Весной 1919 года на Восточном фронте был нанесен первый сокрушительный удар армиям Колчака, подошедшим почти что к самой Волге, — знаменитый контрудар Фрунзе.

В эти весенние дни на всем фронте происходил исторический перелом. Красная армия не только отравлялась от своих недавних поражений, но и перерождалась, создавалась заново. Уставшие, деморализованные, разбитые в боях части отводились в тыл, укреплялись свежими силами. В армию вливались новые рабочие отряды, крепко сбитые, дисциплинированные, сражавшиеся с огромной выдержкой и упорством. Четыре армии, собранные Фрунзе в мощный кулак, ударили с юга во фланг Колчаку, как бы подсекая весь его фронт, уже угрожавший Самаре и Казани. Красные полки и дивизии, еще недавно распыленные, не связанные единым замыслом действия, были теперь спаяны единой волей, выполняли простой и смелый план пролетарского полководца.

Я получил назначение на должность командира артиллерийского дивизиона в одну из дивизий, действовавших на южном участке фронта. Создание дивизионов, объединяющих несколько батарей, было еще новым и непривычным делом, новым этапом общего усиления Красной армии, которая росла количественно и крепла организационно, все больше избавлялась от «детских болезней» партизанщины.

Впрочем, надо отметить, что мой дивизион, так же как, наверно, и многие другие, существовал еще только на бумаге. Батареи попрежнему находились в полках и действовали разрозненно. С первых месяцев гражданской войны не только полки, но даже отдельные батальоны и отряды имели свои орудия, причем во время боя каждый отряд обязательно хотел видеть и ощущать «свою пушечку» неподалеку от себя. В первых схватках с белогвардейцами нередко наблюдались такие картины: идет в бой отряд красных партизан, а чуть не рядом с пехотной цепью на открытой позиции стоит орудие и палит по врагу. Столько энергии и напористости было в этих тактически безграмотных атаках, что белые все же часто не выдерживали...

Весной 1919 года обстановка сложилась уже иная. Выросли крупные армии, по-новому проводились боевые операции, но красные артиллеристы пока еще оставались прикрепленными к полкам, а командиры [175] этих полков продолжали смотреть на орудия, как на что-то вроде пулемета, который должен сопровождать пехоту во всех ее мелких и крупных делах. Больших трудов стоило хотя бы на время отнять батарею от полка, чтобы объединить с другой батареей для решения крупной артиллерийской задачи. Обижался и полк, у которого отнимали его «родную батарейку», обижался и командир батареи, который терял свою «самостийность» и должен был выполнять задачи, часто казавшиеся ему ненужными и слишком сложными.

Понятно, что в таких условиях я, как командир дивизиона, первое время чувствовал себя не у дел. Приходилось быть просто чем-то вроде старшего инструктора — разъезжать по своим четырем батареям и по мере сил и возможности исправлять их ошибки, обсуждать предстоящие действия и всячески, но не всегда с успехом, объяснять командирам, как нужно тактически правильно использовать артиллерию.

Задача не легкая. Она требовала большого терпения, тем более, что все командиры батарей были практиками, в лучшем случае бывшими фейерверкерами, людьми мало искушенными в вопросах артиллерийской тактики.

Особенно много хлопот доставлял мне командир третьей батареи, лихой артиллерист, бывший фейерверкер царской армии, товарищ Грозовой.

Эту страшную фамилию носил человек небольшого роста, рябоватый, ничем внешне не выдающийся, если не считать его лихо закрученных усов. Даже голос он имел совсем не боевой, не артиллерийский, а тонкий, негромкий, который часто срывался во время команды. Словом, внешность у Грозового была самая простая, обыденная. Такими же простыми и лишенными всякого внешнего эффекта были его привычки и повадки. Вопреки всем правилам артиллерийского дела, Грозовой даже на позицию за своим орудием ездил не верхом, а в тарантасе. Казалось, что он отправлялся на какое-то обычное, ничуть не боевое занятие — то ли на охоту, то ли в гости к знакомым. И вместе с тем Грозовой был подлинным героем. Его внешняя обыденность никак не сочеталась с его горячим характером и с отважными делами, которые он совершал, и от этого его геройство становилось еще ярче и заметнее.

Обычно Грозовой выбирал для боя открытые позиции. Он делал это очень быстро и решительно, хотя выбор позиций, особенно в обстановке боя, — дело не легкое и требует от человека особых качеств. Тут нужны и осторожность, и решительность, и глазомер, и еще какой-то особый артиллерийский нюх, который вырабатывается не сразу.

— Вот тут, ребятки, станови, — говорил Грозовой своим номерам, выбрав подходящий пригорок или ложбинку, частенько прямо на виду у врага, но зато так, чтобы вся обстановка боя была хорошо видна и ему и его «ребяткам».

Даже когда Грозовой получил под свое командование не отдельное орудие, а целую батарею, и то он часто выбирал открытые позиции, а если уж приходилось прятать батарею за каким-либо укрытием, он все же старался быть рядом и выбирал для себя наблюдательный пункт неподалеку — на ближайшем дереве, на холме или на крыше так, чтобы видеть и слышать все свое, как он говорил, «хозяйство». [176]

Команда Грозового также звучала несколько необычно. Когда он наводил все орудия на одну какую-либо цель, то кричал:

— Батареей прицел восемьдесят! Четвертому орудию прицел девяносто три!

Дело в том, что среди его пушек была одна очень своенравная, которой приходилось управлять по особым законам. Грозовой в точности знал все ее повадки и всегда очень быстро определял — сколько делений прицела или панорамы нужно прикинуть для этой самой «четвертой». Несколько раз ему предлагали сдать четвертое орудие, как негодное, но Грозовой отказывался, обижался и видел в этом чуть ли не предательство. В таких случаях он забывал про свою невозмутимость и долго ворчал вслед советчику:

— Придумают тоже — «изношена». Ты ее на деле посмотри, на деле. Ты бы у белых спросил, как бьет. А то — изношена...

Свое «хозяйство» Грозовой оберегал очень внимательно. Он следил, чтобы орудия были вычищены, покрыты чехлами, спрятаны от непогоды. Но когда нужно было для дела, — Грозовой не жалел ни себя, ни людей, ни свою батарею.

Приехав однажды к нему на батарею, я увидел, что дула всех орудий высоко подняты вверх. Для этой цели под хоботом одного орудия выкопали ровик, другие поставили колесами на зарядные ящики. Происходило что-то непонятное и в корне противоречащее всем артиллерийским правилам.

Оказывается, Грозовой решил преследовать своим огнем отступающего противника. Его легкие пушки могли бить только на 7–8 километров, а Грозовому хотелось отогнать врага подальше и поскорей. Недолго думая, лихой командир поставил свои орудия на ящики, задрав их дула в самое небо. Теперь его снаряды могли залетать километров на десять, правда, без всякого ручательства за точность.

— В кого же ты так палишь, Грозовой? — спросил я. — Впустую ведь снаряды тратишь.

— Ничуть не впустую, — невозмутимо ответил Грозовой. — Разве «он» теперь соображает? Бежит и бежит. Услышит, что снаряды близко ложатся, ну и бежит дальше. А если перестать, так он и остановится. Опыт Грозового кончился печально: одно из орудий после такой пальбы надолго вышло из строя.

Бывали и другие случаи, всегда из-за своей излишней лихости и самоуверенности Грозовой попадал впросак. Эта самоуверенность особенно выросла, когда перелом на фронте ясно определился и все почувствовали, что отныне побеждающая и диктующая сторона — наша, что белым теперь — только отступать. Наши артиллеристы, например, привыкли к мысли, что если белые оставляют какую-нибудь станцию или деревню, то обратно они уже не вернутся.

Однажды, зайдя вслед за пехотой в оставленное белыми село, Грозовой расположился со своей батареей пообедать. Артиллеристы поставили орудия рядком на площади, распрягли лошадей, повели их к водопою и разошлись кто куда. В разгар отдыха поднялась тревога. Из-за леса появились белые цепи. Враг переходил в контратаку.

Пока артиллеристы под горячую руку, мешая друг другу, впрягали лошадей, пока выбирались из узких улиц на позицию, — село едва не было окружено белыми. С тех пор, где бы ни останавливался Грозовой, его орудия всегда стояли так, словно каждую минуту можно было ожидать боя. К сожалению, Грозовой воспринял этот урок слишком просто и в остальном оставался таким же партизаном. Труднее всего было приучить Грозового к отвлеченным теоретическим рассуждениям. Много раз в свободное время я с карандашом в руках пытался преподать ему элементарные правила артиллерийской науки. Ничего дельного из этого не выходило. Не то, чтобы у Грозового отсутствовали способности, — наоборот, он быстро схватывал все, что могло его заинтересовать. Но у него была какая-то глубокая неприязнь и недоверие к этим, как он говорил, «офицерским делам». Наверно, за время своей солдатчины он привык к тому, что всякими планами и бумагами занимаются не свои, а чужие люди, и что из этого ничего хорошего не получается. К офицерам у него была ненависть неистребимая. Он много от них натерпелся и теперь эту свою ненависть распространял на все, что так или иначе напоминало ему о прежнем режиме. Даже [177] ко мне, бывшему прапорщику, у него сквозила плохо скрываемая, настороженная неприязнь.

При всем бесстрашии и суровости своего нрава Грозовой был по-детски самолюбив. Однажды на привале, собрав артиллеристов его батареи, я разбирал бой, проведенный накануне соседним полком. Грозовой выслушал разбор с обычной невозмутимостью, но, видимо, больше всего на него подействовал рассказ о командире разведки, который, попав случайно в расположение белых, не растерялся, а сумел пробиться обратно и даже привести с собой пленного.

Когда я через два-три дня снова попал на третью батарею, то заметил у Грозового большую обнову. Вместо старой солдатской шинели, которую Грозовой носил во всякую погоду, на нем красовался новый офицерский френч цвета хаки, а самое замечательное — на френче были пуговицы с изображением английского льва. Оказывается, накануне ночью Грозовой отправился в тыл к белым. Это был совершенно ненужный и опасный рейд. Но Грозовой добился своего: он захватил в плен каппелевского офицера и теперь щеголял в его обмундировании.

Трофеи Грозового на несколько дней приковали к себе внимание всего полка. Впрочем, слава была недолгой. После первых же боев с каппелевцами английские сумки, френчи и шинели появились у многих командиров и бойцов нашей дивизии. Английский лев не помог колчаковским белогвардейцам. Его изображение на пуговицах служило хорошей иллюстрацией нашим комиссарам для бесед о том, на кого «работает» продажный омский «верховный правитель». А каппелевская форма стала у красноармейцев чем-то вроде знака отличия. Чем дальше шли: на восток наши войска, тем больше становилось у нас этих трофеев.

* * *

Река Белая была тем естественным рубежом на подступах к Уралу, дальше которого враг решил не отступать. Здесь колчаковцы надеялись привести в порядок свои расстроенные ряды и снова взять инициативу в свои руки.

Бригада, которой был придан мой дивизион, действовала на правом участке фронта, значительно южнее Уфы. Вместе с двумя другими бригадами нам предстояло перейти реку южнее и несколько восточнее Уфы, угрожая выйти в тыл белым частям, защищавшим город. Понимая всю серьезность этой угрозы, белые поставили против нас отборные каппелевские полки, ослабив тем самым свои силы на северных участках фронта, где действовала знаменитая Чапаевская дивизия. Впоследствии именно Чапаевская дивизия первой и переправилась на правый берег реки Белой, заняв [178] Уфу. Но в те дня, когда Красная армия выходила к реке, было еще неясно, как сложатся события.

В последние дни мая враг уклонялся от сражения, поспешно уводя свои силы за реку. В самых первых числах июня части нашей бригады уже подходили к берегу Белой.

Путь Красной армии преградила широкая, полноводная река. Она казалась тихой, спокойной, словно отдыхала от недавнего половодья. Но когда мимо проплывали доски и бревна, то по их стремительному движению, по тому, как их крутило и переворачивало, становилось ясно, что спокойствие и величавость реки обманчивы. А доски и бревна проплывали в эти дни часто, потому что на всем протяжении Белой, от верховьев до устья, белогвардейцы разрушали мосты, разбивали в щепы лодки, баржи и паромы или угоняли их на свой правый берег.

Вражеский берег был значительно выше левого и опускался к реке довольно крутым склоном. Он порос густым кустарником. Берег казался пустынным, мирным, но красноармейцы знали, что за этими кустами и пригорками уже стоят готовые к бою орудия, уже повернуты в нашу сторону стволы винтовок и пулеметов. Знали и все-таки не хотели этому верить. Не весь же берег сумели укрепить белые, думалось им, где-нибудь должны иметься более слабые участки, где-нибудь есть возможность переправиться. А раз есть, почему же думать, что она не дастся нам в руки.

Раньше всех вышел к берегу полк, с которым действовала батарея Грозового. Командир полка был подстатъ Грозовому. Такой же горячий и непосредственный, он, пожалуй, был бы непрочь тут же начать переправу за свой страх и риск.

Вражеский берег молчал. Полк занял башкирскую деревню, расположенную открыто на самом берегу и почти пустую, — жители ее либо ушли на летние пастбища, либо попрятались от войны. Командир полка вместе с комиссаром и штабными командирами верхом отправились вдоль реки, осматривая берега. В полукилометре от деревни дорога подходила к самой реке. Следы колес показывали, что тут был раньше паром. Место казалось удобным для переправы.

Немного подальше, в камышах, в укромной излучине берега, командир заметил забытый белыми большой плоскодонный баркас. Но едва только всадники спустились с пригорка к баркасу, как с того берега заработал пулемет. Пулемет бил так метко, словно баркас стоял только для приманки, а место белые тщательно пристреляли. Командир полка был убит наповал. Остальные бросились назад.

Грозовой, который подъехал на своем тарантасе к самому берегу, узнав о гибели товарища, пришел в ярость. Забыв всякую осторожность, он развернул свою батарею на открытом берегу и принялся бить по тому месту, откуда, как ему казалось, стрелял пулемет белых. Но тот берег омять ответил спокойно и внушительно. Раздалось несколько орудийных залпов. Снаряды падали в деревню, где расположился полк. Несколько разрывов грохнуло близ самой батареи Грозового. Грозовой дал еще пять-шесть очередей наугад и, поняв бессмысленность перестрелки, увел батарею под укрытие, подальше от берега.

Услышав о нелепой схватке, командир бригады приказал задержать продвижение остальных частей, чтобы выйти к берегу только к вечеру, когда стемнеет. Высланные вперед конные разъезды заранее выбрали безопасные места для артиллерии и пехоты. На этом низменном, степном берегу разведчики брали на примету не только пригорки и дома, но даже отдельные деревья и кустарники, за которыми можно было укрыть людей или орудия.

На следующий день командиры и комиссары бригады собрались в небольшой, насквозь прокуренной избе, где расположился штаб, чтобы обсудить предстоящую переправу. Много говорили об ошибке Грозового, который без приказа ввязался в ненужный бой. Особенно резко выступил командир бригады.

— Осторожность и выдержка — это главное, — сказал он, — иначе мы не сумеем переправиться неожиданно, и белые разобьют нас на этом же берегу.

Командир заявил, что Грозовой поступил, как анархист, для которого нет дисциплины, что такое его «геройство» только наруку белогвардейцам. Грозовой, вызванный на совещание, сидел, как на углях. Никогда я не видел его таким беспокойным. [179]

— Да что вы мне мораль читаете! — крикнул он вдруг, весь покраснев. — Раз я вам классовый враг, прикажите расстрелять, и дело с концом! Много сейчас командиров развелось, не поймешь, кого и слушать-то!

— Не заговаривайся, Грозовой, — тихо остановил его комбриг. — Нужно будет, и расстреляем. А только я думаю, что не нужно. Сам поймешь. То, что случилось, — предупреждение для всех. Мы должны форсировать реку во что бы то ни стало. И не задерживаясь. Ленин прямо пишет про наш Восточный фронт, что если мы до зимы не завоюем Урала, то гибель революции неизбежна. Но действовать нужно организованно. Переходить реку надо не полком и даже не бригадой, а всеми дивизиями. Есть распоряжение быть готовым к выступлению каждую минуту, но самая переправа начнется только тогда, когда будет приказ товарища Фрунзе по всей армии.

* * *

Несколько дней стояла наша бригада в напряженном ожидании приказа. Были собраны все средства, которые могли пригодиться для переправы. В окрестных селах и деревнях нашли около двадцати лодок и пять баркасов. Из разобранных старых построек смастерили плот. Всего собранного и сколоченного с таким трудом едва хватило бы на то, чтобы за один прием перевезти на тот берег две-три сотни человек.

Никто еще не знал, когда будет объявлено наступление, но уже между батальонами шли горячие споры, кому итти первым, и два батальонных командира повздорили при этом так, что их пришлось разнимать. Командир бригады успокоил их, заявив, что оба они отправятся в третью очередь. Первым на тот берег пойдет батальон Пролетарского полка, который показал в боях не только боевой порыв, но и дисциплину, выдержку, упорство.

Все эти дни между берегами велась артиллерийская дуэль. Белые не знали точно, где мы намерены переправиться, но то, что на этом участке берега расположились наши крупные силы, — этого скрыть было нельзя. Белые обстреливали дорогу, которая вела к реке, обстреливали башкирскую деревню. Один из снарядов попал даже в крышу дома, где помещался [180] штаб. Но все же огонь велся довольно вяло. Обе стороны берегли своя силы для решительной схватки и не хотели выдавать себя раньше времени.

Приказ о форсировании был объявлен лишь на третий или четвертый день, к вечеру. Я находился в это время на минарете, на командирском наблюдательном пункте. Удобный для наблюдения балкон окружал минарет со всех сторон, и мы привернули стереотрубу к перилам балкона. Все батареи расположились за разными укрытиями недалеко от намеченного места переправы. Им предстояло по приказу открыть усиленный огонь одновременно, чтобы помочь нашей пехоте выбить белых из передовой линии окопов и закрепиться на том берегу. Лодки и баркасы наготове. Одни укрыты в камышах, другие погружены на телеги недалеко от берега. Их оставалось только подвезти по дороге к тому месту, где находился когда-то паром и откуда предполагалось начинать переправу.

Бессонную ночь я провел в непрерывной беготне между штабом, минаретом и батареями, наблюдая за тем, как шла подготовка к переправе. В приказе предлагалось соблюдать совершенную тишину и осторожность. Огни, треск мотора, случайные выстрелы были в этот вечер заметнее обычного. В узкой уличке башкирского села застрял обоз с баркасом, поставленным поперек телеги. Вокруг места происшествия собралась целая толпа. Некоторые прибежали с фонарями. Перебивая друг друга, люди незаметно для себя подняли отчаянный шум. Смешно было думать, что этот шум не заставит белых насторожиться. Да и сама подготовка затянулась. Сказывалась непривычка к ночным действиям.

Еще до того, как все лодки и баркасы мы спустили на воду, с правого берега раздались первые орудийные выстрелы. Некоторые из белых батарей били прямой наводкой, сверкали в темноте короткие вспышки выстрелов. Наши батареи вмешались в дело. Погрузка продолжалась под грохот разрывов и свист пролетавших снарядов. Уже светало, когда первые лодки и баркасы, заполненные бойцами, попытались отчалить от берега, но они сразу же попали под прямой орудийный и пулеметный огонь. Еще несколько минут напряжения, и план переправы стал рушиться на глазах. В предрассветных сумерках с минарета ясно было видно, как от берега врассыпную кинулись назад бойцы. Белые усилили огонь. Под их меткий обстрел попали и наши батареи, и батальоны, которые, стояли вблизи берега, готовясь переправиться во вторую и третью очередь.

Переправа была сорвана.

* * *

Через день после этой неудачи телеграф принес сообщение о том, что на участке севернее Уфы, у деревни Красный Яр, 25-я Чапаевская и 31-я дивизии под личным руководством товарища Фрунзе переправились на правый берег и выбили белых из их позиций. Слухи о подробностях были сбивчивы. Ясно было одно: решающая победа уже одержана. Белая перейдена. И перейдена не нами.

На следующий день пришли подробные сведения о победе Чапаевской дивизии. Узнали, что чапаевцам еще за несколько дней до выступления удалось захватить у белых два пароходика, которые сыграли огромную роль во время переправы. Белые оборонялись отчаянно. Несколько самолетов непрестанно бомбили место переправы. Был момент, когда враг перешел в контратаку и красные бойцы стали отступать к реке. В это время среди них появился командарм Фрунзе, который с винтовкой в руках пошел в атаку в первых рядах. Командарм вышел из боя только тогда, когда противника отбросили. В этот день Чапаев был ранен пулей в голову, а Фрунзе контужен бомбой, сброшенной с аэроплана. Но Уфа пала. Белые оставили город.

Уфа взята! Эта весть взволновала всю бригаду. Казалось, суровая, но живительная гроза прошла в воздухе. Разговор был только об одном — мы не имеем больше права оставаться на этом берегу. Необходимо немедленно организовать новую переправу.

В первые дни после нашей неудачи присмиревший было Грозовой снова начал показывать свой характер. С его легкой руки стали вспоминать погибшего командира полка, который не стал бы раздумывать да рассчитывать, а захотел бы — в [182] переправился вместе с полком хоть вплавь, хоть на бревнах, хоть держась за хвост лошади.

Как-то Грозовой зашел в штаб. Я сидел в это время над картой, нанося обозначение батарей, которые удалось обнаружить по засечкам. Эти засечки были сделаны в ту суматошную, тяжелую ночь, когда сорвалась первая попытка переправы.

— Вот видишь, товарищ Грозовой, — сказал я, — мы теперь знаем, сколько у белых батарей и как они стоят.

— Не рисовать, а бить их надо, — ответил Грозовой, еще больше нахмурясь. — А стоят они сегодня так, завтра этак. Картой их не побьешь.

— Не побьешь? — усмехнулся командир бригады. — Какой же ты чудак, Грозовой! Ты думаешь, что Фрунзе без карты погнал белых к Уралу, что Чапаевская дивизия без карты переправлялась? Да и ты, если захочешь быть настоящим артиллеристом, по карте стрелять научишься...

Грозовой отвернулся и пошел, ворча что-то под нос. Такая уж у него была привычка: спорить и возражать особенно долго он считал нестоящим делом. Вы, мол, думайте по-своему, а я все-таки прав.

А между тем, именно в этот день, когда мы в штабе усиленно изучали карту, зародился новый план переправы. Было решено бросить попытки переправиться у парома, где позиции белых несомненно выгоднее наших. Карта подсказывала новый, более безопасный путь. Чуть выше места расположения нашей бригады река образовала большую дугообразную петлю, выпуклой частью обращенную к нам. Таким образом, в этом месте против нас получался как бы узкий полуостров, длиной километра в три, с трех сторон окруженный рекою.

Изучая карту, мы убеждались, что самое безопасное место для переправы — в середине этой петли. Это место почти не «простреливалось» белыми — им мешали их же собственные возвышенные берега. Было ясно, что против нас здесь смогут действовать лишь орудия, расположенные непосредственно у оконечности «полуострова». Но эти орудия, так же как и вообще силы белых, находящиеся на самом «полуострове», мы можем взять под прямой и фланговый огонь с трех сторон. Позиционное преимущество будет в наших, руках.

* * *

Для новой переправы решили построить, специальный мост. По замыслу наших сапер, он должен был представлять собой комбинированное сооружение: у берега на сваях, а через середину реки на понтонах.

Строить мост было не из чего. В дело шло все, что оказывалось под руками. Разворотило снарядом сарай — его доски и бревна шли на козлы и настилы. Нехватало веревок — брали старую сбрую и обмундирование: красноармейцы не жалели даже свои шарфы и обмотки. Гвозди выдирали из заборов и построек и выправляли обушком. Не на чем строить понтон — разлили по посудам керосин и взяли у хозяйственной части все пустые бочки... Вырастало изумительное сооружение, в котором самым главным строительным материалом была находчивость и смелая, остроумная выдумка наших сапер и рядовых красноармейцев.

Всю подготовительную плотничную работу саперы вели неподалеку от берега, за прикрытием небольшого холма. На берег выносили готовые, пригнанные части моста.

В полукилометре от места намеченной переправы было расположено большое русское село — почти такое же пустое, как и башкирское, в котором мы перед этим останавливались. Сюда я перенес свой командный пункт, устроившись на чердаке дома. Сюда же перешел и штаб бригады.

Работы сапер не ускользнули от внимания белых. Каждый день между берегами завязывалась артиллерийская перестрелка. Теперь мы на практике убедились, что преимущества новых позиций — на нашей стороне. Далеко стоящие батареи белых были беспомощны. Несколько орудий, которые действовали на самом «полуострове», мы подавляли огнем своих батарей. Только теперь чувствовалось, что в моем распоряжении имеется подлинный артиллерийский дивизион, огонь которого можно комбинировать и сосредоточивать так, как это нужно. [183]

Когда постройка моста близилась к концу, я расположил свои батареи так, чтобы они были готовы помочь пехоте во время переправы и поддержать наши части в том бою, который неминуемо завяжется на правом берегу. При этом произошло у меня еще одно, и самое крупное, столкновение с Грозовым.

* * *

Одну из батарей надо было поставить километра за три от места переправы, примерно у башкирской деревни, там, где река только начинает делать петлю. Стоило взглянуть на карту, и видно было, что батарея в этом месте должна играть громадную роль. Она могла бить во фланг и даже в тыл частям противника, которые стали бы защищать «полуостров». Другие батареи, которые я оставлял в районе моста, чтобы поддержать переправу, также могли участвовать в этом сражении, но их огонь был бы менее действенным, чем фланговый огонь той одной батареи. Эту роль я решил поручить Грозовому, который при всех своих недостатках отличался инициативой и решительностью во время боевых действий.

Но Грозовой принял это распоряжение как личную обиду. Он понял лишь одно — что его отсылают подальше от моста в самый интересный и решительный момент, а главное, что он лишится возможности первым перебраться на тот берег. Его непосредственность, его стремление к «лихим делам» мешали ему видеть, как важна и ответственна порученная ему задача.

Грозовой выслушал объяснения по обыкновению молча. Он не стал возражать, но, уходя, проворчал идущему с ним товарищу:

— В башкирскую деревню посылают. На минарет. Ворон пугать.

Мне стоило больших трудов сделать вид, что я не слышал этой фразы. Я был уверен в своих расчетах, и это помогло сохранить спокойствие. Факты окажутся упрямее Грозового, решил я, лишь бы он был достаточно честным, чтобы суметь это признать.

В конце следующего дня, наконец, получили приказ о переправе. С наступлением темноты работы по сборке моста пошли полным ходом. Под непрекращающийся грохот канонады саперы довершали свое дело. Мост из бревен и горбылей на сваях, на баржах, на керосиновых, бочках был почти перекинут с одного берега на другой. Пехота выступила до рассвета, не дожидаясь, пока будут настланы последние пролеты моста. Бойцы прыгали прямо в режу и несколько шагов до берега бежали по пояс и по колена в воде. Две наши батареи били по «полуострову» не умолкая. Небольшая ружейная перестрелка, которая завязалась на правом берегу, быстро смолкла.

Наши передовые цепи легко сбили белогвардейцев, уже изрядно потрепанных артиллерийским огнем.

Начинало светать. Новые и новые отряды переходили мост, и цепи красных бойцов на том берегу становились все гуще. [184]

Но вот, судя по доносившемуся шуму, в глубине «полуострова» разгорелся упорный бой. Часто и сильно начала бить артиллерия белых.

Наши батареи перенесли огонь глубже. Среди хаоса звуков раздавались глухие орудийные выстрелы с той стороны, куда ушел Грозовой. Редкие сначала, они становились все чаще и вскоре перешли в ураганный огонь. Теперь враг оказался под перекрестным обстрелом. Телефонная связь с Грозовым прервалась, но прискакавший из башкирской деревни вестовой передал, что Грозовому удалось взять под фланговый огонь и батарею врага и дороги, по которым белогвардейцы подводили к месту боя свои резервы.

* * *

Около получаса не ослабевало напряжение жестокой схватки. Все понимали, что если белым удастся сломить натиск наших частей и перейти в контратаку, то первые красные батальоны, переправившиеся на тот берег, могут оказаться сброшенными в реку. Узенький мост — плохой путь для отступления... Позднее мы узнали, что враги сражались с отчаянным упорством. Одна из белых батарей в упор стреляла по нашей пехотной цепи. Расстреляв шрапнель, белогвардейцы гранатами били о землю перед собой и осколками поражали нашу пехоту. Дело дошло до рукопашной схватки. Белогвардейцы едва успели взять на передки свои орудия и вывести их из-под угрозы окружения. Через некоторое время замолкла еще одна батарея белых, подавленная неистовым огнем Грозового. В какую-то минуту боя ясно почувствовалось, что сопротивление колчаковцев ослабло и орудия врага умолкают.

Перелом наступил. Почти все силы бригады были теперь на том берегу. Саперы спешно, уже без всякого риска, настилали последние пролеты моста и укрепляли его для переправы обоза. И только теперь, когда напряжение ослабло, когда стало ясно, что тот берег — прочно наш, я почувствовал, как навалилась огромная усталость от последних бессонных ночей. Я еще следил за ходом боя со своего наблюдательного пункта, еще отдавал распоряжения, но делал это словно в полусне. Телефонист подозвал меня к аппарату. Я взял трубку и долго соображал, что спросить, прежде чем выговорил:

— Командир дивизиона слушает.

— Вам надо начать переправлять батареи, — услышал я. — Выезжайте вместе с первыми орудиями на тот берег и следуйте за пехотой.

Говорили из штаба. Этот приказ пришлось повторить трижды. Я понимал каждое слово в отдельности, но не мог связать их и уловить смысл фразы. Слушая конец приказа, забывал его начало. Справившись кое-как со своим состоянием, поехал верхом на ближайшую батарею, чтобы сопровождать первые орудия через мост.

Бойцы прозвали его верблюжьим. Действительно, он напоминал спину верблюда, с той разницей, что на нем был не один и не два горба, а множество, на всем протяжении от одного берега до другого. Мост кряхтел, ходуном ходил под копытами лошадей и колесами орудий.

Когда уже были на том берегу, нас догнал тарантас. В нем сидел человек с размазанной по лицу копотью, с опаленными волосами и бровями. Рукава когда-то знаменитой каппелевской гимнастерки висели обгорелыми клочьями. Мне казалось, что я продолжаю спать. Тряхнул головой и раскрыл глаза, как мог шире. В тарантасе был Грозовой.

— Товарищ командир дивизиона, — прозвучал тонкий голос. — Заболели, что ли? Лица на вас нет.

— Не спал, — коротко ответил я. — Но с вами-то что? Где усы?

— Что усы! Усы вырастут, — отвечал Грозовой, улыбаясь и моргая безбровыми глазами. — Это я на минарете обгорел. Мы там до последнего сидели. Белые-то мою силу почуяли, стали по деревне бить и минарет снарядами подожгли. А тут как раз самый бой. Уже лестницу огнем захватило, а как бросишь? Мне с минарета все видно, что на том берегу делается. Потом уже телефон отказал — прямо с балкона вниз команду кричал. Так и сидел там с разведчиком, пока нас дымом кругом не окутало. Да тут уже и бою конец подходил. Шинелями закутались — и по лестнице. Вот и обгорели. Еще счастливо отделались. Пожалуй бы и сгорели там. [185]

— Что же ты раньше не уходил?

— А как же! — воскликнул Грозовой и замялся. — А как же, — повторил он, с трудом выговаривая слова. — Позиция уж очень хорошая была, это вы верно рассчитали.

— Ну вот, а ты еще спорил, — хотел было сказать я, но, взглянув на Грозового, увидел, что не к чему. В его голосе, в его лице не было уже ни прежнего упрямства, ни прежнего недоверия. В этот день Грозовой одержал не только свою очередную победу над белыми, но и первую, пожалуй, самую тяжелую, победу над самим собой.