В октябре 1918 года белоказачьи полки генерала Краснова, откормленные и снаряженные захватившими Украину немцами, вторично окружили Царицын и прижали защитников героического города к самому берегу Волги. Шесть дней шли ожесточенные непрерывные бои. О том, что бои шли до этого уже неделя и месяцы, бойцы не вспоминали. Жестокость и упорство последних схваток превзошли все происходившее ранее.

Краснов бросил на Царицын 12 конных и 8 пехотных дивизий, всего — до 70 тысяч штыков и сабель, около 300 пулеметов, 150 орудий, 10 бронепоездов. Подступы к Царицыну защищала 50-тысячная X Красная армия под руководством Сталина и Ворошилова. Ядро армии составляли украинские рабочие и донбассовцы, которые, во главе с Климом Ворошиловым, с боями пробились к Царицыну из захваченной немцами Украины.

Героически сражавшаяся X армия попала в тяжелое положение. Ставленники Троцкого, засевшие в Реввоенсовете республики и в штабе Южного фронта, лишили защитников Царицына патронов, снарядов и обмундирования перед лицом сильного, упорного, прекрасно вооруженного врага.

Кольцо осады сжималось с каждым днем. К югу от Царицына Волга уже была перерезана белыми, и сообщение с Астраханью прервалось. На запад от Царицына, на центральном участке фронта, белые 15 октября заняли станцию Басаргино, в 20 километрах от города. В тот же день несколько левее этого участка произошло подлое предательство, которое едва не привело к прорыву всего фронта.

Несколько отрядов 1-го и 2-го Крестьянских полков, мобилизованных нами из заволжских крестьян и казаков, перешли на сторону белых. Предатели перебили своих командиров и побежали к врагам, пытаясь в кустах и оврагах укрыться от пуль, которыми их осыпали соседние революционные отряды. Белые, не разобравшись, в чем дело, тоже открыли стрельбу по бегущим. Изменники в отчаянии метались между двумя лагерями, всюду находя смерть. Немногие из них добежали до белых, но эта измена обошлась нам очень дорого.

Узнав о предательстве, командующий армией Ворошилов приказал бросить [164] в образовавшийся прорыв все имевшиеся в резерве отряды. Их повел в бой Коля Руднев, молодой командир, участник Ворошиловского похода. Вдвойне ответственна была для него эта задача. Именно он собирал и организовывал Крестьянские полки и с юношеской горячностью (в нем было еще очень много молодого, веселого задора) убеждал нас, что это будут замечательные боевые части, созданные по всем правилами военного искусства. Крестьянским полкам были приданы отряды кавалерии, грузовики, переделанные под бронемашины, три батареи. Командирами были назначены донбассовцы и украинцы, испытанные бойцы Ворошиловской армии. Но во вновь сформированных полках оказалось много случайного сброда, много неграмотных, темных людей. Были среди мобилизованных и явные кулаки, которые умело и ловко подготовили измену.

Предательство открывало белым дорогу на Царицын. Требовались героические усилия, чтобы с оставшимися отрядами, под непрерывными атаками противника, затянуть образовавшуюся брешь. В жестоком бою, во время ликвидации прорыва, Руднев был ранен в живот. Не замечая раны, он еще целый час командовал бойцами, пока не свалился с ног. Перед смертью, теряя сознание от боля, Руднев бредил прорывом и просил передать Ворошилову, что фронт восстановлен.

Да, фронт был восстановлен, но ради этого восстановления пришлось снова отойти назад, еще больше сократить линию обороны на всем центральном участке. И может быть, если бы не это предательство, белым не удалось бы так стремительно и крепко прижать наши части к последним позициям на подступах к городу.

Среди тяжелых потерь и поражений этих дней командование армией ни на минуту не теряло присутствия духа. К вечеру 15 октября было получено радостное сообщение с южного участка фронта. Шедшая по вызову Сталина с Северного Кавказа Стальная дивизия пробилась к Царицынскому фронту. У бойцов дивизии не было ни боеприпасов, ни обмундирования. В штыковой схватке с казачьим отрядом они достали себе кое-какое снаряжение и, переодевшись в белоказацкую форму, незаметно по тылам вышли к нашему южному флангу в районе Сарепты. Здесь они вместе с нашими бойцами ударили по красновцам и отогнали их от Волги. Непосредственная угроза Царицыну с юга была ослаблена, но на центральном участке положение становилось все более грозным.

16 октября наши части оставили станцию Воропоново, расположенную всего в десяти километрах к западу от Царицына. Это была исключительно тяжелая потеря. Через Воропоново проходила кольцевая ветка, опоясывавшая Царицын и игравшая важную роль в защите города. Красные бронепоезда превращали кольцевую ветку в неприступный огневой пояс защиты. Эти поезда, наспех составленные из обычных паровозов и вагонов (в ход пошли даже цистерны, приспособленные под бронебашни), вырывали восхищение и зависть всех бойцов — артиллеристов. Зависть не только потому, что они действительно работали отлично (белые прозвали их «красными дьяволами»), но и потому, что они в первую очередь снабжались боеприпасами. Сталин и Ворошилов придавали им по праву большое значение.

Бронепоездами руководил Алябьев, молодой талантливый командир, который, так же как и Коля Руднев, был участником Ворошиловского похода из Донбасса к Царицыну. Первое знакомство Ворошилова с Алябьевым произошло еще на Дону; оно началось с сурового выговора, который получил молодой начальник бронепоезда за свои анархистские замашки. Этот урок не прошел даром для Алябьева. В дни обороны Царицына он показал себя не только отчаянно смелым бойцом, но и выдержанным командиром. Его бронепоезда превратились в подвижные летучие батареи, которые в любой момент могли появиться там, где были нужнее всего. В самые решительные минуты они врывались в расположение белых цепей, выходили навстречу атакующей казацкой лаве, в упор косили врага артиллерийским и пулеметным огнем. Но 16 октября, заняв Воропоново, белые прервали сообщение по кольцевой ветке, разобрали железнодорожный путь, и маневренность бронепоездов — одно из главных условий их работы — была нарушена. [165]

Весь день 16-го продолжались напряженные боя. То там, то здесь поднимались в атаку белые цепи. Вслед за ними с гиканьем и свистом, от которых кровь стыла в жилах, вылетали из-за укрытий казачьи лавы. Казаки неслись к нашим позициям, низко пригнувшись к седлу, с оголтелой пьяной руганью, разрезая воздух блестящими клинками сабель. Иногда казалось, что наши войска уже сдают, не выдерживают этих непрерывных наскоков, сопровождаемых мощным артиллерийским огнем белых батарей. Но в решительную минуту оживали спрятанные пулеметы. Красноармейцы, экономя каждый патрон, скупо, но метко, на выбор, обстреливали белоказаков. В самых опасных местах вступала в дело артиллерия. Показывался бронепоезд, и его тревожные гудки и залпы его орудий были самым отрезвляющим средством для отчаянно наседавших в пьяном угаре казаков. Но огонь наших частей был обидно скуп. Чаще всего бойцы подпускали врага вплотную и отбивали белую пехоту и конницу штыками и саблями.

К концу дня 16-го бои стали затихать. Обе стороны выдохлись до предела. Теперь можно было определенно сказать, что и эту ночь Царицын останется красным. К вечеру позиции обороны проходили немного восточнее Воропоново и западнее Садовой, километрах в семи от Царицына. Не было никакого сомнения в том, что эти позиция — последние. Они представляли собой окопы, обнесенные двумя-тремя рядами колючей проволоки и расположенные на небольшой гряде, идущей вдоль берега Волги. Это последняя возвышенность перед городом. Отсюда до Волги семь-восемь километров ровного, как стол, пространства, полого опускающегося к реке.

Серая железнодорожная водокачка, которая служила мне в эти дни командным наблюдательным пунктом, находилась теперь почти вровень с позициями. С ее площадки хорошо был виден весь центральный участок фронта. Линия железной дороги уходила прямо на запад. По обе стороны от нее расстилалась ровная приволжская [166] степь, подрытая чахлыми кустами и высохшей за лето травой. Примерно в километре от нас начинались позиции белых. Здесь степь, точно муравейниками, была покрыта холмиками земли, и за каждым таким холмиком группами или в одиночку лежали люди. Враг расположился и за постройками оставленных нами поселков, и в громадных извилистых балках — оврагах, которые в двух-трех местах глубокими морщинами с запада на восток пересекали степь. В этих балках белые могли спрятать целые дивизии и незаметно подвести их к передовой линии. В балках укрывались и батареи противника.

В глубине белого стана — там, где враги чувствовали себя в безопасности от пуль и снарядов, — виднелся целый табор телег, повозок и шатров. К этому табору наши артиллеристы питали особую ненависть и с радостью разгромили бы его, если бы не нужно было беречь каждый снаряд для боя. Здесь собрались мародеры, кулаки, белостаничники, которые съезжались к фронту из ближних и дальних станиц в надежде захватить в городе богатую добычу. Сюда же приезжали со своими блестящими на солнце хоругвями и иконами попы, выписанные Красновым из Ростова и Новочеркасска для того, чтобы молебнами и напутствиями поднимать боевой дух белоказаков. Впрочем, с бóльшим успехом генералы «поднимали» боевой дух водкой, спаивая казаков почти перед каждой атакой.

Наблюдая в бинокль за позициями белых, я неожиданно заметил в стане врага новое движение, которое заставило насторожиться. Это движение начиналось с глубокого тыла. Похоже было, что на фронте сменяется какая-то часть и на ее место приходит новая. То группами, то в одиночку, то ползком, то согнувшись, от здания к зданию, от холмика к холмику передвигались люди, приближаясь к передовым позициям. Можно было разобрать, что люди эти хорошо одеты и снаряжены. Минутами, когда лучи заходящего солнца падали на их плечи, можно было даже различить, как поблескивают их погоны. Так сверкать могли только офицерские погоны. Самое важное заключалось в том, что погоны блестели и на тех фигурках, которые вели себя явно, как рядовые бойцы.

Я показал на эти передвижения одному из командиров Коммунистической дивизии, стоявшему рядом на водокачке.

— Офицерская бригада, — сказал он тихо. — Будет дело.

Об этой бригаде уже не раз говорил нам Сталин на совещаниях в штабе армии. Эта бригада, как передавали перебежчики, вся комплектовалась из офицеров. Она формировалась на Украине в количестве 10–12 тысяч человек. Белые ждали ее со дня на день — и вот она подошла как раз «во-время», чтобы со свежими силами ударить на уставших защитников Царицына!..

— Как одеты! — выругавшись, вздохнул командир. — Нам бы их сапоги да патроны. [168] На голодный паек бойцов посадили. Фунт хлеба да обойма патронов. Чем отбивать будем!

Я невольно взглянул назад, на восток, словно хотел еще раз оценить подступы к осажденному городу. Царицын лежал близкий и доступный, как на ладони, Его кривые улички с купеческими домами и рабочими хибарками тянулись вдоль реки, лепились по краям оврагов, по которым степные ручьи стекали к Волге. Здесь не за что было зацепиться. Страшно было подумать, что фронт может дрогнуть и покатиться, что на эти улицы в пьяном угаре ворвутся озверелые казаки, а за ними ринется табор повозок и телег, табор мародеров, которым атаман Краснов обещал отдать Царицын на разгром и расправу.

Я почувствовал торопливое, беспокойное желание искать какой-то выход, что-то делать, чтобы с последними силами приготовиться к решительной схватке.

В это время на площадку башни поднялся запыленный, прискакавший верхом из Царицына, курьер и передал адресованный мне пакет из штаба. В конверте был небольшой, чернилами исписанный листок бумаги. По личному распоряжению товарища Сталина мне, как начальнику артиллерии армии, предлагалось немедленно сосредоточить всю имеющуюся артиллерию и все боеприпасы на центральном участке фронта в районе Садовая — Воропоново.

Это было самым своевременным и нужным ответом на вопрос: что же делать? Читая распоряжение, я увидел в нем не простое стремление всеми средствами и силами защитить важнейший участок фронта. Нет, по сдержанному, спокойному тону приказания можно было понять, что концентрация артиллерии является частью смело и широко задуманного инициативного плана.

Я немедленно принялся за дело.

В моем распоряжении находилось 27 дивизионов — около двухсот орудий, раскинутых на всем 40-километровом протяжении фронта от Гумрака на севере до Сарепты на юге. Здесь были 3-дюймовые пушки, 48-линейные гаубицы и даже 3 тяжелые гаубицы, которые незадолго до этого удалось перебросить из-под Астрахани. По телефону и через вестовых я связался с командирами дивизионов и отдал приказание стягиваться к центру. На флангах решил оставить минимальное количество орудий — по 20–30 на каждом, с небольшим запасом снарядов на самый крайний случай.

Занятый телефонными и личными переговорами и соображениями о том, как лучше расположить всю эту массу орудий, как распределить громоздкое артиллерийское хозяйство с сотнями и тысячами лошадей, людей и повозок, чтобы все было на месте и ничто не мешало друг другу, я не заметил, как прошло время. Короткие сумерки сменились вечерней мглой.

Было уже, часов одиннадцать вечера, когда я поехал в штаб армии, чтобы доложить Сталину и Ворошилову о принятых мерах и обсудить вместе с ними дальнейшие планы. Плохонький «фиат», присланный из штаба, быстро понесся по шоссе к Царицыну. Навстречу попадались направлявшиеся на фронт отряды, бронемашины, повозки с ящиками и тюками, с хлебом и арбузами.

В самом городе пустынно и тихо. Улицы были погружены в тьму. Лишь на окраине — там, куда ложились снаряды белых, — рдело зарево непотушенного пожара. Автомобильные фары освещали пустые улицы, редкие патрули по углам. Ветер нес пыль, мусор, солому по щербатым мостовым.

Царицын давно уже жил на осадном положении, давно забыл то время, когда был спокойным купеческим городом с ленивым перезвоном колоколов, с гармошкой на рабочих окраинах. Теперь уже не ревели больше и тревожные гудки заводов, призывавшие всех к обороне, как в первые дни окружения. И это молчание было еще тревожнее. Все знали, что призывать больше некого. Предприятия и учреждения, кроме двух-трех заводов, работавших на оборону, закрыты. Все, кто мог держать в руках оружие и кому можно было его доверить, находились на фронте.

Автомобиль подъехал к большому серому трехэтажному дому, где помещался штаб X армии. Здесь же жили Сталин и Ворошилов. Высокие окна дома были освещены. Огни в них не гасли уже пятую или шестую ночь.

Пройдя первый этаж, где помещались телефонная станция и комендантская, я [169] поднялся в приемную штаба. Даже сейчас, несмотря на позднее время, несколько командиров и партработников дожидались здесь своей очереди. В штабе в эти дни сосредоточивалась вся жизнь города.

Дежурный, с воспаленными от бессонницы глазами, без очереди пропустил меня в кабинет, где работали Сталин и Ворошилов. На стене большого зала с высокими резными дверьми висела большая оперативная карта, на которой флажками и шерстинками отмечались все колебания фронта. Я навытяжку, по-военному, подошел к столу. Здесь, в штабе, неизменно сохранялся стиль товарищеской простоты и четкой военной дисциплины. Ворошилов кивком головы поздоровался со мной и предложил присесть. Сталин, как всегда спокойный и бодрый, в своем простом френче защитного цвета, с неизменной трубкой в руке, заканчивал разговор с командиром одной из дивизий.

— Никаких разговоров о переправе, — говорил Сталин твердо и раздельно, с едва заметным раздражением. — Выбейте, пожалуйста, эту мысль из головы. Мы сейчас ниному не позволим страховаться. Реввоенсовет уже издал по этому поводу распоряжение, все его знают, и все его должны помнить.

Речь шла о знаменитом распоряжения, отданном Сталиным и Ворошиловым несколько дней тому назад. Все водные перевозочные и переправочные средства, все баржи и лодки было приказано угнать далеко на север от Царицына. Армию и население широко оповестили об этом приказе. Все должны были знать, что путей отхода не существует.

Приказ наделал немало шума. Некоторые, панически настроенные, командиры уже подумывали о переправе, заявляя, что лучше сдать город, чтобы сохранять армию. Они не понимали, что в условиях того времени сдача Царицына представляла величайшую опасность для всей Советской страны и что увод армии в голые заволжские степи все равно означал бы ее гибель.

Отпустив командира, Сталин повернулся ко мне и приготовился слушать. Я отрапортовал о том, что, во исполнение предварительного распоряжения, артиллерийские части уже стягиваются к центральному участку, с оставлением лишь нескольких дивизионов для самых необходимых операций на флангах.

— Что? — переопросил Сталин. Лицо его стало строже. — Какие фланги? Гумрак? Сар-епта? Либо в приказе неясно написано, либо вы нас не поняли. Реввоенсовет приказывает вам сосредоточить на центральном участке всю артиллерию и боеприпасы. Все, что можно собрать за ночь, — до последней пушки.

Я ответил не сразу. Это была ставка на жизнь и на смерть, самая, пожалуй, решительная и смелая ставка за все время царицынской обороны! Я стал говорить об опасности такого положения, когда почти вся артиллерия будет сосредоточена в одном месте. Ударами с флангов противник легко сможет охватить центральный участок. Артиллерия — хозяйство тяжелое, его не так легко увезти из окружения, и тогда вся X армия останется без орудий, без единого снаряда...

— Не бояться! — перебил меня Сталин и даже повысил немного голос, что бывало с ним очень редко. — Не бояться! Что это опять за страховка! Неужели вам не ясно, что сейчас происходит? Белые потерпели неудачу на южном участке. Мы имеем все основания полагать, что теперь они готовятся к решительному удару именно на центральном участке. Здесь, в районе Садовой, они ближе всего к городу. Сюда они стягивают свои лучшие части. Мы не имеем права сейчас распылять своих сил. Мы должны пойти на маленький риск, чтобы отразить очень большую опасность.

— Артиллерия сделает все, что может, товарищ Сталин, — отвечал я. — Но успех артиллерии должен быть поддержан и закреплен пехотой. Можно ли быть уверенным в пехоте? Люди дрались геройски, но сейчас они валятся с ног. Они отбивают штыками по шесть атак в день. Они засыпают стоя. Не будут ли зря растрачены последние снаряды, если у пехоты нехватит сил завершить операцию?

— Совершенно верно, — спокойно ответил Сталин: — люди очень устали, а раз люди устали, им должна сейчас помочь техника, и в первую очередь — артиллерия. Артиллерия, плюс пулеметы, плюс бронепоезда и бронемашины. Люди устали и валятся [170] с ног. Может быть, кое-кто уже готов поддаться панике. Но как только люди увидят, что наша артиллерия заработала по-настоящему, — не беспокойтесь, появится и настроение, и боевой дух. А мы вам в помощь дадим все, что есть еще живого в городе, мы найдем еще новые резервы.

— Будет паника или нет — это зависит от нас самих, — добавил Ворошилов. — А если она даже кое-где появится, от нас же зависит ее пресечь.

Ворошилов весело и уверенно посмотрел на меня, и я вспомнил, как накануне, в насыщенный боевыми событиями день 15 октября, мы все были свидетелями такой во-время пресеченной паники. На станцию Воропоново на эшелоны с беженцами и ранеными неожиданно из балки вылетел отряд белой конницы. Все произошло в одно мгновение. Услышав дикий крик: «Казаки!», мы выскочили из штабного вагона, в котором происходило летучее совещание. На станцию в облаке пыли неслась казачья лава. В панике метались беженцы. Раненые, изувеченные бойцы выползали из вагонов, оглядывая голую степь, ища места, где можно укрыться. Растерянность охватила и караульных бойцов, кто успевал — бросался к коням. Ворошилов зычным окриком остановил бегущих, заметил пулемет, оставленный бойцами у вокзала, кинулся к нему и открыл меткий огонь по приближавшейся коннице. Эта решительность вернула растерявшимся бойцам присутствие духа. Они взялись за винтовки и пулеметы и отбили налет случайно прорвавшегося через фронт конного полка белых. Все дело завершилось в несколько минут. Взяв из моих рук смятую в горячке карту, командарм вернулся в вагон, и совещание продолжалось.

Эту же карту-трехверстку я и сейчас увидел в руках Ворошилова. Разложив ее на столе и разглаживая все еще заметные вчерашние мятины, Ворошилов попросил подробно рассказать, как я предполагаю расположить батареи. Он предложил мне смело выкатывать отдельные орудия на самый бугор, вровень с позициями пехоты.

Ворошилов собрал подробные сведения о силах, брошенных атаманом Красновым, на центральный участок. Еще несколько дней назад в этом районе действовали всего девять полков — две конные и одна пехотная дивизия. К этим девяти полкам белые, судя по последним донесениям, придали еще пятнадцать полков из южной группы, которые готовились теперь нанести удар на Садовую через Червленоразную. Сюда же подошла офицерская бригада. Силы белых на центральном участке выросли больше чем в три раза.

Сталин и Ворошилов особенно подчеркивали, что цель всей операции — не просто отражение атаки, а разгром всех собранных здесь сил противника, которые будут в эту атаку брошены. Неожиданность — главное условие успеха. Белые не должны знать, что их встретит мощный, артиллерийский удар. Орудия должны подвозиться и устанавливаться без шума [171] и огней. Каждая батарея выбирает свою цель, свой сектор огня, но ни в коем случае не смеет пристреливаться, чтобы не выдать себя раньше времени. Вот почему необходимо расположить орудия как можно ближе к позициям, а некоторые даже выкатить на бугор, чтобы они могли бить в упор прямой наводкой и рассчитывать на попадание с первых же снарядов. Огонь должен быть открыт по условленному сигналу, когда атакующие цепи уже втянутся на открытое поле, расположенное перед нашими позициями, но не раньше, чтобы ни один снаряд не пропадал даром. Удар должен быть внезапным, коротким, но мощным, чтобы не дать противнику времени и возможности залечь и пустить в дело лопаты. Только такой удар мог принести успех при том ограниченном количестве снарядов, которыми мы располагали. Вместе с батареями должны были открыть огонь бронемашины и бронепоезда.

Около часа Сталин и Ворошилов обсуждали со мной все детали отпора и разгрома готовящейся белогвардейской атаки. Когда я уходил из штаба, Сталину принесли свежесверстанные полосы завтрашнего номера газеты «Солдат революции». Мне бросился в глаза заголовок: «Замысел озверелых банд потерпел крушение. Красный Царицын — в твердых советских руках». Речь шла о неудаче белых, которую они потерпели накануне в районе Сарепты и Чапурников. Но для меня этот заголовок казался предвосхищением наступавших событий. Час, проведенный в штабе, внушил мне твердую уверенность, что и на этот раз замысел озверелых белых банд потерпит крушение и Царицын останется советским.

Поздно ночью я вернулся на позиции. Не доезжая до своей водокачки, остановился в полевом штабе, расположенном в землянке. Сюда собрались вызванные мною командиры дивизионов и отдельных батарей. [172] Вся ночь прошла в организационных заботах о том, как лучше осуществить план, предложенный Сталиным и Ворошиловым. Под покровам ночи, незаметно для противника, за грядой возвышенности протекала напряженная работа. Подходили с флангов последние батареи. Некоторые из них пришли за 20–30 километров. Орудия расставлялись на заранее выбранные позиции. Они стояли густо, в нескольких шагах друг от друга, кое-где и в несколько рядов, смотря по назначению своего огня.

Ночь на фронте была сравнительно тихой, но мы знали, что и там, у белых, происходит такая же напряженная подготовка к лобовой атаке на город, к атаке, которую белые считали последней и в успехе которой были уверены заранее.

За минувшие сутки я почти не спал. К концу ночи голод и усталость дали себя знать. Часа в четыре ночи, когда приготовления были в основном закончены и распоряжения отданы, снова поехал в город, на квартиру к своему товарищу, комиссару дивизии. Он также не успел еще за весь день ни отдохнуть, ни пообедать. Вместе поели. Обед в пятом часу утра тогда не был редкостью. После обеда товарищ, не снимая маузера, прилег на диван. Я настороженно задремал за недопитым стаканом чая, положив голову на стол.

Проснулись мы оба, как по будильнику, едва окна начали сереть от утреннего рассвета. Больше спать было нельзя.

Когда подъезжали к фронту, становилось уже светло. Густым непрерывным огнем била артиллерия белых. Выбежав на бугор, мы в первых же лучах солнца, пролившихся на утреннюю степь, увидели неповторимую картину. Белые войска уже были подняты в атаку и шли в бой развернутым строем на всей широкой полосе центрального участка. Издали казалось, что вся степь в глубине колышется от массы движущихся по ней людей. То густыми цепями, то сомкнутыми, мерно шагающими колоннами шли, как на парад, снаряженные, отборные войска. Казалось, им не было конца, а дальше, там, где глаз уже не миг разобрать отдельные ряды и фигуры, сплошными пятнами темнели казачьи сотни и кавалерийские отряды, дожидаясь решительной минуты.

...Много лет спустя я вспомнил про это утро 17 октября 1918 года, когда видел в фильме «Чапаев» кадры, посвященные «психической атаке». Атака, организованная белыми в тот памятный день под Садовой, выглядела еще грознее и внушительнее, но тогда не было времени для «переживаний». Возможно, что многие бойцы действительно почувствовали ужас перед непреклонно приближающимися колоннами врага. Даже наверное это было так. Подъезжая к позициям, мы встретили нескольких бойцов, которые вылезли из окопов и, тревожно оглядываясь, уже подавались назад. Ехавший со мной комиссар дивизии выхватил маузер и отчаянными угрозами повернул их обратно. Без сомнения, он не задумался бы привести свои угрозы в действие. Опасность велика, нельзя было допускать ни минутного колебания. Наши орудия и пулеметы все еще молчали, повинуясь приказу не открывать огонь до условленного сигнала. Между тем, артиллерия противника била все сильнее и сильнее и еще больше увеличивала растущий страх бойцов, сидевших в окопах и вынужденных молчать перед лицом грозно надвигающегося неприятеля.

Я, бегом взобравшись на свою водокачку и быстро оценив обстановку, прежде всего разрешил некоторым батареям открыть огонь по артиллерии противника, чтобы хоть немного ослабить орудийный обстрел со стороны белых и подбодрить нашу пехоту. Но момент для решительного артиллерийского отпора еще не наступил. Колонны белых нужно было допустить еще ближе.

Передовые отряды врага, шедшие боевым маршем во весь рост, находились уже в полукилометре от наших позиций. Каждую секунду можно было ожидать, что они сменят боевой шаг на стремительный бег и ринутся на защитников Царицына.

Я заранее заприметил одиноко стоявший столб, до которого можно было разрешить дойти вражеским колоннам. В эту минуту я уже почувствовал спокойную уверенность в победе. Мне стала понятна еще одна глубокая особенность задуманной операции, из-за которой весь ужас «психической атаки» должен был обрушиться против самого врага. По существу, с точки зрения артиллериста, такая открытая атака — верная гибель для того, [173] кто на нее решился. Люди густыми массами подставляли себя под гибельный огонь орудий и пулеметов. И если белые атаманы на этот раз решили бросить в массовую открытую атаку свои главные силы, то в значительной степени потому, что на опыте всех предыдущих шестидневных боев они были уверены в слабости нашего огневого отпора, вызванной тем, что у нас нехватало ни патронов, ни снарядов. Можно было подумать, что мы нарочно приучали их к этой мысли. И сейчас, когда белые бросили лучшие силы против самого слабого, как они думали, участка, они были уверены, что наш огонь не причинит им особенно большого урона, что масса войск сломит то упорное, но в основном штыковое сопротивление, которым наши бойцы до сих пор одерживали врага.

Примеченный столб был уже в гуще вражеской колонны. По телефону я передал приказ о сигнале. Четыре облачка шрапнельных разрывов высоко повисли в утреннем небе, и в следующую же секунду затрясся пол водокачки и ходуном заходила земля.

Мощность первого артиллерийского шквала поразила даже нас, красных командиров и бойцов, для которых этот удар не был неожиданным. Вся полоса фронта, расположенная перед позициями, превратилась в ад. Каждая батарея с неослабевающей силой обстреливала свой участок фронта. Выстрелы и взрывы слились в один непрерывный гул, от которого сотрясался воздух. Поле боя походило теперь на поверхность воды в гигантском кипящем котле. Земля загорелась под ногами врага. Дым и пыль от обстрела заслонили от нас всю картину боя, и только в редкие просветы можно было разобрать, как мгновенно залегли, словно скошенные, передние офицерские колонны, а следующие за ними смешались, дрогнули и подались назад.

Атака противника была отражена. Но, если бы мы теперь дали возможность врагу уйти и перестроиться для нового, более осторожного нападения, это было бы только временным успехом, который в тот же день мог перейти для нас в поражение.

Теперь вступил в действие план разгрома, тщательно продуманный Сталиным и Ворошиловым. С севера, по кольцевой ветке, к месту боя подошел бронепоезд. На правом и левом флангах вырвались вперед, за линию пехоты, грузовики, переделанные под бронемашины и вооруженные пулеметами. Батареям было приказано переносить огонь вглубь. Артиллерия создала «заградительную завесу», отрезающую путь к отходу. И все, что попадало в эту артиллерийскую зону, уничтожалось беспощадно. Это был полный разгром живой силы противника, рассчитанный на то, чтобы враг уже не мог больше оправиться.

Вскоре к гулу канонады примешался торжествующий крик нашей пехоты. Бойцы выскакивали из окопов и с винтовками наперевес бросались преследовать противника. Они даже рисковали попасть под огонь наших же батарей, так стремителен и безудержен был их порыв. И по мере того как орудия переносили свой огонь, перед глазами открывалось неузнаваемое, еще дымящееся поле боя, усеянное трупами, сплошь перепаханное снарядами.

Теперь уже наши бойцы шли в атаку на позиция белых, не давая возможности врагу привести себя в порядок. Ошеломленные неожиданным ударом, потерявшие свои лучшие отряды, белые оборонялись беспорядочно. В их стане росла неудержимая растерянность, захватывая и казачьи сотни и многоголосый табор кулаков-мародеров, которые, дрожа за свои шкуры, уносились по степи обратно в казачьи станицы, сея и распространяя по пути панику.

В разгар боя на позиции приехали Сталин и Ворошилов. Их автомобиль медленно двигался по степи, пробираясь между обозными повозками, зарядными ящиками, орудиями и передками. Бойцы, ездовые, артиллеристы, вооруженные рабочие, стоявшие в резерве, охваченные Энтузиазмом, узнавая вождей, приветствовали их восторженными криками. Многие бросались к машине и бежали с ней рядом. Автомобиль так и двигался среди этой живой стены, направляясь к командному бугру — небольшой возвышенности, куда выходили командиры следить за ходом боя. Я бегом бросился с водокачки, чтобы доложить о выполненном плане. Но докладывать, собственно, было не к чему. Сталин и Ворошилов уже узнали и оценили всю обстановку боя и, коротко переговорив [174] с командирами, направились к передовым позициям. Я шел рядом, обдумывая, как бы увести товарища Сталина в более безопасное место так, чтобы он этого не почувствовал. Бой еще был в разгаре, и хотя успех его очевиден, но враг, пойманный в ловушку, не хотел даром отдавать свою жизнь, и трескотня перестрелки не ослабевала.

— Пойдемте ко мне на наблюдательный пункт. Оттуда хорошо видно, там выше, — говорил я, увлекая Сталина на водокачку. Но Сталин и Ворошилов отшучивались, заявляя, что хотят быть пониже да поближе.

Они прошли окопы и двинулись дальше, к передовым наступающим цепям. И всюду, где они проходили, поднимался восторженный гул приветственных криков, и люди, которые еще вчера казались уставшими, взмученными до предела, с небывалой яростью и напорем кидались в решительную атаку, находили в себе новые и новые силы, и эти силы казались теперь неисчерпаемыми.

Наполовину уничтоженный, ошеломленный и растерянный враг уже сдавал свои позиции и безудержно откатывался на юг и на запад, рассеиваясь по степи.

Кольцо осады было прорвано.

Царицын остался советским.