Под огромным влиянием заключенных 23 августа и 28 сентября 1939 г. советско-германских соглашений находились не только отношения между Москвой и Берлином, но и вся внешняя политика СССР. Только опираясь на закрепленный в них раздел Европы на сферы интересов, Кремль смог осуществить внешнеполитическую экспансию в отношении ряда пограничных с ним государств. Используя вовлеченность Англии и Франции во Вторую мировую войну и опираясь на поддержку Германии, Сталин решил раздвинуть границы советской империи на западном, юго-западном и северо-западном направлениях. По замыслу советского руководства, собственно, и приведшему его к соглашению с Третьим рейхом, а не с западными державами, одной из первоочередных задач Кремля было аннексировать, «прибрать к рукам» (по выражению одного из близких Сталину лиц — Л.М. Кагановича1) государства, отнесенные по взаимной договоренности в «сферу интересов» (читай: экспансии) СССР, и при этом по возможности остаться вне большой войны. Характерным симптомом этой политической линии было отсутствие официальной позиции Москвы в связи с начавшейся 1 сентября 1939 г. Второй мировой войной.

Первое и весьма туманное заявление советского правительства на этот счет последовало только 17 сентября. Выступая в этот день по радио в связи с вторжением Красной армии на территорию Польши, председатель Совнаркома В.М. Молотов сначала констатировал, что в ходе польско-германской войны польское государство фактически перестало существовать, а затем перешел к оценке позиции СССР. По утверждению Молотова, советское правительство до последнего момента было нейтральным, но отныне не может больше нейтрально относиться к «создавшемуся положению». Молотов указал, что направил копию ноты на имя польского посла в Москве правительствам всех стран, с которыми СССР поддерживает дипломатические отношения. Обращаясь к ним, советское правительство заявляло: «Советский Союз будет проводить политику нейтралитета в отношении всех этих стран»2 (выделено мною. — С.С.). Таким образом, из этого заявления вовсе не следовало, что СССР занял нейтральную позицию по отношению к начавшейся Второй мировой войне; речь шла о нейтралитете лишь в отношении перечисленных 23 государств. По сути дела эта позиция ничем не отличалась от заявления Гитлера 1 сентября, объявившего об оборонительных действиях, своего рода «полицейской акции», направленной против Польши, и о стремлении «педантичнейшим образом» уважать статус нейтральных государств до тех пор, пока они останутся нейтральными3.

В обширной западной историографии советско-германских отношений в период между 23 августа 1939 г. и 22 июня 1941 г. вопрос о вступлении СССР во Вторую мировую войну практически не рассматривался, его считали совершенно ясным. Как правило, речь шла о партнерстве и кооперации между СССР и Третьим рейхом4, о поддержке Советским Союзом Германии и даже об их союзнических отношениях5 после начала Второй мировой войны. В отдельных работах события 17 сентября 1939 г. квалифицируются как наступательная война против Польши со стороны СССР6, постоянно упоминается экспансионизм советской внешней политики, но при этом нейтралитет СССР во Второй мировой войне вплоть до 22 июня 1941 г. как бы признавался априорно и почти не подвергался сомнению7, хотя при этом речь шла и о «продолжавшейся в течение 18 дней Польской кампании Красной армии»8.

Совершенно иную картину можно сегодня наблюдать в российской исторической науке. Традиционное, к счастью, теперь уже не единственное, направление в историографии внешней политики СССР, не будучи в состоянии полностью игнорировать уже опубликованные документы, пытается втиснуть тем или иным образом эти новые данные в прокрустово ложе печально известной исторической справки «Фальсификаторы истории»9, не брезгуя при этом обвинениями в адрес всех несогласных с ним в дискредитации «славного прошлого» Советской страны, забвении ее интересов10. Вот как, например, изображает события середины сентября 1939 г. автор многих книг о внешней политике СССР В.Я. Сиполс: «... Берлин пытался представить события в Польше как совместную акцию Германии и СССР. В Кремле же имели в виду предпринять в Польше определенные меры не совместно с Германией, а фактически против нее. ...Советские войска перешли польскую границу и начали освобождение украинских и белорусских земель, захваченных Польшей в 1920 г.»11.

В связи с 60-летием начала Второй мировой войны эти события вновь оказались в поле зрения российских историков-традиционалистов, опять попытавшихся оправдать действия советского руководства в отношении Польши в середине сентября 1939 г. Так, О.А. Ржешевский полагает, что «СССР после вторжения Германии в Польшу и ее фактического разгрома ввел свои войска на польскую территорию Западной Украины и Западной Белоруссии...»12. При этом он следующим образом объясняет эти действия: «...Мы возвращали территории, которые ранее принадлежали царской России», к тому же, «с юридической точки зрения, воссоединение было проведено достаточно корректно...»13.

Позиция традиционного направления в современной российской историографии пользуется поддержкой официальных кругов, о чем свидетельствует заявление МИД России для печати в связи с 60-летием событий 17 сентября 1939 г., в котором, в частности, говорится: «Не оправдывая действия сталинского режима на международной арене, нельзя в то же время не видеть, что в тот сложный период они были продиктованы не столько стремлением захвата чужих территорий, сколько необходимостью обеспечения безопасности страны. Утверждения официальной Варшавы, а также некоторых ее представителей за рубежом о том, что 17 сентября была совершена «агрессия бывшего СССР против Польши» не имеют подтверждения в международно-правовых документах и не могут быть приняты»14. При этом забывают или не знают, что сами советские руководители, правда, на закрытых совещаниях, позволяли себе иронизировать по поводу «нейтралитета» СССР во Второй мировой войне, обеспечивавшего прежде всего территориальные «приращения». Например, один из самых приближенных в то время к Сталину членов Политбюро А.А. Жданов, выступая на объединенном пленуме Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) в конце осени 1940 г., подводя итоги первого года подобной политики, заявил под смех присутствующих: «У нас нейтралитет своеобразный — мы не воюя получаем кое-какие территории»15.

Еще одним из приемов традиционного направления, заимствованных из советской историографии, является полное умолчание о тех или иных «неудобных» исторических событиях, в частности, таких как нападение СССР на Польшу в сентябре 1939 г.16.

Нетрадиционное направление в российской историографии советской внешней политики второй половины 1930 — начала 1940-х гг., в основе работ которого лежит не исправление старых схем, а фактически изучение заново всех составляющих компонентов и сущностных элементов этой политики, все еще неоднозначно оценивает роль СССР на начальном этапе Второй мировой войны. Первым среди российских историков подверг сомнению, казалось бы, до того времени аксиоматичное положение советской историографии о нейтралитете СССР вплоть до 22 июня 1941 г. М.И. Семиряга17. Однако даже он спустя почти десять лет пишет лишь о том, что «тезис о «полном нейтралитете» СССР весьма уязвим»18. Большинство представителей этого направления и близкие к нему историки, характеризуя действия советского руководства на международной арене в сентябре 1939 г., в основном дают достаточно схожие оценки, отличающиеся лишь в деталях, хотя иногда и немаловажных. Так, если Л.И. Гинцберг пишет, что «17 сентября Красная армия, реализуя достигнутую ранее договоренность, вступила на территорию Польши и оккупировала Западную Украину и Западную Белоруссию»19, то А.О. Чубарьян считает, что результатом действий Советского Союза 17 сентября, формально остававшегося нейтральным, стало присоединение восточной части польских территорий к Украине и Белоруссии20. Определенно дальше в своих выводах идет Н.С. Лебедева, утверждающая, что, «вводя без объявления войны части Красной Армии на территорию Польши, санкционируя боевые действия против ее армии, сталинское руководство тем самым нарушило» ряд советско-польских и международных соглашений, подписанных СССР21. Несколько неожиданно было встретить у представителей «третьего», марксистско-ленинского (резко разграничивающего сталинский и марксистско-ленинский этапы в развитии Советского государства) пути в современной российской историографии вывод о том, что, «введя свои войска в западные области Украины Белоруссии,... в войну фактически вступил СССР»22.

Пестрая, все более поляризующаяся и далеко не свободная от идеологических компонентов картина, сложившаяся в российской историографии внешней политики СССР конца 1930-х гг., побуждает еще раз23 обратиться к ключевым аспектам германо-советских отношений сентября-декабря 1939 г. и роли СССР в начавшей Второй мировой войне.

Хотя именно на первые месяцы сотрудничества пришелся пик отношений меж, Москвой и Берлином, уже в это время выявились несовпадения в характере, степени времени заинтересованности руководства двух стран друг в друге. С конца августа весь сентябрь готовность высшего руководства Третьего рейха к уступкам Кремлю была наибольшей. Это объяснялось прежде всего военно-стратегическими и политическими соображениями, обусловленными задачами, стоявшими перед политическим и военным руководством рейха в ходе польской кампании24. По мере решения этих задач происходило и изменение роли, которая отводилась Советскому Союзу.

Напротив, значение Германии во внешней политике СССР неуклонно возрастало. За несколько дней до нападения Германии на Польшу советское руководство, идя навстречу настойчивому пожеланию Берлина25 (германский посол Ф. Шуленбург дважды — 27 и 29 августа — встречался по этому поводу с В.М. Молотовым26), распорядилось опубликовать Заявление ТАСС27, в котором говорилось о недостоверности сведений, распространяемых некоторыми западными газетами, будто бы после заключения советско-германского договора о ненападении от западных советских границ была отведена группировка Красной армии численностью 200–300 тыс. человек. Напротив, утверждало ТАСС, советское командование решило усилить состав гарнизонов на западных границах. В Берлине были вполне удовлетворены этим заявлением, которое, во-первых, фактически содержало угрозу в адрес Польши, не давая ее верховному командованию возможности сосредоточить все силы для отражения предстоящего нападения вермахта; во-вторых, предоставляло дипломатии Третьего рейха дополнительные козыри для нажима на западные державы в целях изоляции Польши; в-третьих, позволяло Москве открыто начать сосредоточение крупных сил на советско-польской границе, камуфлируя подготовку агрессии.

Крупной политико-пропагандистской акцией явилось выступление Молотова на сессии Верховного совета СССР 31 августа. Недвусмысленно поддержав внешнюю политику Германии, глава советского правительства заявил на весь мир: «Сегодня мы перестали быть врагами»28 и заверил депутатов, а еще в большей степени тех, кто с напряженным вниманием ждал его речи за рубежом и прежде всего в Берлине: «Договор о ненападении между СССР и Германией является поворотным пунктом в истории Европы, да и не только Европы». И в этом он, несомненно, был прав. На следующий день, произнося речь в рейхстаге в связи с нападением на Польшу, Гитлер выразил свое полное удовлетворение по поводу этих высказываний, заявив, что он «может присоединиться к каждому слову, прозвучавшему в речи русского народного комиссара иностранных дел Молотова»29.

Неудивительно, что уже с 3 сентября германское руководство стало оказывать все возрастающее давление на Кремль, чтобы побудить советское руководство ускорить согласованное с Риббентропом вторжение Красной армии на территорию Польши с востока. Это, отмечал Риббентроп, «освободит нас от необходимости уничтожать остатки польской армии, преследуя их вплоть до русской границы»30, что, в свою очередь, «было бы не только облегчением для нас, но также соответствовало бы духу Московских соглашений и советским интересам»31. Верховное командование вермахта пошло даже на то, чтобы удовлетворить просьбу советского Главного командования и предоставить подробную информацию о составе и дислокации польских войск в районах предполагаемого наступления Красной армии32.

Отвечая на настойчивый призыв Риббентропа в этой связи, переданный ему Шуленбургом 4 сентября33, Молотов на следующий день вручил германскому послу памятную записку, явно согласованную накануне вечером со Сталиным, в которой, несмотря на несколько уклончивый ответ относительно конкретной даты советского вторжения в Польшу, он сделал ряд чрезвычайно важных признаний: во-первых, о необходимости «в подходящий момент обязательно... начать конкретные действия»; во-вторых, о наличии общих противников, сплочение которых может быть облегчено торопливостью с советской стороны; в-третьих, о существовании обсуждавшегося в ходе переговоров с Риббентропом в Кремле «принятого плана» действий на территории Польши, точному выполнению которого не должно помешать даже то, что «в ходе операций одна из сторон или обе стороны могут оказаться вынужденными временно» нарушить «линию соприкосновения интересов обеих сторон»34.

Темпы наступления вермахта в Польше стали неожиданностью для советского руководства, стремившегося прежде всего по политическим соображениям оттянуть начало наступления Красной армии35, к которому она активно готовилась уже с начала сентября36. Только с 11 сентября в советских газетах началась антипольская кампания37. Параллельно с ней шли интенсивные консультации между Москвой и Берлином по согласованию мотиваций действий советского руководства, чтобы «так или иначе оправдать перед внешним миром свое нынешнее вмешательство»38. Еще раньше Сталин дал прямые указания руководству Коминтерна, воплотившиеся в директиву секретариата ИККИ, в которой, в частности, указывалось: «Международный пролетариат не может ни в коем случае защищать фашистскую Польшу...»39.

Оттягивая выступление против Польши, советское руководство стремилось «компенсировать» это негласным сотрудничеством в военной области и резким изменением тональности всей пропаганды. По оценкам экспертов Верховного командования вермахта (ОКБ), советская пропаганда стремилась сохранять благожелательный нейтралитет по отношению к Германии, освещая «по-деловому» ее политику40. По всей видимости, именно этим обстоятельством объяснялось пожелание советника германского посольства в Москве В. Типпельскирха, чтобы «московское радио передавало информацию о внутреннем и военном положении в Польше на сербском и хорватском языках», поскольку «информация из Москвы имела бы в Югославии иной резонанс, нежели радиопередачи из Берлина»41. Более того, некоторые публикации в советской прессе активно использовались пропагандистской машиной Третьего рейха, как, например, статья в «Правде» «О внутренних причинах поражения Польши», опубликованная 14 сентября42. Отмечая позитивное воздействие откровенно прогерманской позиции СССР в эти первые недели Второй мировой войны на развитие как международной, так и оперативной обстановки, генштабисты кригсмарине (ВМФ нацистской Германии) приходили к заключению, что из трех дружественных Третьему рейху держав — Италии, Японии и СССР — поддержка только со стороны последнего приобретает конкретные формы43.

Когда Шуленбург 14 сентября известил германский МИД об ожидаемом в ближайшие дни выступлении Красной армии44, речь уже не шла о дипломатическом маневре со стороны Кремля с целью в очередной раз оттянуть свое участие в германо-польской войне. Именно в этот день Сталин принял решение о нападении 17 сентября на Польшу, чтобы «молниеносным ударом разгромить противостоящие войска противника»45. Получив это сообщение, Риббентроп предложил «публикацию совместного коммюнике» «с целью политической поддержки выступления советской армии»46. Публикация такого коммюнике с использованием формулировок типа: оба правительства «сочли необходимым положить конец нетерпимому далее политическому и экономическому положению, существующему на польских территориях»47, сопровождаемой одновременным извещением о вступлении советских войск на территорию Польши, неизбежно не только фактически, но и юридически поставила бы знак равенства между действиями Германии и СССР. Сталин же не желал этого, и потому Молотов 16 сентября отклонил предложение рейхсминистра. Однако спустя два дня Риббентроп вновь возвращается к этому вопросу, после чего принимается согласованный вариант коммюнике, но уже в сталинской редакции48.

В опубликованном 19 сентября в советской и германской печати совместном коммюнике говорилось не о решениях правительств двух государств в отношении Польши, а о задачах и целях «советских и германских войск, действующих в Польше», и указывались конкретные носители «мира и спокойствия» на оккупированной территории — вермахт и Красная армия, — в задачу которых входило «восстановить в Польше порядок и спокойствие» и «помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования»49.

В действительности политические и военные цели национал-социалистического и советского руководства в отношении Польши полностью совпали. Гитлер, выступая 22 августа 1939 г. перед верхушкой командования вермахта, обозначил цель: уничтожение Польши. «Речь идет не о достижении какого-то определенного рубежа или новой границы, а об уничтожении врага»50. В свою очередь Сталин в беседе с генеральным секретарем исполкома Коминтерна Г. Димитровым 7 сентября 1939 г. заявил: «Уничтожение этого государства в нынешних условиях означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше! Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население»51.

Значение согласованного с Берлином вторжения советских войск в Польшу трудно переоценить. Для осуществления этой акции были сосредоточены крупные силы, превосходившие по мощи все Войско Польское. Входившая в состав Украинского и Белорусского фронтов группировка состояла из 28 стрелковых и 7 кавалерийских дивизий, 10 танковых бригад и 7 артиллерийских полков резерва Главного командования. В ней в общей сложности насчитывалось более 466 тыс. человек, около 4 тыс. танков, свыше 5,5 тыс. орудий и 2 тыс. самолетов52. Вся эта армада была приведена в действие на рассвете 17 сентября приказами Главного командования Красной армии, сочетавшими в себе заведомую ложь при мотивации предстоящих действий с четким формулированием конкретной задачи войскам. Так, в приказе войскам Белорусского фронта, с одной стороны, говорилось о необходимости «содействовать восставшим рабочим и крестьянам Белоруссии и Польши в свержении ига помещиков и капиталистов и не допустить захвата территории Западной Белоруссии Германией», а с другой — «уничтожить и пленить вооруженные силы Польши, действующие восточнее литовской границы и линии Гродно, Кобрин»53.

Принимал участие в польской кампании и советский военно-морской флот, задачи которого носили как военный, так и политический характер54. Последнее диктовалось замыслом Кремля использовать якобы активизацию польского флота в Балтийском море с целью оказания давления на государства Балтии, прежде всего на Эстонию.

В Берлине были весьма довольны подобным развитием событий, причем не только в политических сферах, но и среди части высших штабных офицеров, хорошо осознававших реальные выгоды этого вмешательства. Начальник штаба генерал-квартирмейстера в Главном командовании сухопутных войск (ОКХ) Э. Вагнер записал в этот День в дневнике: «Сегодня в 6 часов утра выступили русские. ... Наконец-то! Для нас большое облегчение: во-первых, за нас будет преодолено большое пространство, затем мы сэкономим массу оккупационных сил, и, наконец, Россия очутится в состоянии войны с Англией, если этого захотят англичане. Союз будет полным...»55. На следующий день уже начальник генштаба сухопутных войск генерал Ф. Гальдер отметил в дневнике влияние продвижения советских войск на оперативную обстановку на германо-польском фронте56.

Начиная с 19 сентября, на уровне отдельных армий и дивизий вермахта были Установлены контакты с наступавшими частями Красной армии, что приводило к согласованным действиям обеих армий в районах соприкосновения57. Однако совместно осуществлявшийся разгром польских вооруженных сил потребовал большей координации действий вермахта и Красной армии. Этому и были посвящены состоявшиеся в Москве 20–21 сентября военные переговоры. В них приняли участие: с советской стороны нарком обороны маршал К.Е. Ворошилов и начальник генерального штаба командарм I ранга Б.М. Шапошников, с германской — военный атташе генерал-майор Э. Кёстринг, его заместитель подполковник X. Кребс и военно-воздушный атташе полковник Г. Ашенбреннер. В совместном протоколе, принятом по итогам переговоров, в частности, было зафиксировано следующее «разделение труда»: вермахт брал на себя обязательство принять «необходимые меры» для воспрепятствования «возможным провокациям и акциям саботажа со стороны польских банд и тому подобных» в передаваемых Красной армии городах и деревнях; командование Красной армии обязывалось в случае необходимости выделить «силы для уничтожения частей польских войск или банд» на направлениях отвода германских войск в оккупируемую ими зону58. Получив информацию о первом дне этих переговоров, генерал Гальдер отметил в дневнике: «Русские предложили военную помощь при местном польском сопротивлении»59. Неудивительно, что по получении подобной информации в генштабе сухопутных войск один из оберквартимейстеров отдал распоряжение 20 сентября офицеру для особых поручений: «Срочно внести ясность, рассматривать ли Россию в качестве нейтральной или союзной военной силы...»60.

Спустя 2 дня наступавшим в Польше советским войскам была передана полностью выдержанная в духе только что достигнутого советско-германского соглашения директива Ворошилова. В ней указывалось: «При обращении германских представителей к командованию Красной армии об оказании помощи в деле уничтожения польских частей или банд, стоящих на пути движения мелких частей германских войск, командование Красной армии, начальники колонн, в случае необходимости, выделяют необходимые силы, обеспечивающие уничтожение препятствий, лежащих на пути движения»61.

Уже 23 сентября прибывшие во Львов представители германского командования проинформировали военного коменданта города комдива Иванова, что западнее г. Грубешова концентрируются значительные силы польской армии (до 3 пехотных и 4 кавалерийских дивизий, а также артиллерия). Германское командование выразило пожелание, чтобы «мы участвовали в совместном уничтожении данной группировки»62. Командующий Украинским фронтом С.К. Тимошенко не мог взять на себя ответственность за решение этого вопроса, о чем свидетельствует его резолюция на этом донесении, переадресованном им более высокой инстанции63. В Москве, видимо, не имели ничего против такого «товарищества по оружию». Во всяком случае уже ночью 24 сентября штаб Украинского фронта направил приказ командующему Восточной группой комкору Ф.И. Голикову о необходимости перенацелить с утра 24 сентября части 2-го кавалерийского корпуса и 24-й танковой бригады и «в случае обнаружения значительных сил противника перед фронтом 8 ск (стрелкового корпуса. — С.С.) атаковать и пленить их», не допуская при этом его попыток прорваться в направлении Львова, Каменки64. Таким образом, разгром и пленение грубешовской группировки польской армии были результатом непосредственного взаимодействия вермахта и Красной армии, санкционированного в Кремле.

Это решение рассматривалось там как весьма своевременное, поскольку именно в это время произошли инциденты между двумя армиями западнее Львова, повлекшие за собой жертвы с советской и германской сторон. На место событий прибыли германский военный атташе генерал Кёстринг и начальник штаба Украинского флота комдив Н.Ф. Ватутин. В ходе урегулирования инцидентов, как сообщал Кёстринг, «была установлена связь между частями, командиры которых сговорились обо всех подробностях в товарищеском духе»65.

25 сентября линия, разграничивавшая советскую и германскую сферы интересов, проходила еще через пригород Варшавы, как это было согласовано в ходе первого визита Риббентропа в Москву. Поэтому боевые задачи Красной армии простирались вплоть до польской столицы, о чем свидетельствовал изданный в этот день приказ командующего Белорусским фронтом. В нем указывалось: «При движении армии с достигнутого рубежа... на запад — на территории, оставляемой германской армией, возможно, что поляки будут рассыпавшиеся части собирать в отряды и банды, которые совместно с польскими войсками, действующими под Варшавой (выделено мною. — С.С.), могут оказывать нам упорное сопротивление и местами наносить контрудары»66.

Большое значение имела директива Ворошилова советским войскам, отводимым на новую государственную границу СССР и Германии после «обмена» территориями (северная часть Варшавского и Люблинское воеводство — на суверенное государство Литву), совершенного в ходе второго визита Риббентропа в Москву и подписания договора о дружбе и границе между обоими государствами. В пункте пять директивы говорилось: «Принять необходимые меры в городах и местах, которые переходят по частям германской армии, к их сохранности и обратить особое внимание на то, чтобы города, местечки и важные военные, оборонительные и хозяйственные сооружения (...), как в них, так и по дороге к ним были бы сохранены от порчи и уничтожения де передачи их представителям частей германской армии»67.

Вопрос о передислокации войск из Польши на Запад тревожил германское командование уже в начале Польской кампании68. Тем более актуальным он стал после ее завершения. Для ускорения переброски высвободившихся дивизий германское командование обратилось к командованию РККА с просьбой о пропуске частей вермахта в Германию через советскую территорию. Такое разрешение было им дано с утра 6 октября 1939 г.69. В течение двух недель, вплоть до 20 октября, немецкие войска сокращенным путем направлялись в Германию, чтобы как можно скорее отправиться на Запад, где пока еще продолжалась «странная война».

При подобном уровне взаимодействия и взаимопонимания считались как бы совершенно естественными такие мелкие «любезности» с советской стороны, как забота о немецких военнослужащих, взятых в плен поляками. Согласно распоряжению Ворошилова, их следовало немедленно освобождать и брать на учет вплоть до распоряжения об их передаче представителям вермахта70. Имеющиеся документы свидетельствуют, что этот приказ неукоснительно и без всяких проволочек выполнялся войсками71.

Советская сторона также предоставляла помощь раненым или заболевшим солдатам и офицерам вермахта, оказавшимся в зоне действий Красной армии. Все они были помещены на излечение в госпитали Киева, Львова и других городов СССР. Германское посольство, как свидетельствуют документы, постоянно отслеживало этот вопрос, уточняя местонахождение своих выздоравливающих военнослужащих и сроки их возвращения на родину72. Немалое внимание уделялось и розыску пропавших без вести в ходе Польской кампании военнослужащих германской армии согласно спискам, переданным германским военно-воздушным атташе в Москве, и в соответствии с приказом Ворошилова73.

Интенсивные контакты осуществлялись и в ходе работы Центральной смешанной пограничной комиссии двух стран. 27 октября советская делегация, находившаяся в оккупированной немцами Варшаве, в полном составе была приглашена на обед к генерал-губернатору рейхсминистру X. Франку, который он давал в честь смешанной германо-советской пограничной комиссии. В ходе оживленной получасовой беседы между Франком и главой советской делегации A.M. Александровым генерал-губернатор заметил: «Мы с вами курим польские папиросы как символ того, что мы пустили Польшу по ветру»74. Во время обеда Франк и Александров обменялись Речами. При этом в речи главы советской делегации подчеркивалось, что атмосфера, в которой проходили переговоры, «отражает дух сотрудничества на благо немецкой и советской наций, двух величайших народов Европы»75.

В итоге этого сотрудничества сроки военной кампании были сокращены, так же как и потери вермахта, и расход боеприпасов и горючего. Главное же, оккупированная вермахтом территория Польши отныне граничила с дружественным Третьему рейху государством и потому не требовала в преддверии войны на Западе массированного прикрытия, т.е. впервые после объединения Германии для нее не существовало проблемы войны на два фронта, о чем столь выразительно говорил Гитлер, выступая перед верхушкой вермахта 23 ноября 1939 г.76.

Политические и территориальные итоги Польской кампании двух держав были подведены в ходе переговоров Риббентропа в Москве в конце сентября 1939 г. Раздел территории Польского государства, зафиксированный в советско-германском договоре от 28 сентября 1939 г. о дружбе и границе, юридически уравнял двух агрессоров. Сталину явно импонировала точка зрения фюрера, выраженная в его речи в Данциге 19 сентября: «Польша в том виде, какой ей придал Версальский договор, никогда уже больше не возродится! Это в конечном счете непременно гарантирует не только Германия, но и Россия»77. Не случайно эта же мысль почти дословно прозвучала в выступлении Молотова на сессии Верховного совета СССР 31 октября 1939 г.78. Но в известном смысле Сталин даже пошел дальше79 Гитлера, первоначально не исключавшего сохранения «остаточной Польши»80, и настоял на своем.

Несмотря на то, что Сталин проявил немалую жесткость при согласовании новой границы между двумя государствами, он был готов пойти навстречу Германии во многих вопросах, например таких, как оказание экономической поддержки в условиях блокады, осуществлявшейся Англией, а также в том, что касается предоставления ремонтной базы для германских подводных лодок и вспомогательных крейсеров в районе Мурманска. Это была позитивная реакция на вполне конкретные просьбы Риббентропа, учитывающая «характер нынешних отношений между Германией и Советским Союзом». Более того, они были охарактеризованы совсем не в протокольных выражениях: «Это сотрудничество, — заявил Сталин, — представляет собой такую силу, что перед ней должны отступить все другие комбинации»81.

Конечно, все сказанное отнюдь не означает, что с обеих сторон отсутствовали недоверие и подозрительность. Что бы ни говорил Сталин, принимая Риббентропа, как бы ни заверял рейхсминистр своего собеседника в искренности Гитлера, политика, разумеется, определяется не словами, а конкретными намерениями и делами. Тем более, когда речь идет о лидерах тоталитарных режимов, неоднократно доказывавших, что их словам вообще-то верить нельзя. В этой связи весьма симптоматично, что не успели еще высохнуть чернила на подписанном договоре о дружбе и границе между Германией и СССР, как оба вождя выразили сомнения по поводу долговечности заключенного соглашения. Правда, необходимо уточнить, что сделано это было при различных обстоятельствах. Сталин, принимая 3 октября латвийскую делегацию во главе с министром иностранных дел В. Мунтерсом, заявил: «В течение 6 лет немецкие фашисты и коммунисты ругали друг друга. Сейчас произошел неожиданный поворот вопреки истории, но уповать на него нельзя. Нам загодя надо готовиться»82. Конечно, прежде всего эти слова Сталина должны были оказать давление на собеседника, и тем не менее...

В ином контексте выразил свои мысли Гитлер, продиктовавший 9 октября памятную записку о ведении войны на Западе. В ней он уделял особое место отношениям с СССР. Принимая во внимание, что содержание записки предназначалось для ознакомления всего четвертым высшим военным руководителям Третьего рейха (командующим видами вооруженных сил и начальнику штаба ОКБ), к изложенному в ней следует отнестись с полным доверием. По мнению фюрера, «никаким договором и никаким соглашением нельзя с уверенностью обеспечить длительный нейтралитет Советской России. В настоящее время все говорит в пользу того, что она не откажется от нейтралитета. Через 8 месяцев, через год или даже через несколько лет все это может измениться... Самая большая гарантия от какого-либо русского вмешательства заключена в ясном показе немецкого превосходства, в быстрой демонстрации немецкой силы»83.

Получив политические гарантии и подтверждение мотивированной заинтересованности советского руководства в развитии и углублении двустороннего сотрудничества, командование и штабы вермахта достаточно уверенно и спокойно строили свои расчеты относительно возможного поведения своего нового партнера по расширению «жизненного пространства» в Европе. Донесения, получаемые в Берлине по дипломатическим и разведывательным каналам, подтверждали обоснованность подобного подхода, указывая на готовность советского руководства в случае объявления ему войны Великобританией пойти на еще более тесное сотрудничество с рейхом в совместной борьбе против западных держав84. О том, что подобная информация имела под собой серьезные основания, свидетельствует, в частности, беседа Сталина и Молотова с министром иностранных дел Турции Ш. Сараджоглу 1 октября 1939 г., в ходе которой Сталин заявил: «Мы с немцами пакта о взаимной помощи не имели, но если англичане и французы объявят нам войну, нам придется с ними воевать»85.

Проблема военно-морского сотрудничества между Германией и СССР занимает особое место во взаимоотношениях двух тоталитарных режимов. Пожалуй, командование ни одного из видов вооруженных сил не было так заинтересовано в непосредственном и тесном сотрудничестве с Советским Союзом, как главное командование военно-морского флота Германии. Последнее объяснялось относительной слабостью кригсмарине и в связи с этим несоразмерностью его возможностей и поставленных перед ним задач86. Поэтому буквально с первых же дней войны оно решило использовать преимущества, вытекавшие из «благожелательного нейтралитета» СССР, и, подключив МИД, заручилось согласием советского руководства для использования Мурманского порта в качестве перевалочного пункта для германских грузов, направляемых далее по железной дороге в Ленинград, откуда они в свою очередь морем отправлялись в порты Третьего рейха87.

К 18 сентября в Мурманске находилось 18 немецких судов, укрывшихся там от британского флота. Все суда и их экипажи (1847 человек) были беспрепятственно переданы Германии88. Когда после дозаправки топливом они покидали Мурманск, суда других государств, находившиеся там же, были специально задержаны до тех пор, пока немецкие суда не оказались в полной безопасности89. И это полностью соответствовало ранее высказанному пожеланию немецкой стороны «выпуск пароходов других национальностей из Мурманска производить не ранее 8–10 часов после ухода каждого немецкого судна», так как «иностранные пароходы, следуя за немецкими судами, могут выдать их местонахождение английским военным кораблям»90. Спустя неделю последовала просьба о снабжении теплой одеждой команд германских судов, находящихся в Мурманске91. Впрочем, сотрудничество отнюдь не носило одностороннего характера. Советская сторона, в свою очередь, обращалась за содействием к ВМФ Германии, когда речь шла о переводе ледокола «Ермак» и парохода «Казахстан» из Мурманска в Ленинград92 или переходе через Кильский канал турбоэлектрохода «Иосиф Сталин», построенного в Голландии и направлявшегося в Ленинград93.

Большое впечатление на Берлин произвело согласие советского руководства на переоборудование одного из своих торговых судов во вспомогательный крейсер. Этот вопрос был поставлен перед Москвой 22 сентября94, и уже спустя три дня был получен положительный ответ95.

Благожелательная реакция Москвы на эти и другие пожелания командования германского флота, а также резко отрицательные замечания Сталина в беседе с Риббентропом по адресу Англии и ее политиков («большевики всегда больше всего ругали и ненавидели Англию»96) подвигли командование ВМФ и лично главкома гросс-адмирала Редера значительно «поднять планку» своих запросов (снабжение крейсеров, подводных лодок и вспомогательных судов топливом и провиантом в советских портах, ремонтные и восстановительные работы с использованием советских верфей, отправка советских танкеров и грузовых судов в открытое море для дозаправки немецких крейсеров и подводных лодок топливом и продовольствием с целью продления сроков их пребывания в зоне боевых действий97). Масштабы военного сотрудничества Берлина и Москвы стали предметом обсуждения и в Верховном командовании вермахта 30 октября 1939 г., где была занята более сдержанная позиция по этому вопросу. В документах совещания отмечалось, что «ориентация на русскую поддержку не должна означать, что все опасения следовало бы отбросить»98. Даже военно-морской атташе в Москве капитан II ранга Н. фон Баумбах вынужден был предостеречь Редера от излишне больших ожиданий, связанных с программой сотрудничества: «Эта программа кажется мне заходящей слишком далеко для существующих между Советским Союзом и Германией договорных отношений — пакта о ненападении и предполагает собственно совместное ведение войны двумя союзными государствами»99.

Редер был готов пойти на продажу всех чертежей и документации по линкору «Бисмарк», если «Советский Союз уплатит очень высокую цену»100. Однако эта просьба советской стороны, как и связанная с продажей тяжелых крейсеров типа «Зайдлиц» и «Принц Евгений», была Гитлером отклонена101. И тем не менее сотрудничество, хотя и в более скромных масштабах, продолжалось.

Командование военно-морского флота Германии в своих контактах с ВМФ СССР вышло далеко за рамки обсуждения сугубо специальных проблем, не обходя даже политические вопросы. Так, 22 ноября 1939 г. начальник личного штаба главкома ВМФ Третьего рейха вице-адмирал Э. Шульте-Мёнтинг в беседе с военно-морским атташе СССР капитаном II ранга М.А. Воронцовым поставил два вопроса: 1) о необходимости Советскому Союзу иметь промежуточные военно-морские базы в Индийском океане, принимая во внимание вероятного противника — Англию; 2) об отношении командования ВМФ к созданию «политической оси Токио — Берлин — СССР». В конце беседы была выражена просьба содержание затронутых вопросов довести до сведения командования ВМФ СССР102.

Антибританское взаимодействие двух держав на море особенно убедительно проявилось в истории с «базой Норд» на Кольском полуострове. Кригсмарине была предоставлена бухта Западная Лица, в которой ВМФ рейха «мог делать то, что он хочет, и ему разрешено осуществлять любые намерения, которые он сочтет необходимыми»103. При этом был санкционирован заход в эту бухту германских военных кораблей всех типов. Решение о ее предоставлении было связано с опасениями Кремля по поводу «недостаточной изоляции» Мурманска от посторонних глаз104 и являлось несомненно «актом истинно воюющей стороны»105. Одновременно делалось все необходимое, чтобы повысить уровень секретности осуществлявшейся операции, для чего не в последнюю очередь было принято решение: «Закрыть проход в Кольский залив для всех иностранных гражданских и тем более военных судов»106.

Эта база рассматривалась главным военно-морским командованием Германии и особенно командованием подводного флота рейха как чрезвычайно удобный и стратегически важный опорный пункт для ведения интенсивной борьбы прежде всего против британского судоходства на Севере. Более того, гросс-адмирал Редер предполагал использовать «базу Норд» в ходе осуществления плана вторжения в Норвегию для синхронизации высадки войск на севере и юге страны с использованием авиации и флота, что существенно сокращало маршрут107. И действительно, как отмечал впоследствии Редер, единственный танкер («Jan Wellem»), который прибыл своевременно для снабжения немецких эсминцев, задействованных в ходе высадки в Нарвике, прибыл с «базы Норд»108. После решения Гитлера о ее закрытии в конце августа 1940 г. главное командование ВМФ Германии направило благодарственное письмо наркому военно-морского флота СССР адмиралу Н.Г. Кузнецову. В нем, в частности, отмечалось, что эта база «имела огромную ценность для германской военно-морской стратегии»109, хотя в действительности она была прежде всего важна «как политический символ того, как далеко может зайти сотрудничество стран с различными идеологиями и целями»110.

Стремясь использовать сложившуюся в отношениях с СССР ситуацию в своих интересах, командование германского ВМФ попыталось даже выйти на прямые договоренности со своими коллегами в СССР, не всегда, по всей видимости, принимая во внимание, что за всеми подобными решениями как в Москве, так и в Берлине стоят прежде всего соображения высшего политического руководства. Так, например, испытывая большой дефицит материалов для строительства подводных лодок, руководство кригсмарине решило некоторое их количество закупить в СССР. По мнению военно-морского атташе Баумбаха, «со стороны русских, вероятно, не будет никаких сомнений, так как Россия уже согласилась на вооружение немецких вспомогательных крейсеров»111. Тем не менее Гитлер «по политическим соображениям» отклонил предложение главкома ВМФ гросс-адмирала Редера о строительстве или покупке подводных лодок в СССР112. Другое же пожелание военно-морского командования рейха, связанное с использованием верфей Мурманска и Владивостока для подготовки, перевооружения и ремонта надводных и подводных судов, оказалось «невыполнимым» уже с советской стороны как по политическим, так и по техническим причинам. При этом важнейшей из них было стремление Кремля сохранить в максимальной тайне сам факт советско-германского военного сотрудничества в условиях официально провозглашенного СССР нейтралитета, что в данном случае уже было явно невозможно, учитывая объем и интенсивность помощи, запрашиваемой военно-морским флотом рейха113.

В тех же случаях, когда представлялась возможность сохранить в тайне сотрудничество с Германией в военной сфере, поддержка ее военно-морских сил не встречала никаких препятствий со стороны Кремля. Не случайно фон Баумбах отмечал в одном из донесений, что «германский военно-морской флот и его интересы ведения войны на море пользуются у русских исключительным отношением, чего в настоящий момент не предлагает нам ни одна страна»114.

Особое место в двусторонних отношениях этого периода занимало военно-экономическое сотрудничество, для которого было характерно стремление обеих сторон к все большему расширению его объемов буквально с первых же недель после заключения пакта о ненападении. Повышенную активность проявляли здесь военно-экономические ведомства Третьего рейха, ставившие задачу в условиях предстоявшего расширения военных действий превратить Советский Союз «практически в снабжающий хинтерланд»115. И на первом месте здесь, конечно, находилась проблема снабжения топливом, в котором так нуждались моторизованные части вермахта, авиация и флот. В подготовленном уже в начале третьей декады сентября Военно-политическим институтом Берлинского университета докладе делался вывод, что «Германия могла бы покрыть немалую часть своей военной потребности в топливе всех видов из Советской России»116. Однако заинтересованность Третьего рейха не исчерпывалась получением топливно-энергетического сырья или редких металлов из СССР. В докладе Военно-экономического штаба ОКБ отмечалось «решающее значение, которое может приобрести аграрная база России в условиях длительной войны», способная «экспортом зерна и масла повысить сопротивляемость Германии блокаде»117.

При этом командование вермахта и глава внешнеполитического ведомства исходили из того, что политика СССР имеет «четкую антибританскую направленность»118, что фактически соответствовало тогдашней политико-пропагандистской линии Кремля119. Выступая 10 ноября 1939 г. на совещании с писателями, начальник Политуправления Красной армии Л.З. Мехлис заявил, что главный враг СССР, «конечно — Англия», в то время как «Германия делает в общем полезное дело, расшатывая Британскую империю. Разрушение ее поведет к общему краху империализма...»120. Как рассчитывали в Берлине, «лозунг «разгромим капитализм» приведет Россию к очевидному экономическому и политическому антагонизму с западными державами»121. И для подобного рода предположений уже осенью 1939 г. имелись немалые основания. В статье «Война на море», опубликованной в газете «Известия» и приуроченной к началу советско-германских экономических переговоров, вновь прозвучали заверения о снабжении Третьего рейха сырьем, что должно было свести на нет «расчеты противников Германии подорвать, по примеру прошлой войны, военно-экономические ресурсы этой страны путем длительной блокады»122.

Подобного рода публикации были пропагандистской увертюрой к весьма серьезной дипломатической акции Москвы — ответу на британскую ноту о морской блокаде Германии и соответствующих мерах по досмотру и задержанию судов, перевозящих грузы, способствующие усилению военного потенциала противника, от 6 и 11 сентября 1939 г. Текст ответной ноты, врученной 25 октября британскому послу в Москве У. Сидсу123, был составлен в весьма жестких выражениях, отражавших как состояние советско-британских отношений, так и явное стремление как можно больше угодить Берлину. Последнее явно удалось. По отзыву одного из заместителей статс-секретарь МИД, «нота произвела прекрасное впечатление и очень обрадовала официальных лиц Германии»124. Министерство пропаганды незамедлительно дало указание всем газетам поместить информацию об этой ноте со всеми подробностями на первых полосах, подчеркнув: «Речь идет о важном событии, делающем очевидным, что Советский Союз абсолютно поддерживает принципиальную немецкую точку зрения»125.

Особый характер отношений между двумя странами отметил и глава советской экономической делегации на переговорах в Берлине И.Ф. Тевосян, заявив, что «советское правительство не любой стране согласилось бы отпускать в таких больших количествах и такие виды сырья, которые оно будет поставлять Германии»126. Причем часть этого сырья СССР специально закупал в третьих странах, в том числе воюющих с Германией, для удовлетворения ее военно-экономических потребностей, особенно в редких металлах и каучуке127. Будучи хорошо информированным об этом, руководство рейха после некоторых раздумий не стало протестовать против заключения англо-советского торгового соглашения о поставке древесины на Британские острова в обмен на стратегическое сырье (каучук, цинк), значительная часть которого затем реэкспортировалась в Германию. Москве лишь настоятельно рекомендовали осуществлять поставки на британских судах, что предоставляло германскому флоту возможность как перехватывать этот груз, так и топить его128.

Под предлогом того, что любые поставки оборудования и вооружения СССР требуют в больших масштабах опережающих поставок стратегического сырья с его стороны, Берлину в конечном счете удалось добиться своего в ходе трудных переговоров129. Советский Союз превратился в одного из важнейших поставщиков Третьему рейху стратегически важных для ведения войны сырья и продовольствия: в 1940 г. 52 % совокупного советского экспорта было направлено в Германию130. Примечательно, что советские заказы военной техники в Германии имели отношение преимущественно к военно-морскому флоту и авиации. Причем объем первоначальных заказов был ориентирован на крупные надводные суда, их вооружения и соответствующую техническую документацию. Это обстоятельство не может не наводить на мысль и об эвентуальном противнике, против которого Кремль намеревался использовать надводный флот. Об этом же свидетельствует и беспрецедентное по своему характеру предложение Сталина, переданное через Тевосяна германской стороне. Речь шла о производстве в СССР по немецкой лицензии новейших типов самолетов и авиамоторов и передаче Германии трети произведенной продукции131. Сам факт подобного предложения свидетельствует о том, что широкий и рассчитанный на перспективу диапазон сотрудничества с национал-социалистической Германией, очерченный Сталиным в беседе с Риббентропом в конце сентября 1939 г., отнюдь не представлял собой досужих рассуждений. Сталин действительно готов был пойти достаточно далеко в этом направлении, подчеркнув, в частности, в беседе с главой немецкой делегации на экономических переговорах К. Риттером, что «он не думает сделать торговый оборот простым коммерческим оборотом, он думает о помощи»132.

Возвращаясь к политическим аспектам отношений между двумя тоталитарными режимами, хочу выделить два почти синхронизированных события, на мой взгляд, символизирующих завершение этапа в основном совпадавших краткосрочных интересов и намерений обоих вождей. Речь идет о стремлении немецкой и советской сторон как можно внушительнее подчеркнуть факт двустороннего сотрудничества и, что весьма примечательно, особо выделить позицию Советского Союза в этом процессе. Выступая 24 октября в Данциге, Риббентроп высоко оценил германо-советское сотрудничество во всех областях, причислив СССР наряду с Италией и Японией к «внешнеполитическим друзьям Германии, ...чьи интересы солидарны с немецкими»133. В ходе подготовки этой речи Риббентроп пошел на беспрецедентный шаг, направив предварительно Сталину «на согласование» ту часть проекта своей речи, которая касалась СССР. В Политическом архиве МИД Германии в Бонне имеется экземпляр, содержащий правку Сталиным одного из абзацев этой речи, наиболее откровенно воспроизводившего высказывание советского вождя в беседе с Риббентропом в ходе сентябрьских переговоров. Характер правки явно не удовлетворил рейхсминистра, и этот абзац был полностью исключен из речи134.

Есть все основания предполагать, что Сталин высоко оценил этот шаг Риббентропа, явно способствовавший еще большему укреплению доверия к нему со стороны Кремля. Свидетельством тому, в частности, было выступление Молотова на очередной сессии Верховного совета 31 октября, по откровенности превзошедшего исключенный пассаж из речи Риббентропа. Трудно себе представить большую пропагандистскую поддержку не только внешней политики Германии, но и политического режима Третьего рейха, чем содержащаяся в следующих словах главы советского правительства: «Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру», в то время как «правительства Англии и Франции, однако, не хотят прекращения войны и восстановления мира, а ищут нового оправдания для продолжения войны против Германии ... причем английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны против Германии является не больше и не меньше, как «уничтожение гитлеризма». ...Но такого рода война не имеет для себя никакого оправдания. ...идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной»135.

Речь Молотова очень понравилась в Берлине. Глава немецкой делегации на советско-германских экономических переговорах К. Риттер заявил советскому полпреду в Германии А.А. Шкварцеву, что в речи Молотова «сказано все, чего они желали и чего они ждали»136. Не скрывал своего удовлетворения и Геббельс, записавший в дневнике: «Выступил Молотов. Очень сильно за нас... Мы можем быть довольны этой речью»137. Последнее могло означать, что речь Молотова была крайне важна для развертывания мощной пропагандистской кампании против западных держав, призванной как внести сумятицу в их внутриполитическую жизнь, так и замаскировать нараставшие приготовления Третьего рейха к наступлению на Западе. О масштабах этой пропагандистской кампании свидетельствует, например, тот факт, что речь Молотова в виде 2 млн листовок уже 10 и 11 ноября была сброшена над различными районами Франции138.

Немалую роль в поддержке «миролюбивой» пропагандистской завесы Третьего рейха сыграла и опубликованная в газете «Известия» статья «Мир или война», являвшаяся практическим вкладом советской стороны в реализацию принципов, декларированных в совместном заявлении139, опубликованном по итогам второго визита Риббентропа в Москву. Увидевшая свет спустя 3 дня после выступления Гитлера в рейхстаге с обращением к западным державам о признании сложившегося статус-кво на континенте и особой роли Германии и СССР в его обеспечении как основы для переговоров о мире, она стала мощным фактором пропагандистской поддержки политики Третьего рейха. Ее квинтэссенцией было утверждение, что «предложения Гитлера ...могут служить реальной и практической базой для переговоров, направленных к скорейшему заключению мира»140. В беседе с Шуленбургом Молотов подчеркнул: «В статье «Мир или война» Англия заклеймена как поджигатель войны. Никто другой ничего подобного не сделал»141. В Берлине не скрывали своего удовлетворения этим шагом Москвы. «Очень позитивная и враждебная Антанте статья в «Известиях», которая полностью воздает должное нашей позиции», — отметил в дневнике Геббельс. «Предполагают, что ее написал сам Сталин142. Она нам в данный момент чрезвычайно кстати и отмечена с благодарностью. Русские до сих пор держат все обещания»143.

Нападки на западные державы получили свое развитие и в ответе Сталина на вопрос главного редактора газеты «Правда», в котором, в частности, утверждалось, что «не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну». Сталин отнюдь не случайно выбрал время публикации этого заявления — 30 ноября 1939 г. В день, когда СССР напал на Финляндию, он считал политически целесообразным не только еще раз поддержать политику Берлина, но и подчеркнуть миролюбие Москвы, заклеймив «истинных» виновников войны: «Правящие круги Англии и Франции грубо отклонили как мирные предложения Германии, так и попытки Советского Союза добиться скорейшего окончания войны»144.

Своего рода эйфория в связи с крайне своевременными для замыслов нацистского руководства пропагандистскими акциями Кремля знаменовала вместе с тем и некий пик в отношениях двух режимов, если рассматривать их как обоюдный процесс. В последующие месяцы оценки официальным Берлином действий Москвы приобретают более сдержанный характер, отражая жесткий прагматизм политического руководства рейха.

Ведь даже в первые месяцы тесного сотрудничества с СССР Гитлер никогда не упускал из виду главную цель своей завоевательной политики в Европе. Уже 17 октября на совещании с шефом OKW генерал-полковником В. Кейтелем он напомнил, что Польша представляет собой «выдвинутый гласис», имеющий военное значение, и может использоваться для развертывания вермахта. Поэтому необходимо поддерживать средства сообщения, прежде всего шоссейные магистрали, в образцовом порядке145. Именно Гитлер накладывал запрет на поставку в СССР отдельных видов современных вооружений в обмен на столь необходимое вермахту сырье, жестко определив границы этих поставок — только за счет экспортных мощностей рейха и ни в коем случае не за счет вермахта146. Даже в тех случаях, когда те или иные предложения советской стороны находили поддержку, например, у командования кригсмарине, последнее слово всегда оставалось за Гитлером, без согласия которого не заключалось ни одно соглашение, особенно если это касалось продажи вооружений или военных технологий147. Фюрер, хотя и сделал вынужденный поворот в августе 1939 г., вместе с тем никогда не терял из виду своих главных целей, будучи в этом отношении несопоставимо более последовательным и прагматичным, чем его кремлевский визави.

Тем не менее, в ходе советско-финской войны официальный Берлин придерживался подчеркнуто дружественного нейтралитета по отношению к СССР. Несмотря на определенное внутреннее несогласие с этой позицией представителей различных кругов и ведомств в Германии, все больше обнаруживавшееся по мере продолжения войны148, отношение Гитлера и Риббентропа к этой войне оставалось неизменным. По указанию последнего в самом начале советско-финской войны статс-секретарь МИД Э. фон Вайцзеккер направил циркуляр всем дипломатическим представительствам Германии, согласно которому следовало «в разговорах о финско-русском конфликте избегать любых антирусских нюансов»149. Спустя еще несколько дней в Берлине принимается решение использовать начавшуюся зимнюю войну в целях усиления антибританской пропаганды, в связи с чем дипломатическим миссиям было дано указание возложить вину за ее начало на деструктивное влияние Лондона на политику Хельсинки. При этом требовалось «выражать симпатию с русской точкой зрения» на возникновение войны150. В конечном счете, все эти установки во второй половине декабря 1939 г. оформились в четкую формулу, которой германская политика на протяжении всей зимней войны между СССР и Финляндией в общем и целом оставалась привержена: «Основой нашей позиции в северном вопросе является наша дружба с Советской Россией»151.

В практической политике данная установка нашла выражение как в благожелательной позиции Главного командования кригсмарине, которое, разумеется, в своих интересах, стремилось содействовать советской агрессии, хотя и не было заинтересовано в затягивании войны, нарушавшей торговлю со скандинавскими странами; так и в ограничениях на торговлю оружием с ними, не говоря уже о Финляндии, даже транзит военных материалов в которую через территорию Германии был прекращен152.

Вскоре после нападения Советского Союза на Финляндию Главный военно-морской штаб СССР через военно-морского атташе Баумбаха поставил вопрос о расширении сотрудничества в ходе осуществления морской блокады Финляндии. Советское военно-морское командование было заинтересовано в том, чтобы в ходе осуществления блокадных мероприятий в Ботническом заливе советские подводные лодки могли получать топливо и продовольствие от немецких судов, направляющихся в сторону Северной Швеции, увеличивая тем самым срок их пребывания на боевых позициях. Перегрузка должна была осуществляться незаметно в открытом море. В Главном штабе ВМФ настаивали на срочном ответе, рассчитывая при положительном решении Берлина первую операцию по перегрузке осуществить уже спустя несколько дней. Заинтересованность Москвы в условиях явно затягивающейся войны была столь велика, что в качестве компенсации было предложено получение эквивалентных объемов в любом из портов СССР, где кригсмарине будет испытывать в чем-либо нужду.

Баумбах и Шуленбург настоятельно рекомендовали удовлетворить просьбу советской стороны, принимая во внимание следующие связанные с этим выгоды для Германии: во-первых, компенсационные поставки топлива и продовольствия, например, на Дальнем Востоке, значительно расширят возможности для ведения войны на море против Великобритании; во-вторых, пойдя навстречу в этом вопросе, кригсмарине сможет в дальнейшем выставить аналогичные требования советскому военно-морскому флоту153. Уже на следующий день, 10 декабря, на запрос Москвы был передан положительный ответ, последовавший по личному распоряжению Гитлера, отдавшего соответствующие указания как командованию ВМФ, так и МИД154. Однако 12 декабря советская сторона взяла назад свое собственное предложение. Причины отказа не были сообщены германскому военно-морскому командованию, которое явно сожалело о несостоявшемся взаимодействии155. Можно предположить, что Сталин в период между 8 и 11 декабря (именно в эти дни к нему вызывался нарком ВМФ Кузнецов, причем 8 декабря он провел в кабинете вождя свыше 6 часов156) передумал, скорее всего по политическим соображениям, опасаясь реакции западных держав на столь углубившееся сотрудничество двух тоталитарных режимов.

Поскольку Риббентроп 11 декабря в беседе с советским полпредом А.А. Шкварцевым официально поставил в известность о положительном решении германского правительства относительно «возможности организации снабжения советских подлодок германскими судами»157, Молотову пришлось отреагировать на возникшую ситуацию. Сделал он это не самым убедительным образом, заявив Шуленбургу, «будто кто-то из советских моряков... просил германские суда о снабжении наших подводных лодок. Это недоразумение, и если это имело место, то это, видимо, инициатива какого-нибудь отдельного работника»158.

Мероприятия по морской блокаде Финляндии повлекли за собой потери среди германского торгового флота (одно судно было потоплено, еще пять подверглись обстрелу, в том числе одно из них получило повреждения159); однако германское военно-морское командование и Гитлер не были заинтересованы в раздувании конфликта, о чем свидетельствовала предельно мягкая форма, в которой претензии на этот счет были выражены Шуленбургом в беседе с Молотовым 17 декабря160.

Поскольку вплоть до настоящего времени версия о сколько-нибудь заметных поставках немецкого вооружения Финляндии в ходе зимней войны документального подтверждения не нашла, можно считать, что Риббентроп в беседе с Шкварцевым 11 декабря 1939 г. не лицемерил, заявляя о «совершенно ясной лояльной позиции Германии в советско-финском конфликте», выразившейся не в последнюю очередь в том, что «с начала войны между Финляндией и СССР ни поставок вооружений из Германии, ни транзита вооружений через Германию, ни перелета германской территории самолетами в Финляндию не произошло»161. Правда, вторая половина этого заявления рейхс-министра не в полной мере соответствовала действительности162, но тем не менее не меняла сущности подхода официального Берлина к советско-финской войне. Симптоматично, что именно в это время Верховное командование вермахта, по всей видимости, не желая подпитывать подозрительность Москвы, отрицательно отреагировало на стремление ряда немецких фирм расширить поставки оружия и приборов для артиллерийской стрельбы и бомбометания в Японию, используя для этого Транссибирскую магистраль163. Эта тенденция в германской политике не осталась незамеченной. Даже в секретном «Политическом отчете полномочного представительства СССР в Германии за 1939 год», хотя и фигурировали факты о профинских настроениях германских промышленных кругов и прессы, вместе с тем не приводилось никаких данных, свидетельствующих о нарушении Германией обязательств, вытекавших из 2-й статьи советско-германского договора о ненападении. Напротив, в нем отмечалось, что официальные круги в Берлине «все время подчеркивали то, что Германия сохраняет в советско-финском конфликте строжайший нейтралитет», а «для большей убедительности германского нейтралитета Риббентроп в начале советско-финской войны опубликовал свою статью в «Фёлькишер Беобахтер», обвиняющую Финляндию в том, что она поддалась английскому влиянию, а также утверждавшую, что отношения Германии с Финляндией никогда не были особенно хорошими»164 (статья «Германия и .финский вопрос» была опубликована 8 декабря 1939 г.165). Заинтересованность обеих сторон друг в друге в этот период не вызывает сомнения, хотя бы уже потому, что поставленные их вождями задачи, приведшие к заключению в августе 1939 г. договора о разделе сфер интересов в Европе, еще не были выполнены. Об этом достаточно красноречиво напомнил на приеме в советском полпредстве статс-секретарь министерства экономики Ф. Ландфрид, отметив, что «Германия и СССР находятся в состоянии войны, поэтому их интересы в данное время являются общими», так как «Германия и СССР должны выиграть войну»166.

Интенсивность контактов в самых различных сферах на протяжении рассматриваемых четырех месяцев была беспрецедентной. Например, посол Шуленбург в этот период 59 раз встречался с представителями советского руководства, в том числе со Сталиным и Молотовым — 4 раза, с Молотовым — 44, с Микояном — 3, с Потемкиным — 8. Германская сторона, как, впрочем, и советская, стремилась выжать максимум из достигнутого уровня отношений. Об этом, в частности, свидетельствует и характер просьб, с которыми обращались в Москву по дипломатическим каналам различные инстанции Третьего рейха. Например, не бомбить на территории Финляндии ряд крупных объектов промышленного назначения167; направить по просьбе командования люфтваффе советское метеорологическое судно в Атлантику в район Британских островов на 2 месяца, что «сильно облегчило бы возможность организации налетов с запада» на Англию168; поделиться информацией о положении во Франции, поступающей из советского посольства в Париже169; содействовать в организации встречи в Москве личного представителя Риббентропа с членом французской секции Коминтерна с целью «освободить внутреннюю политику Франции от мер принудительного характера нынешнего военного кабинета и восстановить демократические свободы»170; предоставить информацию о движении всех судов, за исключением советских, в районе Мурманского порта171; организовать военную демонстрацию СССР на границе Афганистана и на Кавказе «без агрессивных намерений» с целью «отвлечь Англию от приготовлений на Балканах или по крайней мере не опровергать возможных слухов на этот счет»172; поддержать антибританское восстание в Афганистане, готовившееся Абвером, для успеха которого требовалось «безусловное активное содействие России»173, а после восстановления на афганском троне династии Аманулла предпринять совместные с СССР действия против Индии, о чем Москве было предложено начать консультации174 и т.д. Несмотря на то, что даже самая «невинная» из подобных просьб уже предполагала вполне зримое нарушение официально провозглашенного нейтралитета, это не очень смущало хозяина Кремля, и некоторые из них удовлетворялись советской стороной довольно быстро, особенно в условиях затягивающегося бездействия вермахта на Западе, весьма беспокоившего Сталина и его окружение. Именно этот вопрос чаще других задавал немецким дипломатам советский посол в Берлине175, получивший, по всей видимости, указание во что бы то ни стало добыть конкретную информацию на этот счет. Поэтому в его вопросе, «когда немцы собираются наступать»176 уже полностью отсутствовали даже намеки на дипломатию.

Если нацистское руководство стремилось делать все возможное, чтобы не раздражать Кремль какими-либо неосторожными действиями в ходе советско-финской войны, то в Москве, несмотря на трудно идущие советско-германские экономические переговоры, также не собирались делать ничего, «что могло «подмочить» или подпортить»177 «новые советско-германские отношения», которые «построены на прочной базе взаимных интересов»178. К примеру, полпред Шкварцев получил весьма строгое внушение от руководства Наркоминдела в связи с тем, что группа сотрудников полпредства 26 ноября 1939 г. посетила рабочие кварталы Берлина. По мнению Москвы, «такие групповые визиты сотрудников полпредства в рабочие кварталы не только не нужны, но и совершенно недопустимы», ибо «тем самым полпредство навлекает на себя подозрения, которые совершенно нежелательны при нынешних наших отношениях с Германией»179.

Подводя итоги рассмотренного сотрудничества двух тоталитарных режимов в 1939 г., можно констатировать, что в целом оно было весьма плодотворным и осязаемым, особенно для германской стороны. Берлин уже на протяжении этих первых месяцев смог извлечь почти на всех направлениях стратегически важные выгоды из заключенных с Москвой соглашений. В конечном счете, ни один из союзников Третьего рейха на протяжении всей Второй мировой войны не создавал для него таких возможностей по маневрированию вооруженными силами, как в 1939–1940 гг. Советский Союз, снявший с повестки дня даже гипотетическую угрозу ведения войны на два фронта.

Рассмотрим, что могло записать в свой актив за эти четыре месяца советское руководство, заключившее договор о ненападении с Германией, якобы исключительно ради того, чтобы «ограничить поле возможных военных столкновений в Европе»180. Кремлю удалось заручиться поддержкой самой агрессивной державы, чтобы в условиях начавшегося мирового конфликта осуществлять свою политику экспансии. 17 сентября 1939 г. советские войска вторглись на территорию Польского государства, начав крупномасштабные военные действия против уступавших им по численности и уже заметно обескровленных сил Войска Польского. Тем самым руководство СССР де-факто поставило свою страну в число воюющих держав, подтвердив в официальном заявлении главы правительства факт активного участия СССР в военном разгроме Польши181. Совместно с Германией были осуществлены территориальный раздел, уничтожение государственности Польши и ее видных носителей, фактически проводилась политика истребления части польского народа182. Как свидетельствуют данные, полученные сотрудниками Научно-информационного и просветительского центра общества «Мемориал» в Центральном архиве Федеральной службы безопасности России, за последние 3,5 месяца 1939 г. на территории Восточной Польши, оккупированной советскими войсками, было только арестовано более 29300 человек, что составило 65,6 % от общего числа арестованных по СССР в 1939 г.183. Всего же в период с 17 сентября 1939 г. по 22 июня 1941 г. было арестовано и депортировано более 400 тыс. человек, т.е. не меньше 3 % от проживавших на захваченных СССР землях Восточной Польши184. Массовые аресты представителей польской интеллигенции, особенно профессоров, доцентов, учителей и т.п., что имело место также и в оккупированной немцами части Польши, наводит на мысль, что уничтожение польской интеллектуальной элиты являлось одной из тех общих целей советского и национал-социалистического руководства185, о которых столь обтекаемо говорилось в уже упоминавшемся совместном коммюнике Москвы и Берлина как о стремлении «помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования»186.

Не обходилось, конечно, и без трений в ходе реализации этой «помощи». Так, немецкие власти, пытаясь избавиться от части еврейского населения, оказавшегося в приграничных СССР областях Польши, насильственно перебрасывали его на советскую территорию. Всего к середине декабря 1939 г. было переброшено более 5 тыс. человек и подобная практика продолжалась до тех пор, пока советское руководство, проникнувшись исключительно соображениями «высокого гуманизма», сделало соответствующее представление германскому послу в Москве. Его внимание было обращено на то, что «при попытках обратной переброски этих людей на германскую территорию германские пограничники открывают огонь, в результате чего десятки людей оказываются убитыми». Получалось, что советская сторона, стремившаяся как можно педантичнее выполнять все достигнутые с национал-социалистическим руководством соглашения, особенно в том, что касается обмена территорий и населением в поделенной совместно с Третьим рейхом Польше, оказалась причастна к убийствам десятков евреев. Все это было крайне неприятно Кремлю, всегда старавшемуся в подобных «деликатных» ситуациях избегать малейшей гласности, а потому настоятельно просившему Шуленбурга информировать Берлин о необходимости немедленно прекратить насильственную переброску евреев на территорию СССР187.

Масштабы жертв, человеческих страданий и лишений, а также материального ущерба, нанесенного советской оккупацией Восточной Польше, предстоит еще оценить на основе документов, но очевидно, что они были вполне сопоставимы, а возможно даже и превосходили то, что обрушилось в тот же период на население оккупированной немцами территории Польши188.

Не менее трагическая судьба ожидала и народы балтийских государств. В Кремле была выработана общая концепция, определившая основные подходы к странам этого региона, откровенно изложенная в печати: «Наша великая страна с большим уважением и вниманием относится к независимости и суверенитету небольших и слабых в военном отношении государств. Советский Союз никогда не вмешивается в их внутренние дела, но он не может допустить, чтобы слабое соседнее государство стало слепым орудием в руках поджигателей войны»189. Опираясь на секретные соглашения с Берлином, советское руководство принудило государства Балтии к заключению договоров о взаимопомощи с СССР, ставших решающим этапом на пути ликвидации их независимости. В тех же случаях, когда угроза применения насилия, или на языке советской пропаганды «сталинская политика мира и дружбы народов»190, не срабатывала, применялось открытое насилие в крупных масштабах, как это имело место с не желавшей подчиняться диктату Финляндией. Начавшееся в результате разгрома и раздела Польши продвижение СССР на запад и последовавшая летом 1940 г. аннексия государств Балтии, отнюдь не улучшили, а, напротив, резко ухудшили военно-стратегическое положение Советского Союза, значительно увеличив его общую, к тому же крайне плохо защищенную границу с Третьим рейхом. Что касается внешнеэкономической политики СССР, то, хотя она в последние месяцы 1939 г. только оформлялась в ходе напряженных переговоров, ее основы — переориентация экспорта стратегического сырья и продовольствия на Германию — были заложены Сталиным именно в тот период.

Очевидно, что политическое руководство Советского Союза уже в сентябре 1939 г. начало осуществление активной экспансионистской внешней политики, ставшей возможной только в результате сговора с руководством Третьего рейха. Именно на этой почве и возникла органическая связь между состоянием советско-германских отношений и вступлением СССР во Вторую мировую войну

Представим в сжатой форме действия Советского Союза с точки зрения существовавших в то время норм международного права. Советско-германский договор о ненападении от 23 августа 1939 г. положил начало целой серии противоправных актов со стороны СССР. Одна из норм международного права предполагает «обязанность не заключать договоры, несовместимые с обязательствами прежних договоров»191. Пойдя на соглашение с Третьим рейхом, советское правительство сразу же нарушило статью 3-ю договора о ненападении между СССР и Польшей, заключенного 25 июля 1932 г. на 3 года, а затем продленного 5 мая 1934 г. до конца 1945 г., что еще раз было подтверждено в совместной декларации обоих правительств 27 ноября 1938 г. Согласно этой статье, СССР и Польша обязывались «не принимать участия ни в каких соглашениях, с агрессивной точки зрения явно враждебных другой стороне»192. Советско-германский пакт был в первую очередь направлен против Польши, до нападения на которую Германии оставались считанные дни, представляя, в своей преданной гласности части, de jure договор о неограниченном нейтралитете каждой из сторон в отношении действий другой стороны, т.е. предоставляя агрессору полную свободу действий. Что дает основание для подобной интерпретации основного текста советско-германского договора о ненападении? Прежде всего отсутствие в нем традиционной для подписанных СССР в 1930-е гг. договоров о ненападении с европейскими государствами (Финляндией, Латвией, Эстонией, Польшей, Францией, Италией) статьи, считавшейся в Наркоминделе «неизменной частью всякого пакта о ненападении»193. В соответствии с ней соглашение о ненападении утрачивало силу или предоставляло право одной из сторон отказаться от него, если другая сторона нападет на какое-нибудь третье государство. Отсутствие подобного рода статьи в договоре о ненападении между двумя государствами не ограничивало возможную агрессию, а напротив, фактически поощряло ее, расширяя договор о ненападении до соглашения о неограниченном нейтралитете каждой из сторон в отношении действий другой стороны, т.е. предоставляя агрессору полную свободу действий. На это указывает и формулировка статьи II советско-германского договора: «В случае, если одна из Договаривающихся Сторон окажется объектом военных действий со стороны Третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу»194. Все это свидетельствует о том, что с международно-правовой точки зрения открытая часть советско-германского договора о ненападении, оцениваемая в рамках конкретной военно-политической обстановки конца лета 1939 г., несомненно, входила в явное противоречие с взятыми советским руководством ранее обязательствами в отношении Польши, являясь соглашением явно враждебным последней. Как провидчески отмечал нарком иностранных дел М.М. Литвинов еще в 1934 г.: «...Двусторонние пакты о ненападении не всегда служат делу мира. Самое заведомо агрессивное государство может заключать пакты о ненападении с одними государствами, чтобы развязать себе руки и обеспечить тыл или фланги для нападения на другие государства»195.

Что же касается секретного протокола196, представлявшего, по выражению советского руководства, «органическую часть пакта»197, то он зафиксировал договоренность двух агрессивных государств о территориально-политическом переустройстве и разделе сфер интересов в Восточной Европе, первой жертвой которой и должна была стать Польша.

Последующие действия советского руководства (официальное заявление в конце августа о концентрации советских войск на западных границах, т.е. на границе с Польшей; проведение частичной мобилизации запасных возрастов; приведение в состояние повышенной боеготовности войск Украинского и Белорусского особых военных округов и передислокация их ударных группировок в непосредственную близость от советско-польской границы; использование с 1 сентября радиостанции г. Минска в качестве радиомаяка для ориентации немецких самолетов, выполняющих боевые задачи над территорией Польши; разрешение на использование Мурманского порта в качестве перевалочного пункта для немецких товаров и стоянки для различного типа пассажирских и грузовых судов; антипольская пропаганда на страницах газет и одновременно перепечатки из нацистской прессы, включая подробное изложение речи Гитлера и сводок Верховного командования вермахта и т.д.) — все это свидетельствовало de jure о серьезных нарушениях СССР нейтралитета в пользу Германии уже в первые дни Второй мировой войны, поскольку «нейтралитет, как позиция беспристрастия, влечет за собой обязанность воздерживаться от оказания помощи тому или другому из воюющих как в активной, так и в пассивной форме...»198.

Качественные изменения во внешней политике СССР произошли на рассвете 17 сентября 1939 г. В официальном заявлении Молотова по радио содержалось обстоятельное изложение мотивов решения советского руководства, связанных с распоряжением Главному командованию Красной армии «дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии». Наиболее существенные из них: во-первых, «события, вызванные польско-германской войной, показали внутреннюю несостоятельность и недееспособность польского государства. ...Польское государство и его правительство фактически перестали существовать»; во-вторых, «в силу такого положения заключенные между Советским Союзом и Польшей договора прекратили свое действие»; в-третьих, «Советское правительство до последнего времени оставалось нейтральным. Но оно в силу указанных обстоятельств не может больше нейтрально относиться к создавшемуся положению»199.

Как выглядят приведенные выше аргументы с точки зрения тогдашнего международного права?

1) «Государство продолжает существовать в смысле международного права даже тогда, когда оно временно не обладает центральной властью, поскольку оно представляемо не только своим центральным правительством, но и всеми его органами. ...Даже захват противником всей его территории («debellation») сам по себе не прекращает существования побежденного государства...»200.

2) Политические договоры, заключенные между государствами, становятся не действительными или утрачивают свое действие в следующих случаях: «вследствие прекращения существования одной из договаривающихся сторон», либо «возникновение войны аннулирует все политические договоры между воюющими государствами»201.

3) Прекращение состояния нейтралитета происходит, в частности, в случае, «если нейтральное до того государство вступает в войну против одного из воюющих» по той причине, «что не в интересах нейтрального государства сохранять далее нейтралитет». В подобных случаях имеет место грубое нарушение международного права, потому что «раз нейтралитет фактически и по праву вступил уже в силу, нейтральное государство, на которое как на члена Лиги Наций возложены определенные обязательства, не должно отказываться от них за исключением тех случаев, когда этот отказ не связан с причиной, вызвавшей воину»202.

4) Международное право подразделяет участников войн на главных и второстепенных, определяя при этом, что «второстепенные участники войны становятся воюющими в силу факта оказания ими помощи главной воюющей стороне...»203. Вступление в германо-польскую войну превратило СССР в совоюющую (co-belligerent) Германии державу, уже не только оказывавшую помощь ей (до 17 сентября) как одному из главных воюющих участников мирового конфликта, но и обретшую статус собственно воюющей стороны уже в силу характера предпринятых ею военных действий. Совоюющие державы вовсе не обязательно должны быть союзниками, т.е. их отношения могут и не основываться на союзном договоре, совпав по характеру действий в рамках данной конкретной войны или кампании.

Перечисленные положения однозначно свидетельствуют, что а) польское государство к 17 сентября 1939 г. не прекратило своего существования и тем самым оставалось субъектом международного права; б) существовавшие политические соглашения между СССР и Польшей действительно утратили силу, поскольку СССР, вторгнувшись на территорию суверенного государства, начал военные действия против одной из воюющих сторон — Польши; в) отсутствие формального объявления войны как со стороны СССР, так и со стороны Польши не меняет существа дела, так как «военные действия нейтрального государства — это действия, совершаемые в целях нападения на воюющего. Они являются актами войны и создают состояние войны между таким нейтральным государством и соответствующим воюющим»204 (выделено мною. — С.С.). Таким образом, официальное прекращение Советским Союзом состояния нейтралитета в отношении германо-польской войны и вторжение крупными силами на территорию суверенного государства представляет собой несомненный акт войны, агрессии205, акт вступления в германо-польскую и, тем самым, во Вторую мировую войну.

С разгромом Польши немецкими и советскими войсками завершился лишь первый акт Второй мировой войны. Ее активные участники готовились к осуществлению своих новых замыслов: Германия — к кампании на Западе, СССР — к войне с Финляндией, отказавшейся, в отличие от Эстонии, Латвии и Литвы, пойти на заключение пакта о взаимопомощи с Москвой. Подготовка нападения на Финляндию, интенсивно шедшая уже с начала октября 1939 г.206, явно осуществлялась с учетом нацистского опыта — территориальные претензии, грубо нарушающие советско-финляндский Договор о ненападении и о мирном улаживании конфликтов (1932 г.), разнузданная антифинская кампания в центральной печати, инсценировка обстрела советских войск в местечке Майнила, якобы произведенного с территории Финляндии (по рецепту инсценированного нацистами нападения на радиостанцию Гляйвиц), разрыв дипломатических отношений и, наконец, собственно военные действия, представлявшие собой полностью провалившуюся попытку блицкрига с огромными потерями и завершившиеся после 3,5 месяцев ожесточенных боев Пирровой победой (с советской стороны в них участвовало до 960 тыс. человек, причем безвозвратные потери Красной армии составили свыше 131 тыс.207, что в два с лишним раза превысило безвозвратные потери вермахта за весь первый год войны208) и огромным политическим поражением СССР на международной арене. В данном случае речь шла уже о нападении державы, вступившей во Вторую мировую войну, на нейтральное государство. Рассматривать советско-финскую войну изолированно от Второй мировой войны, как это еще продолжают делать многие историки, нет никаких оснований. Неразрывную связь между мировой войной и нападением СССР на Финляндию не просто признавал, но даже подчеркивал Сталин, выступая 17 апреля 1940 г. на совещании начальствующего состава РККА, посвященного анализу опыта боевых действий против Финляндии. Затронув вопрос о сроках начала войны с Финляндией, он, в частности, сказал: «Партия и правительство поступили совершенно правильно, не откладывая этого дела и, зная, что мы не вполне готовы к войне в финских условиях, начали военные действия именно в конце ноября, начале декабря. ...Там, на западе, три самых больших державы вцепились друг другу в горло, когда же решать вопрос о Ленинграде, если не в таких условиях, когда руки заняты и нам представляется благоприятная обстановка для того, чтобы их (финнов. — С.С.) в этот момент ударить»209.

В ходе зимней войны Советский Союз не только был осужден международным сообществом, исключившим его как агрессора из Лиги Наций, но и политикой своих правителей был поставлен на грань войны с западными державами, активно разрабатывавшими планы посылки крупного экспедиционного корпуса на помощь Финляндии, не говоря уже о намерениях подвергнуть бомбардировке нефтяные источники Кавказа210. Положение складывалось для СССР действительно крайне опасное, и трудно сказать, чем все могло бы завершиться, если бы продлилась еще некоторое время война с Финляндией или не начались операции вермахта против Дании и Норвегии, а затем и его Западная кампания. Рассматривая альтернативные варианты развития, один российский историк ретроспективно пришел к выводу, что «Великая Отечественная» война могла бы начаться для СССР и в 1940 г.211! Несмотря на кажущуюся парадоксальность подобного предположения, оно, тем не менее, весьма близко к истине, хотя и не совсем точно.

Как уже отмечалось, в промежутке между участием в Польской кампании и войной с Финляндией Кремль активно поддерживал борьбу Третьего рейха против западных держав, прежде всего против Великобритании, в политико-пропагандистской сфере и в борьбе на море. Даже если абстрагироваться от факта вступления СССР 17 сентября 1939 г. во Вторую мировую войну и по-прежнему рассматривать его в качестве нейтрального государства, то и в этом случае мы имеем дело с вопиющим нарушением этого статуса в пользу одной из воюющих сторон — Германии. И все это происходило в течение лишь первых четырех месяцев Второй мировой войны и было в конечном счете направлено прямо или косвенно против западных держав, подрывало их экономическую блокаду Германии, о чем с такой гордостью писала советская пресса, и шло на пользу Третьему рейху. Согласно международному праву, «оказывая... помощь одной из воюющих сторон, государство, ранее объявившее себя нейтральным в данной войне, самим этим фактом отказывается от нейтралитета и уже более не может считаться нейтральным государством»212. Советский Союз в одностороннем порядке осуществлял активную поддержку и помощью Германии и уже в силу этого не был нейтральным государством, что создавало совершенно легитимную основу для Англии и Франции осенью 1939 г. — зимой 1940 г. предпринять в отношении СССР адекватные ответные действия, в том числе бомбардировку нефтепромышленных районов на Кавказе, посылку войск на помощь Финляндии и другие акции, включая объявление войны. Руководители Англии и Франции не пошли на этот шаг, прежде всего из-за опасения, что подобные действия будут на руку Гитлеру, подтолкнут Сталина на еще большее сближение с Германией, хотя, по признанию британского посла в Москве У. Сидса, ему «лично доставило бы удовольствие объявить это г-ну Молотову»213. Считали возможным подобное развитие событий и в Кремле («Мы с Германией разделили Польшу, Англия и Франция нам войны не объявили, — заметил Сталин в беседе с министром иностранных дел Турции Сараджоглу, — но это может быть»214), и это лишний раз свидетельствует о том, что Сталин и его окружение сознавали истинный характер своих действий на международной арене, опиравшихся исключительно на явные и тайные соглашения с Германией. Не случайно в первую годовщину подписания пакта о ненападении он был назван «одним из важнейших документов в истории международных отношений нашей эпохи...»215, а отношения с Германией характеризовались Сталиным как «дружба, скрепленная кровью»216. Эти формулировки были, разумеется, не случайны, подчеркивая общность их целей на определенном этапе, реализация которых стала возможна исключительно благодаря по существу скоординированной политике агрессии и захватов обоих тоталитарных режимов на Европейском континенте в 1939–1940 гг.

В этой связи уместно ввести данную конкретную проблему в более широкий контекст событий Второй мировой войны, глобальный характер которой обусловил взаимосвязанность всех ее составляющих, т.е. целостность этого крупнейшего мирового конфликта XX в. Необходимо признать, что все военные конфликты, военные действия, акты аннексии с применением силы, независимо от их интенсивности, продолжительности и последствий, произошедшие в период между 1 сентября 1939 г. и 2 сентября 1945 г., представляли собой составную часть Второй мировой войны. Сделав этот небольшой шаг вперед, историческая наука сможет ответить и на такой якобы еще нерешенный вопрос, когда же все-таки Советский Союз вступил во Вторую мировую войну.