным рекламациям фирмы и техническим требованиям УВВС. Вес серийных Ju-20 и Ju-21 почти на четверть превышал расчетный, что приводило к частым случаям поломок шасси и деформации фюзеляжа при заходе на посадку. Перетяжеление машин привело к проседанию всех остальных характеристик. Максимальная скорость у Ju-20 оказалась 164 км/ч вместо заявленных фирмой 190, a y Ju — 21-195 км/ч вместо 210. Отсутствовала взаимозаменяемость частей у самолетов из одной и той же серии. Также выяснилось, что на некоторые из них устанавливались моторы, уже ранее бывшие в употреблении.

Кроме того, поставляемую заводом в Филях продукцию можно было назвать «боевыми самолетами»[253] лишь с очень большой натяжкой — проходившие приемку в УВВС Ju-20 и Ju-21 не имели приспособлений для стрельбы через винт и бомбодержателей. После официальной приемки их приходилось передавать на завод ГАЗ № 1 для дальнейшей доработки.

Не преуспев в авиастроении, фирма «Юнкерс» попыталась извлечь из своего пребывания в Советском Союзе хоть какую-то пользу при помощи различного рода торговых операций. В марте 1923 года в Совнарком поступило отношение от руководства фирмы, содержавшее просьбу о компенсации «Юнкерсу» «потери коммерческой выгоды» в связи с… отменой советских вывозных пошлин на нефть и нефтепродукты. Согласно ст. 36 «Договора № 1», концессионеру было разрешено вывозить беспошлинно и продавать за границей 6000 т нефти и 4000 т нефтепродуктов в течении 5 лет при условии согласования продажных цен с советскими внешнеторговыми представителями. После отмены в 1923 году советской внешнеторговой пошлины на нефть и изготовленные из нее продукты «Юнкерс», обязанный уравнивать цену с другими поставщиками, лишился коммерческой прибыли. Просьба была направлена на рассмотрение в Юридический отдел Главконцесскома, откуда был получен вполне однозначный вердикт: «Ни с практической стороны, ни с формальной ходатайство фирмы «Юнкерс» удовлетворению не подлежит».

Потерпев неудачу с нефтью, «Юнкерс» не оставил попыток подзаработать на внешнеторговых операциях. 1 февраля 1924 года представители московского филиала обратились в НКВТ с просьбой разрешить вывоз из Новороссийска в Турцию партии из 1000 кавказских и туркестанских ковров.[254] Наркомат, разумеется, наложил запрет на эту операцию и отправил «Юнкерсу» запрос о том, какой именно пункт концессионного договора разрешает фирме экспорт ковров из СССР. Кроме ковров, «Юнкерс» собирался экспортировать из СССР также лес, кукурузу, табак, кожу, кишки.

Следующим громким эпизодом в торговой деятельности «Юнкерса» стал «вентиляторный скандал». В сентябре 1925 года Московская таможня задержала партию из 20 ящиков с вентиляторами «Юнкерса», предназначавшимися для отопительных систем промышленных предприятий. Согласно договору, «Юнкерс» имел право торговать в СССР не относящимися к авиации изделиями фирмы, но в пределах установленной квоты (200 шт. в год). Большую часть задержанной партии составляли устройства, задекларированные фирмой как «вентиляторы комбинированные, двойные». Таможня заказала техническую экспертизу, которая установила, что «техническая новинка» представляет собой конструктивное соединение двух обычных вентиляторов при помощи четырех болтов, элементарно разбираемое в складских условиях. Квота была превышена как минимум в 1,5 раза, то есть речь шла либо о контрабанде, либо о нарушении монополии Советского государства на внешнюю торговлю. В списке заказчиков вентиляторов «Юнкерса» значились крупнейшие отечественные индустриальные гиганты того времени: «Москвошвея», «Каучук», «Мосполиграф», «Гознак», Тульские оружейные заводы, Всесоюзный текстильный синдикат, «Мострой» и другие. Представители этих предприятий[255] и руководство УВВС в короткий срок завалили Главное таможенное управление и Главконцесском жалобами, и те вынуждены были пойти на компромисс. Было принято решение вернуть вентиляторы «Юнкерсу», но составить при этом акт о нарушении монополии на внешнюю торговлю с участием представителей ГПУ.

Осенью 1923 года фирма заявила о том, что за время работы в Советской России она понесла убытки в размере 3 миллионов рублей, и потребовала компенсаций. Изготовленные в Филях некачественные самолеты тем временем продолжали приниматься на вооружение, поскольку Фрунзе и начальник ГУ ВВС Розенгольц опасались разрыва договора со стороны «Юнкерса». Но обеим сторонам уже было ясно что «Концессионный договор № 1» придется пересмотреть. Проект, представленный фирмой, предусматривал не только компенсацию всех понесенных ею убытков, но и дополнительную выплату в размере годового оборота завода (около 10 миллионов рублей) по окончании срока концессии. При этом все обязательства фирмы, касавшиеся дооборудования московского завода, замещения немецкого персонала советским и создания полностью автономного производства самолетов и моторов, были сформулированы настолько расплывчато, что было совершенно неясно, что именно правительство и ГУ ВВС получат за эти деньги. Было очевидно, что фирма намеревается всеми возможными способами уклоняться от выполнения своих первоначальных обязательств.

Ларчик просто открывался — в 1923 году в Германии разразился экономический кризис, связанный с выплатой положенных по Версальскому договору[256] репараций. Военный бюджет рейхсвера был урезан, а советская сторона по договору обязана была закупать не более 60 самолетов. Ваффенамт отдал предпочтение изготовленным в Голландии истребителям «Фоккера», которые: а) были дешевле, б) обладали лучшими ЛТХ, чем «Юнкерсы». Во время оккупации французскими войсками Рурской области на вооружение формально не существующих германских ВВС тайно поступило около 100 «фоккеров». Узнав об этом, УВВС РККА также заключило свой договор с «Фоккером» на 200 самолетов, а «Юнкерс» остался без очередного заказа. Оказавшись на грани банкротства, фирма обратилась в МИД Германии, требуя разбирательства и третейского суда. Советская сторона в качестве обязательного условия для нового заказа требовала снижения цен на выпускаемую продукцию, что было невозможно по причине слишком малых серий, не покрывавших затраты на содержание завода. Рейхсвер и «Вогру» вообще сократили заказ до 50 самолетов, отдавая предпочтение продукции «Фоккера» и других фирм, и всячески уклонялись от выполнения любых финансовых обязательств. «Юнкерс» был вынужден поднимать цены в СССР с одновременным сокращением производства — к марту 1925 года из 1500 рабочих на заводе в Филях оставалось не более 30.

«Юнкерс» попытался найти выход из сложившегося положения, попытавшись заинтересовать ВВС РККА новой моделью самолета. В таковом качестве решено было использовать трехмоторный тяжелый бомбардировщик G-1, который в «прошлой жизни» был 9-местным пассажирским самолетом G-24 (в отечественных документах он фигурирует как ЮГ-1).[257] Пассажирский салон был переоборудован в бомбоотсек на 700 кг бомб, предусмотренные оригинальной конструкцией двигатели BMW Ilia заменялись на моторы Ju L-5 мощностью в 310 л.с, а в качестве оборонительного вооружения на самолет устанавливались две 7,62-мм пулеметные турели в верхней полусфере и одна выдвижная пулеметная башенка в нижней.

Впервые самолет был продемонстрирован руководству ВВС РККА весной 1925 года. Несмотря на то, что первый отечественный тяжелый бомбардировщик ТБ-1 только проходил испытания, а других аналогичных конструкций на вооружении советских ВВС просто не было, предложение «Юнкерса» вызвало ожесточенные споры. Начальник штаба ВВС РККА С.Г. Хорьков назвал самолет «непригодным для нас по своей схеме». Основной недостаток конструкции ЮГ-1, по мнению его противников, заключался в третьем моторе. Высотность самолетов 1920-х годов еще оставляла желать лучшего, поэтому считалось, что тяжелый бомбардировщик, являющийся высокоуязвимой и маломаневренной целью, можно будет использовать только в ночное время, но именно этому препятствовал средний мотор, закрывавший летчику обзор вперед-вниз. Ссылаясь на французские наставления для бомбардировочной авиации, Хорьков заявил комиссии УВВС, что от трехмоторных самолетов с передним винтом «необходимо совершенно отказаться», поскольку мировая практика допускает лишь двух и четырехмоторные конструкции для тяжелых бомбардировщиков. Дополнительно была проведена независимая экспертиза инженера Научно-опытного аэродрома Е.И. Ткаченко с целью выяснить пригодность самолета для[258] ночного бомбометания. Ее выводы вкратце сводились к следующему: «…полагаю совершенно правильным отказаться от заказа, какой бы то ни было серии подобных ночных бомбардировщиков, ограничившись заказом одного самолета образца для испытания».

Экспертная комиссия высказала также весьма жесткое мнение и о продукции завода в Филях: «Недостаток времени не позволяет остановиться на оценке совершенно, по-видимому, ненормальных основ концессии Юнкерса, благодаря чему мы топчемся на месте вот уже 3 года без малейшего успеха, получив за этот срок непригодные самолеты, ублюдки (Ю-21). И впредь, видимо, концессионер намеревается предлагать нам то, что ему заблагорассудится, а не то, что мы требуем и что нам нужно».

Несмотря на все эти здравые по сути своей рассуждения комиссия УВВС под председательством нового начальника ВВС РККА П.И. Баранова 30 мая 1925 года постановила заказать концессионеру ограниченную серию ЮГ-1. Аргументы при этом выдвигались следующие: «Председательствующий… напоминает создавшуюся с концессией Юнкерс обстановку, а именно: необходимость изыскания объекта для пуска завода уже с осени этого года, несмотря на неудачный опыт с первой поставкой» — то есть УВВС стремилось сохранить концессию, пусть даже и ценою выпуска и принятия на вооружение абсолютно непригодных машин. Уже в июле 1925 года фирме «Юнкерс» был дан первый заказ на 23 экземпляра ЮГ-1, причем не дожидаясь результатов испытания самолета в ЦАГИ. ЮГ-1 закупались УВВС по цене 228 тыс. руб. за самолет, затем при[259] заказе следующей серии в 12 машин цена упала до 205 тыс. руб. за самолет.

К «делу Юнкерса» подключилась возглавляемая Сталиным Рабоче-Крестьянская Инспекция, представители которой обследовали выпускаемую на заводе в Филях продукцию, и в своем заключении назвали ее «металлическим хламом, не имеющим никакого боевого значения и негодным для боевого использования». Эти формулировки председатель РВС СССР повторил в своей служебной записке П.И. Баранову и потребовал от него в трехдневный срок обстоятельного доклада по предприятию Юнкерса. Это дало начальнику ВВС РККА долгожданный повод перейти в лагерь противников концессии. В своем докладе он уже не опасается разрыва с фирмой и предлагает следующий выход из сложившейся ситуации:

«На основании изложенных соображений и из рассмотрения вопроса о концессии Юнкерса в целом, я прихожу к выводу, что вопреки желательности ускорения темпа работ нашей авиапромышленности, в данном случае в лице завода Юнкерса, непосредственная дача серийного заказа сопряжена с риском, который в нормальных условиях развития ВВС нельзя считать оправданным. А посему полагал бы… вопрос о судьбе концессии и работах Юнкерса в целом поставить в зависимость как от хода переговоров по пересмотру концессионного договора, так и от результатов поставки опытных самолетов, считаясь даже с возможностью отнесения на счет У ВВС убытков, могущих возникнуть в связи с таким решением,[260] в частности в связи с консервацией завода или со срывом концессии».

Своим докладом Баранов фактически заявил о том, что, с точки зрения УВВС, сотрудничество с Юнкерсом на текущий момент уже не является чем-то насущно необходимым и от концессии вполне можно будет отказаться.

К середине 1920-х гг. ситуация с авиастроением в СССР уже явно изменилась в лучшую сторону. Пока руководство УВВС вело споры по поводу пригодности ЮГ-1, А.Н.Туполев в ЦАГИ ставил на крыло свои цельнометаллические самолеты АНТ-2 и АНТ-4, по американской лицензии на советских авиазаводах было налажено производство 400-сильного мотора «Либерти». В таких условиях у фирмы «Юнкерс» оставалось все меньше шансов удержаться на занимаемых позициях. В окружении Баранова созрел следующий план: добыть у концессионера документацию и чертежи на Ju-21 и ЮГ-1, переманить часть технического персонала, а затем, придравшись к разногласиям по вопросу о проекте нового концеесдоговора, выгнать фирму с завода в Филях. Соответствующий доклад был представлен Барановым новому председателю РВС К.Е. Ворошилову 25 ноября 1925 года:

«1) Главный инженер Юнкерса Шаде и его помощник Гейрих состоят на службе в Авиатресте. 2) Группа инженеров Юнкерса в 10 человек также. 3) Поддерживается связь с техсоставом концессионера, выехавшим в Дессау.[261] При первой надобности они могут быть без труда привлечены для работы в СССР, о чем имеются их устные, а частью и письменные заявления. 4) Рабочая сила с возобновлением производства, ранее занятая на заводе, возвратится в значительной части вследствие хорошей оплаты.

II. Конструкторское бюро.

1)Бывший конструктор завода Мюнцель может быть привлечен. Связь с ним поддерживается. 2)В данное время зондируется привлечение бывшего конструктора завода Дорнье, ныне работающего у Юнкерса по сбору для нас тяжелых опытных бомбовозов. 3)Для конструкторской работы может быть привлечен Туполев, инженер ЦАГИ. Может быть использован как поставщик новых конструкций».

Ничего утопического в предложении Баранова и руководства УВВС не было. В условиях нараставшего в Германии экономического кризиса многие немецкие инженеры действительно ухватились бы за предложение работы на авиазаводе в относительно стабильном Советском Союзе. Концерн «Заводы Юнкерса в Дессау» фактически уже проходил процедуру банкротства, и многие сотрудники рады были бы покинуть тонущий корабль.

В качестве повода для начала процесса расторжения договора с «Юнкерсом» была докладная записка директора ГАЗ № 1 Онуфриева от 11 марта 1926 года, адресованная Сталину, Куйбышеву и Ворошилову:

«Заказ концессионеру 100 металлических самолетов, приемка которых проводилась без предварительных испытаний в Научно-опытном аэродроме, и лишь после окончания всего заказа было передано 2 самолета на испытание,[262] которые были признаны: несоответствующими договорным условиям, в силу чего ни в какой мере не отвечающими требованиям, предъявленным к ним как к военным самолетам. Несмотря на такие отзывы компетентного органа как Научно-опытный аэродром самолеты все же были приняты на вооружение отрядов. В результате чего эксплуатация этих самолетов подтвердила недостатки, выявленные испытанием».

По личному указанию И. В. Сталина к расследованию всех обстоятельств «дела Юнкерса» было подключено ОГПУ. Вскоре были выявлены множественные случаи коррупции, в том числе и среди высших чинов УВВС РККА. Одним из наиболее яростных защитников интересов «Юнкерса» в СССР был начальник концессионного отдела УВВС инженер Г.К. Линно. В архивах сохранились его доклады и письма, адресованные Начвоенвоздухсил РККА Баранову, председателю РВС Фрунзе и членам Главконцесскома — в них он яростно требовал убрать с пути развития отечественной авиации «тот тупик требований, гарантий и предусмотрительности, которыми забронировались отдельные отделы и другие подразделения УВВС до отдельных сотрудников включительно, во избежание возможной ответственности за боевое или техническое несоответствие, требования эти в сущности условные и несоизмеримые по причине многочисленности органов, подытоживающих опыт, и не меньшей многогранности суждений в ВВС, не имеющих в свою очередь ни сложившейся школы, ни оформившейся рабочей дисциплины».

У ОГПУ был свой взгляд на причины симпатий инженера Линно к немецкой авиации:[263]

«В числе лиц, арестованных за последнее время по делу срыва работы на авиазаводах, находится инженер Линно — главарь и вдохновитель всяких взяточнических авантюр в УВВС и в Авиатресте. По заявлению тов. Олъского, этот «рыцарь» сознался в том, что он получал взятки от заграничных фирм. Взятки, конечно, дают недаром, и, надо полагать, что эти фирмы, в частности «Юнкерс», совместно с «героем» Линно — обкрадывали долгое время нашу казну, поставляя нам барахло. К сожалению, нам удалось лишь установить, что моторы и самолеты прибывали в таком виде, что без ремонта пустить их в эксплуатацию было нельзя…»

Кроме того, ОГПУ был арестован работавший в московском филиале «Юнкерса» Шолль, который на допросах сознался в подкупе представителей руководства советского воздушного флота.

Следствием было установлено, что Линно и его сообщники закупали за границей бракованное авиационное имущество, переплачивая за него при этом от 30 до 50% сверх стоимости, за что получали от «Юнкерса» и других иностранных фирм взятки. Иногда продукция закупалась по цене, в 10 раз превышающей ее реальную стоимость. Кроме того, ОГПУ выявило факт тесных внеслужебных связей инженера с представителями «Юнкерса» в СССР — они часто приходили к нему на квартиру, где в обстановке непринужденной беседы им передавалась важнейшая информация о текущем состоянии советской авиапромышленности, что безусловно укрепляло позиции фирмы при переговорах.[264]

Было также установлено, что Линно формулировал технические требования к заказываемым у «Юнкерса» самолетам таким образом, чтобы их нельзя было использовать в той области, для которой они предназначались. Он же содействовал закупке у фирмы более 100 небоеспособных самолетов по цене выше стоимости. Совместно с юрисконсультом Перетерским Линно протащил через руководство УВВС и Главконцесском договор о закупке бомбовозов (ЮГ-1) по цене, в 2,5 раза превышавшей их стоимость, за что получил взятку в размере 0,5% со всего оборота и отдельное денежное вознаграждение.

9 мая 1927 г. судебное разбирательство по «делу Юнкерса» было завершено. Решением Коллегии ОГПУ Г.К. Линно и группа его сообщников были приговорены к высшей мере наказания — расстрелу.

4 марта 1926 года Политбюро дало указание Главконцесскому начать процесс расторжения договора с фирмой «Заводы Юнкерса в Дессау». Уже к лету 1926 года всякая созидательная деятельность «Юнкерса» в Филях окончательно прекратилась. Фирма к тому моменту благополучно обанкротилась, и 80% ее акций были распроданы. Большую часть активов приобрела «Зондергруппа Р», что окончательно запутало начатое ОГПУ расследование, — теперь уже невозможно было выяснить, кто собственно является хозяином предприятий в Дессау и завода в Филях и кто должен нести ответственность за деятельность концессии в СССР. За профессором Юнкерсом был сохранен пост главы концерна, но большая часть мест в правлении была занята представителями германского правительства и рейхсвера.[265]

Для ведения переговоров о дальнейшей судьбе концессии в Москву прибыл бывший рейхсминистр финансов Отто фон Шлибен. Заручившись поддержкой наркоминдела Чичерина, он попытался отговорить УВВС и Главконцесском от громкого разрыва с «Юнкерсом». Однако на сей раз Баранов, помня о заведенном на Лубянке «деле», идти навстречу немцам отказался:

«Мы всегда были готовы к широкому и откровенному сотрудничеству с фирмой «Юнкерс». Но как выполнение отдельных заказов, так и выполнение концессионного договора принесло нам много разочарований: завод за 4 года дал 100 самолетов и по качеству весьма ниже стоящих иностранной продукции […] последний период работы и особо поведение представителей фирмы внесло столь глубокое разочарование, что нами была признана необходимость решительных шагов».

Шлибен уехал ни с чем. УВВС объявило о прекращении заказа на самолет ЮГ-1, мотивируя это решение тем, что до 1 сентября 1926 года так и не был налажен выпуск необходимых для него моторов. 1 марта 1927 года коллегия Главконцесском приняла окончательное решение о ликвидации концессии фирмы «Юнкерс» в СССР. Концессионный договор был расторгнут, и начался дележ имущества. Советской стороне отходило практически все имущество фирмы в СССР: 1) завод со всеми строениями, складами и их содержимым (за исключением запасов, предназначенных для сборки ЮГ-1) и технической документацией[266] на другие самолеты Юнкерса; 2) 14 самолетов ЮГ-1, 18 запасных моторов к ним и 23 комплекта поплавков и шасси; 3) находящиеся в Дессау материалы на общую сумму в 250 тыс. рублей, предназначенные для выполнения советских заказов; 4) склад запасных частей для обслуживания линии Швеция-Персия на сумму 40 000 рублей. В погашение встречных претензий фирмы правительство СССР обязывалось уплатить 1 542 616 долларов США. На этом, собственно, «дело Юнкерса» и закончилось, хотя германская сторона пыталась вести переговоры о возобновлении концессии вплоть до 1929 года.

Можно рассматривать историю работы «Юнкерса» в России как военно-промышленный детектив или как пример успешной борьбы органов с коррупцией, но следует помнить о том, что московский завод фирмы все же какое-то время работал и выдавал продукцию, в которой Советское государство остро нуждалось. В 1924/1925 хозяйственном году из 264 поставленных советской промышленностью военных и гражданских самолетов 100 были изготовлены в Филях. Разведчики Ju-20 до 1930 года несли службу в военно-морской авиации Балтийского и Черноморского флотов, а затем были переданы Гражданскому воздушному флоту и Главсевморпути. Именно на Ju-20 Чухновский совершил свой перелет к Новой Земле в сентябре 1924 года — первый советский полет над Арктикой. Самолет Ju-21 также состоял на вооружении ВВС РККА вплоть до начала 30-х годов, но использовался в основном для проведения работ по аэрофотосъемке. 15 самолетов типа ЮГ-1 были построены Юнкерсом для СССР уже[267] после расторжения концессии на дочернем предприятии в Швеции, и еще 10 таких машин были приобретены УВВС в 1927 году. В 1926 году самолеты ЮГ-1 поступили на вооружение ЧФ, в 1929-м ими была вооружена 62-я морская разведывательная эскадрилья Балтийского флота и одна тяжелобомбардировочная эскадра Ленинградского военного округа (потом эти самолеты также передали в морскую авиацию). В 1930-1931 гг. все ЮГ-1 были списаны в гражданскую авиацию и стали использоваться для рейсов в Сибири, на Дальнем Востоке и для полетов над Арктикой. ЮГ-1 «Красный медведь», базировавшийся на борту ледокола «Красин», сыграл важнейшую роль в спасении летом 1926 года экспедиции Нобиле в Арктике. Взлетев с импровизированного ледового аэродрома, экипаж под руководством Б.Г. Чухновского обнаружил нескольких отбившихся участников экспедиции, составлявших т.н. группу Мальмгрена, и передал на борт ледокола их координаты.

Вторая попытка претворить в жизнь проект «восточного арсенала» была сделана в области химических вооружений.

Еще до начала Первой мировой войны на вооружении практически всех стран-участниц будущего конфликта состояли боевые отравляющие вещества (ОВ), снаряженные ими боеприпасы и приборы для их выливания и распыления. Официально применение ОВ в ходе боевых действий было запрещено еще Гаагскими конвенциями 1899 и 1907 гг. Германия нарушила запрет первой, применив боевые газы на Восточном фронте против армии генерала Гурко в январе 1915 года у Болимова. Существенного ущерба русским войскам причинено не[268] было, поскольку от мороза часть газа кристаллизовалась, а часть ветер унес обратно на немецкие окопы. После того как Германия повторно применила газы, но уже с более серьезными последствиями в битве на Ипре (9 апреля 1915 г.), все воюющие державы начали активно использовать ОВ. Россия, разумеется, не могла остаться в стороне. Отечественное военно-химическое производство в то время находилось в зачаточном состоянии — за время войны на российских заводах было произведено всего 3650 т. ОВ, в то время как в Германии — 68 100 т.

После окончания Гражданской войны было обнаружено, что химические войска РККА имеют весьма слабую материальную часть, поскольку накопленные еще с Первой мировой войны запасы ОВ и средств защиты были практически израсходованы, а новых и не производили. Между тем ни одна из участвовавших в войне стран не намеревалась останавливать гонку химических вооружений. Подписанный в 1925 году всеми странами, включая и Германию, Женевский протокол о неприменении в боевых действиях удушливых газов и бактериологических средств никак не повлиял на продолжение исследований в этой области и на процесс создания еще более совершенных ОВ и средств доставки. В 1918-1945 годах химическое оружие занимало ту же нишу, что и атомная бомба в наши дни. Наличие химических арсеналов у страны, вовлеченной в военный конфликт, служило лучшей гарантией неприменения «боевой химии» ее противником, чем любые международные протоколы и конвенции. Советское руководство это прекрасно понимало.

Для решения задач снабжения химвойск РККА 15 августа 1925 года при начальнике Управления снабжения РККА[269] было создано ВОХИМУ (Военно-химическое управление), первым начальником которого стал Я.М.Фишман, по странному «совпадению» работавший до этого помощником советского военного атташе в Германии. Начинать ему пришлось буквально на пустом месте — в условиях полного отсутствия технической базы, технологии производства и необходимых специалистов. В таких условиях вполне естественным был поиск технической помощи за границей, в данном случае — в Германии, при посредничестве ГЕФУ. Немецкая сторона порекомендовала в качестве партнера молодого немецкого химика Хуго Штольценберга, который в то время занимался созданием секретных опытных заводов-лабораторий по производству небольших партий ОВ для рейхсвера.

В мае 1923 года, в ходе визита германской военной делегации в Москву, был выработан договор о реконструкции химического завода «Бертолетова соль» в Самаре на базе концессии. В договоре заранее были обозначены требования к производительности предприятия после завершения его реконструкции:

Бертолетова соль — 28 000 пуд.
Хлорная известь — 75 000 пуд.
Каустическая сода — 165 000 пуд.
Олеум — 250 000 пуд.
Суперфосфат — 400 000 пуд.
Фосген — 60 000 пуд.
Хлор-бензол — 75 000 пуд.
Иприт — 75 000 пуд.

Сразу же после заключения этого соглашения «Берсоль» была ликвидирована постановлением[270] Президиума ВСНХ от 17 октября 1923 года, а ее имущество полностью отходило акционерному обществу «Метахим», являвшемуся уже совместным советско-германским предприятием. В июле 1924 года для инспекции самарского завода и переговоров по второстепенным техническим вопросам в СССР был направлен Вольдемар Ракке — инженер фирмы Штольценберга.

22 ноября 1924 года между ГЕФУ, Штольценбергом и обществом «Метахим» был заключен договор о концессионировании самарского химического завода, причем на базе «Метахима» и ГЕФУ вновь учреждалось смешанное акционерное общество «Берсоль», а фирма Штольценберга получала самостоятельную официальную регистрацию в СССР.

По договору, заключавшемуся сроком на 20 лет, советская сторона в лице «Метахима» соглашалась предоставить в концессию «химический завод бывш. Ушакова» в Иващенкове под Самарой (ст. Иващенково Самаро-Златоустовской ж. д., ныне — г. Чапаевск Самарской обл.), немецкая сторона (ГЕФУ и фирма «Штольценберг») была обязана организовать на этом заводе к 15 мая 1924 г. производство серной кислоты, каустической соды, хлорной извести, суперфосфата и жидкого хлора, а «иприта и фосгена (ОВ) не позднее шести месяцев после окончания в сыром виде необходимых для этих производств зданий» и бертолетовой соли — к 1 июля 1924 г. Советский Союз вкладывал в дело 5 880 000 золотых рублей, Германия, через ГЕФУ, — 4 460 000 золотых рублей. Значительную долю в производстве завода должна была составлять продукция вполне мирного назначения — сельскохозяйственные удобрения и средства борьбы с[271] вредителями, хлорная известь и прочее; что же касается продукции военной, — то наливные станции «Берсоли» должны были, после выхода завода на полную мощность, снаряжать ежегодно по 500 000 (!) снарядов с ипритом и фосгеном. Рейхсвер вложил в предприятие Штольценберга в общей сложности 24 млн. марок, из которых половина была израсходована на оборудование завода в Иващенкове.

Параллельно ВОХИМУ пыталось изыскать в Германии партнеров по организации совместного производства средств химзащиты. Однако переговоры с фирмой «Ауэр» о разработке и производстве «советско-германского» противогаза провалились. На заводе в Иващенкове удалось к концу 1924 года наладить производство суперфосфата, а через год была запущена линия по производству серной кислоты, но в итоге комиссия «Метахима» забраковала оба потока ввиду применявшихся там устаревших технологий и недостаточной безопасности производства. Деятельность немецких специалистов не устроила руководство ВОХИМУ, и советская сторона потребовала отзыва с производства всех присланных фирмой Штольценберга специалистов, ввиду их полной некомпетентности. В докладе Ворошилову от 24 декабря 1928 года начальник IV управления штаба РККА Я.К. Берзин подвел неутешительные итоги совместной работы:

«Договор о совместной постройке ипритного завода пришлось в 1927 г. расторгнуть потому, что фирма «Штольценберг», которой рейхсвер со своей стороны перепоручил техническое исполнение взятых по договору обязательств (поставка оборудования и организация производства),[272] получив от рейхсвера около 20 млн. марок, фактически надула и рейхсвер, и нас. Поставленное Штольценбергом оборудование не соответствовало условиям договора, и методы изготовления иприта нашими специалистами, а впоследствии и немецкими, были признаны устаревшими и негодными. Материального ущерба в этом деле не понесли, но потеряли почти три года времени, так как в надежде на строящиеся не предприняли меры к самостоятельной организации производства иприта».

Помимо тех же причин, которые способствовали краху предприятия «Юнкерса» в Филях, в данном случае имело место еще и определенное несовпадение взглядов советской и немецкой сторон на перспективы концессии в Иващенкове. Штольценберг не имел свободных средств для инвестирования в крупное производство, а рейхсверу был нужен всего лишь еще один небольшой завод-лаборатория, спрятанный от глаз Контрольной комиссии союзников в глубине советской территории. ВОХИМУ и Фишман в то же время требовали от немцев построить им завод-гигант, выдающий по 4 тонны ОВ ежедневно. Заместитель наркома обороны И.С. Уншлихт 21 января 1927 года направил Ворошилову и Фишману служебную записку с требованием отобрать завод у Штольценберга и передать его на баланс ВСНХ СССР. В ней он , в частности, писал:

«До настоящего времени у нас не было производства ОВ в заводском масштабе. Небольшая установка эксольхима и строящийся Ольгинский завод ВОХИМ треста носит характер экспериментальный, опытных установок, а не крупного заводского производства,[273] могущего хотя бы в какой-либо степени удовлетворить потребность Красной Армии на случай войны. В заводе «Берсолъ» мы получаем первую и пока единственную базу производства ОВ в крупном масштабе. На нем исключительно придется пока базироваться в ближайшем будущем».

В итоге завод был передан образованному при ВСНХ «Вохимтресту». История «Берсоли» завершилась так же бесславно, как и история «дело Юнкерса» — чередой разбирательств и арбитражных судов, в результате которых концессия была ликвидирована.

Окончательно проект «восточного арсенала» был похоронен в результате инцидента, известного под названием «гранатная афера». «Вогру» при посредничестве «Метахима» занималась в том числе и размещением немецких заказов на советских оборонных предприятиях. Из всех подрядов было выполнено только два — на изготовление 400 000 76-мм снарядов и на 300 000 ручных гранат. Снаряды предназначались для трофейных русских трехдюймовых пушек, некоторое количество которых немцам удалось спрятать от Контрольной комиссии. В 1926 году у берегов Финляндии затонула яхта «Анна», в трюмах которой находилось 50 тонн изготовленных на советских заводах боеприпасов, следовавших в порт Штетин. Английская газета «Манчестер гардиан», а следом за ней и германская «Форвертс» ухватились за этот компромат и выступили с разоблачительными статьями, присовокупив заодно некоторые подробности о «деле Юнкерса» и информацию о визитах представителей командования[274] рейхсвера в СССР под псевдонимами и с чужими документами. «Форвертс» была печатным органом СДПГ, и лидер социал-демократов Густав Штреземан намеревался в полной мере воспользоваться «гранатным скандалом» для того, чтобы свалить правительство Х.Маркса и вдоволь поиздеваться над немецкими коммунистами: «Москва поставляет оружие рейхсверу, чтобы подавлять в Германии революционное движение, и она же подстрекает немецких рабочих на выступления против пулеметов, начиненных русскими боеприпасами! Братский привет из Москвы!» Незадолго до этого фон Сект оставил пост командующего рейхсвером, в результате чего влияние «русского лобби» офицерского корпуса на германскую политику ослабло и одернуть Штреземана было некому. К 7 декабря статью про «русские гранаты» напечатали уже все немецкие газеты, включая нацистскую «Фелькишер беобахтер». Находившийся в тот момент в Германии Чичерин охарактеризовал всю эту истерию кратко и емко: «made in England».

Штреземан, используя «гранатную аферу», не только добился смещения правительства Маркса, но и позиционировал себя как международного политического деятеля, получив Нобелевскую премию мира. Был нанесен весьма сильный удар по «восточной ориентации» германской внешней политики, а факты военного сотрудничества с Советским Союзом были использованы прозападно ориентированными социал-демократами для давления на страны Антанты. С одной стороны, демонстрировались лояльность Германии по отношению к союзникам и ее стремление соблюдать международное право, с другой — «гранатная афера»[275] стала серьезным предостережением о необходимости ослабить «путы Версаля» для разрыва связки «Берлин-Москва», которой Запад весьма опасался.

Для СССР и Германии «гранатный скандал» стал поводом к пересмотру всей концепции военного сотрудничества. Идея «восточного арсенала» во многом исходила из возможности войны СССР или Германии против военного блока «Франция-Польша». Однако к 1926 году такой вариант развития событий казался наименее вероятным. В августе 1925 года Франция завершила процесс вывода войск из Рурской области, и всем было очевидно, что новых попыток территориального передела в Европе не будет — по крайней мере до новой мировой войны. Опасения Германии за собственную безопасность несколько поутихли, и необходимость создания тайной базы для перевооружения рейхсвера стала казаться не столь насущной, как это было в 1921 году. Внешняя политика Германии постепенно переориентировалась на Запад, расчет был сделан на ревизию Версальского договора дипломатическими методами через вхождение в Лигу Наций и другие международные организации. Рапалльский договор давал немцам в руки инструмент для «мягкого шантажа» союзников перспективами очередного сближения Берлина с Москвой.

В связи с дальнейшим развитием «гранатного скандала» Герберт фон Дирксен, тогда еще занимавший пост в «русском отделе» германского МИДа, составил краткий меморандум от 12 июля 1926 года, посвященный компрометирующим Германию военным связям с СССР:[276]

«Компрометирующий материал.

1. 200 тыс. снарядов складированы в Ленинграде, будут транспортированы в Германию (нарушение Версальского договора).

2. Липецк. Обучение немецких курсантов в военной школе летчиков (нарушение Версальского договора).

3. Обмен военными и морскими миссиями. (Если, может быть, и не нарушение Версальского договора, то, во всяком случае, опасность тяжкой компрометации.)

4. Мы строим в России химзавод.

5. Мы содержим танковую школу.

6. «Юнкерс».

7. Предстоят переговоры с Уншлихтом о переносе немецкой (военной) промышленности в качестве оборонной промышленности в Россию («Рейнметалл», «Крупп»).

8. Мы инвестировали в военную промышленность 75 млн. марок».

От «переноса военной промышленности» было решено отказаться. Внешнеполитические позиции Германии на западе хоть и укреплялись, но были все еще весьма уязвимы. В то же время Советское правительство и командование РККА, будучи под впечатлением от неудачных «выступлений» Юнкерса и Штольценберга, все больше разочаровывались в военно-промышленных концессиях. Уншлихт в своей записке Сталину и Политбюро ЦК ВКП (б) от 31 декабря 1926 года подвел итоги первой «фазы» сотрудничества:[277]

«До сих пор основная идея сотрудничества опиралась для нас на полезность привлечения иностранного капитала к делу повышения обороноспособности страны; для них она вытекала из необходимости иметь совершенно укрытую базу нелегальных вооружений».

В результате РККА получила от немцев лишь «частично пригодное оборудование», немцы (ГЕФУ) израсходовали все средства, но ничего не добились, за исключением результатов политических игр со странами Антанты.

При этом обе стороны демонстрировали друг другу свою заинтересованность в дальнейшем продолжении сотрудничества, но осознавали необходимость изменения его основных форм и направлений. Рейхсвер по-прежнему не собирался отказываться от предоставляемых Советским Союзом возможностей нелегального наращивания военного потенциала и получения ценного опыта, а для РККА все так же необходимо было «окно в Европу», через которое открывалась возможность ознакомления с передовыми достижениями западной военной науки и военной техники. Далее в записке Уншлихт сформулировал цели и задачи нового этапа сотрудничества:

«…продолжать совместную работу в танковой и авиационной школах, а также по авиахимическим испытаниям… При этом необходимо оговорить, что внешне наша линия никаких изменений претерпевать не должна, и они должны оставаться в уверенности, что мы по-прежнему заинтересованы в их материальной поддержке».[278]

С 1926 года военно-промышленные концессии вместе с проектом «восточного арсенала» окончательно уходят в прошлое, уступив место различного рода схемам «технической помощи».

«Техническая помощь»

«Фоккер», «Хейнкель», «Дорнье» и «Рейнметалл» укрепляют обороноспособность Страны Советов

Наиболее простым и выгодным способом военно-промышленного сотрудничества во все времена оставалась прямая торговля оружием. Выше мы уже упоминали о закупке УВВС РККА при посредничестве ГЕФУ самолетов «Фоккера». Эта фирма сумела избежать общего для всей германской военной промышленности «версальского кризиса» при помощи заблаговременного перевода основных активов и производственных мощностей в Голландию, где заново открылась под вывеской «Vliegtuigenfabriek NV». С 1922 по 1925 годы УВВС приобрело в общей сложности 500 боевых самолетов «Фоккер». Все они обладали сравнительно удачной конструкцией и были дешевле продукции «Юнкерса». Сам факт отношений с «Фоккером» УВВС и Главконцесском также намеревались использовать в качестве дополнительного аргумента для оказания давления на Хуго Юнкерса при обсуждении вариантов проекта второго концессдоговора.В общей сложности было закуплено 11 типов самолетов, но наиболее крупными партиями в Советский Союз поставлялись три модели:[279]

Fokker D-VII, истребитель-биплан, считавшийся лучшим самолетом своего класса в 1918 году. Этот самолет был настолько хорош, что даже основной конкурент Фоккера во время войны — «Альбатроссверке АГ» стала выпускать его на своих заводах по дополнительному контракту. Взлетный вес составлял 905 кг, максимальная скорость-190 км/ч, высотный потолок — 7,5 км, двигатель — BMW III мощностью 180 л.с. Было закуплено несколько десятков экземпляров, которые затем состояли на вооружении РККА и использовались в качестве учебных самолетов;

Fokker С-IV — двухместный разведчик. Взлетный вес — 2272 кг, максимальная скорость — 200 км/ч, потолок высоты — 4,5 км. Советским Союзом в 1924 году была закуплена партия этих самолетов в количестве 20 экземпляров. После 1930 года некоторые из них использовались для доставки почты на линии Москва-Иркутск;

Fokker D-XI и D-XIII (модификация под более мощный двигатель) — одноместный истребитель-биплан. Взлетный вес — 1325 кг, максимальная скорость — 218 км/ ч, высотный потолок — 7 км, двигатель — «Испано-Сюиза» мощностью 300 л.с. Внимание представителей советского УВВС он привлек после того, как рейхсвер закупил довольно крупную партию этих самолетов на случай начала открытого военного конфликта из-за Рурской области.

«Зондергруппа Р» порекомендовала эти машины для вооружения истребительных эскадрилий ВВС РККА — с этого момента СССР стал основным покупателем D-XI. Количество «фоккеров-11» на вооружении отечественной авиации доходило до 200 штук. D-XI стал также единственным немецким самолетом в СССР,[280] получившим боевое крещение. В 1929 году D-XI применялись с советской стороны в конфликте на КВЖД как по прямому назначению, так и в качестве ударного самолета. «Фоккеры» помогли с первых же дней боев завоевать господство в воздухе, вследствие чего чанкайшистская авиация практически не принимала участия в сражениях. Кроме того, D-XI и DXIII долгое время активно использовались для обучения пилотов, в частности в советско-германской авиашколе в Липецке.

Более классическим примером «технической помощи» является история сотрудничества советской авиационной промышленности с фирмой «Хейнкель». Представители УВВС РККА и Авиатреста заинтересовались самолетами Хейнкеля после появления в Липецкой авиашколе новейшего разведчика-корректировщика артиллерийского огня HD-17. Надо отметить, что в 1920-х годах свой истребитель у отечественной промышленности «не ладился». И-1 Поликарпова доводился с 1922 года примерно пять лет, но так и не был принят на вооружение, И-2 Григоровича строился небольшими сериями и использовался только в качестве учебного самолета, а И-4 ЦАГИ был слишком дорог и трудоемок в производстве. В итоге по перспективному плану развития авиастроения, разработанному в 1926 году, помимо производства небольших серий И-2 и И-4, было решено поручить разработку нового истребителя для ВВС РККА конструкторскому бюро Хейнкеля. И немцы заказанный истребитель создали в срок. Новый самолет получил название HD-37; в 1927 году два самолета были собраны на секретном заводе под Берлином и отправлены в СССР. На сей раз речь шла[281] уже не о концессии, а о покупке пакета лицензий на производство в СССР нового самолета. Разворачивать производство «русского Хейнкеля» предполагалось своими силами при консультационном участии германских инженеров.

31 августа 1929 года состоялось совещание производственно-технического отдела Главного военно-промышленного управления ВСНХ, на котором было решено приобрести у фирмы «Хейнкель» лицензию, включавшую в себя «право постройки; комплект рабочих чертежей с производственными допусками; расчеты самолета и его деталей; подробные спецификации материалов и данные статических расчетов и испытаний», обеспечить производство технической и консультационной помощью фирм — то есть подробным описанием всех технологических процессов, правом делегировать советских инженеров в Германию на завод «Хейнкель» и приглашать инженеров фирмы в СССР

Испытания HD-37 в Советском Союзе прошли в целом успешно, хотя и не без инцидентов. 20 июля 1928 года самолет, управляемый летчиком-испытателем В. Писаренко, свалился в плоский штопор, и пилоту пришлось покинуть машину с парашютом. Но по общим результатам испытаний НИИ ВВС рекомендовал HD-37 на снабжение ВВС РККА как «хороший самолет-истребитель», при этом особенно отметив его превосходство в характеристиках над модернизированным «Фоккером D-XI», И-2, И2-бис и И-4 и другими истребителями, состоявшими на вооружении ВВС РККА или проходившими испытания.

Не удовлетворившись полученными результатами, заместитель начальника ВВС РККА Я.В. Алкснис,[282] проводивший в Берлине переговоры с Хейнкелем, категорически потребовал доработать самолет для улучшения штопорных характеристик. Фактически речь шла о создании нового самолета: от фирмы потребовали изменения профиля крыла, соотношения площадей верхней и нижней плоскостей, изменения конструкций шасси и хвостового оперения. Этот новый самолет был представлен советским специалистам летом 1929 года под названием HD-43, однако в процессе испытаний выяснилось, что внесенные советской стороной доработки отрицательно сказались на характеристиках машины, и НИИ ВВС не рекомендовал HD-43 к производству. Однако советские представители на переговорах продолжали требовать от Хейнкеля предоставить им лицензию на производство «самолетов HD-37, включая улучшения, произведенные на типе HD-43».

Вопрос об оплате также вызвал длительные споры: фирма предлагала СССР на выбор лицензию трех типов: «неограниченную» (240 тыс. марок за исключительное право производства HD-37 и 43 с полной передачей оригинальных чертежей и патентов), «ограниченную» (за 200 тыс. марок фирма сохраняла право производства, но не имела права продавать самолет двум третьим странам по выбору Советского Союза) и «нормальную» (за 140 тыс. марок фирма могла продолжать производство самолета и продавать его кому угодно). После длительного торга стороны сошлись на сумме в 150 тысяч марок, за которую Авиатрест получал лицензию сроком на три года, а «Хейнкель» брал на себя обязательство не перепродавать HD-37 иностранным покупателям в течение 10 лет.[283]

Производство истребителя Хейнкеля решено было организовать на авиазаводе № 1, где он и выпускался вплоть до 1934 года под маркой И-7, а затем был снят с производства в связи с появлением И-15 Н.Н.Поликарпова. Суммарный выпуск всех серий самолета в различных модификациях составил 131 шт. Выдвигаемая в книгах Соболева-Хазанова и Широкорада версия о секретном производстве «русского Хейнкеля» на заводе сельскохозяйственного машиностроения «Саркомбайн», в том числе и для поставок на вооружение рейхсвера, к настоящему времени так и не была подтверждена документами. Согласно архивным данным, второй из испытывавшихся в 1928 году HD-37 был по завершении показательных полетов передан для эксплуатации в войсковую часть. Самолет этот носил индивидуальный номер 292 (№ 291, как мы помним, разбился при испытаниях). А завод «Саркомбайн» через несколько лет был реорганизован в авиазавод № 292. Иных достоверных обоснований эта версия до сих пор не встречает. Также не существует сведений об эксплуатации этого самолета в Германии.

Необходимо упомянуть и еще одну область авиационного строительства, в которой фирма Хейнкеля оказала СССР техническую помощь — гидроавиацию и создание для отечественного ВМФ системы катапультного старта самолетов.

Вплоть до начала 1920-х гг. гидросамолеты опускались с кораблей на воду при помощи лебедок и взлетали с воды, после чего теми же лебедками их поднимали обратно на палубу. В 1925 году фирма «Хейнкель» создала складную модель катапультного самолета и катапульту под него — заказ предназначался для японского ВМФ[284] и гражданской авиакомпании «Люфтганза». Узнав об этом, руководство ВВС СССР в сентябре 1929 года командировало в Германию заместителя начальника УВВС РККА Алксниса, с тем, чтобы заключить договор с фирмой на изготовление для Советского Союза военной летающей лодки и катапульты для нее длиною не более 21,5 метра (поскольку установить ее планировали на 3-й башне линкора «Парижская коммуна»). Хейнкель предложение принял и за месяц создал в своем конструкторском бюро гидросамолет HD-55. По результатам испытаний фирме был сделан заказ на 20 экземпляров этого самолета, а затем 11 октября 1929 года был подписан дополнительный контракт еще на 14 летающих лодок HD-55. Сам Хейнкель позднее написал в своих воспоминаниях, что именно этот советский заказ помог его фирме пережить сложный период начала Великой депрессии, во время которого в Германиии разорилось множество авиазаводов.

«- Мы — из торгового представительства СССР в Берлине, — сказал мне старший посетитель через переводчика. — Я приехал с предложением построить летающую лодку и катапульту к ней. Скажите только, нет или да, больше мне ничего не надо. Условия мы вам вышлем. Вы должны сделать проект, если он вам понравится, мы сделаем заказ.

Я еще ни от одного человека не слышал, чтобы русские нарушали договор или оказались неплатежеспособными. К тому же после события с гидросамолетом Хебмне нечего было раздумывать. Преодолевая неприязнь к этим странным посетителям, я произнес: «Да».[285]

Первый HD-55 прибыл в СССР к началу 1930 года. На него установили отечественный двигатель М-22 мощностью 480 л.с. и приступили к повторным испытаниям в Гребном порту Ленинграда. Самолет был принят на вооружение под индексом КР-1 («Корабельный разведчик»-1). Машина представляла собой летающую лодку-биплан с деревянной, обтянутой полотном конструкцией. При необходимости крылья, для уменьшения объема, могли складываться назад. Взлетный вес КР-1 составлял 2200 кг, скорость (max)-194 км/ч, запаса топлива хватало на 5,5 ч полета. Самолет был вооружен неподвижным пулеметом в передней части, и еще одна турель со спаренными пулеметами устанавливалась в заднюю кабину. В комплекте с самолетом поставлялась 19-тонная катапульта К-3 , разгонявшая КР-1 при старте до скорости 90-120 км/ч. В 1932 году катапульту установили на линкоре «Парижская коммуна», где она сломалась уже после третьего старта. Остальные КР-1 взлетали исключительно с воды. Всего по состоянию на 1931 год на вооружении ВМФ СССР состояло 19 разведчиков КР-1, из которых 12 находились в составе Балтфлота, 6 — на Черноморском флоте и один был передан в НИИ ВВС. В 1938 году КР-1 были сняты с вооружения как устаревшие.

В истории сотрудничества советского авиапрома с фирмой «Хейнкель» есть и еще один любопытный эпизод. Осенью 1929 года Авиатрест решил попытаться приобрести всю фирму «Хейнкель» целиком и перебазировать ее для работы в СССР.

Из доклада Главконцесскому и Авиатресту заместителя уполномоченного НКВМ при НКТ СССР Дубянского от 29 ноября 1929 г.:[286]

«Нашему уполномоченному в Берлине было дано задание провести переговоры с доктором Хейнкель о возможности его перехода со всем техническим и руководящим составом на работу к нам в Союз. Практически в настоящее время наш уполномоченный поставил перед Хейнкелем вопрос о переброске части Конструкторского отдела Хейнкеля в СССР. Фирма согласилась это предложение рассмотреть, на что потребовала 7-10-дневный срок.

Судя по первому впечателению, наше предложение фирме кажется щекотливым, и др Хейнкель не совсем ясно представляет себе организационную форму такой совместной работы…»

Переписка Главконцесскома свидетельствует о том, что в правлении фирмы «Хейнкель» советское предложение рассматривали со всей серьезностью:

«Дополнительно… ставлю вас в известность, что мною получено от нашего уполномоченного в Берлине сообщение о принципиальном согласии ф-мы Хейнкеля на совместную работу в СССР. Окончательное свое решение ф. Хейнкель даст по получении от нас полных данных о реальных формах сотрудничества и конкретных условиях, на которых желательно для нас привлечь фирму к сотрудничеству».

Исходя из анализа имеющихся в распоряжении документов, можно предположить, что в процессе переговоров о «переезде Хейнкеля в СССР» постепенно был выработан вариант, напоминавший бегство Фоккера в Голландию. Сам Эрнст Хейнкель, скорее всего,[287] согласился бы на любое советское предложение, поскольку германская экономика, привязанная к курсу доллара репарационным планом Дауэса, уже начинала ощущать на себе последствия Великой депрессии. Скорее всего, дальнейшее развитие проекта было заблокировано на более высоких административных уровнях в НКВМ или в Совнаркоме, где не желали повторения прежних ошибок, допущенных в «деле Юнкерса». Так или иначе, Хейнкель советским авиаконструктором не стал.

Помимо «Фоккера» и «Хейнкеля», техническую помощь СССР оказывала также фирма «Дорнье». Переговоры с ней велись с 1923 года, но стороны так и не пришли к соглашению. Там, где потерпели неудачу военные, сумели взять свое гражданские ведомства. «Укрвоздухпуть» при посредничестве Украинского концессионного комитета заключил свой собственный договор с «Дорнье» об эксплуатации на внутриукраинских линиях пассажирских самолетов «Комета». Москва при этом не была поставлена в известность. Эта «региональная концессия» была обнаружена союзным Главконцесскомом только в 1925 году:

«От тов. Полоза мне стало известно, что Укрвоздухпуть пользуется услугами немецкой Авиастроительной фирмы Дорнье, причем инженеры последней якобы находятся на Украине, руководя работой по ремонту и постройке аэропланов… О стремлении фирмы Дорнье завязать производственные отношения с СССР Главконцесскому стало известно в декабре 1923 года.[288] Укрвоздухпуть, без ведома и согласия Главконцесскома, вошел тогда в переговоры с фирмой об использовании авиастроительного завода «АНАТРА» в Симферополе для совместной работы».

В1925 году фирма направила в Главконцесском письмо с предложениями по сотрудничеству в области военной авиации. Первоначально в УВВС РККА имелся план привлечь фирму к концессионированию авиапроизводства на замену «Юнкерсу».Однако руководство «Дорнье» от такого варианта наотрез отказалось:

«Судя по имеющимся у нас материалам, инвестировать капитал в производство фирма Дорнье не предполагает. Ее вклад в нашу промышленность может выразиться лишь в предложении своих патентов, моделей и опытных достижений, технического персонала, а также в снабжении предприятий специальными машинами».

В итоге дело кончилось закупкой партии цельнометаллических летающих лодок Do-15 Wal. Самолет представлял собой двухмоторный моноплан с гладкой дюралюминиевой обшивкой, достигавший скорости в 180 км/ч при взлетном весе в 6350 кг. Максимальная полетная дальность составляла 2000 км. Благодаря отсутствию под крыльевых поплавков и весьма прочному плоскому днищу «Валь» мог взлетать и садиться на плотный снег или даже на лед. На выбор руководства авиатреста, без сомнения, повлиял и тот факт, что именно этот самолет был выбран Амундсеном для перелета к Северному полюсу.

22 апреля 1927 года между фирмой «Дорнье» и АО «Металлоимпорт» (эта фирма использовалась[289] в качестве «прикрывающей конторы» Авиатреста для договоров с иностранными фирмами) было подписано соглашение о поставке в СССР 20 гидропланов Do-15 Wal по цене 40 500 долларов США за самолет, с моторами BMW-IV и комплектом запчастей не менее чем к 10 самолетам. За каждый гидроплан Советское правительство должно было уплатить «Дорнье» 40 500 долларов США, общая стоимость «технической помощи», согласно договору, составляла 875 150 долларов. С целью сохранения секретности самолеты по частям переправлялись в Италию, где на заводе «Маринади-Пиза» их уже окончательно собирали и устанавливали моторы. После этого готовые самолеты морем доставлялись в Севастополь, где происходила уже окончательная сдача-приемка. В СССР из летающих лодок «Валь» были сформированы две эскадрильи специального назначения (60-я и 63-я); еще две машины были переданы 66-му авиаотряду Балтфлота. В дальнейшем была приобретена еще одна партия, и 6 самолетов собрали в СССР из готовых частей в 1930 году. Летающие лодки «Валь» состояли на вооружении ВМФ СССР до середины 1936 года, после чего их сменили на поплавковые версии ТБ-1 и летающие лодки МБР-1, а оставшиеся в строю Do-15 передали гражданской авиации.

История сотрудничества с немцами в области артиллерии заслуживает отдельной главы, если не отдельной книги. Еще в начале 1920-х годов ваффенамт предлагал в рамках проекта «восточного арсенала» организовать в СССР производство ручных и станковых пулеметов Дрейзе образца 1918 года на два потока — под отечественный и германский патроны. Надо сказать, что вопрос о создании отечественных ручных[290] пулеметов остро стоял еще в Российской империи — их просто не было. В ходе Первой мировой войны русский солдат вооружался поставленными союзниками пулеметами Льюиса, Шоша, Мадсена и Гочкиса, но ни один из них не стрелял отечественным 7,62x54 мм патроном. Задача поддержки наступающей пехоты огнем была также частично возложена на знаменитый «максим» на колесном станке, однако при весе более 40 кг (тело пулемета без станка) заменить полноценный ручной пулемет он, разумеется, не мог.

В 1923 году Токарев попытался создать ручной вариант «максима» методом облегчения конструкции, но полученный суррогат командование РККА не удовлетворил. Одновременно велись переговоры с представителями ваффенамта о постановке производства пулемета Дрейзе на Ковровском оружейном заводе. Летом 1927 в СССР прошли сравнительные испытания трех систем: пулемета МТ (Максим-Токарев), нового 7,62-мм ручного пулемета системы Дегтярева и пулемета Дрейзе образца 1918 года, переделанного германскими специалистами под русский 7,62-мм патрон. Исполнявший должность заместителя наркома обороны Каменев доложил Ворошилову о результатах испытаний: «Вчера в моем присутствии был испытан пулемет Дрейзе под 3-линейные патроны. Испытания проводились сравнительным путем: пулемет Дрейзе сравнивался с нашим пулеметом Дегтярева и облегченным пулеметом Токарева-Максима. Сравнение дало следующие результаты: на первом месте, несомненно, наш пулемет Дегтярева, на втором — Дрейзе, на третьем — Токарева-Максима. Теперь, очевидно, мы обогнали, и наш пулемет Дегтярева во многом лучше Дрейзе».[291] Победитель конкурса был запущен в производство под названием ДП-27. Пулемет системы Дрейзе так и не получил распространения ни в советской, ни в германской армиях.

Проблема ручного пулемета была решена, но в общей системе артиллерийско-стрелковых вооружений РККА по-прежнему не хватало многих позиций. Начальник Управления вооружений И.П.Уборевич через ГЕФУ в 1929 году обратился за технической помощью к немцам. Артиллерийский генерал в отставке Людвиг, до этого возглавлявший ваффенамт, согласился взять на себя организацию процесса ведения переговоров и поиск подходящих фирм. В декабре 1929 года он прибыл в Москву и сообщил Уборевичу во время встречи, имевшей место 10 декабря 1929 года, о согласии на участие в проекте трех фирм: «Крупп» (легкие танки, артиллерийские системы, оружейные стали), «Тилле» (механические трубки, взрыватели) и «Рейнметалл». «Крупп» и «Тилле» в процессе переговоров «отсеялись», поскольку их предложение не устроило руководство РККА, хотя переговоры с ними шли вплоть до конца 1930 года, а легкие танки Круппа были привезены в Казанскую школу, где командование РККА могло наблюдать их в действии.

Представители «Рейнметалла» опасались начинать какие-либо дела в СССР, помня о неудачном опыте Юнкерса и Штольценберга. Но именно у «Рейнметалла» на тот момент не было иного выхода. После окончания Первой мировой войны фирма так и не сумела перевести большую часть своих активов на выпуск гражданской продукции в отличие от того же Круппа, выбросившего после вступления в силу «оружейных[292] статей» Версальского договора лозунг «Мы производим все!». Основным покупателем концерна продолжал оставаться ваффенамт. В связи с этим «Рейнметалл» находился в весьма затруднительном положении, так как рейхсвер мог закупать производимые фирмой орудия только ограниченными партиями, а изготовление вооружений на экспорт германским фирмам было официально запрещено. С началом Великой депрессии дотации и заказы от рейхсвера упали практически до нуля, и предложение от СССР оказалось для фирмы в буквальном смысле «манной небесной».

Посланная в Германию советская делегация в начале 1930 года осмотрела заводы «Рейнметалл» и выпускаемые фирмой орудия, после чего представила БЮТАСТ список уже имевшихся в разработке и производстве немецких артиллерийских систем, в которых руководство РККА было заинтересовано:

1) 76,2-мм зенитное орудие;

2) 150-мм средний миномет;

3) 37-мм противотанковая пушка;

4) 20-мм зенитный автомат;

5) 152-мм гаубица;

6) 37-мм зенитный автомат.

Все эти системы успешно прошли испытания в Германии, с середины 1930-х гг. были запущены в серийное производство и успешно воевали на полях Второй мировой войны (исключая, впрочем, 76,2-мм зенитное орудие, поскольку немцы вскоре отказались от этого калибра, сочтя более удачным вариантом 88 миллиметров). Кроме орудий советских представителей[293] весьма заинтересовали приборы координации и наведения огня зенитных батарей системы «Пшор-Герет», разработанные «Рейнметаллом» совместно с фирмой «Цейсе», противопехотные мины «Рейнметалл» и авиабомбы, над которыми работал перешедший из «Юнкерса» в эту фирму доктор Ахиллес; Людвигу удалось даже уговорить его в случае необходимости переехать в Москву. В апреле 1930 года, еще до заключения договора, советско-германской комиссией (в состав которой входили представители Управления вооружений РККА, представители, командированные «Рейнметаллом», и члены ВСНХ) под председательством Уборевича была утверждена следующая программа работ для конструкторского бюро: 305-мм мортира, 305-мм гаубица, 122-мм гаубица, 76-мм танковая пушка, 107-122-мм тяжелая зенитная пушка, 152-мм пушка, 37-мм зенитный автомат, 37-мм танковая пушка и 20-мм тяжелый авиационный пулемет.

В ходе переговоров представители «Рейнметалла» неожиданно стали пытаться сорвать соглашение, предъявляя заведомо завышенные расценки. Генеральный директор Эйссе выступал против оказания технической помощи Советскому Союзу, кроме того, орудиями фирмы неожиданно заинтересовалась Франция, выражавшая готовность предоставить крупный займ для поддержания концерна на плаву. Однако Людвиг, будучи типичным представителем созданного фон Сек-том «русского лобби» в рейхсвере, сумел найти в руководстве фирмы могущественного союзника в лице члена наблюдательного совета «Рейнметалла» промышленника Отто Вольфа. Когда Эйссе совместно с председателем совета директоров Портеном направили[294] очередной отрицательный ответ на советские предложения, Вольф и Людвиг в ответ сместили половину совета, и 6 августа 1930 года договор был подписан. Уже через месяц в СССР были доставлены первые образцы заказанных артсистем.

21 апреля 1930 года на расширенном заседании Совета Труда и Обороны с представителями промышленности были приняты решения по программе производства новых систем артиллерийского вооружения с использованием технической помощи предоставленной фирмой «Рейнметалл» и о создании объединенного конструкторского бюро в составе 20 инженеров фирмы, 20 советских инженеров и 100 советских чертежников.

Особое бюро (КБ-2) возглавлял с советской стороны командир РККА Шнитман, начальником над немецкой группой был инженер Фохт. Краткое описание деятельности КБ-2 сохранилось в воспоминаниях выдающегося отечественного артиллерийского конструктора В.Г. Грабина. В июне 1931 года он, после выпуска из Военно-технической академии им. Дзержинского проработав некоторое время на Путиловском заводе, был назначен заместителем Шнитмана и почти сразу же вступил в конфликт с ним и Фохтом. В своих воспоминаниях он весьма подробно описал царившую в то время в КБ-2 обстановку:

«По знакам различия Шнитман — высокое должностное лицо, но постоянная угодливая улыбка на его холеной физиономии не соответствует его воинскому званию. Шнитман бесшумно скользит по паркету и всем своим видом старается показать, что для Фохта он готов на все.[295] Молодые советские конструкторы прозвали его Дипломатом. Он действительно раньше бывал за границей с какими-то поручениями Внешторга, в артиллерии же ничего не понимал, что, впрочем, его не беспокоило.

Фохт марширует, звонко печатая шаг, голова его откинута, плечи приподняты, на худощавом, синеватом после бритья лице выражение холодное и жесткое. Один глазу него стеклянный, но это трудно заметить, потому что у живого глаза такое же выражение, как и у искусственного[…] На советских инженеров Фохт не обращал внимания, для него эти люди в коричневых халатах почти не существовали. Да и о чем ему было с ними разговаривать? Заняты они были копировкой, изредка — отработкой самых второстепенных деталей, что называется осмысленной деталировкой, очевидно, в отличие от «неосмысленной», которая с успехом могла быть проделана обыкновенным чертежником, но к которой из месяца в месяц были прикованы русские конструкторы».

ОГПУ, основываясь на донесениях завербованных советских сотрудников бюро, также докладывало о своих подозрениях в отношении немецких сотрудников КБ-2:

«Инж. Варнеке, немец, в беседе с инженером дал понять, что купленные системы стрелять не будут, а другой инженер Лудорф пояснил «стрелять-то будут, но спрашивается, как будут стрелять и сколько будут стрелять», т.е. дал понять, что они маломощны».[296]

Грабин решил бороться со Шнитманом и Фохтом самым эффективным методом — пойдя по «партийной линии». Он вошел в состав партячейки КБ-2 затем — в ее актив и в стенгазете начал усиленно «прорабатывать» начальство. После изгнания партсекретаря КБ-2, Грабину удалось совместить в своих руках обе «ветви власти» — он стал начальником КБ и одновременно возглавил его парторганизацию. В начале 1933 года на базе КБ-2 по указанию Г.К. Орджоникидзе, И.П. Павлуновского и Будняка создано ГКБ-38 при Наркомтяжпроме. К сожалению, в силу различных причин большинство созданных в КБ-2 орудий так и не пошли в серию, за исключением 122-мм корпусной пушки А-19.

Дальнейшая судьба артиллерийских систем, закупленных у фирмы «Рейнметалл», сложилась по-разному. 76-мм зенитная пушка была принята на вооружение и запущена в производство на заводе имени Калинина под индексом ЗК. К 22 июня 1941 года в Красную Армию были поставлены 3821 зенитная пушка ЗК. Далее конструкция пушки была доработана прямо на заводе группой под руководством Г.Д. Дорохина, после чего стала иметь не одну ось, а две, как и все классические зенитные орудия, а в кожух ствола была вставлена новая труба калибра 85 мм. Новое орудие, получившее название «зенитная пушка 32К обр. 1939 года», оставалось основным орудием этого типа в Красной Армии вплоть до конца войны.

37-мм пушка фирмы «Рейнметалл» приказом РВС от 13 февраля 1931 года была принята на вооружение под названием «37-мм противотанковая пушка обр. 1930 г. (1К)». В Германии это же орудие после небольшой модернизации было принято на вооружение под названием «3,7-см Рак 35/36»[297] и стало основной противотанковой пушкой вермахта в начальный период войны. Рак 35/36 успешно воевала на первом этапе Второй мировой войны, хотя после встреч с французскими тяжелыми танками Bl bis, Somua S-35, британскими «Матильдами» и отечественными Т-34 и KB солдаты прозвали ее «армейской колотушкой» и «дверным молотком» за полную бесполезность. В СССР было решено провести модернизацию немецкой пушки в соответствии с предложением Симонова (соединить отечественный ствол с немецким лафетом). Работа была поручена группе инженеров завода № 8 под руководством Г. Беринга. В старый кожух «Рейнметалла» установили новый 45-мм ствол с полуавтоматическим клиновым затвором, добавили подрессоривание и колеса от автомобиля ГАЗ-АА. В результате получилась знаменитая 45-мм противотанковая пушка 19 К образца 1932 года, выпускавшаяся вплоть до января 1942 года (всего был изготовлен 16 621 экземпляр). На базе этого орудия на заводе №8 была создана 45-мм танковая пушка 20 К, которой было вооружено подавляющее большинство отечественных легких танков и бронеавтомобилей (Т-26, БТ-5, БТ-7, Т-35, Т-70 и Т-80, Ба-3, Ба-6, Ба-10, БК-11 и ПБ-4). До 1943 года было изготовлено 32 453 пушки 20 К.

152-мм мортира была запущена малой серией на заводе в Мотовилихе и фигурировала в некоторых документах как НМ («немецкая мортира»); производилась до 1935 года, всего было изготовлено 129 мортир. Ее модернизация — МЛ-21 так никогда и не была принята на вооружение по причине неудовлетворительных результатов полигонных испытаний. В Германии эта мортира фирмы «Рейнметалл» выпускалась до самого[298] конца войны под названием «15-см тяжелое пехотное орудие s.I.G.33». 152-мм гаубицу постигла худшая участь — Мотовилихинский завод так и не выполнил заказ, сумев только за 1933/34 год построить 8 таких орудий.

37-мм и 20-мм зенитные автоматы так и не вышли из стадии опытных прототипов. Завод имени Калинина изготовил несколько опытных партий по 30-60 экземпляров, но системы давали частые отказы, и их пришлось снять с вооружения. Тем самым программа конструирования и производства малокалиберных зенитных автоматов в СССР оказалась провалена, в результате чего единственной защитой сухопутных войск и кораблей от пикирующих бомбардировщиков немцев вплоть до начала поставок по ленд-лизу оставалась счетверенная («комбинированная») установка пулеметов «максим».

После двух войн и одной революции советский оборонно-промышленный комплекс переживал далеко не лучшие времена. Разрушение предприятий, острая нехватка квалифицированных рабочих и инженерных кадров, зависимость от иностранного импорта, доставшаяся «по наследству» от Российской империи, — лишь часть длинного списка проблем. Ситуация усугублялась установленной странами Антанты внешнеторговой блокадой. В таких условиях вопрос о военно-техническом сотрудничестве с Германией был вопросом выживания и лежал далеко за пределами категорий «морали» и «верности духу международного права». Имея за плечами опыт интервенции и отражения польско-петлюровской агрессии 1920 года, советское правительство понимало, что друзей в «цивилизованном мире»[299] у него нет и рассчитывать оно может только на собственные силы. Сделанный в Рапалло шаг навстречу Германии решал две задачи — он позволял получить доступ к новейшим достижениям европейской военно-технической мысли и одновременно «прорывал» блокаду, позволяя Советской России вести диалог с Европой на равных и выдвигать свои условия.

Сам по себе опыт военно-технического сотрудничества с германскими фирмами нельзя назвать ни положительным, ни отрицательным. «Дело Юнкерса» дает примеры лоббизма и коррупции, «заискивания» перед иностранным опытом и чрезмерно завышенной оценки выгод и перспектив, но в то же время завод производил способные летать самолеты и поставлял их на вооружение ВВС РККА. Не стоит забывать и о том, что фирма «Юнкерс» привезла в СССР несколько линий организованного по европейским стандартам авиационного производства, дав нашим инженерам и технологам возможность смотреть и учиться. В каком-то смысле завод в Филях стал «матерью» всей советской аэрокосмической отрасли. Сегодня в этом же комплексе зданий располагается Государственный космический научно-производственный центр им. М.В. Хруничёва, разрабатывающий ракеты-носители, спутники и элементы МКС.

Планам командования рейхсвера по переносу военной промышленности на Восток и надеждам командования РККА на полную реконструкцию военной промышленности силами немцев так и не суждено было осуществиться. Причины свертывания проектов Юнкерса и Штольценберга обнаруживаются прежде всего в коренном различии интересов рейхсвера, руководства советской военной промышленностью и германских оружейных фирм.[300] Как отмечал в своих мемуарах бывший германский посол в Москве фон Дирксен: «…немецкие промышленники рассчитывали получить огромные прибыли, не инвестируя крупных сумм в производство, тогда как у Советов были как раз противоположные намерения, и таким образом сделка с самого начала оказалась весьма разочаровывающей». Юнкерсу было в большинстве случаев выгоднее платить в СССР взятки различным должностным лицам, сбывая устаревшие модели самолетов, а Штольценбергу — работать на устаревшей технологии, чем организовывать и расширять производство, для которого они не имели свободных капиталов.

В итоге обе стороны пришли к необходимости поиска новых форм военно-технического сотрудничества. Оптимальным решением стали программы «технической помощи», под которыми иногда подразумевалась обычная торговля оружием. «Техническая помощь» не требовала большого вложения средств со стороны германских фирм, но, наоборот, приносила им весьма существенную прибыль. Для СССР этот вариант был привлекателен еще и тем, что предполагал значительно меньшие финансовые риски, чем продолжение опытов с военно-промышленными концессиями.

Советский Союз, стремившийся иметь сильную и боеспособную армию, не мог позволить себе длительную зависимость собственной военной промышленности от иностранных разработок. Вставшие в начале 1930-х годов на ноги отечественные КБ постепенно начали вытеснять немецкие образцы практически из всех отраслей военной промышленности. К 1937 году на вооружении ВВС РККА не осталось ни одного германского самолета,[301] а количество пошедших в массовую серию типов артиллерийских орудий, имевших германские корни, исчислялось единицами.