Осенью сорок второго года я получил из Государственного Комитета Обороны письмо, направленное в ГКО лейтенантом Флеровым. Он служил в авиации. А до войны работал в Физтехе. Успел уже сделать открытие мирового класса. Вместе с Петржаком открыл спонтанное деление ядер урана. В своем письме Флеров сообщал о внезапном прекращении публикаций по ядерным исследованиям в западной научной печати. По мнению Флерова, это означало, что исследования стали секретными и что, следовательно, на Западе приступили к разработке атомного оружия. Значит, нужно немедленно браться за разработку атомного оружия и у нас.

Почему письмо Флерова было переправлено мне? В то время я был уполномоченным ГКО по науке. Курированием научных исследований в масштабе страны мне пришлось заниматься еще до войны. В 1936 году меня назначили председателем Комитета по делам высшей школы при Совнаркоме. Специального комитета по науке тогда не было. Руководство наукой входило в обязанности Комитета по делам высшей школы, ь том числе и Академией наук. Мы давали заключения по всем планам Академии. По положению председатель комитета входил в состав Совнаркома. И я докладывал в правительстве все вопросы, касающиеся науки. Конечно, приходилось не только докладывать в правительстве. Были, что называется, текущие дела.

Вы Мигдала знаете? Академика. Теперь он знаменитый физик... Звонит Иосиф Виссарионович: «Капице нужен аспирант для Ландау. Ландау нужен Мигдал. Но Академия против. Переговорите с руководством Академии...».

Переговорил. У них там, в Президиуме, какая-то комиссия Мигдала не хотела пропустить.

Пропустила.

Откуда Сталин мог знать про аспиранта Мигдала? Капица ему написал...

Через несколько дней после нападения гитлеровских войск на нашу страну группа ведущих ученых-химиков обратилась к Председателю ГКО с письмом. Академики Бах, Зелинский, Фрумкин, Наметкин, член-корреспондент Вольфкович. Они предложили привлечь ученых к решению неотложных задач борьбы с немецко-фашистскими захватчиками.

Ровно через сутки после вручения письма подписавших пригласили в Кремль. Прибыли все, кроме Зелинского, который был болен, и Фрумкина (его не было в Москве). Меня вызвали тоже. Нас принял Молотов. Он сказал, что Сталин занят неотложными делами, но просил передать авторам письма благодарность за патриотическую инициативу. Тут же было решено создать при ГКО своего рода научный штаб, научно-технический совет. Возглавить его, по предложению Баха, было поручено мне в качестве уполномоченного ГКО. Кроме авторов письма в совет вошли академики Иоффе, Капица, Котельников, Семенов, Несмеянов, Бардин и другие видные ученые. Для оперативной работы по организации исследований, для связи с промышленностью и военными был сформирован небольшой аппарат уполномоченного ГКО. Моими, помощниками стали Балезин, Жаворонков, Роговин, Коршак, Жигач, Волков, Фигуровский, Москвин.

В условиях тяжелой войны, сложившейся вначале крайне неудачно для нас, была развернута поистине героическая работа советских ученых. Сейчас об этом уже немало написано.

Напомню только некоторые важные направления этой работы.

Взрывчатка. Страна потеряла почти все основные предприятия, производившие до войны взрывчатые вещества. Они находились на территории, занятой фашистами. Конечно, производство взрывчатых веществ было организовано на Урале и в Сибири, но фронт требовал большего. И вот химики предложили использовать оксиликвиты — смеси жидкого кислорода с органикой, например с древесными опилками. Эта простая идея потребовала для своего воплощения больших усилий. Заряженные оксиликвитами бомбы и снаряды нельзя долго хранить, а значит — и транспортировать на большие расстояния. Поэтому получать жидкий кислород надо было прямо в прифронтовой полосе с помощью достаточно мобильных установок. Тут сыграли свою роль новые методы получения жидкого кислорода, разработанные академиком Капицей. Я был на испытаниях оксиликвитных бомб, они хорошо взрывали...

Химическая защита. Немцы везли с собой целые эшелоны с боевыми отравляющими веществами, и надо было быть готовыми к тому, что они их применят. Опасность была чрезвычайная. Огромную работу по средствам защиты проделали тогда Дубинин и Петрянов (он еще перед войной разработал свои знаменитые фильтрующие материалы).

А сколько чисто научных, чисто технических проблем вставало при организации производства оружия и боеприпасов на востоке страны! Новое сырье, новая технология, новая организация. Сколько времени нужно сейчас, чтобы перевезти на новое место крупный завод? Два года? Три года? А во время войны эвакуированное за тысячи километров производство начинало давать продукцию за считанные месяцы. Обычный порядок такой: стены — крыша — оборудование. А делали: станки — крыша — стены. Война требовала быстрых решений.

Теперь вернемся к письму Флерова. Осень сорок второго. Немцы дошли до Волги, до Кавказа. Идет напряженнейшая работа по самым актуальным для того времени темам: танковая броня, взрывчатые вещества, горючее для танков и авиации... И люди, и сырье, и материалы — все мобилизовано до предела. И тут поступает предложение развернуть работу в совсем другой, новой, почти фантастической области.

Я говорю «почти», потому что лично для меня это предложение чистой фантастикой не звучало. Я ведь по профессии физикохимик, окончил «Менделеевку», работал в Карповском институте, некоторое время был его директором. Был хорошо знаком со многими физиками, с Абрамом Федоровичем Иоффе — с конца 20-х годов. Еще когда был студентом, слушал в «Менделеевке» его доклады о работах Резерфорда. Близким моим другом был Сергей Иванович Вавилов. О новейших достижениях физики ядра докладывалось на всех Менделеевских съездах. Многие крупнейшие физики приезжали в Карповский институт. Помню приезд Фредерика Жолио-Кюри. Самые важные отечественные работы проходили через меня и в Комитете по делам высшей школы, и в Комитете по Сталинским премиям (меня назначили там заместителем председателя). В общем я был в курсе основных результатов ядерной физики и уже поэтому полной фантастикой предположения и предложения Флерова для меня не звучали. Но не только поэтому. Были еще две причины.

Первая причина. В своей работе мы были связаны с многими военными организациями. В их числе был и центральный партизанский штаб. С нами держал связь полковник И. Г. Старинов, крупный специалист по минному делу, участник войны в Испании. По роду своей деятельности он часто бывал в партизанских отрядах на оккупированной немецкими войсками территории. Как-то украинские партизаны передали Старинову записную книжку убитого ими немецкого офицера. Немец вел какие-то записи явно научного характера, там были какие-то химические формулы. В апреле сорок второго года Старинов доставил эту записную книжку нам.

Формулы оказались схемами ядерных превращений урана. А записи в целом свидетельствовали о профессиональном интересе немецкого офицера к ядерной энергии. По-видимому, он прибыл на занятую немцами территорию специально для поисков урана. Русский перевод этих записей я направил Александру Ильичу Лейпунскому, известному специалисту по атомному ядру, действительному члену украинской Академии наук (перед войной он работал в Харькове, в Украинском физтехе). Не прошло и трех суток (тогда все делалось быстро), как был получен ответ. Лейпунский считал, что в течение ближайших 15–20 лет проблема использования атомной энергии вряд ли будет решена и что в разгар войны тратить на это средства нецелесообразно. Но обнаруженное Флеровым засекречивание атомных исследований на Западе явно противоречило этому мнению.

Наконец, о второй причине. В те же примерно времена, когда мы занимались записями немецкого офицера и письмом Флерова, Гитлер принялся кричать о подготовке немцами «сверхоружия». А что если это не просто пропаганда? Что если этот изверг имел в виду именно атомное оружие?

Я стал советоваться с физиками. Наиболее весомым для меня было мнение Абрама Федоровича Иоффе. Абрам Федорович считал, что принципиальная возможность цепной ядерной реакции, проще — атомного взрыва, доказана и что нам надо браться за это дело. Весь накопленный в ходе войны опыт убеждал меня: сроки реализации научно-технических идей в чрезвычайной обстановке резко сокращаются. То, на что до войны действительнее понадобилось бы 15– 20 лет, теперь можно сделать в несколько раз быстрей.

Я попросил Иоффе подписать вместе со мной первое краткое письмо в Государственный Комитет Обороны о необходимости создать научный центр по проблеме атомного оружия. Он согласился. Письмо пошло за двумя подписями.

Это письмо ГКО послал на заключение в разные ведомства, а потом все полученные заключения — мне для подготовки доклада на ГКО. Не все ведомства согласились с нашим предложением о развертывании работ. Некоторые были против, например такая влиятельная организация, как Госплан.

Докладывая вопрос на ГКО, я отстаивал наше предложение. Я говорил: конечно, риск есть. Мы рискуем десятком или даже сотней миллионов рублей. Но, во-первых, нам все равно придется тратить эти деньги на науку, и развитие новой области науки всегда оправдывается. А во-вторых, если мы не пойдем на этот риск, мы рискуем гораздо большим: мы можем оказаться безоружными перед лицом врага, овладевшего атомным оружием.

Сталин походил, походил и сказал: «Надо делать».

Мне было поручено найти людей, найти место, привлечь любые организации, участие которых окажется необходимым.

Опять я начал с Иоффе. Советуюсь о самом главном: кто возглавит такое экстраординарное дело. Предлагаю возглавить его самому Абраму Федоровичу. Но он отказывается. Говорит, что уже в возрасте (ему тогда было 63 года), что нужен молодой, энергичный ученый. И предложил на выбор две кандидатуры: тридцатидевятилетнего Алиханова и сорокалетнего Курчатова.

Более известным тогда был Абрам Исаакович Алиханов. Он уже был членом-корреспондентом Академии наук СССР, лауреатом Сталинской премии, прославился открытием образования электрон-позитронных пар, исследованиями космических лучей.

Игорь Васильевич Курчатов был менее известен в широких научных кругах.

Во время выборов в Академию наук в 1943 году на вакансию академика по физическим наукам были выдвинуты кандидатами и Алиханов, и Курчатов. Голосовавшие академики предпочли Алиханова. Тогда я обратился к Молотову с просьбой выделить Академии наук еще одну вакансию действительного члена Академии по физическим наукам специально для Курчатова. Просьба была удовлетворена. Игорь Васильевич был избран академиком.

Я был знаком с работами Игоря Васильевича Курчатова по сегнетоэлектрикам и по ядерной изомерии. А главное — он занимался ураном, делением урана, то есть именно тем, на чем могла базироваться цепная ядерная реакция. И не только сам занимался, но и руководил этими работами. Его ученики под его непосредственным руководством открыли спонтанное деление ядер урана. А один из них — Флеров — оказался инициатором принятого теперь решения. Все это как будто говорило в пользу именно Курчатова. В пользу Курчатова говорил и его уход во время войны на флот, его жажда заниматься тем, что всего нужней.

Конечно, хотелось бы, чтоб человек, назначенный руководить таким делом, обладал крупным именем, обеспечивающим высокий авторитет, как у Иоффе или у Капицы. Но в конце концов исход любого предприятия решают компетентность, энергия, организаторские способности, преданность делу. Возраст же кандидатов нимало не cмущал: оба они были даже чуть постарше меня.

Я остановил выбор на Курчатове и в мае 1943 года вызвал его к себе. Игорь Васильевич внимательно выслушал мое предложение и ответил так: «Дайте сутки на размышление». Я согласился: «Хорошо, подумайте, а завтра сообщите о Вашем решении».

На следующий день он приехал и сказал: «Если надо, я готов. Дело невероятно трудное. Но я надеюсь, что правительство будет помогать. И конечно — вы».

Мы принялись обсуждать, кто будет нужен в первую очередь. Игорь Васильевич сразу же назвал нескольких самых нужных ему людей: Анатолия Петровича Александрова, своего физтеховского друга, под руководством которого во время войны шла вся работа по размагничиванию кораблей; Исаака Константиновича Кикоина — тоже физтеховца, позднее ведавшего кафедрой физики в Свердловске (Кикоин был большим знатоком диффузионных процессов, а изотопы тогда разделяли диффузией); директора Радиевого института академика Виталия Григорьевича Хлопина — самого опытного в стране специалиста по радиоактивным химическим элементам.

В то время на въезд в Москву требовалось особое разрешение ГКО. Мы получили разрешение на вызов около ста человек и соответствующее число квартир. Стали вызывать намеченных специалистов. Кроме радиохимиков, кроме физиков-экспериментаторов, кроме инженеров к работе были привлечены физики-теоретики, например Ландау, и специалисты по цепным реакциям — Семенов, Харитон, Зельдович.

Одновременно с поисками и вызовом и Москву нужных людей надо было подыскать подходящее место, где эти люди могли бы развернуть свою работу. Курчатов вместе с моим помощником Степаном Афанасьевичем Балезиным осмотрели множество зданий. Главным образом это были дома, в которых ранее помещались эвакуированные из Москвы институты. Но иногда осматривали и другие пустующие здания. Побывали, например, в синагоге... Но это так, скорее шутка. Вообще-то хотелось подыскать такое помещение, чтобы оно подходило и само по себе и по расположению, чтобы было куда расширяться. Ведь с самого начала можно было предполагать, что без расширения не обойдется. Остановились, наконец, на расположенном на окраине Москвы, в Серебряном бору, здании Всесоюзного института экспериментальной медицины. Его построили перед войной и не успели загрузить оборудованием. Это было весьма кстати.

Поначалу атомный центр именовался очень скромно: Курчатов предложил назвать его для маскировки Теплотехнической лабораторией. Потом он именовался Лабораторией № 2 Академии наук СССР.

Началась работа по оснащению лаборатории необходимой аппаратурой и материалами. Игорь Васильевич оказался исключительно оперативным руководителем. Мы ему помогали. Заявки подавали через ГКО в наркоматы, и они удовлетворялись немедленно. Так были получены графит для реактора, железо высокой чистоты для электромагнита циклотрона. Полученные материалы Курчатов пускал в дело без промедлений. Циклотрон с электромагнитом весом 50 тонн был сооружен за несколько месяцев!

Циклотрон нужен был для того, чтобы получить на нем плутоний и изучить его свойства, реактор — для осуществления цепной реакции, изучения ее условий, потом для накопления плутония. Но прежде чем строить реактор, надо было еще научиться очищать от примесей графит, создать технологию разделения изотопов урана и отделения плутония от урана.

А ведь у нас еще практически не было сырья. Я попросил помощи у Владимира Ивановича Вернадского, нашего замечательного ученого. Он еще в начале века понял значение радиоактивных элементов для будущего, организовал их поиски и добычу, организовал Радиевый институт. Пригласил я и академика Александра Евгеньевича Ферсмана. Вернадский и Ферсман ввели меня в курс дела с урановыми рудами. К этому времени имевшиеся в стране урановые шахты были заброшены, затоплены подземными водами. Раньше ураном легировали сталь, но потом нашлись присадки лучше и дешевле, и уран оказался не очень нужным.

Надо было восстановить рудники. Надо было искать новые месторождения урана. К этому делу были подключены геологи и горняки. Активно помогал Ферсман.

Надо было думать и о подготовке кадров. Я организовал новый институт — Физмех. Потом он получил известность под новым названием — МИФИ. Московский инженерно-физический институт. Он начал работать на базе эвакуированного в Ярославль Московского полиграфического института — его здания, его лабораторий и мастерских. Напротив Центрального почтамта, на улице Кирова. Когда-то, в двадцатые годы, в этом здании учился Маяковский, там был ВХУТЕМАС.

Так все и закрутилось. А через два года, летом сорок пятого, после Хиросимы, начался новый этап. Было создано специальное ведомство во главе с Борисом Львовичем Ванниковым (до этого он руководил производством боеприпасов).

Мне предложили перейти на работу в новое ведомство, но я просил оставить меня в высшей школе. Просьба эта была удовлетворена.

Многое из того, чем пришлось заниматься науке во время войны, получило дальнейшее развитие в мирные дни. Кислород совершил подлинную революцию в производстве стали: на смену мартеновским печам пришли гораздо более эффективные кислородные конвертеры.

Другой пример — горючий газ. Ведь это в годы войны начались поиски нефти и газа на Востоке. Был создан Главгазтоппром при Совете Народных Комиссаров, а потом он превратился в Министерство газовой промышленности.

Или еще. Как-то дошли сведения — вроде анекдота: немцы делают котлеты из опилок. Оказалось: не анекдот — гидролиз древесины, выращивание на гидролизате белковых дрожжей, а из дрожжей — действительно, котлеты. По нашему предложению при нескольких лесопильных заводах были созданы гидролизные производства. Наладили выпуск дрожжей. Подкармливали раненых в госпиталях. А теперь кормовые дрожжи — целое направление, существенный вклад в пищевые ресурсы.

Но, безусловно, самое важное значение имеют начатые во время войны работы по овладению энергией атомного ядра не только для обороны страны. Ведь атомные электростанции — единственное средство преодолеть дефицит горючих ископаемых. Конечно, нашей стране повезло. У нас немалые ресурсы угля, нефти, газа. Но в конце концов это только отсрочка.

Опыт работы ученых во время войны интересен не только последующим широким развитием новых направлений. Еще не до конца использован и организационный опыт — опыт быстрого и эффективного решения крупных научно-технических проблем, быстрого освоения новых технологий, быстрого создания целых новых отраслей производства. Вопросы внедрения в наши дни все еще стоят очень остро...