Николай Иванович Трухнин

Ф. С. Сергеев (60-е годы)

В поисках пресной воды

Из ледового плена помогает выбраться ледокол «Микоян»

Под прикрытием легенды

Мы несли дозор у самой кромки территориальных вод. Тихий океан дышал теплым ветром, зыбь играла солнечными бликами. Мир и тишина. А на корабле все изготовлено к бою. Окуляры дальномеров, бинокли, глаза всей верхней вахты устремлены в одном направлении — туда, где над светлой чертой горизонта нередко появляются силуэты японских кораблей и рыболовных судов.

Милитаристская Япония, союзник фашистской Германии, пока открыто не воюет с нами. Выжидает. Но может напасть в любую минуту. И нам приходится смотреть в оба. Постоянная боевая готовность, дозоры, учения и тревоги заполнили жизнь флота.

Из своей рубки выскакивает специалист связи старшина 2-й статьи Михаил Морев с папкой в руках.

— Куда? — спрашиваю.

— К командиру. Приказано возвращаться в базу.

Так в июне 1942 года наш эскадренный миноносец оказался во Владивостокском порту. Ошвартовался не на своем обычном месте, а у причала завода. Вскоре ввели в сухой док. В нем оказались еще два корабля — эсминец «Разъяренный» и лидер эскадренных миноносцев «Баку».

Мы недоумевали. До этого плавали много, в базе показывались редко, лишь за тем, чтобы пополнить припасы. Месяцами не сходили на берег, базировались на отдаленных рейдах.

Второй год шла война. Бои гремели далеко, за тысячи километров от нас. Но мы жили фронтовыми событиями, знали, что после зимнего разгрома под Москвой враг, собрав силы, снова полез вперед.

У нас на Тихом океане пока относительно спокойно. Но японцы наглеют с каждым днем. Их корабли не упускают случая напасть на наши суда. Тихоокеанцам приходится много сил затрачивать [100] на прикрытие коммуникаций, на боевое дежурство, несение ближних и дальних дозоров.

И фронту помогаем, чем можем. Уже не один отряд моряков из посланцев кораблей и береговых частей отправлен на запад. Дальний Восток шлет на фронт не только людей, но и оружие, боеприпасы, продовольствие.

И вот в такое тревожное время три боевых корабля отзывают с моря и ставят на ремонт, без которого они могли бы еще плавать и плавать.

Утром командир корабля капитан-лейтенант Виктор Васильевич Федоров сказал нам, что мы перебазируемся на Камчатку, в Петропавловск. Ремонтной базы там пока нет, да и со складами небогато. Поэтому наша задача надежно отремонтировать корабль здесь, во Владивостоке, взять все необходимое. Срок на ремонт и подготовку к переходу — меньше месяца.

Выступил и комиссар корабля Сергей Васильевич Парфенов. Призвал работать по-фронтовому, как трудится вся страна, служить примером для заводского персонала. И помнить: время военное, никто из посторонних не должен знать целей и сроков работ, и тем более о перебазировании кораблей. Добавил:

— Подумайте о людях. Слабых здоровьем, неподготовленных к службе в суровых условиях будем списывать с корабля и заменять.

Работы начались. Как старались матросы!

Читатель, что постарше, возразит: тогда еще не было такого звания. Действительно, рядовые флота все еще именовались краснофлотцами. Но в неслужебной обстановке мы редко их так называли. А комиссар корабля Парфенов, в прошлом сам корабельный кочегар, иногда даже на собрании срывался.

— Матросы! — звенел его голос.

И это всем нравилось. Мы всегда считали себя наследниками революционных матросов, героев Октября и огненных бурь гражданской войны. И время все поправило, гордое имя «матрос» вскоре станет уставным званием. Время же зачеркнет и слово «начкомсостав», и нас — от младшего лейтенанта до капитана 1 ранга — станут называть офицерами.

Матросы готовы были сутками не отходить от разобранных механизмов, не покидать люлек, повиснув на которых готовили корпус и надстройки к покраске. С таким же энтузиазмом трудились рабочие и мастера завода.

Корабль в доке похож на растревоженный муравейник: всюду — от киля до клотика мачты — копошатся фигурки людей, снуют вокруг с тяжелой ношей.

Далеко окрест разносятся разноголосая дробь пневматических молотков, визг и скрежет. Короткая летняя ночь озаряется молниями электросварки.

Владивосток, вознесшийся ярусами своих улиц над бухтой, словно притих, вслушиваясь, всматриваясь тысячами окон в эту кутерьму. Но, странное дело, когда мы вырываемся в город, к нам никто не пристает с расспросами. Жители Владивостока привыкли [101] ко всему и знают: моряки все равно ничего не скажут, приучены молчать, когда дело касается службы.

В боевой части четыре, которой я командую, тоже хватает забот. Заменяем часть радиоаппаратуры. Новые отечественные приемники и передатчики, очень сложные и точные, незнакомы нам, особенно трудно осваивают их молодые радисты, только недавно прибывшие из учебного отряда. А тут на нас наваливается еще одна нелегкая задача — овладеть международными правилами радиообмена. Раньше мы этому не уделяли должного внимания, держали связь только со своими, флотскими радистами по принятой у военных моряков системе. Теперь, можно сказать, переучиваемся заново.

Почти ежедневно у нас бывают штабные специалисты — флагманский связист бригады капитан 3 ранга А. А. Почебут, дивизионные связисты капитан-лейтенант П. М. Гавычев, старший лейтенант А. Д. Шпиталев. Часто они собирают вместе командиров боевых частей связи всех трех кораблей, стоящих в доке, — лейтенантов Николая Шестакова с «Разъяренного», Вениамина Мошкина с «Баку», меня. Помогают разобраться в устройстве аппаратуры, в ее наладке, советуют, как организовать обучение подчиненных. Я давно заметил: если перед тобой подлинный мастер своего дела, в каком бы звании он ни был, его присутствие не мешает, не смущает, наоборот, чувствуешь себя увереннее и заботишься лишь об одном, чтобы побольше полезного перенять у него. Анатолий Адамович Почебут переносил наши занятия-беседы с корабля на корабль, таким образом, мы наглядно видели недоработки свои и товарищей, учились на опыте друг друга. Случались поводы и для резкого разговора. Но и слова брани мы не слышали от Почебута. Сдержанно, спокойно разбирал он наши промахи, побуждал самим разобраться в ошибке, определить, как ее лучше исправить.

Корабельный врач старший лейтенант медицинской службы Василий Иванович Кривошеев вызывает моряков в лазарет, расспрашивает о самочувствии, ощупывает, простукивает, прослушивает. Кое-кого и в госпиталь посылает на обследование.

Кривошеев только что прибыл к нам из Военно-медицинской академии. Знающий, старательный, верящий в свои силы. Мы подружились. У меня давнее уважение к медицине. Моя жена Ольга тоже медик, окончила ту же академию, работает врачом-терапевтом во флотском экипаже, вернее, работала — сейчас сидит дома: мы ждем своего первенца.

В громадном бетонном ковше дока дымно и душно. Взмокнув от пота, выбегаю из радиорубки, поднимаюсь на стенку. Жадно вдыхаю легкий ветерок, напоенный ароматами тайги и моря. Влюбленно оглядываю красоту дальневосточного лета.

Стрелы подъемных кранов неутомимо переносят в док, на палубы кораблей самые разнообразные грузы — новенькие пушки-автоматы, покрытые жирной смазкой ходовые винты, массивные, с толстыми лопастями, но диаметром меньше наших, связки длинных, здоровенных брусьев. И зачем столько?

Теперь вижу зачем. На борта корабля привариваются стальные [102] штыри, к ним посредством металлических угольников крепятся деревянные брусья. Наблюдает за этой работой командир боевой части пять инженер-капитан-лейтенант Е. О. Морозов. Перегнувшись через поручень, он отдает распоряжения, горячится. Выждав минуту поспокойнее, спрашиваю его:

— А зачем это?

Он сердито оборачивается ко мне. Евгений Осипович по возрасту старше остальных командиров боевых частей и любит поучать молодежь.

— Это ледовая защита, ее еще шубой называют. Пора разбираться в таких вещах.

— А толк от нее будет?

— А как же. Она послужит амортизатором, своеобразной подушкой при ударе корпуса о льдины. Конечно, на шубу надейся, а аварийный материал, щиты, распоры держи под рукой. Ведь толщина борта у нас всего семь миллиметров...

Я задумался. Комиссар не устает повторять нам: никаких домыслов, никаких догадок! Но если сомнения сами лезут в голову? Прежние ходовые винты сменили на ледовые, более прочные, а теперь вот еще ледовая обшивка... В пределах Охотского и Берингова морей, у берегов Камчатки, где мы не раз бывали, корабли обходились без шубы, тем более летом. Зачем же ледовые винты и тяжеленный деревянный хомут кораблю, боеспособность которого определяется прежде всего вооружением, скоростью хода и маневренностью?

Заглянул я как-то в штурманскую рубку к своему соседу по каюте, Олегу Мачинскому. Лейтенант мудрил над картой. Вгляделся я: карта незнакомая. Побережье не то. Ба, да это же северная оконечность Чукотки, мыс Дежнева...

— Самообразованием занимаемся? — не без издевки спрашиваю Олега.

Штурман поспешно переворачивает карту. А у него на столе целая стопа их, свеженьких, без единой помарки. Схватил их и — в ящик стола. Бормочет:

— Да я просто так. Интересуюсь на всякий случай.

Хитрющий у нас Олег. Говорят, он такой от рождения, еще с тех пор, как в ползунках щеголял. И сейчас ни следа растерянности на улыбчивом лице. Как всегда, все свел к шуткам-прибауткам. В эти дни в нашей кают-компании занял почетное место рядом с командиром пожилой человек с пушистыми рыжеватыми усами. Одет в новенькую форму капитана 3 ранга. Командир представил его: Владимир Иванович Воронин, известный полярник, пойдет с нами. Гость поднялся — рослый, стройный не по годам. Погладил усы. Мы попросили его рассказать, как он попал к нам.

— А чего тут рассказывать? Я уже был на пенсии. Совсем заскучал. И вдруг вызывают в военкомат. Хватит прохлаждаться, говорят. Я обрадовался: значит, еще нужен старик.

Через несколько дней я увидел Воронина в штурманской рубке. Они с Олегом перебирали какие-то бумаги. На столе лежали коробки. [103] Такие я видел в штабе флота — в них хранят документы. Олег вскочил:

— Ну чего тебе? Не видишь, заняты?

Воронин трогает его за локоть.

— Ничего, Олег Макарович, он нам не помешает. — А сам быстренько собирает листки со стола, укладывает в коробку. Поясняет: — Вот, пока время позволяет, занимаюсь своими дневниками. Собираюсь мемуары писать. Вряд ли напечатают, но авось кому-нибудь пригодятся. А коробки мне эти в архиве одолжили. Очень удобные, особенно при переездах.

Тоже мне, конспираторы!

— Вы хотя бы запирались, чтобы вам не мешали.

Ухожу, демонстративно хлопнув железной дверью.

Вскоре «Разумный» вывели из дока. На мерной миле проверяем машины, скорость хода — с ледовыми винтами она несколько ниже. Устраняем девиацию компаса. Испытываем только что установленные зенитные автоматы.

А по возвращении с моря нас ждут на причале вереницы грузовиков со снарядами, продовольствием и другими припасами. К борту швартуются танкеры с топливом и котловой водой. Старший помощник командира корабля старший лейтенант Федор Сергеевич Сергеев торопит матросов, мечется с корабля на причал, выискивает место для грузов. Никогда мы их столько не принимали. Ящиками и мешками заполнены все трюмы и выгородки, укрытые брезентом, они грудятся и на надстройках. Инженер-механик Морозов возмущается:

— Боевой корабль превратили в сухогруз!

И к нам в радиорубки пристроили несколько ящиков. Мои робкие возражения старпом парировал с ходу:

— Это ваше хозяйство. Видите, написано: «Стекло. Не бросать, не кантовать». Принимайте без разговоров.

Ладно хоть моих ребят освобождают от погрузочных работ. Радистов никогда не посылают на них, берегут пальцы, которые должны быть чуткими и гибкими, как у пианиста, — иначе не управиться с телеграфным ключом.

И вот мы прощаемся с чудесной бухтой Золотой Рог. Эсминцы построились в кильватерную колонну. В голове лидер «Баку», за ним эсминец «Разъяренный», концевым — наш красавец «Разумный». В дальнейшем к нам присоединились транспорт «Волга» и танкер «Лок-Батан». [104]

Город сияет на солнце тысячами окон. А провожающих на набережной нет: сказывается скрытность выхода. Нас сопровождает малый охотник под флагом командующего флотом. Маленький корабль обошел строй. Вице-адмирал И. С. Юмашев простился с нами, пожелал счастливого плавания, и охотник повернул в базу.

А мы уходим. Поросшие соснами сопки заслонили «нашенский город» — милый, дорогой сердцу Владивосток. Впереди вырастают из воды угрюмые отвесные скалы острова Аскольд.

Матрос-почтальон разносит полученную перед самым выходом почту. Два письма вручает мне. От жены весточки нет. Только через три месяца я узнаю, что именно в этот день — 15 июля у нас родилась дочь Надежда.

В каюте раскрываю конверты. В каждом горе. Из Ряжска, что в Рязанской области, пишет мать. Ушел на фронт отец. А три его брата, мои дяди, танкисты Тимофей, Кондрат и Максим погибли под Москвой. (Отец мой Иван Егорович погибнет позже — в феврале 1944 года, под Ленинградом, когда наши войска окончательно отбросят врага от многострадального города.) Сестра Мария, студентка московского института, тоже в армии, она дойдет с боями до Будапешта. Мать осталась с двумя детьми. За кормильца теперь пятнадцатилетний Ваня.

Другое письмо от Евгении Сергеевны Ярцевой, матери моего школьного друга. В каждой строке отчаяние.

«Нет больше моего сына и твоего друга Шуры, моей Волны. Погиб в пучинах Черного моря. А мы с его женой Варей (ты помнишь Варю Чвырову, она училась в вашем классе) и внучкой, которая родилась перед самой нашей эвакуацией из Севастополя, живем сейчас в Чирчике. Здесь и настигла нас страшная весть».

Волной Евгения Сергеевна прозвала сына за неуемный характер. Он всюду был заводилой: и в школе, и в пионерском лагере, и в военно-морском училище.

Письмо заканчивается мольбой:

«Коля! Бейте фашистскую погань! Никакой пощады убийцам!»

Сегодня я должен провести политзанятие. Как всегда, тщательно подготовился, набросал короткий конспект. Но, спустившись в кубрик, где меня ждали матросы, откладываю свои записи. Просто зачитываю только что полученные письма, рассказываю о гибели дорогих мне людей, о горе их родных. Матросы слушают молча. Потом заговорили — горячо, с гневом. У каждого тоже свой счет к врагу.

Только теперь, в море, нам сказали, что передислокация в Петропавловск — только так называемая официальная легенда. На самом деле мы идем дальше — в Баренцево море, в Кольский залив, и будем включены в состав Северного флота. Курс наш — по морям Северного Ледовитого океана.

Выходит, оправдались мои смутные догадки...

Возглавляет наш отряд командир бригады эсминцев капитан [105] 1 ранга В. Н. Обухов. Военком отряда — батальонный комиссар П. А. Самойлов, начальник штаба — капитан 2 ранга Л. К. Бекренев. Не случайно они столько времени проводили у нас во время ремонта и ходовых испытаний, вникали в подготовку нашего брата офицера, проверяли готовность кораблей.

— Товарищи, — обратился к нам комиссар, — теперь можно довести боевую задачу до всего личного состава. Сегодня же проведем партийное собрание, на котором все обсудим. Испытания предстоят нелегкие, надо подготовить к ним людей.

Кодовое обозначение нашего перехода «ЭОН-18» — экспедиция особого назначения номер восемнадцать. Вечером на совещании командир ознакомил с важнейшими особенностями организации перехода. На участке Владивосток — бухта Провидения руководство им возлагается на командование Тихоокеанского флота. В арктических морях — на Главный штаб ВМФ. На остальном участке перехода — на командование Северного флота. Связь с Главным штабом ВМФ в восточном и западном секторах Арктики будем осуществлять через радиостанции Главного управления Северного морского пути по международным правилам радиосвязи.

Вот почему еще в базе от нас требовали изучения и освоения этих правил. Но там наши возможности были ограничены. Мы были заняты установкой новой аппаратуры да и тренироваться практически не могли: когда находились в доке, радиостанции оставались без питания.

Теперь радисты наверстывают упущенное. Сначала молодые матросы терялись: «разговаривать» с опытными радистами Севморпути, этими зубрами эфира, им было не по плечу. Чтобы как-то помочь им, мы к каждому прикрепили шефов — наших лучших специалистов, таких, как комсомольцы Михаил Микрюков, Вениамин Шмуйлович, Владимир Гах, Иван Федякин.

Специальность радиотелеграфиста, по моему убеждению, самая сложная и ответственная на корабле. От его мастерства и преданности делу зависят связь с командованием, точность и своевременность решений командира, по существу, судьба корабля. И мы не жалеем сил на учение, на повышение качества своей работы.

За кормой остался Татарский пролив. Сразу усилилась качка. Охотское море встречает злым, порывистым ветром. На рассвете меня вызвали на ходовой мостик. Взлетаю по трапу. Командир стоит, подавшись вперед, прижимая к глазам окуляры бинокля. Ворчит:

— Высматривают, вынюхивают самураи!

На фоне серого обрыва острова Шумшу, всего в миле от нас покачиваются на волне японские миноносцы типа «Камикадзе».

Докладываю о прибытии. Командир опускает бинокль, оборачивается ко мне. Говорит с раздражением:

— Связист! Флагман недоволен. Семафором запрашивает, не спят ли наши радисты. В чем дело?

Бегу в радиорубку. Просматриваю вахтенный журнал. В нем только пометки: «вахту сдал», «вахту принял». Приказываю немедленно открыть вторую вахту на частотах наших кораблей. [106]

К приемнику садится самый опытный наш радист Иван Федякин. Старшина Михаил Микрюков, отстранив вахтенного радиста, тоже надевает наушники и крутит верньеры. Удивленно смотрит на меня.

— Глухо.

Присаживаюсь сам к приемнику. В наушниках — только треск атмосферных разрядов. Все ясно. Первая каверза Арктики. Магнитная буря парализовала радиосвязь. Перебираем диапазоны частот. На средних волнах пробивается морзянка только одной береговой японской радиостанции. Больше ничего не прослушивается. На флагмане тоже поняли, в чем дело. Во всяком случае разносов в наш адрес больше не поступало.

Шторм усилился. Свинцовые тучи все ниже. А потом надвинулся туман. Сквозь него еле различались надстройки впереди идущего корабля. 22 июля прибыли в Петропавловск-Камчатский. Приняли мазут, пресную воду, пополнили запасы продовольствия. И снова — в море.

В тумане подошли к бухте Провидения. Наше появление вызвало тревогу: стоящие на рейде транспорты приняли нас за японцев. Но быстро все разъяснилось. Мы стали на якорь.

Когда туман рассеялся, командиров кораблей вызвали на ледокол «Микоян». Наш командир и меня взял с собой — на случай, если будут даваться какие-нибудь указания по связи. На катере маневрируем среди транспортов, заполнивших бухту. Сколько их! Досчитав до пятнадцати, сбиваюсь со счета. И все осевшие от тяжести грузов по самую ватерлинию.

Поднимаемся на широкую палубу ледокола. Возле спасательной шлюпки забавляется с игривым щенком коренастый парень в шикарных шевиотовых брюках и новенькой кожаной куртке. А на голове флотская фуражка.

— Карузо! Виктор! — кричу, — Ты ли это?

Да, это он, лейтенант Виктор Камаев, мой однокашник по училищу. Карузо мы прозвали его за красивый голос — Виктор был запевалой в нашей самодеятельности. Обнимаемся.

— Как ты здесь очутился? — спрашиваю. — Я-то считал, что ты на Черном море.

— И там воевали. А теперь тут. Долго ли нашему брату.

Знакомлю его с нашим командиром. Тот посмотрел на часы, сказал, что время у нас есть, можем поговорить.

Камаев рассказал, как «Микоян», ставший с началом войны боевым кораблем, получил неожиданное задание. С него сняли орудия, команду переодели в гражданское. До Босфора ледокол конвоировали боевые корабли, дальше он следовал без сопровождения. В Эгейском море его атаковали итальянские торпедные катера. Искусным маневрированием ледокол (не зря теперь им управлял бывший командир эсминца М. С. Сергеев!) уклонился от торпед. Затем он Суэцким каналом прошел в Индийский океан. Дальше — вдоль восточного побережья Африки, мыс Доброй Надежды, Атлантический океан. Через Панамский канал достигли [107] Тихого океана — и на север. Со стоянками в редких портах почти кругосветное плавание заняло полгода. И вот наконец добрались сюда.

Разными, но тоже дальними и рискованными рейсами пришли сюда и транспорты. И в том, что они здесь, не малая заслуга наших братьев по профессии — радистов. Разделенные огромными пространствами, они обеспечили надежную связь, которая помогла судам своевременно собраться в пункте назначения. Глаза Виктора светятся гордостью.

— Между прочим, видишь на сопке мачты? На здешнем радиоцентре служит наш друг Иван Ганин. Давай выберем время, нагрянем к нему.

Но увидеться с лейтенантом Ганиным не довелось: не дали предпоходные хлопоты.

На совещании командиры кораблей и капитаны судов были ознакомлены с ледовой обстановкой в восточном секторе Арктики и получили указания о порядке плавания с ледоколами.

Стала ясна вся ответственность, возложенная на нас, экипажи боевых кораблей. Мы должны не только привести свои эсминцы, которые пополнят боевой состав действующего Северного флота, но и прикрыть в случае чего мощью корабельного оружия транспорты с десятками тысяч тонн грузов, необходимых для фронта, для всей сражающейся страны.

19 августа ледокол, транспорты, а за ними военные корабли снялись с якорей и вышли в море. Караван растянулся на несколько миль. Вошли в Берингов пролив. Слева — заснеженные горы Чукотки. Справа в туманной дымке — берега Аляски. Азия и Америка — как близко они отстоят друг от друга!

Огибаем мыс Дежнева. Холодный ветер. Брызги, поднятые форштевнем, стегают по надстройкам. Все чаще встречаются льдины. Со звоном и скрежетом царапают они деревянную обшивку, опоясывающую корпус корабля.

Здравствуй, легендарная Арктика!

В схватке со стихией

Еще в бухте Провидения комиссар корабля предложил подготовить политическое занятие с матросами о трудностях, которые нас ожидают в Арктике. Я и не думал, что эта тема так увлечет людей. Моментально расхватали из корабельной библиотеки все книги о полярных исследованиях, о мужестве и подвигах тех, кто порой ценой жизни изучал и осваивал этот суровый край.

Собирается матрос на вахту, товарищ просит:

— А книжку мне оставь.

— Спать-то когда будешь?

— Успею.

Занятие провели, когда миновали уже мыс Дежнева. Прошло оно горячо, бурно. Мне оставалось только радоваться: любознательный, толковый народ! Дельно выступил Владимир Гах. Говорил [108] о том, что мы сейчас идем по пути, проложенному Семеном Дежневым, Витусом Берингом, Алексеем Чириковым, Георгием Седовым. Отважных первопроходцев не страшили смертельные опасности, они шли на все, чтобы открыть неведомые земли и этим принести пользу Отечеству. Говорили матросы и о советских исследователях — Георгии Александровиче Ушакове, Иване Дмитриевиче Папанине. Иван Федякин бросил с места:

— А почему здесь никто не сказал о Владимире Ивановиче Воронине, том самом, который сейчас находится у нас на корабле?

И с воодушевлением поведал о том, что под командованием Воронина ледокол «Сибиряков» еще в 1932 году впервые за одну навигацию (раньше без зимовки не обходилось) преодолел почти шесть тысяч километров. Вот здесь, где мы сейчас находимся, «Сибирякову» льдами оторвало винт. Моряки сшили из брезента паруса и пошли под ними, пока уже в Беринговом проливе не встретил их высланный из Петропавловска краболов.

— А кто год спустя командовал прославленным «Челюскиным»? Он же, Владимир Иванович Воронин. Ледокол одолел три четверти пути, пока опять-таки здесь, в Чукотском море, его не настигла беда — затерло льдами. Несколько месяцев боролись с натиском стихии моряки экипажа и вся следовавшая на ледоколе полярная экспедиция во главе с академиком Отто Юльевичем Шмидтом. Когда увидели, что корабль не спасти, перебрались на льдину. Отсюда их вывезли отважные летчики А. В. Ляпидевский, Н. П. Каманин, М. В. Водопьянов, И. В. Доронин, С. А. Леваневский, В. С. Молоков и М. Т. Слепнев. Они первыми в нашей стране были удостоены звания Героя Советского Союза.

Да, освоение полярных морей потребовало от народа и его сынов неимоверных усилий и жертв. И вот Северный морской путь действует. И сейчас, во время войны, он верно служит стране, стал надежной транспортной артерией, доставляющей фронту необходимые стратегические грузы.

Подводя итог всему сказанному, я привел слова Фритьофа Нансена: «Для человека самое страшное в Арктике — авитаминоз, цинга, голод, пурга, для кораблей — сжатие льдов». Нам не грозят ни цинга, ни голод, пока цел наш корабль — наш дом, наша крепость. Самое страшное — потерять корабль. Тогда Арктика обрушит на нас все беды. А жизнь и боеспособность корабля зависят от нас, от нашей отваги и мастерства.

Матросы спросили, нельзя ли пригласить к нам Воронина.

— Попробую.

Не теряя времени (не всегда наши корабли будут следовать в столь спокойной обстановке), разыскиваю старого полярника. Он на своем излюбленном месте — формарсе, площадке на мачте. В толстой меховой куртке с капюшоном, в мохнатых унтах. Оторвал от глаз бинокль. Усмехнулся:

— А, главный радист! С чем пожаловал?

Передаю ему просьбу матросов. [109]

— С удовольствием. Люблю побалакать с народом. После ужина зайду в кубрик.

Комиссар, которому я сказал о согласии Воронина побеседовать с радистами и сигнальщиками, похвалил за инициативу и заметил:

— Почему вы считаете, что это нужно только вашим подчиненным? Оповестите и соседей.

Выступать Воронину пришлось несколько раз, так как собраться всем не давали ходовые вахты. А потом его беседы вошли в обычай. Продрогнув на верхотуре, Воронин спускался обогреться в матросский кубрик. И каждый раз моряки подолгу не отпускали его, засыпая бесконечными вопросами.

Наш караван средним ходом движется на запад. Мелкий, округлыми пластинами, как говорят моряки, блинчатый лед сменяется все более крупными льдинами. Они покрыты сероватым снегом, наверное, оторвались от пакового, многолетнего льда. Просматривается их подводная часть — широкая, зазубренная, с острыми клыками. Такие уже опасны для корабля.

— Право руля! Лево руля! Еще лево руля! — приказывает рулевому командир.

Вахту на мостике и я несу. Из командиров боевых частей от нее освобожден лишь инженер-механик. С каждым днем, с каждым часом эти вахты становятся беспокойнее. Сигнальщики и впередсмотрящие еле успевают докладывать о встречных льдинах, приходится обходить их. Штурман злится: маневрирование сбивает ему прокладку пути корабля. Командир успокаивает:

— Ничего, лейтенант, у нас пока есть надежный ориентир. — Он показывает на корму впереди идущего корабля. — Вот когда его скроет туманом, прибавится вам мороки. Поэтому и сейчас прокладывайте курс как можно точнее.

Я отдыхал после вахты, когда ко мне забежал матрос.

— Товарищ лейтенант, выгляньте на палубу. Полюбуйтесь, красота какая!

Накидываю куртку, выбегаю. В темном небе разливаются, трепещут полосы всех цветов радуги. Меняя оттенки, они плывут над нами, накладываются одна на другую. Любоваться можно часами. Никто и не подумает, каким бедствием эта красота оборачивается для нас, связистов. Захожу в радиорубку. Вахтенный радист чертыхается на весь белый свет: ничего не слышно. И так будет, пока не угомонится эта феерическая пляска северного сияния в ночном небе.

Взбираюсь на сигнальный мостик. На головном ледоколе мигает сигнальный прожектор. Руководитель проводки Герой Советского Союза Михаил Прокофьевич Белоусов предупреждает: впереди тяжелый лед. Снижаем скорость хода.

Светает. Огромные льдины плывут тяжелые, хмурые. Самые коварные из них — стамухи, многолетние слоистые глыбы, порой сидящие на грунте. Такие лучше обходить подальше. А это все труднее. С обоих бортов пошли взъерошенные торосами ледовые [110] поля, лишь местами изрезанные трещинами и разводьями, которые на глазах то расходятся, то смыкаются. Выбираем разводья пошире.

Неожиданно все вокруг обволокло туманом. Густым, непроглядным. Занервничал штурман. Выбежит на крыло мостика, выругается — и снова к карте.

Корабль дергается, кренится на правый борт, трясется как в лихорадке. Неужели застряли? Нет. С угрожающим скрежетом поползли вперед.

Тяжелее всего машинистам. Я как-то подсчитал: за час в машинные отделения поступает с мостика более ста команд. И каждую надо исполнить быстро и точно, малейшая задержка или ошибка грозит кораблю ударом о лед, аварией.

Встали. Корпус дрожит от усилий турбин. А корабль ни с места. Ни вперед, ни назад — под винтами глыбы битого льда.

— Где мы? — спрашиваю Мачинского.

— У мыса Ванкарем.

Надолго запомнится нам этот коварный мыс. Здесь многокилометровая ледовая перемычка перекрыла нам дорогу в Восточно-Сибирское море. Караван распался. Отдельным судам с помощью ледоколов (их у нас прибавилось: подоспели «Ленин», «Сибирь», «Лазарев») удалось продвинуться. И лидер с «Разъяренным» еле проглядываются впереди.

А мы сидим, как в капкане. Кажется, на себе, телом своим, ощущаем давление льда. Корпус корабля трещит и стонет.

Из первого машинного отделения доносят: помяло борт, из-за этого разошелся по шву так называемый теплый ящик — цистерна, в которую поступает вода из конденсатора турбины. На корабле — аварийная тревога. Машинисты пытаются заделать течь в цистерне. На лед высаживается подрывная команда с взрывчаткой, благо мы во Владивостоке по настоянию Воронина прихватили ее побольше. Сейчас Владимир Иванович бегает вдоль борта, советует, где лучше закладывать шурфы. Грохочут взрывы. Особенно много возились с льдиной, которая подводным выступом уперлась в гребной винт.

Ледоколы «Микоян» и «Лазарев», узнав о нашей беде, направляются к нам, но сами застревают на полпути.

Командир созывает офицеров. Приказывает расставить людей по аварийному расписанию, держать наготове насосы, все средства борьбы за живучесть корабля, усилить подрывные партии. Не занятым на корабле — на лед, работать пешнями и ломами.

Аварийными партиями распоряжается инженер-механик Е. О. Морозов. Он бессменно находится в посту энергетики. Его помощник по корпусной части инженер-капитан-лейтенант В. М. Тарасов командует подрывниками. То и Дело слышится его властный голос:

— Отставить! Пробуем, другой вариант. Командиры групп — ко мне! [111]

По его указанию взрывчатка закладывается в новые места. Поджигают запальные шнуры.

— Полундра!

Матросы отбегают, прячутся за торосами. Взрывы взметают белоснежные снопы, со звоном и шорохом падают ледяные осколки. А люди опять хватаются за ломы и пешни, чтобы долбить неподатливый лед.

К нам наконец пробился «Лазарев». Мы обрадовались. Рано! Стоило ледоколу приблизиться к кораблю, напор льда на корпус еще более усилился. Воронин кричит в мегафон:

— Назад, назад! Совсем раздавишь нас!

Продолжаем рвать лед взрывчаткой. Окалываем пешнями. Машинисты пытаются резать лед струями горячей воды из брандспойтов. И так и день, и ночь, без сна и отдыха.

Корабельный доктор беспокоится: кончаются продовольственные припасы. Их надо получить с транспорта «Волга».

— За чем же дело стало? — говорит комиссар. — До транспорта рукой подать — вон дымит за торосами. Милях в трех всего.

Десятка два матросов во главе с начхозом отправляются в дорогу. Возвращаются часа через четыре, нагруженные мешками с хлебом и мясом, усталые, мокрые, но веселые. Рассказывают, как взбирались на торосы, перепрыгивали через трещины, переправлялись через озера талой воды.

Инженер-механик хлопает себя по лбу. Мы с доктором оказались всех ближе — он хватает нас под локти:

— Пошли на разведку! [112]

Обходим ближние озерца. Морозов черпает кружкой воду, пробует, дает нам. Вода чистая, несоленая.

— Дистилляту не уступит. А мы-то горюем, установили жесткий режим расхода воды.

Он подает знак на корабль. Трюмные машинисты тянут шланг, запускают насос. Наполняем по горловину все цистерны. Теперь воды нам надолго хватит.

Лишь бы сам корабль выдержал. А его состояние тревожит не только нас. Вмятины и трещины в корпусе, погнуты лопасти ходового винта.

Мы знаем, что на совещании капитанов ледоколов уже рассматривался вопрос о возвращении «Разумного» во Владивосток. С такими повреждениями его не довести до Кольского залива. А с кого спросят за гибель боевого корабля?

Комиссар корабля срочно созывает расширенное партийное бюро. Дает высказаться нам всем. Единодушно принимается решение: сделать все, чтобы вырвать корабль из ледового плена, любой ценой выполнить приказ Родины. Место партийного актива — на самых ответственных участках наступления на лед.

Передаем на флагман радиограмму о решимости экипажа продолжать путь. Командование экспедиции поддержало нас. По его настоянию «Разумный» остается в составе отряда.

Переговоры между кораблями ведутся на ультракоротких волнах, что обеспечивает наибольшую скрытность радиопередач (их дальность ограничена всего несколькими километрами). Из переговоров узнаем, что ото льда пострадали не только мы. У «Разъяренного» погнут гребной вал, это сильно отразится на скорости хода.

Решение партийного бюро воодушевило людей. С новыми силами они трудятся на льду. Впереди, как всегда, коммунисты.

Командир разрешает применить глубинные бомбы. Закладываем их в лед и подрываем. Взрыв такой, что лед разрушается на всю толщину. После заносим ледовые якоря, лебедками подтягиваемся к ним. За день продвигаемся на тридцать — сорок метров.

Но вот лед снова со страшной силой стискивает корабль. На мостик докладывают о новых вмятинах и трещинах в обшивке корпуса. Доходит до того, что командир приказывает все подготовить к эвакуации экипажа на лед. Нельзя допустить гибели людей.

К счастью, до катастрофы не дошло. К нам пробились сразу три ледокола. 8 сентября они вызволили нас из западни.

Медленно, осторожно движемся вперед. Скорость максимум два узла — две мили, чуть больше трех с половиной километров в час. Репинские бурлаки наверняка тащились быстрее...

Первая наша передышка — в Колючинской губе. Захолустье, медвежий угол. Несколько бревенчатых изб, два дощатых барака у подножия лысой горы, низкий причал с вмерзшим в лед буксиром — вот и весь порт. Отдаем якорь. «Баку» и «Разъяренный» [113] уже два дня нас дожидаются здесь. К нам швартуется танкер «Лок-Батан». С другого борта к нему пристраивается «Разъяренный». Только начали принимать мазут, на нашу якорную цепь наваливается громадная льдина. Цепь натягивается, как струна, якорь срывается, корабль крутит, несет к берегу. Подрабатываем машинами, поднимаем и снова отдаем якорь. Все-таки заправились.

Собираю подчиненных. Подводим итоги. Радисты жалуются на плохую слышимость, помехи. Предупреждаю: будет еще хуже. Но надо стараться, привыкать к коварствам Арктики. У нас есть у кого учиться. Помните, в 1930 году еще никому не известный радист Кренкель своей маломощной рацией сумел с земли Франца Иосифа поймать сигнал американской экспедиции в Антарктиде? Подумайте только: из Арктики связаться с Антарктидой! Несмотря ни на какие помехи. Другой случай: молодой архангельский радиолюбитель первым поймал позывные экспедиции Нобиле, когда дирижабль, на котором она летела к Северному полюсу, потерпел катастрофу северо-западнее Шпицбергена. Это помогло ледоколу «Красин» найти и спасти оставшихся в живых итальянцев.

— А Владимир Иванович Воронин что рассказывал вам? Своим спасением челюскинцы обязаны прежде всего тому же «снайперу эфира» Эрнсту Теодоровичу Кренкелю. Он сквозь магнитные бури сумел передать по радио о случившемся с кораблем, сообщить координаты ледового лагеря. Тогда-то и закрутилась машина — от Чукотки до Москвы.

Заканчивая разговор, хвалю сигнальщиков Александра Долгова, Степана Кыштымова, Платона Имекова, Бориса Колачева. Отлично несут вахту — зоркие, внимательные, выносливые. А им ведь нелегко: все время на ветру, под ледяными брызгами. Но все замечают сразу, не было случая, чтобы проглядели сигнал с другого корабля или замешкались с передачей семафора. Молодцы сибиряки!

Вслед за ледоколами выбираемся из Колючинской губы. Идем в миле от берега. Часто стопорим машины в ожидании, когда ледоколы проложат путь. Ветер бьет в правую скулу, прижимает к берегу. «Микоян» впереди нас коснулся грунта. Все корабли пытаются взять мористее. Но упираются в сплошной лед.

С крыла мостика наблюдаю за ледоколами. Ну и работа у них! Разбегается огромная махина, налезает округлым носом на лед, матросов на баке кидает на фальшборт, того и гляди сорвутся с пятиметровой высоты. Такие толчки испытывают все — и у машин и котлов, и подвахтенные, наверное, слетают с коек (впрочем, в такие часы не до отдыха). Ледокол застывает на минуту, сползает с льдины, пятится и снова налезает на лед, пока наконец тот не подается. С пушечным громом трескается ледяное поле. Напрягая всю мощь машин, ледокол ползет вперед, раздвигая трещину. Другие ледоколы на коротких буксирах втягивают в нее корабли. Дошла очередь и до нас. Ледокол «Лазарев» затаскивает нас в узкий ледовый канал. Оба борта трутся о ледяные зазубрины, корпус корабля [114] трещит и стонет. Под винты попадают льдины. Эсминец трясет как в лихорадке.

Но вот лед ослабел. Надеялись на облегчение. Куда там! Усилившийся норд — северный ветер, поднимающий волну. Лед трескается, распадается. Огромные льдины, беспорядочно вращаясь, влекут нас к берегу. И нам не вырваться из этой круговерти, корабль не слушается ни руля, ни машин. Берег все ближе. Выручает береговой припай, нас прижимает к нему. Снос прекратился, но опять на корпус корабля обрушивается сильнейший напор льда.

Только к вечеру «Ленин» и «Микоян», круша лед, разворачивают наш корабль носом к извилистой, как змея, трещине. Проводили немного и, убедившись, что хоть медленно, но ползем, гуднули сиренами и устремились вперед. «Баку» с «Разъяренным» снова опередили нас, они уже присоединились к каравану, а нам это пока не удается.

После ужина мы с комиссаром задержались в коридоре, обсуждали только что принятую по радио сводку Совинформбюро. Разговор прервал гомерический хохот, донесшийся из соседнего кубрика.

— Что еще там? — встревожился комиссар.

Открываем дверь. В темном кубрике киносеанс. Глаза всех прикованы к экрану, нас никто не замечает. Во Владивостоке корабли снабдили фильмами. Самые любимые у матросов — «Чапаев», «Мы из Кронштадта», трилогия о Максиме, «Цирк». Смотреть их могут без конца, хоть каждый день повторяй. И сейчас позабыта усталость, чуть освободились от аврала — давай кино.

Но что это? Акробатка Мери, только что парившая на кольце под куполом цирка, вдруг срывается с кольца, летит вниз и с клубами дыма исчезает в жерле пушки...

Кубрик взрывается от хохота и восторга.

— Варвары! Мальчишки! — бормочет старший политрук, тащит меня за дверь и тут сам хохочет, держась за живот. — Черти! Опять картину задом наперед пустили. А смешно, правда? Ладно, простит им Любовь Петровна Орлова такие проказы. Главное — веселы ребята, смеются от души. Таких ничто не сломит, ручаться можно!

В полночь снова застреваем во льду. Ни пешни, ни взрывчатка не помогают. Вызволил нас ледокол «Ленин», вывел в полосу битого льда. Прибавляем ход. Все веселеют. Кроме штурмана. Он заметил, что трещина, по которой мы идем, все время смещается к югу.

— С чего это ты взял? — спрашиваю.

— Звезды подсказывают.

Мачинский, бледный, взъерошенный, хватает меня за руки:

— Очень прошу: вызови командира.

— Ты в уме? Часу не прошло, как он спустился в каюту. Двое суток не спал.

— А если мы на мель сядем, ему лучше будет? [115]

— Какая мель? Берега и в бинокль не видно.

— Я верю карте, а не твоему биноклю, тем более ночью.

Звоню командиру.

— Сейчас буду! — отвечает.

Вбегает на мостик. Как всегда, бодрый, деятельный. Словно и нет за плечами бессонных ночей. Уводит лейтенанта в штурманскую рубку. Вернулись минут через пять. Штурман растерянно теребит свои вихры. Командир весело поглядывает на Мачинского:

— Вот как складывается: Харитон или Никифор поднапутали, а нашему штурману — разбирайся.

Капитан-лейтенант имеет в виду Харитона Лаптева и Никифора Бегичева. Первый нанес на карту эти места еще в восемнадцатом веке, второй уточнял в начале нашего.

Я не утерпел, сбегал к штурману, взглянул на карту. Если верить ей, мы сейчас идем посуху, а на самом деле, берег даже не виден.

Что ж, на картах Арктики в то время были неточности. А кто может поручиться, что и сейчас их нет? Арктика по-прежнему ждет своих исследователей — пытливых, неутомимых, вооруженных современными знаниями и техникой.

Лишь когда сомнительный участок остался за кормой, командир сошел с мостика.

Так как мы теперь опять идем одни, далеко отстав от каравана, нам, радистам, прибавилось работы. Самим приходится держать связь с радиостанциями Севморпути (раньше ее вели радисты флагманского корабля). Для нас это все еще нелегко — тягаться с опытнейшими полярными мастерами.

Мне как-то довелось познакомиться с работой радиста одного из ледоколов. Вахту он нес, можно сказать, играючи. Прием вел на динамик (наушники в готовности лежали под рукой), не упускал ни одного вызова в свой адрес, следил за переговорами других судов, своевременно вмешиваясь в качестве посредника. Одновременно беседовал со мной и попивал чаек, до которого, видимо, был великий охотник. Позавидуешь.

А нам сейчас приходится работать удвоенными вахтами, отнимая у матросов время на отдых, стараемся изо всех сил и все равно еле справляемся.

Трудности наши не только в новизне кодов, позывных, темпов передачи. Большинство радистов Севморпути народ опытнейший, привыкший ко всем неожиданностям, с выработанным годами профессиональным почерком. Сказывается и психологический момент. Одно дело «разговаривать» с приятелем-радистом соседнего корабля или с береговым узлом связи. И совсем другое, когда имеешь дело с корреспондентом, который находится за тысячи и тысячи километров от тебя. Причем это умопомрачительное расстояние заполнено электрическими разрядами, голосами сотен радиостанций, уймой других помех. И сквозь эту какофонию ты должен уловить еле слышный писк нужной тебе морзянки, принять [116] без ошибок и пропусков. Тут нужны превосходный слух, сообразительность, адское терпение, память. Все человеческие качества нужны. И, конечно, в первую голову — доскональное знание аппаратуры и опыт, натренированность.

Поэтому учеба в радиорубках не прекращается.

Вообще-то всем хлопот хватает. Воронин часто поднимается на формарс. На весь корабль разносится его голос, усиленный мегафоном:

— Васильич! Возьми чуть правее, а то опять в стамуху врежешься!

Так он обращается к командиру. Полярник подружился со всеми на корабле, не делая особого различия между офицерами и матросами.

Вечером нас накрыл туман. Мачинский заметался между штурманской рубкой и мостиком. Можно сказать, на ощупь маневрируем по разводьям. Какая уж тут прокладка пути!

Утром, когда туман чуть поредел, сигнальщик с формарса доложил:

— Справа сорок пять — дымы!

Говорят, после долгого плавания матросы Колумба, завидя темную полоску на горизонте, хором заорали: «Земля!» А наш штурман, как мальчишка, запрыгал на крыле мостика. Значит, верно он прокладывал курс. Сразу веселее стало. Увереннее протискиваемся между льдинами.

Чтобы связаться с соседями, мы все реже прибегаем к радио: время тревожное, незачем выдавать свое местонахождение. Переговариваемся семафором, а чаще — сигнальным прожектором.

Вот и сейчас на рее лидера «Баку» взлетает черный шар, означающий «Стоп машины», и тут же затрепетали флажки семафора: «Впереди сплошной лед».

Я нес вахту на мостике, когда сигнальщик доложил, что прямо по курсу показался самолет. На крыло мостика вбежал Воронин. Машет рукой. Подошедший старпом Сергеев, наблюдая за низко летящей машиной, воскликнул:

— Отчаянный! Наверняка Водопьянов.

— Нет, это Ваня Черевичный, — сказал Воронин. — В ледовой разведке он и Водопьянову не уступит.

Небольшой самолет пронесся над нами. Меня подзывает радист. В наушниках звонкий голос:

— Эй, там, внизу! Кругом ни единой трещины. Беру карту и иду к вам обедать.

Передаю его слова старпому. Он, как и я, воспринимает их за шутку, приказывает верхней команде глядеть в оба: самолет сбросит вымпел. Но самолет приземляется на лед неподалеку от нас, в носу его игрушечно торчит ствол пулемета — без оружия сейчас и в Арктике не проживешь. Из кабины выбрался летчик, затянутый в меховой реглан, подбежал к кромке льда, прыгнул на опущенный трап, и вот он уже в объятиях Воронина. [117]

На ходовом мостике летчик представился командиру, достал из планшета карту.

— Я только что побывал на «Микояне», доложил штабу проводки, что впереди сплошной паковый лед. Дальше попадаются разводья. Будем ломать голову, по какой тропинке лучше топать.

Командир пригласил летчика на обед. В кают-компании Черевичный, улыбчивый, разговорчивый, завладел всеобщим вниманием. Он был весь начинен шутками, забавными историями. Послушаешь его, жизнь на Севере сплошная благодать. Что же, именно такие, не знающие уныния люди и нужны здесь.

Пообедав, летчик сошел с корабля, забрался в кабину своей видавшей виды машины. Застрекотав мотором, самолет запрыгал на неровностях заснеженного льда, взмыл и на небольшой высоте удалился по курсу каравана. Воронин проговорил со вздохом:

— Эх, если бы раньше нас обеспечили воздушной разведкой, мы давно были бы на месте.

Тронулись уже ночью. Снова на ходовом мостике беспрерывные команды, звонки машинного телеграфа.

— Вперед малый! Стоп! Назад самый малый! Вперед малый!..

На траверзе Новосибирских островов приняли тревожную радиограмму. Главный штаб ВМФ через радиоцентр Главного управления Северного морского пути предупреждает: в нашем [118] полярном бассейне действует немецкий рейдер — тяжелый крейсер «Адмирал Шеер» и подводные лодки.

Пронюхали, гады!

Мы в общих чертах представляли себе, что это за корабль «Адмирал Шеер». Водоизмещение 16 тысяч тонн, скорость — 26 узлов (48 километров в час). Огромная автономность — может пройти без пополнения припасов 22 тысячи миль. Вооружение — шесть орудий калибром 280 миллиметров, семь — 150– и шесть 105-миллиметровых пушек и два четырехтрубных торпедных аппарата. Экипаж — 1150 человек.

По сравнению с нашим «Разумным» — гигант. У нас водоизмещение — 2300 тонн. Вооружение — четыре 130-миллиметровые и две 76-миллиметровые пушки, два трехтрубных торпедных аппарата. Экипаж 246 человек. Единственные наши преимущества — скорость (42 узла) и маневренность — здесь, во льдах, не используешь.

По кораблю объявлена готовность номер два: люди на боевых постах. К орудиям подан боезапас. Наш артиллерийский бог — командир боевой части два старший лейтенант Алексей Петрович Лебедев, проверив, как обстоят дела у пушек, занял свое место в дальномерно-командном посту, расположенном над ходовым мостиком.

Мы по-прежнему идем в одиночестве — караван ушел далеко вперед.

Я нес вахту на мостике, когда сигнальщик доложил:

— Справа тридцать на горизонте дым!

Вслед за тем доклад с командно-дальномерного поста:

— Вижу мачты. Пеленг тридцать пять, дистанция восемьдесят.

— Боевая тревога! — приказывает командир.

Заливаются колокола громкого боя. Грохочут по палубе сапоги матросов. И тотчас начинают поступать на мостик доклады о готовности боевых постов.

— Орудия и торпедные аппараты на правый борт! Начать наводку! — приказывает командир.

В бинокль вижу: это сухогруз.

Но командир отбоя не дает. Любое судно может оказаться ловушкой, фашисты на это горазды: с виду безобидный пароход или рыболовное судно, а под этим обличием — вооруженный рейдер. Транспорт сильно задымил, прибавляя ход, люди на его носу расчехляют единственную пушчонку, ее ствол поворачивается на нас.

Командир отнял бинокль от глаз. Улыбаясь говорит мне:

— Отбой боевой тревоги. Это только наши люди готовы с одной зенитной пушкой вступить в бой с любым противником. Поднимите сигнал: «Счастливого плавания!»

Все больше нравится мне наш командир. Федоров пришел к нам незадолго до выхода из Владивостока. Военные люди обязаны беспрекословно подчиняться начальнику. Но это не значит, что [119] им все равно, кто ими командует, кто их ведет в штормовое море, кто их поведет в бой. И мы во все глаза следили за новым командиром. И с каждым разом росло уважение к нему. Знающий дело, вдумчивый, строгий и внимательный к каждому, Виктор Васильевич умел воздействовать на людей и командирской властью, и душевной щедростью.

На всю жизнь запомню день, когда жена почувствовала себя плохо. В смятении я кинулся не к кому-нибудь, а к командиру. У того и без меня хватало забот — мы готовились к походу, но он нашел время раздобыть машину, позвонить в госпиталь, чтобы там со всем вниманием отнеслись к роженице, и отпустил меня на берег, чтобы я сам отвез жену и передал врачам из рук в руки. А комиссару наказал переговорить с женами других офицеров: пусть возьмут молодую мать под свою опеку, окружат заботой.

Нас, молодых офицеров, поражают работоспособность и выносливость командира. Мы, вахтенные, сменяемся, а он почти всегда на мостике или, оставив за себя старпома, обходит машинные и котельные отделения, артиллерийские посты, беседует с матросами, шутит. Между прочим, улыбка, шутка начальника значат очень много для нашего брата.

Пример заразителен. Раньше после ходовой вахты я торопился завалиться на койку. Теперь не могу, сначала обойду радиорубки, сигнальный мостик, поговорю с людьми, если заминка в чем, разберемся вместе, и только после этого со спокойной совестью иду отдыхать. Так же поступает и мой сосед по каюте Олег Мачинский. Нет, тот еще больше подражает командиру. Впрочем, это понятно, он, пожалуй, ближе всех к нему. Не зря говорят, каков командир, таков и штурман.

Наконец 17 сентября, преодолевая течение одного из рукавов дельты могучей Лены, входим в губу Буор Хая, обширную, глазом не объять, и глубины порядочные. Одним плоха — забита колотым льдом. На берегу небольшого заливчика — порт Тикси, поселок, аэропорт. Здесь мы отдыхаем от многодневной «схватки со льдом», как сказал командир на разборе перехода. Смотрим на вывешенную в кают-компании карту. Два месяца мы в пути. Тысячи миль позади. И каких! А впереди почти еще столько же. Кончилось северное лето, беззакатный полярный день сменяется все более длинными ночами, начинает подмораживать.

Тикси — порт молодой, но уже неплохо обустроенный. На причалах — краны, на берегу вместительные склады.

Подчалил к нам танкер «Донбасс». Борт во вмятинах, надстройки продырявлены. От его команды мы впервые услышали о трагедии конвоя «PQ-17». Он следовал из атлантических портов с военными грузами для Советского Союза. Огромный конвой — 34 транспорта под прикрытием десятков боевых кораблей всех классов, вплоть до крейсеров, линкоров и авианосца. Но стоило в море появиться немецкому линкору «Тирпиц» с кораблями сопровождения, как английские эскадры получили приказ из Лондона: транспорты бросить и вернуться в свои базы. Далее транспорты шли одни. [120]

Гитлеровцы атаковали беззащитные суда. Предательство и трусость британского адмиралтейства обошлись дорого. Уцелело всего 11 транспортов. Наши корабли искали и собирали их по всему Баренцеву морю.

— А вон тот англичанин — матрос, подключавший шланги, кивнул на транспорт, притулившийся к причалу, — даже сюда, в море Лаптевых, дерзнул с перепугу.

«Донбасс» тоже шел с тем конвоем. Огнем единственной пушчонки отбивался от фашистских самолетов, отчаянным маневрированием увертывался от бомб и торпед. Геройский экипаж довел судно до Архангельска, откуда, не успев залатать дыры от осколков, был послан в Тикси, чтобы снабдить топливом корабли и суда нашего каравана.

Каждый день мы по корабельной радиосети транслируем сообщения из Москвы. Сводки Совинформбюро по-прежнему не радуют. Ожесточенные уличные бои в Сталинграде. На юге враг подошел к Новороссийску. Рвется к перевалам Кавказского хребта.

Как пригодились бы сейчас сотни танков, самолетов, автомашин, тысячи тонн боеприпасов, продовольствия, которые по вине английских адмиралов ныне покоятся на морском дне.

Шок, вызванный разгромом конвоя «PQ-17», у союзников, [121] по-видимому, пройдет не скоро. Поэтому возрастает значение перевозок по нашим внутренним трассам, в том числе по арктическим морям, которыми следует наш караван.

Прощаемся с Ворониным: он переселяется на ледокол «Сибирь». Шутит: в гостях хорошо, а дома лучше. Но не может скрыть грусти — привык к нам, стал нам родным. Увижусь я с ним уже после войны. Владимир Иванович возглавит китобойную флотилию «Слава», по делам приедет на родной Север и заглянет к нам. Много расскажет о плаваниях в антарктических водах и поворчит:

— Неладно все-таки у нас. Вот я капитан-директор флотилии, власти у меня — ого! Считается так. А на деле все мои права — курс рулевому указывать. Смех: не могу палубного матроса поставить кочегаром, даже если это нужно позарез, не могу парню заработок прибавить за старание, а о списании разгильдяя на берег и не говори, столько формальностей, что плюнешь и отступишься. Нет, пока мы с бюрократией не покончим, порядка не будет. Поверьте старику!

Вспоминаю его слова. Ох, как радовался бы бывалый капитан сейчас, в дни, когда повеяло свежим ветром перестройки! К сожалению, не дожил Владимир Иванович — он умер в 1952 году.

Боевая готовность

Сознание близкой опасности подтянуло всех. Приказано соблюдать режим радиомолчания: передатчики разрешается включать только при обнаружении противника. Вахта радистов не стала менее напряженной — работа на прием продолжается, причем с утроенной бдительностью. Зато сигнальщики загружены до предела — все переговоры между кораблями ведутся семафором и сигнальными прожекторами.

Движемся, соизмеряя свой ход со скоростью транспортов — десять узлов, восемнадцать с половиной километров в час. «Разъяренный» со своим погнутым гребным валом и такого хода дать не может. Следует на буксире у «Баку». Ветер переменился. Теперь он дует с юга, отжимая лед от берега.

Идем вдоль берегового припая. Видимость отличная. Да смотреть не на что. Мимо проплывают горы — голые, каменистые. Их округлые вершины временами достигают четырехсот метров высоты, пологие склоны сползают до самого уреза воды, скрытого под торосистым льдом. В расщелинах гор — бурый лишайник и мох, только кое-где зеленеют островки стланика — низкорослых, стелющихся по земле сосенок и кедровника. И все-таки тянется взор к этим зеленым и бурым ложбинам. Ведь столько времени мы не ступали по земле, не дышали ее запахами!

Огибаем мыс Челюскин — самую северную оконечность азиатского материка. Какая огромная наша страна! Вокруг нас край вечных льдов, и трудно представить себе, что где-то в тысячах километров южнее — Таджикистан, что там и сейчас, наверное, печет знойное солнце... [122]

В заливе Вилькицкого, отделяющем острова Новой Земли от материка, пришлось потрудиться ледоколам. Протискиваясь по пробитому ими проходу, подминая корпусом битый лед, мы с тревогой убеждались, что поврежденный винт работает все хуже, не тянет, только буровит воду.

Плохо. Значит, в случае встречи с противником мы не сможем в полной мере воспользоваться скоростью и маневром.

Комендоры по-прежнему держат наготове все орудия — и главного калибра и зенитки. Заряжены бомбометы. Расчехлены торпедные аппараты.

В Карском море опять вышли на простор. Встречаются только разрозненные льдины. Матросы не сходят с боевых постов. Чтобы не терять времени, тренируются в использовании оружия и в борьбе за живучесть корабля.

В конце сентября достигли Диксона. Порт на острове в устье Енисея жил еще событиями недавних дней, когда он был обстрелян немецким рейдером «Адмирал Шеер».

Небольшими партиями (часть моряков осталась на местах — на кораблях сохранялась повышенная готовность) сходим на берег. Покачивает, ноги ступают неуверенно — отвыкли от твердой земли.

Впервые после долгой разлуки мы, связисты кораблей, подружившиеся еще в училище, лейтенанты Вениамин Мошкин — с «Баку», Николай Шестаков — с «Разъяренного» и я сошлись вместе. К нам присоединился связист экспедиции старший лейтенант Андрей Дементьевич Шпиталев. Вчетвером направляемся в радиоцентр Диксона. Он, пожалуй, самый мощный в Арктике. От своего брата радиста надеемся услышать все подробности о событиях на острове. И наши ожидания оправдались.

Мы узнали, что первый сигнал поступил 25 августа с полярной радиостанции мыса Желания (северная оконечность Новой Земли): «Напало неприятельское судно, обстреляло, горим, горим, много огня!»

Откуда взялся здесь фашистский корабль? Наши штабы могли только предполагать тогда, что фашисты, оповещенные японской разведкой о выходе большого каравана советских судов из бухты Провидения, направили на его перехват тяжелый крейсер и несколько подводных лодок. Знало фашистское командование, что с караваном транспортных судов следуют и боевые корабли. Потопление их стало главной целью этой операции с кодовым названием «Вундерланд» («Страна чудес»).

Как уже знает читатель, тяжелые льды задержали наш караван. «Шеер» выжидал несколько дней, потом, видимо, попытался выйти нам навстречу, обойдя острова Северной Земли, но натолкнулся на непроходимый лед и повернул на юг, по-разбойничьи нападая на зимовки наших полярников. В полдень того же 25 августа ему повстречался ледокольный пароход «Сибиряков», тот самый, что в 1932 году под командой капитана В. И. Воронина впервые за одну навигацию прошел по Северному морскому пути. Фашистский [123] крейсер, подняв для маскировки американский флаг, потребовал семафором сообщить о состоянии льдов в проливе Вилькицкого и о движении караванов в этом районе. Командир «Сибирякова» старший лейтенант А. А. Качарава понял, что перед ним вражеский корабль, отвернул в сторону. Крейсер открыл огонь. На залпы 11-дюймовых орудий крейсера «Сибиряков» мог отвечать только выстрелами двух 76-миллиметровых и двух 45-миллиметровых пушек, установленных на нем с началом войны. Бой длился недолго. Разбитый снарядами, охваченный пламенем «Сибиряков» затонул. Но радисты успели сообщить о случившемся на Большую землю.

Поэтому на Диксоне уже знали о фашистском рейдере. Были приведены в готовность все наличные силы. Но их было немного. В порту находился сторожевой корабль «Дежнев», вооруженный тремя 76-миллиметровыми орудиями. На острове были еще три батареи. Но их сняли, «Дежнев» должен был доставить их на Новую Землю, где создавалась военно-морская база. Теперь орудия лихорадочно возвращали на старые места, но успели развернуть прямо на причале только двухорудийную полевую 152-миллиметровую батарею.

Фашистский рейдер подошел к острову ночью. Приблизившись к порту, с дистанции трех миль открыл огонь. Маневрируя на рейде, «Дежнев» дымовой завесой прикрывал порт, отвечал противнику выстрелами своих трехдюймовок. С причала вела огонь полевая батарея. Одиннадцатидюймовые снаряды крейсера падали в порту, в поселке. Несколько из них разорвались возле радиостанции, но в здание не попали, разрушили часть антенного поля. Радисты не прекращали связи с московским узлом связи Главсевморпути, откуда сведения передавались Главному штабу ВМФ.

Артиллеристы «Дежнева» и батареи на причале продолжали вести неравный бой. Несколько их снарядов попали в крейсер, что вынудило его отойти.

В порту горел транспорт «Революционер». Он тоже участвовал в бою — стрелял из единственной 76-миллиметровой пушки. Его моряки быстро справились с пожаром. «Дежнев» пострадал сильнее. На нем были десятки раненых и убитых. Корабль получил пробоины и сел на грунт. Были потери и среди артиллеристов на причале.

Но победителями все-таки вышли наши артиллеристы. Один из снарядов орудия, стоявшего на причале, попал в корму фашистского корабля и вызвал пожар. Прикрываясь дымовой завесой, крейсер скрылся за горизонтом. Так бесславно закончилась фашистская операция со звучным названием «Вундерланд».

Мы избежали встречи с «Шеером» не только потому, что в Арктике сложилась тяжелая ледовая обстановка, задержавшая нас в пути. Столкновение с фашистским рейдером предотвратили и радисты мыса Желания, и герои «Сибирякова», и артиллеристы береговой батареи Диксона (командир старший лейтенант [124] Н. М. Корняков), и славные дежневцы (ими командовал сначала старший лейтенант С. А. Кротов, затем — капитан-лейтенант А. С. Гидулянов). Все они проявили твердость духа, отвагу и боевое мастерство.

Спасли нас от опасной встречи принятые командованием ВМФ и Северного флота меры, которые окончательно лишили вражеский рейдер надежды на безнаказанное пиратство в наших арктических морях.

На кораблях дан отбой боевой тревоги. Занимаемся обычными делами: заправляемся топливом и водой, заменяем помятые ледовые винты на обычные ходовые, обеспечивающие кораблю более высокую скорость движения.

На скромном кладбище Диксона рядом со свежими могилами тех, кто погиб от снарядов фашистского рейдера, появилась невысокая пирамидка с алой звездой, сложенная из камней моряками «Разумного». Арктика отняла у нас товарища. Жизнерадостный, развитой матрос почувствовал себя плохо. Доктор часами не отходил от него, советовался со своими коллегами с других кораблей, делал все, что мог. Ничто не помогло. Через два дня человека не стало. Очень переживал наш доктор, хотя все понимали: вины его в случившемся нет. Мы убедились, что это поистине человек долга, щепетильно исполняющий свою службу, чувствующий ответственность за здоровье каждого из нас, за наше питание, за санитарное состояние всех помещений корабля.

Однажды в штормовую вахту один из наших радистов скорчился от боли в животе. Мы довели его до корабельного лазарета. Кривошеев, тяжело переносивший качку, сам еле держался на ногах, был бледнее больного матроса, но сразу взял себя в руки, подтянулся, осмотрел его. Сердито выговорил мне, почему мы медлили. Велел санитару все подготовить к операции. Матроса раздели, уложили на покрытый стерильной простыней стол, врач сделал обезболивающие уколы.

— А вы что стоите? — накинулся на меня Василий, сразу позабыв, что мы с ним давно на «ты». — Мойте руки, облачайтесь в халат, на лицо — маску! Будете ассистировать...

Пытаюсь возразить, что ничего в этом не смыслю, но он не дает и рта раскрыть:

— Будете делать, что я скажу. Быстрее, каждая секунда дорога!

Так я впервые в жизни ассистировал хирургу. Скажут, подумаешь, невидаль — удаление аппендикса. Без аппендицита ни один дальний поход не обходится, пустячная операция. Уверяю вас, так может говорить лишь тот, кого самого такое не касалось. А у меня кружилась голова, когда на моих глазах скальпель рассекал живое тело, когда пульсировала кровь из перерезанных сосудов, обнажались внутренности человека. И я вдруг почувствовал, что ноги становятся ватными и стол наваливается на меня.

— Осторожно, дьяволы! — стеганул возглас врача.

Санитар, пожилой молчаливый матрос, подавал ему инструменты, [125] я щипцами оттягивал края раны, еще что-то делал, не помню уж что. А доктор спокойно, не спеша резал, зашивал, вправлял. Наложив последний шов, поднял на меня глаза:

— Спасибо за помощь, старина!

— Здорово у тебя получается, доктор!

— Бывало и не такое. Не забывай, я же хирург. А твоего парня мы спасли. Еще немного, и — перитонит, воспаление брюшины...

Мы уложили матроса на лазаретную койку. Через неделю он вернулся в кубрик, а теперь уже и вахту исправно несет.

Вот какой у нас доктор!

Покидаем гостеприимный Диксон. До Югорского Шара — пролива между материком и островом Вайгач нас потрепал жестокий шторм.

Качка для моряка — явление обычное. Но всегда это испытание. Некоторые быстро привыкают к качке, другие дольше, а для некоторых это всегда мучение. Говорят, Нельсон, знаменитый английский флотоводец, до конца дней не переносил ее. Чтобы в шторм сохранить работоспособность, моряку всегда приходится напрягать нервы и волю.

Комиссар наш во время шторма всегда там, где людям всего труднее — у котлов и турбин, в посту энергетики. В жаре и духоте качка особенно выматывает людей. Ободряющее слово, доброе участие здесь просто необходимы. С. В. Парфенов это знал лучше всех: как я уже говорил, когда-то он сам был кочегаром.

Этот здоровяк с открытым русским лицом, простой и веселый, стал любимцем экипажа. Остроумный, образованный, он умеет близко сходиться с людьми, разговорить самого замкнутого.

Я ни разу не видел, чтобы он выступал по бумажке. И на собраниях, и в беседах с глазу на глаз старший политрук находит самые нужные слова. И его слушают все, хотя красноречием, как таковым, наш комиссар не обладает, когда увлечется, начинает слегка заикаться, но это даже нравится матросам: сразу видно, что человек волнуется, говорит от самого сердца.

Для нашего брата вахта в шторм тоже не радость. Стоять на мостике, который раскачивается из стороны в сторону сильнее любых качелей, и при этом следить за всем — и за кораблем, и за морем, — реагировать на донесения с боевых постов, не допустить, чтобы какая-нибудь ледяная глыба, подхваченная волной, саданула тебе в борт, ей-ей не так просто. Ни сил, ни аппетита нет после вахты. Но подойдет комиссар, берет тебя под руку, ты упираешься, а он ведет тебя в кают-компанию, затевает разговор, в который включаются и товарищи. Глядишь, и не заметишь, как опустошишь тарелку, хотя до этого казалось, что на еду и смотреть не можешь. И в каюту больше не тянет, шагаешь в радиорубку, чтобы взглянуть на своих матросов, сказать им слово потеплее, потому что сам убедился, как нужно сейчас простое человеческое слово.

В Югорском Шаре впервые встретились с кораблями Северного флота. Это были тральщики. Вражеская авиация уже не раз [126] пыталась минировать пролив. Командование флота, заботясь о безопасности наших кораблей, приказало основательно протралить фарватер.

Одним из тральщиков командовал будущий адмирал В. М. Михайлин, а помощником у него был известный поэт-маринист Марк Рейтман, который впоследствии стал командиром гвардейского эсминца «Гремящий». В своей поэме «Комсомол позвал на флот» он вспомнит об этой встрече:

В Баренцевом море ветер не слишком донимал, но замучили снежные заряды. Непроницаемая белая завеса вдруг окутывает корабль, с мостика не разглядеть носовой башни. Стеклоочистители не успевают сметать снег с окон ходовой рубки. А мы идем противолодочным зигзагом, когда позарез хочется видеть впереди идущий корабль, чтобы не столкнуться с ним (ведь у нас тогда радиолокаторов не было). Полной грудью вздыхаешь, когда ветер уносит снежную пелену и ты снова видишь и нос своего корабля, и корму соседа на положенном расстоянии.

А отказываться от противолодочного зигзага нельзя: возможна встреча с вражескими подводными лодками.

На траверзе Канина Носа прощаемся с транспортами. Под охраной кораблей Беломорской военной флотилии они сворачивают в Белое море, в Архангельск, в свой пункт назначения.

А к нам у того же Канина Носа пристраиваются два корабля североморцев. В их сопровождении следуем дальше, на запад.

В разрывах снежных зарядов с левого борта показываются обрывы острова Кильдин, а чуть позже справа по курсу — темные скалы полуострова Рыбачий. Принимай нас, Северный флот!

Моряки стоят на боевых постах по готовности номер один: фронт совсем рядом, в любой момент жди вражескую авиацию.

Приближается эсминец непривычной для нас окраски: борта и надстройки разрисованы большими черными и белыми треугольниками. На фоне прибрежных скал корабль сразу и не различишь. На его мачте алый флаг с тремя звездочками — флаг командующего флотом. Круто развернувшись, эсминец — это был «Гремящий» — занимает место впереди нашей кильватерной колонны и передает сигнал: «Следовать за мной. Комфлот». Корабли идут, как по линейке: «Гремящий», за ним «Баку», потом наш «Разумный», замыкает колонну «Разъяренный».

И справа, и слева проплывают угрюмые утесы. У уреза воды огромные валуны. Долгожданная команда: [127]

— Баковым на бак, ютовым — на ют! По местам стоять, на якорь становиться.

Ожидаем прибытия командующего флотом. Люди волнуются. Еще и еще раз проверяют свои заведования.

Я только что был вахтенным командиром. После постановки на якорь командир критически оглядывает меня, и я, попросив разрешения, отлучаюсь с мостика, бегу в каюту, меняю рабочий китель на тужурку. Уже поднимаясь на мостик, слышу доклад старшины сигнальщиков Александра Долгова:

— На лидере спущен флаг комфлота. Охотник отошел от борта.

— Молодец, старшина! — отозвался командир. — Держите на «товьсь» флаг командующего.

Сам быстро сбегает на палубу.

Малый охотник коснулся трапа. Командующий ухватился за поручень и вот уже поднимается по крутым ступеням — молодой, порывистый. Вице-адмиралу Арсению Григорьевичу Головко в то время было 36 лет.

Приняв рапорт командира, командующий крепко жмет ему руку. Говорит громко, чтобы слышали все:

— Мы очень ждали вас, с нетерпением следили за вашим переходом. Вы очень нужны флоту. Показывайте корабль!

Опередив командира, Арсений Григорьевич прошел к торпедному аппарату, сам открыл крышку, опытным взглядом оглядел хвостовое оперение торпеды. Так же стремительно осмотрел орудия главного калибра, побывал в машинных и котельных отделениях.

У зенитных орудий задержался, дал несколько вводных, посмотрел, как комендоры исполняют их. Работой артиллеристов зенитных автоматов остался недоволен, строго указал на упущения.

Сказал командиру:

— За зенитными средствами следите особо: «юнкерсы» нет-нет да и прорываются сюда. Это сегодня тишь — низкая облачность.

Командующий обошел весь корабль. Остался доволен.

— Будем воевать вместе!

И сошел на катер.

Вот так, без оркестров, митингов, без звонких и длинных речей, нас принял в свой состав воюющий флот. На корабле объявили готовность номер два, часть людей покинула боевые посты. Но готовность есть готовность: дай сигнал — и оружие, и все механизмы будут немедленно приведены в действие.

Мы стали североморцами.

Нам было чем гордиться. В состав сражающегося флота вошли три новейших по тем временам, хорошо вооруженных, прекрасно оборудованных корабля. Мы успешно преодолели тяжелый и опасный путь протяженностью 7360 миль — свыше тринадцати с половиной тысяч километров. Трудности не сломили, а еще более закалили нас, каждый из моряков рвался побыстрее встретиться с ненавистным врагом. А. Г. Головко запишет в своем дневнике: [128]

«В пути на кораблях экспедиции проводилась боевая подготовка, в результате которой лидер и эскадренные миноносцы были готовы к боевым действиям.

Иначе говоря, подтверждено в условиях военного времени оборонное значение Северного морского пути. Успех экспедиции через Арктику своими морями — это результат долгих будней самоотверженного, героического освоения ледовой трассы нашими полярниками — моряками и учеными.

Хорошее подкрепление. И весьма кстати».

На всех наших кораблях сложились сплоченные коллективы, спаянные духом советского патриотизма, верностью коммунистическим идеалам. Окрепли, проявили на деле свою ведущую, вдохновляющую роль партийные организации. Люди тянулись к ним. В частности, только на «Разумном» за время перехода 29 моряков вступили в партию.

Корабли, прибывшие с Тихого океана, действовали на Северном флоте всю войну. На их счету немало славных боевых дел.

Лидер «Баку» прошел с боями свыше 42 тысяч миль, отконвоировал около 170 транспортов, потопил грузовое судно и подводную лодку противника. В октябре 1944 года во время набеговой операции на фашистский порт Вардё своим огнем повредил вражеское судно и разрушил причалы. К концу войны лидер был награжден орденом Красного Знамени.

45 тысяч огненных миль за кормой «Разумного». Он участвовал в проводке двухсот транспортов, не раз сражался с вражескими кораблями, авиацией и подводными лодками. Моряки эсминца сбили фашистский самолет, потопили транспорт и повредили миноносец врага. 17 раз «Разумный» выходил в атаки на подводные лодки противника, из них две лодки повредил и одну потопил.

Десятки раз участвовал в конвойных операциях эсминец «Разъяренный». 16 ноября он совместно с другими кораблями потопил вражескую подводную лодку.

На «Разумном» я плавал недолго: перевели в штаб флота, где я участвовал в разработке документов и обеспечении связи флота с сухопутными войсками при подготовке и проведении Петсамо-Киркинесской операции.

За мужество, проявленное в боях по освобождению советского Заполярья, связистам Северного флота в числе других североморцев дважды была объявлена благодарность в приказах Верховного Главнокомандующего.

В послевоенное время в течение десяти лет я возглавлял службу связи Северного флота. Связисты-североморцы обеспечивали управление атомным ракетоносным флотом в удаленных районах Мирового океана, на маневрах, учениях. Они показали высокое мастерство, чувство огромной ответственности, проявили себя достойными продолжателями дела связистов военных лет.

С перерывами (после войны окончил Военно-морскую академию, некоторое время служил на Балтике) моя служба на Севере продолжалась почти двадцать лет. [129]

Многое довелось мне повидать за долгую службу флотского связиста — и огромные достижения нашей науки и техники, и неудачи, подчас очень тяжелые (без них, к сожалению, не обходилось). На моих глазах зарождались и обретали исполинскую силу атомные ледоколы, которые ускорили превращение Северного морского пути в оживленную, постоянно действующую транспортную магистраль. Достойное место в строю нашего Военно-Морского Флота заняли могучие корабли-атомоходы.

Мне выпало счастье обеспечивать надежной связью первые кругосветные плавания советских атомных подводных лодок, которым приходилось пересекать и Северный Ледовитый океан. Но теперь они не пробивались сквозь льды, а просто проходили под ними, не теряя ни на минуту связи с береговыми радиостанциями.

И все же наш переход сквозь полярные льды в разгар Великой Отечественной на всю жизнь сохранится в памяти, как и все, связанное с войной, с ее жестокими испытаниями, мужеством и стойкостью советских людей. [130]