Глубокой ночью курсанты московских артиллерийских курсов были подняты на ноги необычайной тревогой. Горнист играл подъем. Я проснулся, плохо соображая, что происходит. Электрические лампочки, которые обычно мерцали тусклым светом в полнакала, на этот раз горели непривычно ярко. Значит, уже было очень поздно, за полночь.

Зевающие, еще не очнувшиеся от сна курсанты торопливо натягивали на себя разношерстное обмундирование — старые гимнастерки, обмотки, порыжевшие ботинки... Вместе с другими оделся и я, выбежав в коридор, где надо было построиться. Мы спрашивали друг друга, что происходит, почему нас разбудили в такое неурочное время. Уж не случилось ли что-нибудь в самой Москве? Но за окнами казарм тихо. Наверно, Деникинский фронт? Сводки с фронтов приходили с опозданием, урывками, во все знали, что на юге положение напряженное, что там близятся решительные бои. А может быть, север? Петроград?

Начальник курсов, в солдатской шинели, с серым, измученным от бессонницы лицом, вышел перед строем и прямо приступил к делу.

— Товарищи, — сказал он. — Белые подступили к самому Петрограду. По приказу Революционного военного совета мы, артиллерийские курсы, должны немедленно выделить на фронт против Юденича одну боевую батарею. Кто хочет добровольно ехать на фронт, — шаг вперед!

Весь отряд курсантов подался на один шаг. Конечно, командир ждал этого, был уверен в этом и все-таки не мог сдержать радостной улыбки.

— Всех не нужно, товарищи, — заявил он, — в боевой батарее должно быть семьдесят человек, а вас здесь почти четыреста. Командование курсов отдаст предпочтение прежде всего старым артиллеристам.

«Старыми артиллеристами» (среди которых было немало совсем молодых, двадцатилетних ребят) звались у нас люди, уже понюхавшие пороху в мировую войну и поработавшие хоть сколько-нибудь в боевой батарее — ездовыми, разведчиками или хотя бы поварами в батарейной кухне. Командир вызывал их по списку и тут же распределял обязанности по батарее.

Но «старых артиллеристов» нехватило. Командир стал выкликать из строя тех, кто успел отличиться на стрельбах и на теоретических занятиях за короткое время пребывания на курсах. Среди вызванных оказался и я.

— Вы будете правильным и заряжающим. В случае чего — замените наводчика, — сказал командир, — сможете? Конечно, сможете, — ответил он тут же за меня, — вы, кажется, в реальном учились, да и на курсах неплохо шли.

Так я получил свое первое боевое назначение. То, что казалось далеким, почти несбыточным, — настоящая боевая работа, [186] почетное звание красного артиллериста, — вдруг придвинулось вплотную и так внезапно, что не было даже времени задуматься над этим, надо было только действовать и, не теряя ни минуты, собираться в путь.

По тут же составленному приказу хозяйственная часть курсов должна была снабдить батарею продовольствием, боеприпасами и обмундированием.

С продовольствием обстояло просто — его дали каждому на руки: по четыре воблы и полфунта хлеба на человека. Затем из кладовой вытащили неприкосновенный фонд обмундирования: сапоги, варежки, шинели — все лучшее, что могли дать нам курсы. Шинели старые, латаные, но в них не было ни дыр, ни рваных клоков. Сапоги, которые я получил взамен своих развалившихся ботинок, были тоже аккуратно починены и зашиты. Хуже дело обстояло с лошадьми. Курсовые лошади летом на полигоне еще кое-как держались на подножном корму, теперь же на голодном пайке они исхудали до того, что едва стояли в стойлах, и, конечно, не выдержали бы даже дороги до Петрограда. Ездовые, которым поручили найти лошадей во что бы то ни стало, звонили по всем телефонам и сбились с ног, бегая по московским транспортным базам. Именем Революционного военного совета они забирали оттуда лучших лошадей, каким-то чудом еще уцелевших от мобилизации.

Навсегда, на всю жизнь запомнилась мне эта ночь, когда курсы собирали нас в боевой поход, запомнилась до мелочей, до запаха орудийного масла, которым пропахла моя шинель, потому что в ее полах я приносил из кладовой инструменты, пыжи и приборы для чистки орудий; запомнились желтые, осенние листья клена, прилипшие к колесам орудий, которые мы при свете фонарей на руках выкатывали из аллей казарменного парка. Это были обычные 76-миллиметровые дивизионные пушки образца 1902 года. Сняв чехлы, мы проверили прицельные приспособления, замки, противооткатную систему.

Была темная, безлунная октябрьская ночь с мелким, холодным, пронизывающим дождем. На дворе ржали лошади, люди выкатывали из сараев повозки и передки, бегали с фонарями, хлюпая по лужам...

Часам к четырем утра сборы были закончены. В темноте раздалась команда: «По коням!» Ездовые сели по своим местам, и запряжки по три пары лошадей, или, как говорят артиллеристы, «по три уноса», выехали из ворот казармы. Мы шагали вслед за своими орудиями пешком, так как передки были загружены прессованным сеном и мешками с овсом.

Еще раз я оглянулся на освещенные окна казарм. Батарея повернула за угол и тронулась по пустым темным улицам столицы к вокзальной площади.

В пути

Воинский состав ждал наготове. Он был очень короток. Три платформы для орудий и повозок, три товарных вагона для лошадей и две теплушки для нас. Теплушка — обыкновенный товарный вагон, только посреди нее стояла «буржуйка» — железная печь, которую тут же растопили. Теперь можно было залечь на нарах, укрыться шинелью и заснуть, но никому не спалось. Стали поджаривать на «буржуйке» воблу. От этого соль выступала наружу, и сухая, как ремень, рыба становилась преснее и мягче. Запивая воблу кипятком, мы беседовали о предстоящей поездке.

Мой сосед по нарам, озорной крестьянский парень, назначенный ездовым, с веселыми прибаутками рассказывал, как он ухитрился взять на транспортном пункте самую лучшую лошадь. Поездка радовала его, как интересное приключение, нарушившее однообразный ход курсантской жизни. В успехе он был уверен, об опасности не думал и сам подшучивал над своей ролью «артиллерийского извозчика» — что, мол, нам, ездовым, сделается: подъехал на рысях, скинул орудие с передков и гони обратно под укрытие...

Другой сосед — телефонист, молчаливый, угрюмый на вид украинец, не вмешивался в разговор и, казалось, ни о чем не раздумывал. Придвинувшись ближе к свету, положив на колени шапку, чтобы не рассыпать болтики и гайки, он упрямо, по нескольку раз разбирал и снова собирал неисправную телефонную трубку.

Командиром батареи ехал наш преподаватель курсов, бывший офицер, один из [187] тех офицеров старой армии, которые с первых дней революции перешли на сторону советской власти. Впрочем, когда на одном собрании про него так сказали, он выступил с возражением, заявив, что никуда не переходил, а всегда был «на этой стороне». Курсанты ему доверяли. Сейчас, в пути, командир обстоятельно рассказывал, что придется делать батарее в боевой обстановке, как будто хотел за несколько часов восполнить громадные пробелы в нашем артиллерийском образовании.

Но больше всего привлек внимание своими рассказами наводчик. На курсах его знали только как одного из самых усердных слушателей. В пути оказалось, что он лучше всех знает обстановку, какая сложилась на фронте, и сам участвовал весной в боях против Юденича, во время первого его похода. Тогда он был портовым рабочим и вместе с береговым матросским отрядам наступал на форт «Красная Горка», предательски восставший против советской власти в самую тяжелую минуту обороны Петрограда. Наводчик рассказывал, как по плану товарища Сталина Петроград был превращен в неприступную крепость, окруженную несколькими поясами обороны. Он рассказывал про знаменитый артиллерийский обстрел «Красной Горки».

— В первый раз я тогда увидел разрыв снаряда. Это было у железной дороги. Рельсину вместе со шпалами завернуло кольцом. Дерево поднялось на воздух. Силища какая! Тысячи две снарядов выпустили по предателям с суши и с моря. И если бы не наша артиллерия, — трудно было бы тогда справиться с врагом. Вот с тех пор я и решил стать артиллеристом.

Ехали остаток ночи и весь следующий день. Состав шел по воинскому графику, останавливаясь только на узловых станциях. Здесь нас уже ждали новые паровозы. Во время этих недолгих остановок курсанты едва успевали сменить караул, который мы выставили у орудий на платформах.

В конце дня наступила моя очередь стоять на часах. Холодный дождь моросил на брезент, которым были покрыты [188] орудия. Даль была затянута серой, осенней пеленой. Неожиданно к стуку колес стал примешиваться отдаленный гул орудийной стрельбы. Уже почти стемнело, когда поезд подошел к станции Колпино и здесь остановился. Канонада сразу стала слышнее, теперь она казалась совсем близкой. Вдруг раздались один за другим несколько сильных разрывов, столь близких, что, казалось, снаряды легли у самых станционных построек. Впереди, у головных вагонов, послышались громкие голоса. Поезд неожиданно тронулся назад. Становилось тревожно.

Эти первые разрывы снарядов заставили глубоко почувствовать угрозу, нависшую над страной. Все слышанные раньше призывы к защите революции, все речи об огненном вражеском кольце всплыли в памяти во всей своей ужасной правде, опасность стала реальной, ощутимой.

Поезд оттянулся для разгрузки на ближайший полустанок — Поповку. Гул канонады был здесь тише, но за темнотой осеннего вечера все уже чувствовали дыхание фронта и злую, жестокую волю врага, изготовившегося к последнему отчаянному удару. Началась разгрузка. Люди работали молчаливо, остервенело. Шел уже не дождь, а мокрый снег, таявший под ногами. Земля превратилась в холодное месиво, в котором вязли ноги. Несколько фонарей выхватывали из тьмы наш состав, хлопья снега, людей в промокших шинелях и грязных сапогах. На полустанке не было даже платформы для разгрузки. Мы приставили к вагонам рельсины и доски и по ним с трудом стаскивали орудия, сводили лошадей.

Так мы оказались посреди темного поля. Мокрая одежда прилипала к телу, холодная вода стекала за шею. Никто не знал, куда мы пойдем и что будем делать. Командир батареи пошел на станцию связаться по телефону со штабами ближайших частей. Вернувшись, он объявил, что завтра с утра приступим к делу, а пока надо подумать о ночлеге.

Кто-то со станции проводил нас по дороге к заброшенным, пустым дачам. Просушившись немного, вспомнили, что целые сутки ничего не ели, кроме четырех вобл. Но все шкафы и столы пусты. Курсанты уже собрались было лечь спать без ужина, как наш ездовый набрел на счастливую находку: в углу подвала оказалась большая куча мелкой, как горох, картошки и рядом целый улей с медом. Необычный ужин приготовили и съели в одно мгновение. И едва утолили голод, как дала себя знать и усталость. Впечатления дня мешались в памяти, и, засыпая, не верилось, что всего сутки отделяли нас от жизни в курсовых казармах.

Огонь!

Покинули мы свои казармы в дни, пожалуй, самые тяжелые для молодой Советской республики. В конце октября 1919 года враг ближе, чем когда бы то ни было, подошел к центрам Советской страны. Кавказ, Украина, Дон были захвачены войсками Деникина. Белогвардейцы уже вошли в центральные губернии, заняли Орел, угрожали Туле. За 300 верст от Москвы находились белые генералы. На востоке, в бескрайней Сибири, еще держался недобитый Колчак. Зажатая в кольцо наглеющих, торжествующих врагов, Советская республика напрягала для отпора все силы, истощенные войной, разрухой, голодом.

Юденич выбрал подходящий момент для того, чтобы вторично (после своей летней неудачи) ринуться на красный Петроград. В конце сентября 1919 года белые войска, снаряженные им с помощью Антанты, перешли в наступление. Измена и предательство «военспецов» — бывших царских генералов, посаженных Троцким на руководящие посты в армии, — помогли белым развить успех, К 20 октября войска Юденича захватили Гатчину, Детское Село, Павловск... На левом фланге белые вошли в предместья Петрограда, на правом — угрожали станции Колпино, пытаясь отрезать осажденный город от центра страны. В эти грозные дни Ленин обратился с воззванием к рабочим и красноармейцам, призывая их стать на защиту Петрограда. По всей стране проходила мобилизация партийцев и комсомольцев на фронт против Юденича. Москва, Тверь, Смоленск, Ярославль, Вятка снаряжали свои рабочие отряды на помощь осажденному городу. И одним из таких отрядов была наша батарея, [189] в первый раз шедшая в бой защищать революцию.

Утром нас подняли до света. Командир батареи перед строем объявил о предстоящих операциях. «Огнем и колесами» нам надо сопровождать курсантов пехотных курсов. Сегодня они вместе со всей колпинско-тосненской группой войск переходили в наступление. Ближайшая цель: отнять у белых Федоровский посад — большое село километрах в десяти от места нашей ночевки.

На воздухе было свежо и бодро. Первый ночной морозец схватил лужицы тонким ледком. Грязь на дороге затвердела желтыми буграми. Мы шли за орудиями, которые легко катились по кочковатой, замерзшей дороге к небольшому лесочку, черневшему посреди скучной, болотистой местности.

На опушке леса батарею остановил верховой, подъехавший к командиру огневого взвода. Это был молодой курсант, разведчик огневого взвода, который вместе с командиром батареи еще раньше отправился вперед выбирать позиции и узнавать обстановку. Разведчик передал распоряжение командира батареи — ехать по дороге через лесок.

— Не доезжая конца леса, свернете направо, там будут полянки для закрытой позиции. Телефонистов отпустите со мной. Разведчик кричал молодым возбужденным голосом, передавал команду неопытно, но бодро, как молодой петушок, который в первый раз пробует свой голос.

— А что там? — спросил командир взвода, кивая головой в сторону фронта. Оттуда доносились далекая трескотня перестрелки и редкие удары орудий.

— Бьет пулеметом. Не дает нашей пехоте головы поднять. Надо сбивать пулемет с колокольни.

Разведчик повернул лошадь и поехал шагом обратно, показывая телефонистам дорогу наискось по тропе к наблюдательному пункту.

Все это походило на классическую артиллерийскую задачу, которую обычно предлагали нам на занятиях. Пехота идет в наступление. Пулемет противника задерживает продвижение пехоты. Батарее поручено поддержать пехоту и сбить пулемет.

Подвезли орудия почти к самой полянке, где опять встретили двух курсантов, показавших выбранное для батареи место. Полянка небольшая, и деревья, стоявшие перед орудиями, могли оказаться помехой на пути полета снарядов. Пришлось расчищать [190] трассу — спиливать одни деревья, у других обрубать сучья. Наш ездовый оказался мастером на все руки. Скинув сапоги ги шинель, он залезал по сучьям на мешавшую сосну и в две-три минуты срубал топором ее верхушку.

Я не мог удержаться, чтобы не побывать на опушке леса. Правее, на полтора километра впереди, шла линия наших окопов, — казалось, она была опушена дымками выстрелов. Бой уже разгорался. Километрах в трех на пригорке виднелось село — это и есть Федоровский посад. В центре его возвышалась белая колокольня — наша цель.

После расчистки трассы выкопали ровики для сошников и забросали орудия сучьями для маскировки (у белых имелись разведывательные самолеты). Через десять-пятнадцать минут все было готово к бою. Наш телефонист расположился на полянке, как у себя дома, и, продувая трубку аппарата, кричал своему товарищу на наблюдательный пункт:

— Батарея готова. Готова же, я тебе говорю. Передавай команду.

Несмотря на морозец, мы разгорячились от работы и даже скинули шинели. Все были радостно возбуждены, но это возбуждение не переходило в суматоху. Наоборот, делали все точно и сноровисто, как только могли бы делать на нашем месте вполне опытные артиллеристы.

— По пулемету гранатой! — кричал телефонист, передавая команду с наблюдательного пункта. — Буссоль 52–00, уровень 30–33, прицел 60. Первому — огонь!

Выстрел блеснул неожиданно. Несколько веток, сорванных порывом газов по пути снаряда, полетели на землю. Трудно было освоиться со стрельбой по невидимой цели. Казалось, пушка в упор стреляет в стену стоящего перед ней леса. Как хотелось быть в эту минуту на наблюдательном пункте и увидеть, куда упал первый снаряд!

Уже после нескольких выстрелов стало ясно, что пристрелка идет хорошо. После четвертого снаряда колокольню захватили в «артиллерийскую вилку». На девятом снаряде можно было перейти на поражение.

— Батарея, беглый огонь! — торжествующе передал телефонист.

Оба орудия — наше и стоящее рядом соседнее, которое выжидало пристрелки, — били теперь не переставая. Удары выстрелов, щелканье затвора, легкий звон выбрасываемой гильзы — все звуки и движения следовали друг за другом так последовательно, словно работала какая-то хорошо слаженная машина. Один раз командир по телефону приказал наводчику чуть тронуть прицел «на волосок» выше. Я вспомнил про эллипс рассеивания. Наверно, снаряды били чуть не по цели, и командир хотел едва заметно сдвинуть этот «эллипс», чтобы цель вышла из мертвой точки и оказалась в самой густой полосе попадания.

Лица товарищей преобразились. Они были озарены уверенностью в победе, счастьем первой удачи, сознанием важности и ответственности дела. Выстрелы следовали один за другим через каждые пять-шесть секунд. Вскоре ствол орудия так накалился, что командир приказал прервать огонь. С наблюдательного пункта передали, что снаряды стали ложиться неточно. Ездовый, часто приходивший смотреть, как идет дело, предложил облить ствол водой. Он уже заприметил прудок недалеко от батареи. Все побежали с ведрами к пруду, поверхность которого была еще покрыта тонким ледком ночного заморозка. От облитого ствола пошел пар. Мы истратили на него десятка два ведер, прежде чем снова открыли огонь.

Стрельба продолжалась. Раза три над нами (но несколько в стороне) показывались самолеты белых. Видимо, враг пытался открыть батарею. Когда ненадолго мы прекращали стрельбу, чтобы перекопать сбитые ровики для сошника или снова охладить ствол, — в такие минуты слышался тяжелый, нарастающий гул пролетающих над нами снарядов. Все они рвались с большим перелетом. Впрочем, некогда было думать об опасности. Мы прислушивались не к звукам пролетающих снарядов, а к шуму схватки, который глухо доносился с поля боя и, казалось, удалялся от нас. Несколько раз, по приказу командира, переносили огонь на другие цели. Чувствовалось, что напряжение боя ослабевает.

В середине дня на батарею заглянул проезжавший по дороге штабной командир. Он на минуту задержал коня и сказал: [191]

— Поздравляю вас, товарищи артиллеристы. Федоровский посад взят.

Бой кончился. Мы ехали к Федоровскому посаду через недавнее поле боя. Воронки от снарядов, брошенные повозки, трупы людей и лошадей, санитары, подбирающие раненых, — все эти следы только что прошедшего боя ненадолго останавливали внимание. Мы торопились в село, на площадь, к белой колокольне, с тем азартом, с каким стрелок бежит к мишени смотреть на свои попадания. Приехав в село, мы невольно поразились, увидев результаты обстрела.

Вся площадь перед колокольней была изрыта снарядами. Стоявший рядом поповский дом, где помещался штаб белых, — разрушен. Во дворе его валялись затоптанные в грязь папки и бумаги. Лежали убитые лошади. Лужи крови еще не успели застыть. Одна лошадь под прекрасным офицерским седлом была еще жива, хотя весь круп ее был раздроблен осколками снаряда. Ездовый, мрачнея от жалости, пристрелил ее из карабина, который он нашел где-то по дороге и взял себе как военную добычу.

На белой стене обстрелянной нами колокольни на разной высоте, словно красные раны, зияли многочисленные пробоины. «Сколько здесь недолетов!», с сожалением сказал наводчик. Чуть не бегом, мы поднялись по лестнице к площадке, где стоял пулемет белых. Балка, на которой висели колокола, была перебита удачным попаданием. Рядом с упавшим колоколом, заваленный обломками дерева и штукатуркой, стоял изуродованный пулемет. Лицом вниз лежал человек в черной шинели, в фуражке с белым околышем. Он был мертв.

— Знать бы, сколько наших он убил за это утро, — пробормотал наводчик. Лицо его потемнело. Он взглянул на меня. [192]

— Тут, брат, дело простое — врага убили, значит, своим дали жить.

Батарея двинулась дальше — догонять ушедшую вперед пехоту. Мы прошли какую-то деревню, без боя оставленную белыми. На одном кулацком доме еще трепыхался трехцветный флаг, и наш ездовый, соскочив с лошади, с остервенением сорвал его. Улицы были почти пусты. Война, как ветер, разметала жителей по обеим сторонам фронта.

За деревней дорога спускалась к речке, и здесь мы невольно задержали свой шаг. Голоса затихли. На перилах моста, на столбиках, с жестокой аккуратностью были развешены красноармейские шапки с красными лентами. На одной из них, придавленный камнем, лежал кусок картона с надписью: «Вот что мы оставляем от красных». За перилами моста, в русле гнилой неглубокой речонки, лежали трупы истерзанных, изрубленных людей. Это были захваченные белыми в плен курсанты пехотных курсов.

— Видишь? — спросил меня наводчик. — Запомним.

Взаимодействие

Наступательный порыв белых выдыхался. Обратный захват Федоровского посада совпал с успехами наших частей и на других участках фронта. Мутный вал белогвардейских полчищ стал откатываться от Петрограда. Но тяжело раненный бешеный зверь был еще опасен. Он оборачивался и огрызался на каждом шагу.

В Павловске наступление нашей пехоты задержалось. Наши части окопались непосредственно за городом, в районе знаменитых парков и дворцов. Батарея расположилась перед парком на чьем-то огороде. Был пасмурный, туманный день. Ноги путались в картофельной ботве. Перекопанная земля (здесь недавно копали картошку) размокла, как тесто. Было скучно и досадно, — мы никак не могли понять, что мы, собственно, делаем и что происходит на позициях. Перед нами голый, осенний парк, за стеной его столетних деревьев ничего не видно. Командир батареи занял пункт на чердаке Павловского дворца и из слухового окна следил за положением на фронте. Судя по его телефонным распоряжениям, ему тоже было неясно, как складывается обстановка. Мы вели довольно вялый огонь, пристреливая на всякий случай различные видимые командиру пункты — мостики, перекрестки дорог, здания, отдельные деревья.

После обеда наша стрельба стала совсем вялой. Артиллерийский огонь со стороны противника тоже прекратился. Где-то за парком раздавалась трескотня ружейных и пулеметных выстрелов. Временами эта трескотня усиливалась, слышались далекие крики «ура».

— Наверно, наши наступают, — напряженно прислушиваясь, сказал наводчик.

— Наступать-то наступают, — озабоченно ответил командир орудия, — а все-таки узнать бы, что там. Стоим, как слепые.

Он подошел к телефону, чтобы поговорить с командиром батареи, от которого уже давно не было никаких приказаний, и вернулся, пожимая плечами.

— Говорит то же самое. Связь у него со штабом прервалась, и обстановка неясна. Наверно, говорит, наши наступают, так что вести огонь рискованно — не ударить бы по своим. Сейчас он послал нарочного в штаб. Подождем.

Мы совсем прекратили огонь. Я стоял у орудии, стараясь согреть стынувшие руки у пока еще теплого ствола. В это время по переулку вдоль огородного забора проходил старичок в рваном полушубке. Он поравнялся с батареей, посмотрел добрыми под слеповатыми глазами и полез к нам через изгородь.

— Соколики, чего же вы тут стоите?

— А что?

— Да ведь вы будто свои, красные.

— Красные, дедушка.

— Так ведь ваши-то ушли. Уже в парк вошел он-то. Что же, вы ему в плен отдаться захотели?

Вся вялость мгновенно слетела с нас. Командир орудия снова бросился к телефону и передал командиру батареи сообщение старика. Мы даже забыли задержать на всякий случай прохожего, который мог оказаться провокатором. Но, видимо, у командира батареи были свои основания поверить этому сообщению, и он приказал открыть огонь.

Оба наши орудия заговорили во всю [193] силу. Мы били по дороге, которая вела в парк со стороны белых, хотя и не были уверены, что бьем туда, куда нужно; били упрямо, напряженно, как в свое время по колокольне Федоровского посада; били хмуро, сосредоточенно, без лишних слов и движений. И у каждого орудия уже стояло наготове по нескольку лотков со снарядами, заранее установленными на картечь — на случай, если бы враг показался из-за деревьев парка, от которого нас отделяли всего 200–300 шагов...

Наконец, командир батареи, связавшись с пехотой, передал приказ перенести огонь. Пришло сообщение, что наши части перешли в атаку и снова заняли парк. День закончился удачно. Наши пехотинцы сломили контратаку белых, выбили части Юденича с окраин Павловска и погнали по направлению к Гатчине.

На ночь батарея остановилась в богатом пустом особняке какого-то князя. Нам повезло. В залах особняка нашли хорошее синее сукно, которым были подшиты ковры и шкуры белых медведей. Находка была очень кстати. У нас истрепались перчатки, и мы отмораживали руки, прикасаясь к холодному металлу рычагов замка и снарядов. Каждый наделал себе из сукна несколько пар варежек. Мы кроили их по контуру ладони и сшивали через край.

Ждали ужина. И в это время все услышали веселый голос нашего ездового. Он только что вернулся «из гостей» от пехотинцев, где встретил земляков, и теперь рассказывал о своей с ними беседе.

— А они меня спрашивают, — говорил он, — не ваши ли это стреляли по парку, как бешеные? Ну, говорю, наши... А сам покраснел весь: вот, думаю, сейчас подымут насмех, что мы били по пустым дорогам — из пушек по воробьям... И вдруг они говорят — молодцы, спасибо им передайте. Знаете, говорят, мы из-за вас и обратно в бой повернули. Сначала беляки насели, и мы стали из парка выбираться. Тут вдруг услышали — свои орудия бьют, ну и переконфузились все. Как же так — сами отошли, а батарейку-то свою забыли на позиции. Вот, мол, отбиваются сердечные... Командиры закричали: «Слышите, артиллеристы до последнего бьются, не уходят». Ну и пошли мы обратно в бой и погнали белых...

Рассказ всполошил батарею. Ездовый ходил из комнаты в комнату, и артиллеристы табуном следовали за ним, чтобы еще раз послушать про его беседу с земляками.

— Что вы на это окажете, товарищи? — заканчивал ездовый. — Вот вам и взаимодействие с пехотой. Не так, как нас на курсах учили, а еще чище! [194]

Ошибка

Батарея совершила грубую ошибку. Это было на второй день после боя у Павловска. Мы заняли огневую позицию на краю деревни, неподалеку от проселочной дороги. Зарядные ящики и лошади были отведены в укрытие во двор ближайшего дома, стоявшего сзади нас. Небольшой холм скрывал поле боя, и командир батарея занял наблюдательный пункт на крыше сарая, через дорогу от огневой позиции.

По всем признакам до нас тут стояла какая-то другая батарея: об этом говорили следы колес, примятая трава, ровики для сошников. В горячке мы не придали этому значения. Противник яростно сопротивлялся, и надо было срочно ввязаться в бой, чтобы помочь нашей наступающей пехоте.

Но едва мы выпустили первые пристрелочные снаряды, как внезапно в нескольких шагах впереди нашего орудия раздался страшный взрыв. Его неожиданность и сила были так велики, что я застыл на месте. Грохот разрыва и скрежет осколков, ударивших по щиту орудия, еще долго продолжали звучатъ в ушах даже после того, как черный дым и пыль стали рассеиваться и замершие у орудий люди зашевелились.

— Чего вытянулся? Укрываться надо, — спокойно, но строго сказал наводчик. — Теперь жди второго.

Я похолодел, сообразив, что следующий снаряд по артиллерийским правилам будет послан с перелетом и попадет, наверное, во двор, где стояли зарядные ящики. И едва успел об этом подумать, как послышался короткий свист и второй разрыв. Снаряд упал прямо в каменный домик, где сидели ездовые, снес его угол и засыпал осколками двор. Послышался грохот разрыва, тонкий звон вылетевших стекол, ржание и топот забившихся лошадей и резкий, нестерпимый стон.

— Увезти ящики и орудия! Рассредоточиться! — закричал командир огневого взвода.

Не теряя ни секунды, мы на руках откатили свое орудие в сторону, вывели его на дорогу и катили без отдыха метров семьдесят, пока не завели в какой-то переулок. Зарядные ящики на лошадях вывезли со двора и угнали еще дальше. Это было сделано во-время. Снова и снова неподалеку рвались снаряды, вздымая к небу тяжелые комья земли. Они ложились как раз по лужайке, где только что стояла батарея.

Снаряд, попавший в дом, убил двух лошадей и ранил в ногу ездового, того самого, который называл себя «артиллерийским извозчиком» и который вместе со всей батареей так переживал все радости и невзгоды.

До сих пор батарею сопровождало чувство неуязвимости. Участвуя в боях, мы счастливо избегали потерь и опасностей. Но стоило только немного забыть про осторожность, достаточно было совершить ошибку, расположившись на недавно брошенной и, наверное, уже пристрелянной врагом позиции, — и тут же мы получили суровый урок. Этот урок остался в памяти навсегда.

Гости

Несколько дней бои на фронте шли с переменным успехом. Говорили, что Юденич пошел на риск — он обнажил свой тыл и правый фланг и перебросил все резервы на Гатчинский участок фронта, чтобы снова создать видимость угрозы. Но, несмотря на отчаянные атаки, белые не смогли вернуть инициативу и только на короткий срок задерживали продвижение наших частей.

Наша батарея, действовавшая в составе колпино-тосненской группы, дня три подряд занимала порозицию километрах в шести за Павловском, расположившись прямо на дороге между двумя рядами домов в дачном поселке. По дороге то и дело проходили на фронт новые боевые части, отряды матросов, пулеметчики. Проходили питерцы, потомственные почетные пролетарии, организованные в боевые дружины. Они были одеты по-разному, по-разному вооружены, по-разному, вкривь и вкось, несли винтовки. Встречались и пожилые, и комсомольцы. Одни перепоясанные пулеметными лентами, у других висели гранаты, у многих рядом с подсумком болталась какая-нибудь совсем не боевая сумочка с хлебом или сухарями, — и все-таки было [195] видно, что идет крепкая, сплоченная, дисциплинированная воинская часть, не знающая ни жалости к врагу, ни страха перед ним. Шел вооруженный народ.

Стоя на одной и той же позиции, мы два дня подряд вели довольно монотонную артиллерийскую дуэль. На третий день однообразие нарушилось хорошей новостью. В штаб нашей группы прибыла делегация петроградских рабочих с подарками. Это было очень кстати — с продовольствием дело обстояло неважно. С утра послали представителя в штаб, и он привез нашу долю подарков: две пачки папирос и одну банку консервов на каждого, немного теплого белья, хлеба, фруктового чаю, леденцов — все, что могли урвать питерские рабочие от своего голодного пайка.

В полдень двое из делегации — оба рабочие Путиловского завода — заглянули на батарею. Они рассказали о том, как приготовился Петроград встречать врага. В эти дни трамваи развозили по городу оружие и снаряды, под мосты были заложены мины. На улицах стояли пулеметы и пушки. Вооруженные рабочие охраняли здания и перекрестки. Штабели дров, окопы, мешки с землей, баррикады, обвитые колючей проволокой, — все это расположено по улицам и набережным в несколько поясов по тому плану, который еще летом, во время первого похода Юденича, разрабатывался Сталиным. Если бы Юденичу удалось прорвать фронт, перед ним встал бы укрепленный, грозный город. За первой линией обороны перед врагом оказалась бы вторая. Прорвал вторую — есть третья. Каждый квартал, каждый дом превращен в крепость.

Путиловцы рассказали, как в эти дни проходила в Петрограде партийная неделя. Партия призвала в свои ряды всех честных рабочих, служащих, красноармейцев. Сотнями и тысячами откликались рабочие на этот призыв.

За рассказами гости провели у нас несколько часов и остались обедать. Из рыбных консервов, прибавив найденную на огородах картошку и капустные кочерыжки, наш повар, он же замковый, сварил превосходный суп. Второго не было, зато на третье пили крепкий чай с хлебом и леденцами. Расположились тут же, у орудий, под навесом крыльца, но обед закончить так и не удалось. С наблюдательного [196] пункта позвонил командир батареи и приказал открыть огонь, чтобы подавить артиллерию противника, которая мешала пехоте перейти в атаку.

В разгар перестрелки между прогалинами леса и дальше, на железнодорожном полотне, показался белый бронепоезд. Из его полукруглой броневой башни, словно короткие плевки, поблескивали орудийные выстрелы и непрерывные вспышки пулеметных очередей.

— Это он больше всего и бьет по нашей пехоте, — сказал наводчик командиру орудия. — Взять бы его под огонь, что у нас там на вышке думают!

По телефону выяснили, что никто на наблюдательном пункте не видит бронепоезда. Как раз эта часть пути, хорошо видная нам, была закрыта от наблюдателей густым массивом леса.

Командир батареи тут же приказал открыть огонь по бронепоезду прямой наводкой.

— Есть прямой наводкой! — четко повторял наводчик. Он приказал мне чуть сдвинуть правило и весь прильнул к панораме. Никогда еще я не видел его таким сосредоточенным и серьезным.

Направление и прицел были взяты точно. Первый же снаряд ударил по железнодорожному полотну, лишь немного не долетев до бронепоезда. Наблюдавший в бинокль командир орудия различил даже, как в воздух взлетели куски шпал.

Наводчик торопливо крутнул маховичок прицела. Я ожидал, что он будет бить по самому бронепоезду, но на этот раз фонтан разрыва взметнулся с большим перелетом. Я понял, что он бьет не по бронепоезду, а по полотну, стремясь отрезать врагу путь к отступлению, а потом уже ловить его в «артиллерийскую вилку». Это было правильное решение. Стоило разрушить путь — и участь бронепоезда, оказавшегося в «мышеловке», была бы решена. Суживая постепенно «артиллерийскую вилку», мы наверняка разбили бы его снарядами.

Но первые снаряды, посланные на перелетной очереди, не попали в железнодорожное полотно. Между тем, белые, видимо, догадались, чем может кончиться этот обстрел. Бронированная туша стала быстро убираться обратно. Разрывы заплясали по обеим сторонам железнодорожного полотна, но уже поздно. Бронепоезд ушел из поля нашего зрения, и только быстро движущаяся над лесом полоска дыма показывала, как стремительно он удирает к Гатчине.

— Убежал! — чуть не со стоном вскрикнул наводчик. — Мне бы не торопиться, дураку. Эх! Сколько раз говорил себе — спокойно, спокойно, а у самого руки дрожали...

— Ну и убежал, — успокоил его командир орудия. — Что ты, чудак, разволновался? В две минуты прогнал врага и еще недоволен. Думаешь, так легко за три километра сразу попасть по железнодорожному пути. Вон по колокольне целый час били...

Во время перестрелки мы совсем забыли о своих гостях. Когда схватка кончилась и мы вернулись к давно остывшему чаю, питерцев уже не было. Говорили, что они пошли на наблюдательный пункт к командиру батарея.

Вечером наводчика ждал сюрприз. Командир батареи выстроил весь огневой взвод, как на проверку, и коротко разобрал все действия батарея за день. Он особенно отметил инициативу наводчика, который во-время заметил бронепоезд и быстро справился с этой задачей.

— Это сильно помогло пехоте сбить врага с позиций, — сказал командир. — Наши гости, петроградские делегаты, видели сегодня работу батареи, они пришли ко мне и попросили, чтобы я выразил батарее благодарность за отличную, инициативную работу, и поручили передать товарищу наводчику этот подарок от имени всего петроградского пролетариата.

И он вручил наводчику большие карманные часы, уложенные в какую-то жестяную табачницу вместо футляра.

— От пролетариата! — пробурчал стоявший рядом со мной телефонист. — Да это же его часы — самого делегата. Я же бачил, как он вынимал с цепочкой, время смотрел.

— Молчи, дурень, — отвечал замковый, — а он что же, по-твоему, не пролетариат?

В тот же вечер наша батарея засела писать письмо гостям из красного Питера. Мы поблагодарили их за посещение, за подарки, обещали, что на обратном пути, как только покончим с врагом, побываем в Петрограде [197] и заедем к ним на завод. Наводчик в конце письма сделал особую приписку, сообщив, что и он сам, и командир орудия, и телефонист, и еще несколько товарищей из батареи решили подать заявления о вступлении в партию. «Наша батарея, — писал наводчик, — скоро станет настоящей большевистской».

Риск

Сопротивление белых ослабевало. Теперь уже речь шла не только об обороне Петрограда. В листовках, в газетах и в беседах слышался другой призыв: «От обороны к наступлению, от наступления к разгрому. Враг должен быть уничтожен».

В боях против хорошо вооруженного, умелого и упорного врага красноармейцы нередко применяли самые неожиданные и смелые маневры. Нет противотанковых орудий, и бойцы гранатами отбивали атаки танков. Были случаи, когда грузовик с пулеметом врывался в расположение белых и решал исход боя. Там, где нельзя было добиться успеха прямой атакой, красные бойцы совершали ночные переходы через болото, по пояс в холодной воде, и утром неожиданно выходили в тыл врагу. И в то время, как красные бойцы развивали свою инициативу, изобретательность и выдержку, в стане белых началось и неудержимо росло разложение.

Перед Гатчиной белые задержались на хорошо укрепленной позиции. Линия их окопов проходила по возвышенности и была обнесена широкой полосой проволочных заграждений.

Вечером наша батарея получила приказ прямой наводкой пробить бреешь в укреплениях противника и поддержать ночную атаку пехоты на занятую белыми высоту.

Дождавшись темноты, мы на руках выкатили наше орудие из деревни, где стояла батарея, и тихо покатили его за линию пехоты на луг, расположенный у самой возвышенности. Катить пришлось метров семьсот. Эту нелегкую работу надо было делать бесшумно. Команды отдавались вполголоса.

Стояла тихая, морозная ночь. Неприятельская возвышенность чернела прямо перед нами — в трехстах-четырехстах шагах.

Наводчик направил орудие в цель и, обернувшись, шутливо заметил:

— Сегодня наша точка наводки — на небе.

Тучи разошлись, и слева показался бледный сери молодого месяца. Действительно, это был самый подходящий ориентир среди окружавшей темноты.

Всего несколько минут оставалось до готовящегося боя. Из деревни, где расположились наши части, доносилось мирное ржание лошадей. Кто-то наигрывал на гармошке незатейливую песенку. У белых за линией окопов мерцали далекие огоньки костров. Мы являлись теперь самой передовой частью, если не считать трех человек, залегших в дозоре немного впереди нас. [198]

Положение было рискованное и противоречило всем правилам теории. В других условиях такой смелый выезд орудия мог кончиться тем, что враг короткой вылазкой захватил бы его и вывел из строя. И если командование решилось на такой шаг, значит, у него была полная уверенность в стойкости нашей батареи и пехоты, а главное в том, что боевой дух врага уже сломлен и артиллерийский огонь, открытый неожиданно ночью в упор по позициям, и стремительная ночная атака вызовут у белых растерянность.

И этот расчет оправдался.

Даже мы, ожидавшие каждую минуту сигнала, невольно вздрогнули, когда сзади над деревней вспыхнула ракета, извещавшая, что пехота готова. Тотчас вслед за этим ударило и полыхнуло заревом наше орудие. Тихая, темная ночь преобразилась. Шумом и криками, суматошной трескотней и огнями выстрелов ожила черневшая впереди возвышенность. Но это был не отпор, а паника. Пули белых летели наугад. Единственное, что они могли различить в темноте, — это огонь нашей пушки. Пули горохом защелкали по щитку. Под его прикрытием, тесно прижавшись друг к другу, мы продолжали слать снаряд за снарядом. Били по проволочным заграждениям, по окопам и пулеметам противника, которые выдали себя беспорядочной стрельбой.

Между тем, сзади уже началось движение пехоты. Справа и слева, пригнувшись к земле, пробегали и проползали, теряясь в темноте, поднятые в атаку красноармейцы. Наши цепи почти вплотную подобрались к позиции белых. Там они поднялись и с криком «ура» бросились в штыковую атаку.

В эту ночь белые были сбиты с позиций, которые представляли серьезную преграду на пути к Гатчине. К утру следующего дня красные войска вступили в город.

Возвращение

Заняв Гатчину, VII Красная армия, действовавшая на северном участке фронта, выполнила свою первую и основную задачу. В это время красные войска широкой дугой, от Петрограда до Пскова, уже охватили белые полчища. С юга и юго-востока XV армия, воспользовавшись тем, что Юденич ослабил свой тыл, перешла в стремительное наступление на город Лугу. Осуществлялся ленинский план окружения и разгрома уже порядком деморализованного врага.

Но и VII армия не остановилась на Гатчине и продолжала гнать белых, не давая им возможности задерживаться на одном месте. И вслед за пехотой, сопровождая ее «огнем и колесами», по болотам и полям, по грязным дорогам, в холодный туман, под дождем и снегом, то днем, то темной, осенней ночью, двигалась наша батарея — маленькая часть великой армии, Теперь это была уже настоящая боевая единица. На щитках 76-миллиметровых пушек имелись вмятины и царапины от пуль и разрывов. У нас были свои неудачи и успехи, свои жертвы и герои; у нас был даже свой пленный — белый солдат, крестьянин, мобилизованный Юденичем, застрявший в деревне, куда его послали за хлебом для полковой кухни. Мы его и захватили на дороге с двуколкой свежевыпеченного хлеба. Бедняга ждал, что его расстреляют, и на коленях просил сохранить жизнь. Взяли его к себе в обоз. Впоследствии он решил поехать с нами в Москву и стал работать на артиллерийских курсах шорником.

После того как красные войска взяли Ямбург, последний оплот Юденича, наша батарея была отозвана с фронта.

Несколько дней пребывания в Петрограде, и, наконец, мы снова в Москве.

Прошел всего месяц с той памятной ночи, когда мы отправились в поход. Зима в Москве еще не наступила. В городе и на курсах все было по-старому. Попрежнему с утра до ночи гудели переполненные курсантами казармы. Приезжали и уезжали отряды, мобилизованные на Южный фронт. Временно у нас же помещались военные курсы, эвакуированные из Харькова и Киева.

Среди всех тревог и забот, которые обрушивались на командование курсов, наше возвращение прошло буднично и незаметно. Прибавилось только хлопот для хозяйственной части — наши койки давно были заняты другими, снова надо было зачислять нас на довольствие, находить помещение, белье, продукты, включать в учебный план...

Но хотя возвращение не было отмечено [199] никаким торжеством, хотя никто не создавал вокруг нас атмосферы уважения и авторитета, этот авторитет и уважение приходили сами собой, и мы принимали их как должное. В глазах товарищей мы были уже «обстрелянными» артиллеристами, на деле доказавшими свои боевые знания и свою преданность революции. И мы чувствовали, что как бы ни было мало наше участие в защите революционного Петрограда, этот месяц, проведенный в боевом походе, навсегда останется лучшей и, может быть, самой значительной страницей в нашей жизни.