Лечебное средство, о котором рассказывается в публикуемой ниже статье, имеет короткое, официально утвержденное название «винилин». Однако большинству людей старшего поколения, а в особенности тысячам ветеранов, которых эта мазь спасла от ожогов, обморожений, от осложнений при огнестрельных ранениях, она известна под другим, более справедливым именем — «бальзам Шостаковского». Лекарство, в кратчайший срок созданное в начале войны советскими химиками, до сих пор состоит на вооружении медиков, оно вводится в состав все новых композиций и лекарственных форм, производится во все возрастающем масштабе и экспортируется во многие страны мира. Эта статья — о том, как начиналась история первого синтетического полимера, нашедшего применение в медицине.
Летом 1941 года, когда немцы начали бомбить Москву, нас, сотрудников ИОХа (Институт органической химии АН СССР), эвакуировали в Казань. Я поехала с матерью, а муж пошел в ополчение. Трудовой стаж был у меня невелик, всего год после института, но некоторый опыт по части реакций полимеризации я уже имела.
Наша лаборатория, которой руководил 36-летний кандидат химических наук Михаил Федорович Шостаковский, разрабатывала полимерные присадки к смазочным маслам. Дело продвигалось успешно, на заводе пластмасс в Свердловске была уже пущена установка, производившая мономер для одной из них — винилбутиловый эфир. На очереди стояла отработка технологии полимеризации. Поручив это мне, Михаил Федорович направил меня поучиться к известному специалисту по химии полимеров, ныне академику В.В. Коршаку. Когда началась война, эта выучка весьма пригодилась.
В Казанском университете нашей лаборатории отвели помещение старинного студенческого практикума — рядом с мемориальным кабинетом Бутлерова. Нас было человек десять, по тому времени не так уж тесно.
Вскоре после того, как мы разместились, к Михаилу Федоровичу пришел один из руководителей здравоохранения и задал вопрос, который тогда ставился перед всеми химиками: какие лекарства может делать ваша лаборатория? Требовались противовоспалительные, противоожоговые, жаропонижающие. Лекарствами до того никто из нас не занимался, но в то время предпочитали думать не об оправданиях...
Здесь нужно сказать несколько слов о моем руководителе. Ученик А.Е. Фаворского, он был специалистом по химии ацетилена. Работа с этим газом, особенно при повышенном давлении, требовала немалой отваги — взрывы были самым обычным делом. Михаилу Федоровичу этого качества было не занимать. И химической интуиции — тоже. К примеру, он был первым, кто решился загружать ацетилен в автоклав, не создавая затем над его раствором «подушку» из инертного газа, — догадался, что ее роль могут исполнять и пары растворителя. Этот экспериментальный прием до сих пор называют «способ Фаворского — Шостаковского». Его применяли и в производстве нашего винилбутилового эфира, который получался в результате присоединения бутанола к ацетилену.
Едва гость перечислил виды лекарств, в которых остро нуждалась армия, как Шостаковский сказал, что некоторые фракции полимера, с которым мы работаем, внешне напоминают перуанский бальзам, знаменитое природное средство от ожогов и воспалений. Можно попробовать...
Ни минуты не размышляя о том, что лечение — дело чрезвычайно сложное, что в мировой практике, насколько мы знали, синтетические полимеры в медицине еще ни разу не применялись (до размышлений ли было осенью 1941 года?), мы начали готовить набор фракций, отличавшихся по молекулярной массе. Массу я тут же измеряла на самодельном криоскопе, благо нужный для этого термометр Бекмана у нас был. Каждую порцию, едва она была готова, передавали физиологам, трудившимся здесь же рядом, в университете. А они в тот же день пробовали ее на лягушках.
Результат был получен довольно быстро. Фракция с молекулярной массой порядка полутора-двух тысяч очевидным образом ускоряла заживление ожогов, обволакивая раны, способствуя росту эпителиальной ткани. И притом была совершенно не токсична — это тоже проверили на животных.
По завершении таких предварительных опытов, как известно, полагается оформить соответствующие акты, получить разрешение на клинические испытания, потом — на применение в лечебной практике... Все это было сделано, но позднее, когда именно, не знаю, потому что в том не участвовала. Тогда же в бальзам так поверили, что немедленно передали его в госпиталь. Он помещался рядом с университетом, раненых с тяжелыми ожогами в нем было много, и главврач, хорошо знакомый с профессором Н.П. Резвяковым, руководителем физиологических испытаний, распорядился применять новое средство сразу, не дожидаясь оформления.
Успех превзошел все ожидания. С тех пор наработка бальзама в трех-или пятилитровых колбах стала в нашей лаборатории постоянной рабочей процедурой. О том, что изобретение нужно как-то зафиксировать, подать заявку на авторское свидетельство, тогда тоже не думали.
В январе 1942 года у меня родилась дочь. Выкармливать ребенка было трудно — паек в основном хлеб да соль, и те не в изобилии. Не знаю, как обошлась бы без помощи матери да Клавдии Сергеевны, жены Шостаковского (она — врач-педиатр).
Все мы жили в старом студенческом общежитии на Клыковке — там, где теперь построен студенческий городок. Оттуда до университета ходил трамвай, но влезть в него было трудно, еще труднее вылезть. На работу предпочитали ходить пешком. Минут сорок, не так уж много. Пешком же ходили в магазин отоваривать карточки. Однажды весной я отправилась туда, как всегда, в валенках. А тут неожиданно нагрянула оттепель, улицы развезло. Я промокла и сильно простудилась. Болеть не имела права. Купить лекарства было трудно, однако их делали и сотрудники нашею ИОХа, лаборатория М.М. Кацнельсона. Товарищи меня выручили — добились в дирекции разрешения, мне был выдан стрептоцид своего производства...
Вскоре сотрудником нашей лаборатории на время сделался мой муж Юлий Борисович, теперь он доктор химических наук. Тяжело раненый, он был отправлен в тыл. Попал в Казань. Его оперировали в том самом госпитале возле университета. Осколок, засевший в предплечье, удалось извлечь, однако рука после этого не разгибалась. Юлия Борисовича перевели на инвалидность, он поселился с нами.
Как-то он вышел в общую умывальную, а вернувшись, сообщил, что отныне мы работаем вместе: в коридоре его встретил Шостаковский и в свойственной ему энергичной манере тут же «завербовал» в нашу лабораторию.
Сотрудник-мужчина нам требовался остро — за мономером и для бальзама, и для присадки к маслам приходилось ездить в Свердловск. Поезд туда, случалось, добирался лишь за несколько суток. На заводе пластмасс командированному приходилось брать в рюкзак бидон с сырьем и тем же пассажирским транспортом — другого не было — доставлять драгоценную жидкость в Казань.
Женщинам такие путешествия были не по силам. Ну а Юлий Борисович, несмотря на ранение, приладился к этому делу довольно скоро. На современный взгляд: квалифицированный химик, да вдобавок инвалид, — для него ли такая повинность? Но тогда все, без различия чинов и званий, от начальника лаборатории до механика, болели за дело и, не считаясь ни со временем, ни с усталостью, брались за любую нужную работу.
Кстати, механик — Василий Иванович Ананский — был у нас замечательный. Пожилой, очень опытный мастер, он месяцами просиживал в Свердловске, и одной из его обязанностей было запаивать бидоны с мономером, чтобы по дороге, не дай бог, ничего не пролилось. И вот во время одного из мужниных вояжей приключилась из-за этого курьезная история, которая неожиданно помогла нам разобраться в затруднениях, казавшихся неодолимыми.
Шагая по Свердловску с бидоном за спиной, Юлий Борисович почувствовал, что груз стал теплым, пожалуй, даже горячим. Он сразу сообразил, чем это угрожает: если в запаянном сосуде начнется полимеризация, он может взорваться, как бомба. В тот момент ему пришлось поволноваться. Однако оказалось, что это не полимеризация...
Мономер был благополучно доставлен и пущен в дело. Предполагалось изготовить из него порцию винипола — присадки к минеральным маслам полимера с молекулярной массой не менее шести тысяч. Однако, как мы ни старались, получался только бальзам, продукт, куда более легкий. Он, конечно, тоже был нужен, но в тот момент требовался именно винипол...
Несколько слов о том, как делалась полимеризация. Мономер заливали в большую колбу из пирекса, подставляли под нее баню с холодной водой или снегом, включали мешалку и добавляли раствор катализатора. Полимеризация длилась примерно час, в течение которого полагалось держать температуру жидкости не выше некой нормы. Процедура, легко заметить, простая и надежная, однако результаты ее с трудом поддавались прогнозу. То получалась одна молекулярная масса, то другая. И та самая случайность — разогревшийся в рюкзаке бидон — навела на мысль, что мономер, тщательно перегнанный и считавшийся чистым, в действительности содержит примеси, способные то ускорять, то, наоборот, ингибировать полимеризацию. О непосредственной причине разогрева догадались скоро: очевидно, механик, запаивая бидон, нечаянно капнул туда припоем, соляной кислотой. А та стала катализировать какие-то реакции присоединения.
Подтвердилась и другая гипотеза: о том, что в мономере содержатся перекисные соединения. Приехав за следующей порцией сырья в Свердловск, Юлий Борисович испытал ее солью Мора, затем роданистым аммонием — и увидел густую красную окраску.
У нас в Казани за анализ примесей взялась Елена Николаевна Прилежаева, специалист по азеотропным смесям. Она выяснила, что наш мономер содержит около семи процентов исходного вещества, бутилового спирта, образующего с ним неразделимую перегонкой азеотропную смесь. Ну а спирт — неплохой ингибитор полимеризации. Мало того, в присутствии кислоты он легко присоединяется к виниловому эфиру, образуя ацеталь, а тот распадается, превращаясь в ацетальдегид — еще одну примесь, активно вмешивающуюся в полимеризацию. Стало быть, для получения высокомолекулярной присадки примеси следует удалять (что и было тут же налажено); для бальзама же лучше всего брать именно сырой мономер. Ведь все примеси, если лекарство лишь наносится на кожу, практически безвредны.
Результаты этих изысканий, как легко заметить, можно описать быстро. Однако понять, каких сил стоило выделить, очистить, распознать множество примесей во времена, когда не хватало элементарных реактивов, а о хроматографии и слыхом не слыхали, — это, пожалуй, не под силу даже профессиональному химику, избалованному современным оборудованием. Впрочем, никто из нас вовсе не считал, что занят чем-то непосильным...
Позже была пущена промышленная установка для изготовления винипола (ее проектировали известный технолог, ныне академик, В.В. Кафаров и его друг инженер Н.Ф. Кононов), необходимость дополнительной очистки мономера была немедленно учтена. Так что бидон в рюкзаке, можно сказать, разогрелся весьма вовремя. Hv а бальзам продолжали нарабатывать в лаборатории — заводское производство началось позднее. Особого труда наработка теперь не требовала, лишь бы подвозили мономер.
В 1943 году муж снова отправился на фронт (рука зажила), а мы вернулись в Москву. Шостаковский тем временем перешел от изучения виниловых эфиров к виниловым же соединениям, содержащим вместо кислорода серу. Потом заговорил об аналогичных производных азота. И снова его интуиция оказалась безошибочной: выбранное им вещество оказалось превосходным мономером для получения синтетических кровезаменителей. Впоследствии удалось наладить производство так, чтобы работать с ацетиленом безопасно, при давлении, почти не отличающемся от атмосферного.
Михаил Федорович стал лауреатом Государственной премии, членом-корреспондентом АН СССР, директором института. Звания и почести не отразились на его привычках. Он по-прежнему любил поохотиться, покопаться в огороде... Его биография до сих пор не написана, и мало кому известно, что 6 июня 1985 года недавно скончавшемуся создателю замечательного бальзама исполнилось бы 80 лет.
Вспоминается еще одна история, связанная с виниловым эфиром. Весной 1950 года меня и еще двух сотрудников ИОХа, ныне покойных В.П. Шишкова и Н.А. Герштейн, командировали на завод. Производство винипола шло с перебоями, процесс был неустойчив — надо было разобраться в причинах.
Встретили нас не очень-то ласково, мол, что вы, академия, можете понимать в наших заводских делах? Мы провозились более месяца, «прощупали» в лабораторных опытах всю технологическую цепочку, проверив каждую стадию своими руками. Посоветовали внести в процесс кое-какие изменения.
Перестройку аппаратуры, помню, закончили к первомайским праздникам, тут же запустили первый синтез по-новому. Успех был для нас вопросом чести, профессиональной состоятельности. Мы сидели в директорском кабинете, дожидаясь результатов, — и как раз в этот напряженный момент принесли телеграмму из Москвы, от товарищей по лаборатории. Они поздравляли нас с праздником и с успехом нашей миссии. С успехом!
Знать о том, что получается в тот момент в аппаратах, они, разумеется, не могли — но не сомневались в нас, верили, поддерживали. И их поддержка обрадовала нас даже больше, чем стакан с образцом только что полученного великолепного продукта, вскоре принесенный из цеха.
Эта телеграмма напомнила мне военные годы. Всем приходилось туго, работали сверх сил, питались впроголодь. Но трудились дружно, не за страх, а за совесть, держась друг за друга.
Этим и победили.
Записал В. Зяблов