Я много видел в войну. Многое — смею думать — испытал. И самое страшное среди этого многого — гибель товарищей, так и не нашедших себе могилы, — их самолеты в стремительном пике шли к земле, и лишь взрыв был памятником им.

И все-таки острее, больнее всего царапают память воспоминания о самых первых месяцах войны. Некоторые из этих воспоминаний отчетливы, как только что проявленный фотоснимок, другие словно размыты, затуманены, но проходит время — и вдруг яркой вспышкой в мозгу — имя моего погибшего ведомого, или изрытый воронками аэродром, или запах дыма горящего самолета. Многое было потом — на долгих и трудных дорогах войны — и героического, и горького. Рассказать же хочу о самом начале — память зовет меня к этому.

Свадьба Жоры Парнева была намечена на воскресенье. И хотя официальных приглашений никто не получил, все собирались к нему в гости. Действительно, к чему эти китайские церемонии между друзьями? Поэтому когда в субботу вечером мы набились в кузов старой полуторки, на которой нас отвозили с аэродрома во Львов, и не обнаружили среди нас Парнева, очень удивились. [38]

— Подождите, я сейчас узнаю! — И Алексей Романов перемахнул через борт.

Вернулся он растерянным, залез в машину, буркнул: «Все, поехали!» Полуторка двинулась с места.

— Где же Жора? Что случилось?

— Лейтенант Парнев заступает на боевое дежурство! — с ироничной напыщенностью провозгласил Романов, но в голосе его сквозила растерянность.

— А как же свадьба? — удивленно спросил кто-то.

— По этому вопросу они так изволили выразиться: какая свадьба, когда война на носу?

Машина шла ровно, выхватывая фарами из темноты стволы деревьев, которыми аккуратно была обсажена дорога. Мы молчали. Люди военные, мы вроде бы готовы ко всему, больше того — боевая учеба составляла суть нашей повседневной жизни. И все-таки война казалась нам хотя и неизбежной, но бесконечно далекой, а потому непредставимой. И вот вместе со словами Жоры Парнева она как бы на мгновение приблизилась к нам, заслонила, отодвинула в сторону суетные дела и заботы, стала жесткой и страшной реальностью.

Мы не знали и не могли знать тогда, что еще в октябре 1940 года немецкие летчики получили секретный приказ формировать разведывательные соединения для фотографирования с больших высот западной части нашей страны. Не знали и о том, что на стол И. В. Сталина ложились донесения о нарушениях нашей границы немецкими самолетами и нарушений этих с каждым месяцем становилось все больше и больше.

Да, об этом мы, молодые лейтенанты, не знали. Но в коротких биографиях многих из нас были уже и бои в Испании, и на Халхин-Голе, и на Карельском перешейке. Я же не мог не помнить случай, который произошел всего два месяца назад.

Шли учебно-тренировочные полеты. На самолетах И-153 мы вырулили на старт для учебных стрельб по конусу. Я запросил разрешение на взлет, но его не давали. Смотрю, к моей машине торопливо идут двое — командующий Киевским Особым военным округом генерал-полковник М. П. Кирпонос (он часто бывал у нас на аэродроме) и командир дивизии. Я убавил до минимума обороты двигателя, расстегнул шлемофон, наклонил голову в сторону командира дивизии. Тот спросил:

— Пулеметы заряжены только для учебной стрельбы?

— У пулеметов полный боекомплект! — доложил я.

— Слушайте приказ! Немецкий самолет-разведчик нарушил границу в районе Перемышля. Видимо, фотографирует пограничную полосу. По докладу пограничников — его высота пять тысяч метров. Приказываю: сбить непрошеного гостя. Выполняйте! — И генерал сделал несколько шагов в сторону, уступая место командующему.

Кирпонос, внимательно глядя мне в лицо, спросил:

— Какую задачу поставил вам командир дивизии? [39]

Я повторил приказание. Командующий одобрительно кивнул и добавил:

— Учтите: границу не перелетать, в сторону Польши ни в коем случае не стрелять!

— Есть! — ответил я и застегнул шлемофон.

Еще несколько минут — и звено «Чаек» повисло в небе. Беру курс в заданный район, а в голове роятся тревожные мысли: а что если нарушитель уйдет? На ведомых надежда слабая — пилоты молодые, рассчитывать надо на себя. Стреляю неплохо, расстояние до цели определяю точно... Но как-то сложится бой?

Подлетели к границе. Впереди белые шапки разрывов зенитных снарядов. Значит, нарушитель здесь. А, вот он, вижу! Выше меня на встречном курсе — двухмоторный самолет. Включаю форсаж... Разведчик в прицеле... Медленно давлю на гашетки пулеметов... И тут же отдергиваю руки. Ведь сказано же командующим: в сторону Польши не стрелять! Над головой промелькнули плоскости самолета с черными крестами. Разворачиваюсь за самолетом-нарушителем, набираю высоту. Разведчик летит выше меня вдоль границы. Сближаюсь. Он открывает огонь. Прицеливаюсь, остервенело жму на все гашетки. Нарушитель круто разворачивается на запад. Промазал! Тоже разворачиваюсь, оказываюсь у него в хвосте. Можно бить наверняка. Но подо мной — река Сан. Это граница. Немецкий самолет уходит на запад.

Невесело было возвращаться на аэродром. Вроде бы действовал по приказу, разведчик ушел не по моей вине, но смутные предчувствия не давали покоя. И, к сожалению, они меня не обманули. На стоянке, куда я зарулил «Чайку», меня уже ждали начальник штаба полка и командир эскадрильи капитан П. М. Метелкин. Я не успел даже доложить. Срывающимся от злости голосом начальник штаба спросил:

— Кто разрешил открывать огонь в пограничной зоне?

— Командующий...

— Ложь! Ты что, забыл инструкцию? Да еще именем командующего прикрываешься... Под трибунал пойдешь! Пиши рапорт о своих художествах. А вы, капитан, отправьте летчика Сырцова на гарнизонную гауптвахту во Львов!

Пятнадцать суток на гауптвахте — не мед. Много рапортов я написал — да что толку. Грозили, обвиняли в провокации... Но под суд не отдали. И хотя накануне мне присвоили звание старшего лейтенанта, один из командиров, когда я прибыл с гауптвахты, сказал мне, отводя глаза: «Ладно, походи пока лейтенантом». Так в лейтенантах и проходил до сорок третьего года...

Я не держу обиды на кого-то за этот давний случай, хотя, конечно, переживал тогда сильно. Несправедливость — вот что ранит больнее всего. Но разве кто теперь ответит на вопрос, что произошло тогда: случайная нестыковка различных приказов или что-то более серьезное, и молодой лейтенант попал между такими жерновами, что его счастье, что жив остался. И не мог не понимать я тогда главного: моя судьба — лишь песчинка в громадном круговороте [40] событий — сложных, противоречивых, а часто — и трагических. Событий, предшествующих войне, о которых сегодня уже сказано и написано немало. А пережито — еще больше...

...От аэродрома до Львова — около часа езды. И летчики уже были увлечены обсуждением двух недавних ЧП. О них говорили несколько дней повсюду: на занятиях, разборах полетов, просто в курилках.

Первое произошло во время учений. Полк отлично выполнил задачу: отштурмовал «колонны вражеских войск на марше», сбросил на них бомбы (учебные, конечно), обстрелял из пулеметов. Уже возвращались летчики на аэродром, и надо же — один человек умудрился подвести целый полк. Летчик Иванов забыл сбросить бомбы на цель. А когда заходил на посадку, вспомнил, что рычаг бомбосбрасывателя надо поставить в положение «сброс». Бомбы упали буквально в нескольких метрах от посадочного Т, где находились командир дивизии и инспектор ВВС.

— Отличное по точности бомбометание, если, конечно, считать, что мишенью являемся мы, — пошутил инспектор, криво улыбаясь и отряхивая грязь с генеральских лампас.

Разбор полетов длился всего несколько минут.

— Который раз участвуете в учениях? — спросил генерал Иванова.

— Первый, товарищ генерал!

— Первый — и последний! Отстраняю вас от полетов.

Второе ЧП произошло с Иваном Попковым, летчиком опытным. Он на самолете И-15бис набрал высоту две тысячи метров и ввел его в штопор. Сделал два витка и дал рули на вывод. Самолет же совершает виток за витком, из штопора не выходит. В таком случае по инструкции летчику положено покинуть самолет, что Попков и сделал. И тут произошел случай, редчайший в истории авиации: самолет самостоятельно вышел из штопора и скрылся за облаками. Наблюдавшие за пилотажем Попкова с земли в недоумении: самолет продолжает полет, а откуда же взялся парашютист? Руководитель полетов приказал отправить машину с автоматчиками в район приземления парашютиста и выпустил красную ракету, означавшую «взлет всем запрещен».

В это время самолет Попкова вывалился из облаков, набрав скорость при пикировании, вошел в петлю и опять скрылся из виду. Так повторялось несколько раз. Потом, словно послушный воле пилота, самолет появился в крутом пике, дико ревя моторами, пролетел со снижением над стартом, где стояли в два ряда остальные самолеты полка, и врезался в землю на окраине деревни, к счастью никому не причинив вреда.

Да, ЧП были такими, что всей дороги не хватило бы для их обсуждения, потому что каждый отстаивал свое собственное объяснение случившемуся, отстаивал горячо, даже яростно, и, когда не хватало аргументов, принимался рассказывать о каком-нибудь другом случае, свидетелем которого якобы был или о котором ему рассказывали. Все перебивали друг друга, вдруг начинали [41] хохотать, хлопать соседей по плечам, по коленям. Словом, вели себя так, как и должны вести себя молодые парни, измотавшиеся за неделю, а теперь возвращающиеся домой, пусть совсем не надолго, всего на сутки, и дом этот временный, необустроенный, но — родной, потому что живут в нем самые близкие люди — жены и дети.

Мы въехали в город, утопавший в зелени, нарядный и праздничный. В Стрийском парке звучала музыка, сверкали магазинные витрины. Совсем недавно Львов стал советским. На его улицах звучала украинская, польская, еврейская речь. Самыми привычными обращениями были «пан» и «пани». Прогуливались франты, одетые по последней парижской моде, не торопясь шли гуцулы в холщовых домотканых штанах и дубленых безрукавках, стайками проплывали монахини в черных рясах и белых накрахмаленных косынках. Но это только усугубляло ощущение праздничности, какой-то условности, даже театральности этого странного мира, еще более странного после одноцветности аэродромных будней, поглощавших без остатка силы и чувства летчиков.

Могли ли мы, сидевшие в полуторке, предположить, что пройдут не сутки, а всего несколько часов, и мы снова набьемся в нее, на ходу застегивая гимнастерки, стряхивая с них осыпавшуюся штукатурку, оглушенные взрывами, ревом сирен и паровозных гудков, а кто-то на секунду остановится и будет смотреть на словно расколовшееся небо, по которому плывут самолеты с ненавистными крестами на крыльях.

Шофер вел машину на предельной скорости. Но минуты тянулись мучительно долго. Мы торопили шофера, хотя отлично понимали, что он и так выжимает из полуторки все, что из нее можно выжать. Испуганные лица женщин, выглядывающих из окон, бегущие куда-то люди — все это похоже на какой-то страшный сон. Скорее, скорее!..

Каждая война начинается по-своему, и для многих людей совершенно неожиданно. Так было и для нас.

Когда машина остановилась и мы торопливо выпрыгнули из нее, то увидели то, что и называется одним коротким словом — война. На стоянках горело несколько наших самолетов, чадя, полыхали аэродромные постройки. Две бомбы упали невдалеке от палаточного городка. Раненых торопливо перевязывали. Были и убитые. Они лежали, накрытые плащ-палатками. Прямо перед нами, на посыпанной желтым песком дорожке.

— Нет, гады, не уйдете! — первым выходит из оцепенения Алексей Романов. Он прыгает в полуторку, на ходу расстегивая кобуру. За ним — трое бойцов из аэродромного обслуживания. В руках у них винтовки, почему-то без ремней. Шофер дает газ, и машина несется к лесу.

— Сырцов, давай скорей! Командир задачу ставит! — Кто-то толкает меня в бок, и мы бежим к опушке.

Внешне полковник Сидоренко выглядит спокойным. На нем нет обычного комбинезона, он в выгоревшей гимнастерке, на которой [42] сверкают два ордена Красного Знамени, полученные им за бои в Испании. Видно, что комбинезон он не надел не случайно. Мы слушаем его голос, выдающий волнение, а взгляды многих словно притягивают его ордена.

— Товарищи летчики! Гитлеровцы нарушили мирный договор и без объявления войны начали боевые действия против нашей страны. Сейчас я поведу вас в бой. Не считайте, сколько перед вами вражеских машин. Атакуйте непрерывно и бейте их. Если кончатся боеприпасы, а враг уходит — рубите его винтом! По машинам!

Волна за волной шли вражеские бомбардировщики, нанося удары по Львову, по аэродромам, выдвигающимся нашим резервам. Одно звено «хейнкелей» прорвалось к центру города и сбросило бомбы на почтамт и телефонный узел. Центральные улицы окутало дымом.

Мы с ходу атаковали первую группу фашистских бомбардировщиков, вторую группу — летчики двадцать восьмого полка на «мигах», и на «Чайках» — 164-го полка.

На земле взрывались беспорядочно сброшенные фугаски. Наши летчики не щадили себя в бою — и повторный налет вражеских бомбардировщиков был отражен. Было сбито десять самолетов врага. Следующую группу бомбардировщиков преследовали, пока полностью не израсходовали боеприпасы. Потери были и у нас.

Потом, много лет спустя, я не раз вспоминал этот бой, свои чувства, переживания. И должен сказать, положа руку на сердце: не испытывал я тогда ни радости от победы, ни скорби по погибшим. Все это пришло потом, а тогда для этого просто не было времени. Этот первый день войны я прожил как в лихорадке — слишком многое случилось, слишком многое обрушилось на нас.

Багровое солнце, окутанное дымом пожарищ, словно зависло над лесом. Привезли на аэродром летчиков со сбитого «хейнкеля». К одному из них, высоченному, рыжему, подошел старший техник-лейтенант Вася Тюнин, с любопытством разглядывал его.

— Живой остался — так радуйся! А главарей ваших повесим на берлинских фонарях! Это уж как пить дать. Переведи это ему, черту! — обратился он к механику Тоцкому, знавшему немецкий язык.

Тот перевел, а немец вдруг выкинул вперед правую руку:

— Хайль Гитлер!

— Вот ведь сволочь! — двинулся было на него Василий, но сдержал себя.

Лицо и руки немца были обожжены пламенем сгоревшего самолета, выглядел он жалким, но старался держаться надменно. Полковой врач Варвара Ивановна смазала ему лицо какой-то мазью, перебинтовала руки. Немец все это истолковал по-своему. После перевязки он уселся на стул, закинул ногу на ногу и стал диктовать условия: распорядок дня, даже меню, которое его устроит.

— Кормить тебя будут — не сдохнешь, а вот насчет санаторных условий — вот тебе! — И летчик Коля Маклецов показал немцу [43] кукиш. Летчики и техники рассмеялись, глядя на опешившего фашиста.

А Коля, плюнув в сердцах в сторону немца, уже снова бежал к самолету. Наша эскадрилья под командой капитана Метелкина вылетает на разведку, чтобы определить количество переправ, наведенных фашистами через пограничную реку Западный Буг. Полковник Сидоренко нервничает, торопит нас.

Взлетаем прямо со стоянки, не теряя времени на выруливание. Летим с набором высоты. Вот и голубая лента Западного Буга. Видна одна переправа, другая, третья... Сколько же немцы навели их за ночь! Вражеские войска переправляются через реку. Теперь я понимаю, почему так взволнован наш командир. Ведь мы базируемся совсем недалеко от тех мест, где уже кипит бой. А что может быть к ночи, куда продвинется противник?

Зенитки встречают нас плотным огнем. Снаряды рвутся то ниже, то выше. Их разрывы по звуку похожи на приглушенные хлопки в ладоши. Солнце слепит слева. Постоянно кручу головой: вражеские истребители могут свалиться как снег на голову. И точно: слева — четверка «мессершмиттов», чуть выше — еще пара. Видит ли их Метелкин? Покачиваю крыльями. «Вижу!» — отвечает Метелкин ответным покачиванием. И все-таки дает сигнал к штурмовке переправы.

Переходим в пике, сбрасываем бомбы и бьем из всех пулеметов по вражеским войскам и технике. Горит несколько машин, в середине переправы образуется разрыв. В воде барахтаются вражеские солдаты.

Второй заход для атаки на переправу не получился. Нас атакуют «мессершмитты». Огненные трассы проходят правее и выше моей машины. Вот это и есть начало боя. Вдруг вижу самолет Коли Маклецова, который оторвался от нас при наборе высоты. Следом за ним летит «мессершмитт». Мелькнула догадка: Маклецов подбит, а враг снова атакует его. Резко бросаю свой МиГ-3 на самолет, преследующий Маклецова. Однако я не рассчитал: моя машина потеряла так много высоты, что я оказываюсь ниже истребителя, преследующего Маклецова. Атакую врага снизу: одна очередь, другая... И кончаются патроны! Но, к моей радости, «мессершмитт» клюнул носом. Уходит от меня со снижением, за ним тянется шлейф дыма. Слежу за ним: может, все-таки упадет?

И жестоко расплачиваюсь за это промедление: вдруг — сухой треск и резкий удар по бронеспинке. Какая-то чудовищная сила переворачивает мой самолет. С большим трудом выравниваю машину. Вижу, что вражеский истребитель заходит мне в хвост. Парнев резко бросает свою машину навстречу «мессершмитту» и огнем упреждает атаку врага. Спасибо, ведомый, спасибо, дружище, выручил! А врубил мне фашист здорово — на левом крыле большая рваная дыра. Из-за нее-то и нарушилась устойчивость самолета.

Не вижу Маклецова: куда же он делся? Метелкин далеко впереди со своим звеном. Стараюсь не потерять его из виду. А где [44] же Парнев? Отстал при выходе из атаки, тащится сзади. Это на него не похоже. За хвостом его самолета — белая струя. Видимо, когда выводил машину из пике, зенитный снаряд пробил плоскость, а осколками ранило летчика. Эх, если бы можно было сразу доложить о результатах разведки и узнать у Парнева, что с ним, помочь, подсказать... Но радиостанций тогда на МиГ-3 не было, летали «немые» и «глухие».

Мой «миг» изрядно покалечен, надо выходить из боя... Тревожно поглядываю на лесные поляны: нет ли где самолета Маклецова? Подходим к аэродрому. Звено Метелкина произвело посадку, заруливают. Не дотянул до посадочной полосы Георгий Парнев, посадил на брюхо свой истребитель на самой границе аэродрома. Я вижу, как к месту приземления Парнева несется машина. Надеюсь, что уж если Парнев все-таки долетел, не упал, то, может, все обойдется.

Иду на посадку, сейчас самый опасный момент. Плавно тяну ручку на себя и подвожу машину поближе к земле, опасаясь норовистости «раненого» «мига», готовлю себя к худшему. Затаил дыхание. И... зашуршала земля под колесами. Вздыхаю облегченно, заруливаю на стоянку, откидываю фонарь. Несколько минут сижу неподвижно. Ужасная усталость вдруг навалилась на меня, нет даже сил выбраться из кабины. А перед глазами — наш неудачный бой с «мессершмиттами», дымящийся самолет Коли Маклецова... И как это я зазевался? Успокаиваю себя тем, что переправу все-таки разбомбили. А в бой с истребителями ввязались потому, что другого выхода не было. Но спокойствие не приходит, на душе тяжело.

Наконец вылезаю из кабины. Мимо меня мчится наша дряхлая полуторка. Открыв дверцу кабины, Алексей Романов машет мне рукой:

— Твоего Парнева в санчасть везу. Сам даже фонарь открыть не мог, сознание потерял.

Заглядываю в кузов. Там, на груде соломы, лежит Жора, лицо его словно вымазано мелом, глаза закрыты. Рядом с ним, держа его голову на коленях, сидит санитарка Галя, Жодйна невеста. Вот и встретились они в день, на который намечалась их свадьба. Гимнастерка Гале велика, растрепанные волосы прилипли ко лбу, губы сведены в судорожной гримасе. Совсем еще девчонка!

Шепотом спрашиваю Алексея:

— Жить будет?

— Что я — врач? А крови он много потерял... Ладно, садись, все равно мимо КП едем, подбросим тебя.

— Комок подкатывает к горлу. Молча плюхаюсь на сиденье. Сколько смертей я видел сегодня! И сколько увижу!.. Если, конечно, сам... Но об этом не думается. Видимо, есть что-то в человеке, отторгающее мысли о собственной смерти. Особенно, если эта смерть дышит в затылок, смотрит в лицо. Она слишком груба и реальна, чтобы предаваться абстрактным рассуждениям о ней. [45]

У штабной палатки в окружении летчиков капитан Метелкин докладывал командиру полка о выполнении задания. Смотрю — и глазам своим не верю: от группы летчиков бежит ко мне Маклецов, голова перевязана, на лице — ссадины.

— Командир, ты жив? — Маклецов обхватил меня руками, радостно смотрит в глаза. — Ведь тебя же «мессер» поджег!

— Тебе это, Коля, показалось, — отвечаю. — Мне только дырок в плоскости наделали. А я вот был уверен, что твой самолет горел.

— Меня зенитка шарахнула по мотору, я уж думал, что конец пришел, но до аэродрома дотянул, на пузо плюхнулся — шасси не выпускалось.

— Ладно, хорошо, что оба живы. Пошли, доложим командиру!

— А я уже доложил. Что ты... упал.

— Поторопился.

— Да уж! — Лицо у Маклецова было и радостное, и растерянное.

Полковник Сидоренко выслушал доклад Метелкина, удивленно поглядывая то на Маклецова, то на меня.

Потом сказал:

— Молодцы! Переправы разведали, одну разбомбили. Наземники уже благодарили по телефону. К тому же убедились, что «мессершмитты» можно бить. Только действовать надо напористее. И командиров, как Маклецов, в бою не терять. Хорошо, что все кончилось благополучно. А ведь так кончается далеко не всегда. — Я заметил, что шрам на щеке и подбородке Сидоренко становится багровым. — Мы только что отразили налет «юнкерсов». Отважно действовали летчики Григоренко и Хмелевских. Но когда их атаковали вражеские истребители, летчик Астапов бросил своего командира, и Хмелевских стал добычей врага.

Сидоренко замолчал. Молчали и летчики. Все понимали, что командиру хочется сказать еще многое, что более жестких оценок требуют действия не только Астапова, но и многих из нас. Но Сидоренко хорошо знал (и мы это чувствовали), что не традиционные разносы сейчас требуются, что после первого дня войны, смертей и крови нужны другие слова.

— Да, тяжелы наши потери, — снова заговорил Сидоренко, обращаясь к нам, но глядя куда-то поверх наших голов. — В воздушном бою сбит лейтенант Хмелевских, тяжело ранен Парнев, не вернулся с задания лейтенант Чуланов, погиб старший политрук Чамаев, ранен политрук Егоров... Но поймите, дорогие мои соколы, полк наш боеспособен, мы имеем исправные боевые машины и уже обстрелянный летный состав. Сегодня уничтожили десять вражеских машин, разбомбили переправу. Значит, завтра должны сделать больше. И еще об одном хочу сказать, запомните это накрепко. Конечно, гнев против фашистов — великая сила. Но только гневом немца не собьешь. Маневр в бою должен быть безошибочным, техника пилотирования — отличной. Надо быть снайпером, бить в уязвимые места: по кабине летчика или в мотор. Исход боя [46] один: победа или поражение. Чтобы избежать поражения, надо атаковать противника. Запомните это. А пока — отдыхайте.

Казалось, все было, как вчера. Машина у КП, потом столовая. Неторопливый ужин. Но мы почти не разговаривали друг с другом. Спало напряжение дня, и многие из нас как бы ушли в себя: лица осунувшиеся, потухшие глаза. Комбинезоны в пятнах масла, у некоторых перебинтованы головы. Всего один день отделял нас от мира. Один день войны...

После ужина я отправился к госпитальной палатке, узнать, что с Парневым. У входа стоял Сидоренко и вполголоса разговаривал с военврачом Варварой Ивановной.

— Как дела? — коротко спросил полковник.

— Ходячих отправляем в Тарнополь. Остаются только тяжелораненые.

— А как с медикаментами?

— Пока хватает, а завтра обещали доставить из армейского госпиталя.

В это время из палатки, пошатываясь и закрыв лицо руками, вышла девушка. В темноте я с трудом узнал в ней Галю. Неуверенно ступая, словно слепая, она направилась в сторону леса.

— В чем дело? — строго спросил полковник.

Но девушка ответила не ему, а врачу:

— Варвара Ивановна, Жора умер! — и снова закрыла лицо руками.

— Извините, товарищ полковник. Это ее жених — лейтенант Георгий Парнев.

Сидоренко снял фуражку и, с трудом наклонившись, зашел в палатку. За ним последовал и я. Лицо Парнева было накрыто простыней, а рядом на табуретке стояла кружка, полная спелой крупной черешни, лежали градусник и мокрое полотенце.

В палатке было еще трое тяжелораненых летчиков. Один из них прямо сказал командиру:

— Немец-то уж больно близко подошел, товарищ полковник, а санитарных машин нет.

— Не беспокойтесь, сделаем все возможное, чтобы вас отправить в тыл.

— Это мы понимаем, уж больно к немцу в плен попадать не хочется.

— Что вы, орлы? Об этом и речи не может быть. Это я вам как командир говорю.

Сидоренко подошел к койке, на которой лежал Парнев, на секунду откинул простыню с его лица. Потом резко нахлобучил фуражку и вышел из палатки. От порыва ветра, прорвавшегося через распахнувшийся полог, градусник на табуретке подкатился к кружке с черешней и тихо-тихо звякнул...

Так закончился для меня первый день войны.

Следующие несколько суток походили друг на друга, как близнецы. По ночам гудели в небе одиночные вражеские самолеты, бомбили наугад дороги, по которым шли редкие подкрепления, [47] а главным образом — эвакуировали раненых. Издалека доносился приглушенный гул артиллерийской перестрелки.

И каждый день, едва забрезжит рассвет, начальник штаба строил летчиков на опушке леса, в котором находились рассредоточенные и замаскированные самолеты, а командир полка ставил перед нами задачу. Сидоренко всегда был обут в начищенные до блеска сапоги, одет в чистый коверкотовый комбинезон, из-под гимнастерки выглядывал накрахмаленный подворотничок. И лишь лицо было утомленным, осунувшимся, серым.

Зачастую командир сам водил нас в бой. В память врезался один из них, далеко не самый удачный, для меня — особенно.

Как всегда, еще не успела погаснуть сигнальная ракета, как мы со всех ног бросились к своим машинам. Техник Вася Тюнин помог надеть парашют и запустить двигатель. Взлетели. Я — ведомый в звене старшего лейтенанта Георгия Богомолова. И вот снова под нами Западный Буг. По многочисленным переправам продолжали двигаться войска и техника противника. Вдруг на встречном курсе я увидел несколько точек — фашистские истребители! Странное чувство охватило меня. Страх? Пожалуй, нет. Вернее — ощущение тревоги, словно мне впервые предстояло какое-то трудное и ответственное дело, а вот уверенности, что я справлюсь с ним, не было.

Я понял, что нужно что-то предпринять, чтобы успокоиться. Посмотрел в сторону Богомолова. Тот несколько раз кивнул мне головой. Тут я вспомнил одно из наставлений командира: кто плохо осматривается в воздухе, дорого платит за это, и принялся отчаянно вертеть головой. И не зря: сразу увидел другую группу фашистских истребителей, которые, видимо, прикрывали переправу и теперь шли нам наперерез.

Несколько мгновений — все смешалось, закружилось в общем клубке. Огненные трассы пролегли от самолета к самолету, неожиданно впереди меня снизу метнулся «мессершмитт». У меня оказалась удобная позиция для атаки. Но только я прицелился, как Богомолов точной очередью прошил врага. Самолет вспыхнул и исчез из поля зрения.

Я снова резко обернулся и увидел два вражеских истребителя, приближавшихся ко мне. Нельзя было терять ни секунды. Я резко бросил свой «миг» влево, а Иван Холодов подвернул вправо и открыл огонь по истребителям. Они веером разошлись в разные стороны. А мы, увеличивая скорость, догнали Богомолова и вернулись на аэродром.

Зарулив на стоянку и выключив мотор, я несколько минут сидел в кабине, стараясь привести мысли в порядок, понять, что же произошло, куда исчезли спокойствие и собранность, так необходимые в бою. Оказалось, что я даже лямки парашюта забыл застегнуть перед вылетом, а обнаружил это только сейчас.

— Что, сильный был бой? — озабоченно спросил Вася Тюнин.

— Откровенно говоря, я так и не понял, какой был бой. Зажали нас «мессеры» и к переправе не пустили... [48]

— Что-то не договариваете. Вон, целых двадцать пробоин в машине, я мелом пометил. А говорите, что не поняли...

Холодов тоже ходил вокруг моей машины и с преувеличенным ужасом разводил руками и покачивал головой.

— Иван! — окликнул его Богомолов. — Кончай ахать, скажи лучше, как у тебя дела?

— У меня — лучше некуда: единственный осколок в бронеспинке.

— Единственный! Угодил бы осколок чуть пониже, и его было бы достаточно. А ты, Сырцов, не расстраивайся так. У меня пробоин не меньше, да еще вон каблук осколком как ножом срезало. Все мы не лучшим образом действовали. Каждый в одиночку стал гоняться за противником. Вообще-то это понятно: каждому сбить хочется. Но без взаимодействия все равно ничего не получится. Вон Холодов бросил свою цель и пошел тебе на выручку — это правильно. Всему этому учиться надо. Только ведь за учебу эту кровью платим...

Да, платили кровью, жизнями товарищей. Помню, как при выходе из пике «миг», шедший впереди меня, был подбит немецкой зениткой. Самолет вздрогнул, клюнул носом, задымил. Кто это? По номеру на хвосте определил — лейтенант Серков. Саша прибыл к нам в эскадрилью осенью тридцать девятого. Спокойный, уравновешенный, немного застенчивый и — с орденом Красного Знамени на груди. Долго гадали мы: откуда орден, за что? Наконец Иван Холодов взял Серкова в «клещи». Смущаясь, Саша рассказал, что он воевал в Испании, стрелком-радистом в экипаже Т. Т. Хрюкина, там и орден получил, а потом попросил направить его переучиваться на летчика-истребителя, так и попал в нашу эскадрилью...

За самолетом Серкова тянется дымный хвост. Заметно, что двигатель работает с перебоями. У аэродрома даем возможность Саше первым произвести посадку. Он пытается сесть по прямой, но самолет сваливается на крыло и с высоты двухсот метров врезается в землю на границе аэродрома. До сих пор у меня в памяти этот взрыв...

Погиб и Коля Маклецов, мой незадачливый ведомый. Наше звено атаковали «мессершмитты», огненная трасса прошила его «миг». Я бросился на помощь другу, но опоздал. Самолет Маклецова вспыхнул, перевернулся через крыло и устремился к земле. Еще есть надежда, что Коля жив и выбросится с парашютом, но при пикировании у «мига» очень трудно открыть кабину, а аварийного сброса фонаря нет. «Коля, прыгай, прыгай!» — кричу я изо всех сил, словно он может услышать меня. Какая нелепая смерть!

А вот Алексей Федоров, которого мы считали погибшим, вернулся через несколько дней после того, как вылетел на разведку в район Сокаля. Оказалось, что во время полета его атаковали «мессершмитты». Чтобы уклониться от прицельного огня, он вышел на бреющий полет. Вражеский летчик решил поразить его с ближней дистанции. Федоров резко бросил свой «миг» на врага, но не рассчитал маневра на такой высоте и левой плоскостью врезался [49] в телеграфный столб. Когда Федоров пришел в себя, самостоятельно выбраться из-под обломков «мига» не смог: не было сил. К счастью, его нашли колхозники, отвезли в Тарнопольский военный госпиталь. Травма ноги оказалась тяжелой, врачи предложили эвакуироваться в тыл. Федоров категорически отказался и на попутных машинах добрался на аэродром. Весь перебинтованный, заросший бородой, опирающийся на суковатую палку, он стоял перед нами и улыбался растерянно и виновато. Как мы радовались, как обнимали Алексея, пока он не взмолился: «Ну хватит, мужики! Ведь больно же!»

... А в это время шли спешные приготовления к эвакуации на запасной аэродром, под Тарнополь. Машин не хватало. Командир автороты капитан Барцалкин выстраивал колонну из бензозаправщиков и бортовых машин, груженных эрэсами, бомбами, пулеметными лентами и бочками с авиационным маслом. Начальник штаба докладывал командиру полка обстановку.

Командование Юго-Западного фронта развернуло встречное танковое сражение. Главные усилия направлялись на разгром танковой группы врага. В контрударах принимали участие и стрелковые дивизии. Мы, летчики, должны были поддерживать их действия.

Полковник Сидоренко, внимательно выслушав доклад, сказал:

— Да, основная задача сейчас — помогать матушке-пехоте. На рассвете двумя эскадрильями нанесем бомбоштурмовой удар в этом районе. — Полковник показал на карту. — Группу истребителей поведу сам. Вы же обеспечьте перевозку техников наземным транспортом и приготовьтесь к приему самолетов. Все ясно?

— Так точно!

На чем основывалась такая уверенность Сидоренко — не берусь судить. Связь с наземными войсками и вышестоящим штабом часто нарушалась. Поэтому обстановку командир полка знал не всегда точно, а сил, чтобы серьезно влиять на ход событий, имел явно недостаточно: в полку осталось всего девятнадцать боевых самолетов, часто не хватало горючего, боеприпасов.

И все-таки теперь я понимаю, что действовал он именно так, как и должен был действовать. Остановить или хотя бы задержать врага — это тогда было главным. И вот это главное знал и понимал Сидоренко, бесстрашно ведя в бой летчиков.

И вот наш последний вылет с этого аэродрома, приземляться мы должны уже под Тарнополем. Штурмовка прошла успешно. Дважды заходили мы на колонну вражеских грузовиков, сбрасывая бомбы и поливая ее пулеметным огнем. В панике разбегались во все стороны фашистские солдаты. Вдруг на горизонте появилась большая группа вражеских истребителей, «худых», как мы их прозвали. Командир принял решение: уходить, обороняясь. Боеприпасы на исходе, да и горючего в баках только на обратный маршрут.

Вскоре после того, как мы приземлились, с КП полка взвилась зеленая ракета: показались фашистские бомбардировщики. Звено [50] «Чаек», прикрывавшее нас, вступило с ними в бой. Два бомбардировщика было сбито, но и два наших самолета факелами устремились к земле. Взлететь навстречу фашистам мы не могли: бензобаки были пусты. Бомбардировщики держали курс прямо на аэродром.

— Немедленно в укрытия! — Этот приказ, отданный командиром полка, услышали все. Но далеко не все успели добежать до наспех вырытых щелей.

Казалось, что содрогнулась земля, столько огня и металла обрушилось на аэродром. Грохот взрывавшихся бомб, визг осколков, с глухими ударами впивавшихся в стволы деревьев, стоны раненых — все это заставляло сжаться сердце, приводило в смятение. А тут еще жгучая горечь от того, что ты, летчик, вынужден вжиматься в землю, а в небе, нашем небе, фашисты чувствуют себя полными хозяевами. Ведь как гордо называли нас сталинскими соколами, а сейчас эти «соколы» не в состоянии защитить не только тех, кто так доверял им, но даже и самих себя!

Вдруг наступила тишина, оглушающая сильнее, чем грохот разрывов. Мы вылезаем из щелей и видим, что черный дым, смешанный с пылью, застилает аэродром.

— Товарищи, все в укрытия! Возможен повторный налет! — Голос полковника Сидоренко спокоен и тверд. Сам он в щель не прятался и даже не лег на землю. Весь налет простоял под деревом, заложив руки за спину, лишь фуражку надвинул на глаза.

Сидоренко оказался прав: не успел дым рассеяться, как появилась вторая волна фашистских бомбардировщиков. И снова мы не смогли подняться в воздух, хотя некоторые самолеты уже заправили горючим, а зарядные ящики заполнили боеприпасами: узкая взлетная полоса была буквально изрыта воронками от бомб, взлететь невозможно.

Снова — грохот разрывов, свист осколков. Снова ощущаю щекой холод мокрой глины и скриплю зубами от бессильной ярости.

Когда бомбежка кончилась, мы опять увидели Сидоренко, стоявшего под деревом. Вдруг он сделал неуверенный шаг вперед, покачнулся и рухнул на землю. Почти сразу же около него оказалась полковой врач Варвара Ивановна. Сидоренко лежал на спине, глаза закрыты, щека рассечена осколком, левая рука неловко подвернута за спину. Варвара Ивановна быстро перевязала его, сделала укол. Мы с Алешей Романовым помогли ей уложить командира в санитарную машину, которая увезла его в Тарнопольский госпиталь, объезжая все еще дымящиеся воронки... Больше я никогда не встречал Сидоренко. В командование полком вступил капитан П. М. Метелкин. Позднее я узнал от бывших однополчан, что Сидоренко в тот раз выздоровел, хорошо воевал, но до Победы не дожил — погиб в воздушном бою...

С тревогой осматривали мы уцелевшие самолеты. Во многих были пробоины от осколков. Но это нас не особенно беспокоило — механики быстро восстановили бы машины. Хуже дело обстояло [51] с летным полем, изрытым воронками. Ни взлететь, ни сесть, попали в настоящую западню!

Конечно, тогда передо мной было лишь это летное поле — только малая часть трагедии, и я, лейтенант, не знал, не представлял себе масштабов того, что происходило тогда на Юго-Западном фронте. Лишь после войны, работая в архиве Министерства обороны СССР, я узнал, какой напряженный характер носили тогда воздушные бои. Только за один день, например, на подступах ко Львову было проведено 25 воздушных боев, а в районе Станислава — 26. В первые дни войны на всех участках Юго-Западного фронта было сбито 59 бомбардировщиков и 79 истребителей противника. Однако наши потери были гораздо значительнее. Из-за плохой маскировки аэродромов, слабой противовоздушной обороны и отсутствия тесного взаимодействия между частями истребительной авиации мы потеряли 448 самолетов, из них 234 были уничтожены на аэродромах.

Об этом узнал я через много лет, а пока... Пока передо мной было изрытое воронками поле аэродрома, над которым вставала луна. Капитан Метелкин собрал летчиков у КП полка, подвел итог этого горького для всех нас дня. И вовсе неожиданными были для меня такие слова:

— Лейтенант Сырцов! Вы назначаетесь старшим группы летного состава. Командировочное предписание и указания на путь следования получите у начальника штаба.

Не был многословным и начальник штаба:

— Следуйте в район Винницы, полевой аэродром Бухонники. К исходу завтрашнего дня быть там. Получите двенадцать самолетов И-153 в 87-м истребительном авиаполку. Дальнейшие распоряжения — там же. Будьте внимательны. Вот список ваших летчиков. Машину возьмете в автороте.

Впервые я принимал под команду столько летчиков — одиннадцать человек. Внимательно просмотрел список: прибывших из других полков в нем больше, чем моих сослуживцев. Все уже успели побывать в боях, внешне производили хорошее впечатление. Мое командирство восприняли как должное. А вот у меня в душе поселился червячок сомнения: справлюсь ли? Ведь сейчас война, и от правильности или ошибочности моего решения зависят жизни людей. А как хотелось верить в счастливую судьбу каждого из них. Человек на войне живет надеждой, верой в победу над врагом. Но война есть война, без жертв победы не бывает. Каждый вылет на боевое задание сопряжен со смертельным риском. Тысячи пуль и снарядов могут обрушиться на летчика в воздухе. Он маневрирует, уклоняется от них и при удаче выходит победителем. Однако никто не знает, когда и какая из этих пуль может поразить его. С этими невеселыми мыслями и двинулся я в путь.

Горькой была эта дорога. Поток беженцев, идущих пешком, едущих на автомашинах, лошадях, волах, затопил ее. На обочинах дороги валялись брошенные вещи, сидели выбившиеся из сил люди, старики, женщины с маленькими детьми. На их лицах, покрытых [52] пылью, лежала печать отрешенности. Палило солнце. То тут, то там вспыхивали ссоры, перебранки. Какой-то солдат в гимнастерке без ремня пытался завести заглохший мотор машины, а командир, стоявший рядом, размахивая пистолетом, кричал: «Застрелю, саботажник!», а потом, сунув пистолет в карман и оттолкнув солдата, сам схватился за заводную ручку...

Лишь около Винницы нам удалось выбраться на относительно свободную проселочную дорогу, которая вела в Бухонники. Но и тут нам не повезло: к концу дня низкие дождевые облака затянули небо и разразилась гроза. Хлынул ливень, и в несколько минут мы промокли до нитки. Потоки воды сделали проселочную дорогу совершенно непроезжей. Машина остановилась. Летчики, накрывшись плащ-палатками, разместились под деревьями, а мы с Колей Пушкиным, по колено утопая в грязи, проклиная непогоду, отправились в Бухонники раздобывать упряжку волов, чтобы вытащить застрявшую машину.

Председатель колхоза оказался на редкость приветливым и сразу же выделил нам степенных волов с упряжкой., Коля быстро освоился: подвел волов к машине, крюком валька подцепил передок, и они взяли ее на буксир. Наверное, очень нелепый вид мы имели, когда въезжали в деревню. Впереди неторопливо шествовали волы, на радиаторе машины сидел Коля в грязнющих сапогах и, как заправский погонщик, помахивал длинным прутом, покрикивая «Цоб, цобе!», а в кузове машины жались друг к другу летчики, накрытые плащ-палатками.

В Бухонниках пришлось заночевать. На завтрашнее утро по непролазной грязи добрались до аэродрома. И первым, кого встретили там, был летчик Петр Середа, которого перевели из нашей эскадрильи в 87-й полк еще до начала войны (позднее он стал Героем Советского Союза).

Увидев меня в группе летчиков, Середа, раскрыв руки для объятий, бросился ко мне с криком:

— Здорово, Сырцов, дружище!

С каждым из моих летчиков поздоровался за руку, представился:

— Командир эскадрильи старший лейтенант Середа! — Потом предложил: — Передохните чуток после дороги, заодно и поговорим!

Мы расселись около самолета Петра, замаскированного под копну сена. Сразу же, не дав нам опомниться, Середа, как говорится, взял быка за рога:

— Как вы относитесь к тарану?

В первые часы войны звено наших самолетов вступило в бой с вражескими бомбардировщиками. Когда у командира звена кончились боеприпасы, а самолеты противника, сбросив бомбы, стали уходить, он догнал бомбардировщик и таранным ударом отрубил ему хвостовое оперение. «Хейнкель» развалился в воздухе на куски. Но и наш самолет, объятый пламенем, рухнул на землю. Об этом случае много говорили, спорили. Поэтому вопрос Середы никого не удивил.

— Да это же не первый таран, — вступил в разговор я. — [53] Еще в первую мировую войну Нестеров применил его против австрийского самолета-разведчика.

— Только итог и в том, и в другом случае один, — с сожалением заметил Петр Хрисанов. — Оба погибли.

— Да, в свое время идея тарана как метода ведения боя была раскритикована, но не умерла. Не умерла! — Середа даже погрозил пальцем. — Когда с самураями воевали, один наш летчик таранил японский самолет. Ведомый был у него молодой, спасать его надо было. Вот и ударил летчик японца крылом. И ведь не погиб, спасся на парашюте. Пошел на риск, чтобы спасти товарища!

— Да кто из нас не рискует на дню несколько раз, при каждом вылете! — возразил Костя Соколов.

— Так, да не так, — сказал Коля Пушкин. — Рискуем мы действительно каждый день, а подвиги не часто совершаем. Чтобы подвиг совершить, надо уметь больше, чем просто рисковать.

— Где же тогда тарану учить? В летных школах, что ли?

— Э, нет! — Середа стал предельно серьезным. — Таран, как и всякое оружие, нужно использовать в строго определенных обстоятельствах, когда другого средства для уничтожения врага нет, а уничтожить его надо обязательно. Остаться в живых при таране, скажем прямо, шансов мало. Поэтому тараном надо пользоваться лишь для спасения жизни людей или какого-то уж очень важного объекта.

Я даже позавидовал Середе, его умению в любом разговоре вычленить и сформулировать главное. При этом Петр был человеком очень общительным, заводным, как бы сказали сейчас.

— А я думаю, что таран — это от отчаяния! — вдруг угрюмо сказал Володя Карленко. — Немцы уже в Прибалтике, под Минском, подо Львовом. А я хорошо помню, как в Москве флаги со свастикой развешивали к приезду Риббентропа. Договор Германии нужен был как ширма. Немцы и разведку вели, и провокации устраивали. А мы каждый пункт блюли. Вот и расхлебываем сейчас.

Коля Пушкин немедленно возразил:

— Правительство действовало так, как надо, и не нам обсуждать такие дела.

— Почему же не нам? Сражаться, кровь проливать — так это нам, а думает пусть дядя?

— Ты зачем паникерские настроения распускаешь? Кто это тебе поручил?

— Я не паникер, а ты слепая тетеря! Не видишь, куда немец забрался!

Еще немного, и летчики пустили бы в ход кулаки. Пришлось вмешаться:

— Коля, Володя, успокойтесь. И Николай — не слепая тетеря, и Владимир не паникер. Ясно, что все мы переживаем, что так получилось, но и в уныние приходить не следует. Наше дело — бить врага. Это сейчас главное. Согласны?

Я говорил так, а сам думал: произношу дежурные, неубедительные слова, должен их произносить, вот и произношу. Ведь [54] меня самого мучали те же вопросы, что и Карленко, и я не находил ответа на них. И вспоминался не только приезд Риббентропа, но и другие случаи, помельче, конечно, но тоже по-своему показательные. Ведь были они почти накануне войны. Однажды на учениях у нас присутствовал С. М. Буденный. Отпилотировали мы с товарищем, приземлились, зарулили на стоянку. Смотрю, к нам бежит дежурный:

— Ну, соколы, повезло же вам! Буденный просто в восторге от вашего пилотажа, к себе требует.

Мы, конечно, на седьмом небе и отправляемся к маршалу как минимум за благодарностью. А в результате — каждому по двадцать часов строевой подготовки. За «плохой подход».

А вот история, над которой хохотал весь полк: начальника штаба, переведенного к нам из кавалерии, механики, обожавшие розыгрыши, уговорили подписать разрешение на получение на складе... трансмиссии. Тогда действительно было смешно, сейчас же вспоминалось об этом с досадой и горечью. Если начальником штаба полка мог оказаться такой горе-специалист, не занимали ли такие же и более высокие должности? Предполагать такое было страшно, но мысли об этом приходили в голову — куда от них денешься?

Петр Середа, видимо, догадался о моем состоянии и пришел на выручку:

— Пошли, Дима, провожу тебя до штаба.

Штаб располагался в палатке, стоявшей в вишневом саду на противоположной окраине аэродрома. Из палатки слышался громкий раздраженный голос.

— Командир с начальника тыла стружку снимает. Эрэсы для «Чаек» вовремя не подвезли, — пояснил Середа.

Разговор в палатке затих. Из нее вышел высокий майор, хмуро посмотрел на меня. Я представился, вручил документы. Майор просмотрел их.

— Двенадцать человек... На «Чайках» все летали?

— Так точно, все!

— Машины получите завтра утром. Оружие будет у вас мощное: на каждой «Чайке» по восемь РС-82 и четыре пулемета. Командующий авиацией фронта поставил задачу: нанести удар по колонне фашистских войск, выдвигающейся по дороге на Острог. После выполнения задания посадка не здесь, а на полевом аэродроме в Варваровке. Вылет по моей команде. Вопросы есть?

— Аэродром я знаю, но у нас нет полетных карт этого района.

— Карты получите в штабе, а вы, — майор обратился к Середе, — проверите подготовку группы и доложите мне о готовности. Свободны.

Мы отдали честь и, повернувшись, направились к летчикам, с нетерпением ожидавшим нас.

А назавтра утром, едва рассеялся туман, двумя шестерками поднялись в воздух. Первую шестерку вел я, вторую — Коля Пушкин. Курс — на Шепетовку. [55]

Летим на высоте полторы тысячи метров. В воздухе пока спокойно. Веду группу, ориентируясь по характерным чертам местности. Хотя этот район я знаю неплохо, сейчас необходима полная уверенность: ведь мы должны точно нанести удар и совершить посадку в Варваровке.

А вот и она, Варваровка. Вижу, что с аэродрома взлетает девятка Пе-2, пикирующих бомбардировщиков. Делаю над аэродромом круг, чтобы дать понять летчикам, что это и есть Варваровка. Те покачивают крыльями: поняли.

Бомбардировщики набирают высоту и берут курс на запад. Некоторое время слежу за ними и догадываюсь, что они идут тем же курсом, что и мы, видимо, им приказано бомбить те же вражеские колонны.

Проходим над Шепетовкой. В низинах клубится туман, шоссейные дороги забиты машинами. Понимаю, что не время и не место, но с воспоминаниями не совладаешь. Они приходят, когда хотят. Отчетливо всплывает в памяти: осенью тридцать седьмого прибыл я в Шепетовку после окончания Оренбургской школы летчиков. Нас было восемь человек, все в новых кожаных регланах, в темно-синих буденовках с красными звездами. Поскрипывая начищенными до блеска сапогами, мы гордо прошествовали через весь город от вокзала до штаба авиационной части. Там нам вручили целую связку весело позвякивающих ключей: «Это от нового корпуса. Идите и выбирайте себе квартиры. Кому какая нравится». Ошеломленные таким приемом, действительно долго ходили, выбирали, советовались друг с другом. Вначале поселились поодиночке. Но ведь все молодые, холостые, скучно стало. Разместились по два-три человека в квартире. Жили весело, дружно. Летали на двухместном истребителе ДИ-6. Машина проходила войсковые испытания, в серию не пошла.

Потом троих из нас (в том числе и меня) откомандировали в бригаду, которой командовал полковник А. А. Демидов. Нас определили в полк майора А. В. Плетюхина, а эскадрильей командовал капитан Г. Семенко. Оба воевали в Испании, имели по два ордена Красного Знамени. Так что было нам у кого поучиться, поднабраться боевого опыта. Но дело было не только в опыте, но и в той атмосфере, в которую мы попали.

Испания... Как многое вмещало в себя для нас тогда название этой страны! Казалось, каждый из нас шел в атаку вместе с бойцами республиканской армии или отступал, отстреливаясь от франкистов. Экзотические названия — Мадрид, Барселона, Уэска — звучали для нас как названия соседних городов. Да что — городов, как названия ближних улиц, на которых жили наши самые близкие товарищи...

Летчики, вернувшиеся из Испании, представлялись нам легендарными героями. И не только потому, что на груди их сияли ордена, которые давались тогда очень скупо, и за каждым орденоносцем обычно следовала по улице на почтительном отдалении стайка ребят, а из-за того ощущения значительности, которое [56] они несли в себе, будто им было известно, познано то, что нам еще только предстоит познать. И вот среди таких людей нам довелось служить.

Удивительно ли, что мы жадно впитывали каждое их слово, следили за каждым жестом? Вспоминаю Героя Советского Союза Николая Герасимова, человека физически очень крепкого. Он занимал должность инспектора по технике пилотирования. Однажды командир бригады собрал всех летчиков и приказал майору Герасимову продемонстрировать пилотажные свойства самолета И-16.

Пилотировал Герасимов над центром аэродрома, а мы, задрав головы, с любопытством и откровенной завистью следили за каскадом фигур высшего пилотажа. Герасимов отвесно пикировал до высоты, которой едва хватало на вывод, а затем со срывом струй с плоскостей горкой уходил вверх. И все начинал сначала.

Командир бригады сначала с гордостью и удовлетворением наблюдал за пилотированием. Затем начал заметно тревожиться. Когда самолет пошел на посадку, облегченно вздохнул:

— Машину, конечно, теперь придется списать, не восстановишь. Но вы смотрите, молодежь! Может, такое умение и вам пригодится. И в самое ближайшее время! [57]

Вокруг самолета Герасимова столпились летчики, с удивлением рассматривали его. От больших перегрузок обшивка крыла самолета отстала, а фюзеляж просто превратился в гармошку.

Вот у таких людей мы и учились летать. И не их вина, что мы сейчас отступаем. А уж если быть совсем честным, то благодаря тому, что именно они учили нас, мы сейчас не растерялись, а отвечаем врагу ударом на удар. Хотя, по-видимому, это еще только начало, а самое тяжелое, трудное нас ждет впереди...

Костя Соколов покачивает крыльями своей «Чайки»: «Внимание!» Слишком я увлекся своими размышлениями. Соколов показывает, что проходим Острог. Смотрю вниз: по шоссе от Дубно на Острог движется колонна вражеской техники, которую нам и приказано штурмовать. Но впереди на нее же заходят «Петляковы», которые, видимо, приняли нас за истребители прикрытия. Что ж делать: раз приняли, будем пока эту роль исполнять.

Фашисты открывают яростный огонь по курсу бомбардировщиков. Естественно, что и нам достается. Несутся вверх огненные злые змеи. Вспышки впереди, справа, слева... «Петляковы» идут в пикирование по звеньям, через секунду — в колонне врага огненные вихри, да и зенитный огонь становится слабее. Бомбардировщики уходят от цели. Ну, теперь наша очередь! Даю команду своей шестерке перейти в пике. Прицеливаюсь и выпускаю шесть эрэсов по колонне врага, два РС-82, как договорились еще перед вылетом, оставляю про запас, ведь возможен еще и воздушный бой.

Выходим из пике, встаем в круг над шестеркой Пушкина, пошедшей в атаку. Внимательно слежу за горизонтом: оттуда могут появиться вражеские истребители, которые, вероятно, уже вызвали по радио.

Что-то отстает мой левый ведомый Костя Соколов. Пытается подстроиться ко мне, мотор у него дымит. Вглядываюсь: у него отбита правая нижняя консоль плоскости по самую стойку. Самолет все-таки продолжает его слушаться. Подворачиваю, даю ему возможность подстроиться ко мне.

Звено Пушкина закончило атаку, выходит из пике. Снова навстречу нам летят огненные шары «эрликонов». Вижу, что два самолета из группы Пушкина подбиты, потянулись на восток. Коля прикрывает их, видимо, решил сопроводить до места, где им придется садиться, если не дотянут до аэродрома...

А с запада — так я и знал! — идут фашистские истребители. Моя группа разворачивается, чтобы встретить их лобовой атакой. Иду на сближение, а сам думаю: неужели немцы примут бой на встречных курсах? Как правило, «мессершмитты» предпочитали атаковать нас внезапно, с задней полусферы, чтобы после атаки сразу резко уйти вверх или спикировать до земли.

Даю команду летчикам: атакуем истребители. Прицеливаюсь и пускаю один РС-82. Ведомые следуют моему примеру. Шесть [58] эрэсов, оставляя за собой белый дымный след, понеслись навстречу истребителям. Взорвались они почти одновременно. Один попал в самолет ведущего группы и разнес его буквально на куски. Другой «мессершмитт» загорелся и резким поворотом ушел к земле. Остальные боя не приняли, повернули на запад.

Восторгу моему нет предела! Другие летчики тоже ведут себя как мальчишки: Петр Хрисанов хохочет от радости, Костя Соколов показывает мне большой палец. Ай да мы!

Навстречу мне летят какие-то белые листы. Не пойму, что это, листовки, что ли? Да это же куски дюралевой обшивки сбитого «мессера». Вот уж действительно — расколошматили фашиста!

Теперь ищу взглядом группу Пушкина. Его четверка идет за нами. Какова судьба двух подбитых «Чаек» — пока неизвестно. Но делать нечего, берем курс на Варваровку и — снова попадаем под огонь зениток. Я маневрирую скоростью и высотой, чтобы избежать столкновения с огненной рапирой. Вдруг раздается резкий хлопок. У меня в центроплане разорвался «эрликон», пробит осколками фонарь кабины. Даю форсаж, чтобы быстрее набрать высоту, выйти из зоны обстрела. Дотрагиваюсь рукой до лица — больно, на перчатке кровь. На этот раз был на волоске от гибели. Но страха нет. Вероятно, из-за того азарта, который охватил меня во время боя.

Возвращаемся, идем плотным строем. Было нас двенадцать, сейчас — десять. Да и Костя Соколов едва тянет, чувствую, как трудно ему вести израненную машину.

На аэродроме в Варваровке «Петляковы» заканчивали посадку. Когда взлетела очередная группа Пе-2, разрешили посадку и нам. Самолетов на аэродроме было много, и истребителей, и бомбардировщиков, прямо у самолетов — целые штабеля бомб. Встречают нас механики, внимательно приглядываюсь к ним, но не вижу ни одного знакомого лица. Все — благожелательны, деловиты.

— Как вы себя чувствуете, товарищ командир? — обращается ко мне механик, встречающий мою «Чайку». — У вас все лицо в крови, вы ранены?

— Если и ранен, то легко, — отвечаю. — Посмотрите лучше, что с машиной.

— Да, повезло вам, — говорит механик, вылезая из-под самолета. — Осколок в прицел попал, разбил. Если б не прицел, то... — Он вздыхает и покачивает головой.

— Кто будет ремонтировать машины? — Сейчас это меня заботит больше всего. Остаться «безлошадным» в таких обстоятельствах — что может быть обиднее?

— Об этом не беспокойтесь, отремонтируем.

Скрипнув тормозами, остановилась рядом с нами санитарная машина, из нее выскочила медсестра, из-под пилотки которой выбивались веселыми колечками кудряшки.

— Товарищ командир, садитесь в машину, — безапелляционно заявляет она. — Поедем в санчасть. [59]

— Какая санчасть? Я еще о выполнении задания не доложил. Да и вообще...

— Ну ладно, — меняет гнев на милость медсестра. — Только вы хоть умойтесь.

Снимаю шлемофон. Медсестра льет воду из кружки мне на руки, и я старательно смываю кровь с лица.

— Кто тут у вас старший начальник? — интересуюсь между прочим.

— Полковник Полуянченко, начальник штаба дивизии, — говорит медсестра и кокетливо добавляет: — Между прочим, очень симпатичный человек и любит строгий воинский порядок.

Подходит Коля Пушкин:

— Пошли докладывать?

— Одну минуточку! — Голос медсестры опять становится повелительным. Она достает индивидуальный пакет и быстро накладывает мне на рану повязку. — Теперь можете идти докладывать.

Полковник Полуянченко был хмур и, как мне показалось, доклад мой вовсе не слушал. Когда я закончил, он нетерпеливо спросил:

— Сколько осталось исправных самолетов?

— Восемь, товарищ полковник.

— Это ваш заместитель? — Полуянченко ткнул пальцем в сторону Коли Пушкина.

— Так точно!

— Тогда, лейтенант, — сказал Полуянченко, обращаясь уже к Пушкину, — готовьте восьмерку на штурмовку врага на том же участке. Да-да, на том же! Эрэсы и пулеметные ленты сейчас подвезут. Самолеты дозаправят. Взлет по моей команде. А командир ваш пока отдохнет в санчасти. Все, идите!

В санчасти мне делать нечего. Иду на стоянку провожать своих. Не прошло и двадцати минут, как с КП взвилась зеленая ракета: команда группе на вылет. Самолеты поднимаются в воздух, а мы с Костей Соколовым провожаем их взглядами. Невеселое это занятие: провожать друзей в бой, а самому оставаться на земле. Чувствуешь себя и виноватым, и обиженным одновременно, хотя ни перед кем ты вроде не виноват, и уж не обижен — тем более...

Группа Пушкина вернулась с задания быстро. Хмурыми вылезали летчики из кабин.

— Прет немец. Дубно уже заняли, к Острогу подходят! — только и сказал Коля.

Полковник Полуянченко не поверил их докладу:

— У страха глаза велики. Быть этого не может.

Но возвращались другие экипажи, их доклады ничем не отличались от Колиного. Пришлось поверить. Поверить тому, во что верить не было сил.

Еще несколько раз взлетали летчики на штурмовку, и каждый раз, когда они возвращались, еще в воздухе я беспокойно [60] пересчитывал машины и лишь при счете «восемь» вздыхал облегченно: все живы.

На следующий день медицина опять меня к полетам не допустила. Полковник Полуянченко и слушать не стал мои жалобы, отмахнулся:

— Нельзя — значит, нельзя. Тут и без тебя такая каша — не расхлебаешь. И не крутись ты на площадке — дела себе найти не можешь, что ли?

Я не обиделся на полковника. Да и на что обижаться: ведь действительно судьба подарила мне в такое горячее время возможность подумать, осмыслить увиденное в первые дни войны, а я бесцельно толкусь на площадке. И слова о каше, которую не расхлебаешь, тоже меня задели. Если уж заварилась каша, то расхлебывать ее все равно нам, больше некому. А чтобы расхлебать ее, надо думать, думать, думать...

Вместе с Костей Соколовым сидели мы у его изуродованной машины, с которой продолжали возиться механики, вспоминали бои, рассуждали о штурмовке войск противника, способах управления группой в боевых условиях и о многом другом.

Упрекнуть себя нам вроде было не в чем: во всех случаях действовали по наставлениям, инструкциям, действовали так, как нас учили люди умелые, опытные. Так почему же столько неоправданных потерь? Было над чем поразмышлять...

В юношеские годы жил я на Урале у своего деда Панфила Семеновича Суханова, славного плотника и краснодеревщика. В его мастерской, где стоял запах лака и свежих стружек, постигал я науку размышлять, придумывая новые, самые совершенные формы для вещи, которую делаешь. А учил меня дед очень просто. Когда я приносил ему готовую деталь, он внимательно осматривал ее со всех сторон и спокойно говорил:

— Да, вижу, что постарался, молодец! А все-таки придется доработать.

— Как же так, дедушка? Ведь я все по чертежу сделал, точно!

— Это-то я вижу, внучек. Только вещь надо так ладить, чтобы лучше тебя никто сделать не мог. Вот тогда и будешь ты — мастер!

И снова становился я за верстак. Долго вглядывался, даже ощупывал, как мне казалось, полностью готовую деталь и находил какие-то незначительные изъяны, неточности.

Так и сейчас: вспоминали мы с Костей вроде бы незначительные моменты, на которые в горячке боя и внимания-то не обращали, а теперь понимали, что не такие уж они незначительные...

Вот перед глазами белое от потери крови лицо Жоры Парнева.. Тяжело раненный, он все-таки привел свой самолет на аэродром, а потом умер от опасного ранения. А ведь в стекле его кабины была всего одна пробоина. Значит, кабина истребителя спереди вовсе не защищена. Если бы стекло было пуленепробиваемым — скольким бы оно спасло жизнь! И как это конструкторы не подумали об этом? [61]

Или другое: в полете мы вынуждены идти плотным строем, почти прижимаясь друг к другу, а это сковывает маневр, делает самолет удобной мишенью. А все из-за чего: на самолетах нет радиосвязи, «переговариваться» в воздухе можно только, покачивая крыльями. Но ведь не всегда увидишь, как качнет крылом ведомый, не всегда поймешь, на что он обращает внимание. Как нам необходимо радио!

За этими размышлениями прошло два или три дня. В это время наши товарищи несколько раз вылетали на штурмовку вражеских войск и на прикрытие железнодорожной станции Шепетовка. Их хвалил начальник штаба. Пытались мы хоть что-то узнать о судьбе двух наших товарищей, чьи машины были подбиты во время первой штурмовки, но тщетно, о них — никаких известий.

Однажды вечером летчики ввалились в избу, где мы с Костей, склонившись над столом, заносили в общую тетрадь наши «лейтенантские размышления». Вечер был теплый, занавески на окнах шевелил тихий ветерок. И только редкие артиллерийские залпы напоминали о том, что война — здесь, рядом, почти за порогом.

Летчики были возбуждены, веселы. Коля Пушкин, увидев нас, насмешливо крикнул:

— А ну тихо, братцы, не мешайте! Кутузов и Багратион планируют разгром неприятеля.

Его поддержал Решетников:

— Первый этап операции — поспешный драп из Тарнополя до Винницы, второй — штурмовка врага с потерей двух самолетов. Да вот только странно: целой эскадрильей немцев останавливаем, останавливаем, а остановить не можем.

Так и подмывало меня ответить резкостью, оборвать Решетникова, но я сдержался.

— Почему немца остановить не можем, тебе и Генштаб не ответит. А у нас масштаб поменьше. Но, думаю, и наш опыт командованию пригодиться может. Да и нам самим в первую очередь.

— Например? — недоверчиво спросил Пушкин.

— Вот тебе вопросы: как лучше штурмовать вражескую колонну, как выходить на нее? Под каким углом пикировать? Сразу все реактивные снаряды выпускать или по одному?

— Да. — Пушкин даже почесал в затылке. — Вопросики, как говорится, на засыпку.

— Или вот. — Я уже завелся. — Сбил ты вражеский самолет, нужно ли следить, куда он упадет?

— А вы что думаете?

— Думаем, что не надо. В бою каждая секунда дорога.

— Так ведь для доклада начальству нужно точно знать, где упала машина.

— Об этом товарищи доложат, не беспокойся, — поддержал меня Костя Соколов.

— Времени вы зря не теряли. Точно Суворов говорил: не только счастье да везение, нужно и умение. [62]

— Великих полководцев цитировать надо точно, иначе и сами только в доморощенных полководцах останетесь, — угрюмо съехидничал Карленко.

— Ты бы, Володя, помолчал! — вдруг резко оборвал своего ведомого Петр Хрисанов.

— Что ты на меня набросился?

— На «мессеров» бы лучше смелее кидался, а не прятался под меня!

— Володя явно сдрейфил сегодня, — не торопясь пробасил Пушкин. — Так мог и своего ведущего погубить, и сам погибнуть. И что с тобой случилось? Ведь не первый же раз в бою...

Карленко стоял молча, его лицо залила краска, он то сжимал, то разжимал кулаки. Наконец заговорил. Чувствовалось, что каждое слово давалось ему с трудом:

— Я... действительно... виноват. Больше не повторится!

— Ладно, — сказал я. — Медицина дала мне «добро» на полеты. Завтра, Карленко, пойдешь моим ведомым. А сейчас — отбой!

Заснуть сразу мне не удалось. Сначала думал о Карленко. Его неуверенность в бою замечалась и раньше, а ведь такой здоровый парнище, у командиров на хорошем счету. Что с ним произошло, на чем он сломался?

Помню, я читал о том, что война делает тех, кто участвует в ней, похожими друг на друга, нивелирует личность. На деле же получилось обратное: война словно высветила в моих друзьях черты характера, которые в обыденной жизни как-то смазывались, не проявлялись так ярко и определенно. Вот у Коли Пушкина — явный командирский характер, а Карленко, такой уверенный на словах, оказался трусоват. Так неужели для того, чтобы мы узнали, кто есть кто на самом деле, нужно, чтобы вокруг рвались бомбы, пролегали огненные трассы пулеметных очередей? Или просто мы были недостаточно внимательны друг к другу, были просто сослуживцами, а не настоящими друзьями?..

— Подъем!

На улице еще темно. По небу плывут редкие облака, сквозь которые проглядывают звезды. В крестьянской избе — нашей столовой — полумрак. Молодая расторопная официантка быстро подает свежие булочки с маслом и сыром, горячий, крепкий чай. Смешно сказать, но в той неразберихе, которая царит вокруг, этот завтрак представляется каким-то символом надежности, традиционности, воспоминанием о мирной жизни.

На аэродром едем молча, день предстоит трудный. На КП нас уже ждет полковник Полуянченко. Он предложил всем сесть и коротко поставил боевую задачу. Говорил он спокойно, размеренно, тусклым, бесцветным голосом:

— Пушкину со своим звеном произвести разведку по дорогам Славута — Острог — Здолбунов — Ровно. Сырцову шестеркой прикрыть барражированием железнодорожный узел Шепетовка. Другая шестерка «Чаек» сменит вас прямо в воздухе. Все! [63]

Оглушительно ревут моторы Пе-2. Бомбардировщики взлетают звеньями, одно за другим. Вдруг у одного из самолетов при разбеге подламывается правая стойка шасси, машина падает на плоскость и переворачивается. Восемь бомб, находящихся в самолете, в любую секунду могут взорваться. Напряженная как струна тишина повисла над аэродромом. Но вот пыль рассеивается, взрыва не последовало, летчик жив, даже не ранен.

Спокойно, словно ничего и не произошло, Полуянченко обращается к нам:

— По самолетам! Первыми взлетают разведчики, за ними — шестерка на прикрытие.

Потом, повернувшись ко мне, говорит, не меняя интонации, но так, что каждое слово впечатывается в память:

— Если немцы разбомбят Шепетовку, обещаю тебе трибунал. Нам, живым, перед мертвыми оправдания не будет.

Я не просто слышу эти слова, я как бы ощущаю все, что стоит за ними: и бесконечную усталость, и сжигающее душу желание остановить немцев, и понимание, что сделать это сейчас невозможно, и убежденность, что невозможное все же надо осуществить, а раз это так, то и он, полковник Полуянченко, и я, лейтенант Сырцов, должны думать лишь об одном: как уничтожить врага, мы все должны подчинить только этой мысли...

И вот под нами — хорошо знакомая мне Шепетовка. На железнодорожных путях — множество воинских эшелонов. Севернее и северо-западнее станции рваными лоскутами чернеют леса. Ближе к станции леса редеют, сменяются кустарником. Ясно видно, как земля исчерчена нитями дорог и тропинок. По ним тянутся люди, машины, военная техника. И мы — единственные, кто заслоняет их от смертоносного груза бомб, которые может обрушить на них враг.

Держимся на высоте две тысячи метров, как и приказано. Но меня не покидает тревога: если бомбардировщики придут на большей высоте, ведь тогда мы их перехватить не сможем. Набираем высоту три тысячи. Вдруг вижу: ниже нас, над самой Шепетовкой, — немецкий самолет-разведчик. Летит спокойно, значит, нас не замечает. Разворачиваюсь со снижением, захожу разведчику в хвост. Решил подойти как можно ближе, чтобы бить наверняка. Но вражеский стрелок опередил меня и полоснул по моей машине пулеметной очередью. Мне удалось бросить самолет вниз, и большая часть фашистских пуль прошла у меня над головой, но в центроплане «Чайки» появились два рваных отверстия. В этот же момент от самолета Саши Грошева к немецкому разведчику протянулась огненная трасса и прошила его фюзеляж. Пулемет замолк. Но фашистский летчик, видимо, вояка опытный: умело маневрируя, пытается улизнуть. Делаю второй заход для атаки, ловлю самолет в прицел и выпускаю РС-82. Грошев делает то же самое. Оба снаряда попадают в цель, от фашистского самолета летят листы дюраля, он неуклюже переворачивается, переходит в крутое пике и врезается в землю западнее Шепетовки. [64]

Я машу Грошеву рукой и ищу взглядом Карленко. Он степенно держится в строю, по противнику огня не открывает, ведет себя, как сторонний наблюдатель. Побоялся даже вступить в бой с разведчиком при нашем очевидном преимуществе. Да, придется с ним что-то делать.

Снова набираем высоту. За мной идут мои ведомые — Грошев и Карленко, звено Решетникова, как договорились еще на земле, с превышением — сзади. Время барражирования уже подходит к концу, пора бы нас сменить следующей группе. И тут из облаков вываливается четверка истребителей противника. Видимо, их направили для «расчистки воздуха» перед прилетом бомбардировщиков. Они рассчитывали атаковать нас сзади, но не успели. Теперь сближаемся с ними лоб в лоб, но у фашистов преимущество в высоте.

Включаю форсаж и делаю горку, чтобы прикрыться мотором, если нас упредят с открытием огня. Навскидку беру в прицел «мессершмитты», пускаю пару эрэсов и жму на все гашетки пулеметов. Грошев и Карленко повторяют мой маневр. Молодцы, поняли меня! Вражеские машины натолкнулись на взрывы эрэсов и пулеметный огонь. Одна из них задымилась и врезалась в землю.

Оглядываюсь: еще два гитлеровских истребителя кружатся над нами, выбирая себе легкую добычу. Нужно быть предельно осторожным. Но и эта пара, видимо, получила предупреждение от истребителей, атаковавших звено, и не рискнула напасть на нас, опасаясь эрэсов. Спикировав и пройдя ниже нашей группы, фашисты убедились, что под плоскостями у нас еще достаточный запас снарядов, и на большой скорости ушли на запад.

Горючее на исходе, а смены все нет. Решетников, приблизившись ко мне, показывает: пора возвращаться на аэродром. Да, другого выхода нет! Разворачиваемся и берем курс на аэродром, оставив Шепетовку без прикрытия.

За несколько километров от Варваровки вижу дымные столбы, пылают бомбардировщики, рвутся боеприпасы. Навстречу нам проносятся две четверки «мессершмиттов». Ясно, это их работа!

А вот и наш аэродром. На его границе догорают две «Чайки». Значит, «мессершмитты» побывали и здесь. Внимательно выбираю направление для посадки, чтобы не попасть в воронку от сброшенных бомб.

Посадку произвели благополучно. Вылезаю из самолета. Досада, раздражение, злость просто кипят во мне. Возле «Чаек» соседней эскадрильи стоит группа летчиков, они о чем-то спорят, ожесточенно жестикулируя. Ноги сами несут меня к ним:

— Что ж вы налет не смогли отразить?

Летчик в замасленном комбинезоне, с запачканным сажей лицом поворачивается ко мне:

— Знаешь что... Ты с такими вопросами лучше к начальству обращайся!

— А я к вам обращаюсь! Совесть у вас есть? Шепетовка без прикрытия осталась... [65]

— Совесть-то есть, а вот горючего нету. Не заправили самолеты, понимаешь? А на прикрытие Шепетовки вместо шестерки пара пошла. Видишь, догорают? На взлете сбили. И... иди ты, без тебя на душе муторно!

Я махнул рукой и отправился на КП. Обстановка на аэродроме была нервозной. Взлетела последняя группа бомбардировщиков Пе-2, но курс взяла на восток. Офицеры штаба бомбардировочного полка сами грузили документы. Вскоре машина выехала на шоссе и тронулась в сторону Киева. Эскадрильи наших незаправленных «Чаек» сиротливо стояли около хлебного поля, замаскированные соломенными вязками. Летчики бесцельно слонялись около самолетов.

— Ну что? — Таким вопросом встретил меня полковник Полуянченко.

Я начал докладывать о выполнении задания, но Полуянченко не дал мне закончить доклад. Он резко поднялся из-за стола, хлопнул по нему ладонью:

— Плохо воюем! Немцы заняли Минск и Львов, подходят к Щепетовке. А вы о своих геройских подвигах разглагольствуете!

— Я не разглагольствую, а докладываю о выполнении боевого задания, товарищ полковник. А за Родину готов умереть в бою, если потребуется!

— Прекратите этот балаган! Привыкли все на начальство сваливать, оно, мол, во всем виновато! — На секунду мне показалось, что полковник готов броситься на меня, но он сдержался и совсем другим тоном закончил: — Все! Идите и готовьтесь к вылету.

— Есть, готовиться к вылету!

Когда я вернулся к машинам, летчики сразу обступили меня (к этому времени приземлилось и звено Пушкина).

— Какие новости, командир? Что думает начальство?

— Начальство приказало готовиться к вылету.

— Но ведь баки пустые, и бензозаправщиков нет! — растерянно развел руками Карленко.

— Нет, значит, будут! — отрезал Пушкин.

— Так ведь танки к Шепетовке подходят, а у нас самолеты не заправлены.

— Да замолчи ты! Опять драпать собрался? Не хватит ли?

Все замолчали.

Но прав на этот раз оказался Карленко. Как гораздо позднее я узнал из книги «Генерал Кирпонос», примерно в это же время в штабе фронта, переехавшем из Тарнополя в Проскуров, заседал Военный совет. Докладывал начальник штаба генерал М. А. Пуркаев. После него к карте подошел командующий войсками фронта генерал-полковник М. П. Кирпонос. Обращаясь к членам Военного совета, он сказал:

— Как видите, товарищи, та глубина отхода, о которой мы просили Ставку, уже нереальна. Враг упреждает нас. И это будет продолжаться до тех пор, пока мы не создадим глубокую оборону. В создавшейся обстановке единственный выход, который [66] дает нам такую возможность, — это общий отход на старую границу, где, опираясь на прежние пограничные укрепления, мы сможем создать глубоко эшелонированную оборону и остановить врага.

Все члены Военного совета поддержали командующего. Решение Военного совета было доложено в Москву. Ставка утвердила его.

Бензозаправщик прибыл лишь вечером. Но небо заволокло тучами, разразилась гроза. Проливной дождь шел всю ночь. Только под утро он немного стих. Часть летного поля была затоплена водой. Теперь на несколько дней взлет был затруднен.

Войска фронта отходили на новые рубежи. Солдаты с тревогой поглядывали на небо. Но ни немецкие, ни наши самолеты в нем не появились.

...Утро 4 июля было серым, туманным. Туманная завеса с каждым часом расширялась, густела. Даже на расстоянии нескольких метров было трудно различить самолеты на стоянках.

Полковник Полуянченко вчера вечером отбыл на По-2 за Днепр, приказав нашей эскадрилье с рассвета перелететь на аэродром Хмелик, что северо-западнее Винницы. За старшего остался майор Петров, который не отходил от телефона и на каждый звонок отвечал стандартной фразой:

— Плотный туман. Вылет невозможен.

Мы знали, что танки Гудериана уже недалеко от нашего аэродрома. До нас доносилась не только орудийная, но и пулеметная стрельба. Туман лежал сплошной пеленой, но ждать, когда он рассеется, становилось все опаснее.

Летчики собрались у моего самолета. Молчали и вопросительно поглядывали на меня. Нелегко, ох нелегко было мне под этими взглядами. «Ты командир, тебе и принимать решение», — как бы говорили они. А каким должно быть это решение?

Паша Келин, видимо, догадался о моем состоянии. Он подошел ко мне поближе и негромко сказал:

— Был я перед самой войной в театре. Пьеса в общем-то ерундовая, но вот одну фразу, которую герой произносит, я запомнил: «Когда человек теряет деньги — он приобретает возможность действовать смело, когда теряет жену — приобретает свободу, когда теряет надежду, теряет все!» Ты не тушуйся, командир, мы с тобой!

— Спасибо, Паша! — Я повернулся к летчикам и громко спросил: — Как вы считаете, сможем мы перелететь на аэродром Хмелик в такую погоду?

— Сможем! — хором ответили несколько человек.

— А твое мнение, Павел? — обратился я к Келину. — Ты много и в облаках летал, и ночью!

— Взлетать надо по одному, — твердо ответил он. — Собраться над аэродромом на высоте метров четыреста, и на Хмелик — строем, всей девяткой!

— А если и в Хмелике туман? — озабоченно спросил Грошев. [67]

— На киевском направлении аэродромов и посадочных площадок много, — ответил ему Пушкин.

— В случае чего махнем в Умань, к бомберам, — мечтательно произнес Грошев. — Какой там парк! Как вспомнишь, так вздрогнешь, честное слово.

— Все! Лирику отставим. Сейчас доложу майору, и готовимся к вылету, — подвел я итоги дискуссии.

Через несколько минут три звена «Чаек» следовали курсом на Хмелик. Под нами проплывала почти сплошная пелена тумана.

Аэродром Хмелик был едва различим, садиться невозможно. Идем в Калиновку. Сквозь просветы в тумане вижу самолеты на стоянках, а в конце посадочной полосы, в дренажной канаве, — несколько опрокинутых «Чаек». Видимо, при посадке в сложных условиях летчики не справились с машинами. Берем курс на Андрушевку. Волнуюсь я все больше и больше: а вдруг и там то же самое?

Над Андрушевкой туман почти рассеялся, но и там посадку нам не разрешили, выложили крест. Предсказание Грошева сбылось: идем к бомберам в Умань. Горючее в баках почти на исходе. Да, драпанули мы от немцев километров на триста, не меньше. То, что группу привел без потерь, это, конечно, хорошо, но поймет ли начальство, что посадка в Умани была вынужденной?

Даю сигнал «Внимание!». Посадка разрешена. Планирую, а сам внимательно осматриваюсь: не появились ли истребители противника? Ловлю себя на том, что это уже стало привычкой, хотя война привычкой не стала, не может стать война привычкой.

Взглянул на приборную доску и даже похолодел: горючее на исходе, стрелка бензинометра почти на нуле. Тороплюсь с посадкой, а сам думаю: хватит ли бензина у остальных? С облегчением вздохнул — последний самолет произвел посадку, но на стоянку зарулить не смог: кончилось горючее, винт остановился.

Только я вылез из самолета и отстегнул парашют, ко мне подскочил румяный крепыш — механик:

— Товарищ командир, все ваши самолеты готовить к вылету?

— Все! — ответил я и добавил: — Как можно скорее!

На аэродроме шла подготовка к очередному боевому вылету: дозаправлялись самолеты, подвозились и подвешивались бомбы. Работа шла слаженно, энергично, быстро. Было чему позавидовать.

Как только взлетела очередная группа ДБ-ЗФ, к нам подъехала эмка, из нее вышел энергичный полный майор. Добродушно поздоровавшись, он с некоторым удивлением поинтересовался:

— И каким же ветром вас к нам занесло?

Я вкратце объяснил ситуацию. А неугомонный Грошев не удержался и добавил:

— Спешно драпанули на восток, чтобы не попасть под фашистские танки. А также заправить самолеты и самим заправиться. Время обеда, а мы еще не завтракали.

Майор озадаченно посмотрел на него: [68]

— Самолеты, конечно, заправим. И в столовую сходите. А вот что дальше с вами делать — надо начальство запросить. А то вы так и до Москвы махнете...

Мы двинулись в столовую. Однако розовощекий и круглый как шар капитан, начальник продовольственного снабжения, загородил нам вход, твердя:

— Сначала предъявите продовольственные аттестаты, встаньте на довольствие, а потом уж пожалуйте кушать!

Напрасно мы доказывали ему, что взлетали чуть ли не из-под гусениц немецких танков и выписывать продаттестаты было некому и некогда, капитан стоял на своем.

Обескураженные, мы вернулись к самолетам, около которых уже стоял бензозаправщик.

— Эх, тыловики! — с досадой бросил — Петр Хрисанов. — Им война — мать родная. Будут живы, сыты, пьяны и нос в табаке до самой победы!

— Тыловиков ругать — занятие бесполезное. Такая уж у них служба. Давайте лучше решать, что с харчами делать! — Я оглядел летчиков.

— Разрешите мне на часок в город отлучиться. Даю гарантию: харчами обеспечу! — На лице Грошева появилась лукавая усмешка. — Хоть мы сейчас и смертельно злые, искра борьбы в душе не погасла.

Что оставалось делать? Разрешил. Грошев бегом выскочил на дорогу, остановил попутный грузовик и умчался в Умань. Мы расположились под плоскостями самолетов, ожидая команды на вылет.

Прошло около получаса, вдруг раздался громкий хохот Коли Пушкина:

— Едет! Действительно едет! Вот скоморох!

По дороге, ведущей к аэродрому, бежала ватага босоногих ребятишек, они что-то кричали, размахивая руками. За ними катился модный тарантас, в который был впряжен сытый вороной конь в красивой сбруе. Теперь уже ясно можно было различить, что кричали мальчишки:

— Уважаемые граждане! Смотрите, смотрите! Едет знаменитый летчик-истребитель Сашка Грошев! Советский ас Сашка Грошев!

— Все, ребята, замолкните! — остановил их Коля Пушкин.

— Он нам велел кричать не переставая! — обиженно возразил вихрастый мальчишка.

— Работа окончена! — торжественно провозгласил Грошев, сходя с тарантаса. В знак благодарности каждого мальчишку потрепал по голове: — До следующей встречи, орелики!

Довольные ребята мгновенно подхватились и исчезли, словно стайка воробьев. Царственным жестом бросил Грошев деньги в фуражку низко поклонившегося извозчика и гордо обратился к нам:

— Я, конечно, не Христос, чтобы вас всех одним караваем [69] накормить. Я не Христос, я — много лучше, а посему принимайте баул горячих пирожков с мясом и термос с какао. Налетай!

Продолжая смеяться, летчики расположились прямо на земле и принялись за пирожки.

— Начальство едет! — предупредил Паша Келин.

Все вскочили. Майор, встретивший нас, вышел из машины, обвел летчиков взглядом:

— Аэродром посадки вам — Хмелик. Не перепутайте — не Умань, а Хмелик. Вылет — немедленно. Вопросов, надеюсь, нет? Тогда — по машинам!

Снова летим на запад. Хотя и нет за нами никакой вины, а на душе муторно, ведь если поглядеть со стороны, получается, что мы в Умань позавтракать летали. И это в такое время!

Наконец показался злополучный Хмелик. Аэродром совершенно пуст, на нем нет ни одного самолета. Но посадочные знаки выложены, значит, все-таки кто-то нас ждет.

Приземлились, зарулили на стоянку, рассредоточили машины, замаскировали их. Иду к палатке, около которой стоит телега, на ней бочка с водой и кружка, прикованная цепочкой. Ну, значит, раз было кому кружку приковать, то аэродром действует. Летчики уже вылезли из кабин, только Грошева не видно. Подошли с Пушкиным к его машине. Голова Александра запрокинута назад, глаза закрыты, на лице улыбка — наслаждается покоем. Мало таких минут выпадает на долю летчика, и, понимая это, мы не спешим его тревожить.

Из палатки выходит майор Петров, сегодня утром провожавший нас из Варваровки. Даже не спросив о причине нашего долгого отсутствия, он сразу объявил:

— Ничего от вас, друзья, скрывать не буду. Ни плохого, ни хорошего. Техсостава у нас нет и не предвидится. Бензин, масло, боеприпасы на подходе. Как прибудут, заправляйтесь сами и готовьтесь к штурмовке. Если и есть вопросы, задавать их мне смысла нет. Сказал все, что и сам знаю. — И майор скрылся в палатке.

Ожидание было томительным. Обещанных бензина и боеприпасов нет и нет. Бесцельно слонялись мы по аэродрому.

— Эй, соколы! — нарушил вдруг тишину голос Коли Пушкина. — Не иначе, в селе что-то стряслось. К нам целая депутация пылит!

И действительно, через несколько минут на аэродроме появилась целая толпа женщин с детьми на руках и стариков, воинственно стучащих палками. Крик, шум, слезы и требование — немедленно! — «самого наибольшего начальника»! Каждый кричал свое, и понять что-либо было невозможно.

Из палатки вышел майор Петров. Толпа сразу окружила его. Майор взобрался на телегу и громко крикнул:

— Тише, граждане, успокойтесь! И говорите по одному. Начинай ты, отец!

Старик, к которому он обратился, откашлялся солидно, отбросил со лба седые волосы и обстоятельно начал: [70]

— Значит, так. Наш председатель колхоза и партейный секретарь оказались предатели. Продались они Гитлеру и сегодня ночью совершили ужасное преступление перед Советской властью: приказали разбить колхозный инвентарь.

Инициативу перехватила женщина в низко повязанном платке:

— Ночью пшеницу катком укатывали и колхозный скот угнали!

— А потому, товарищи геройские летчики, очень просим вас расстрелять их из имеющегося наличного оружия! — заключил старик.

— Ладно, дед, веди пока свою команду в село, а вечером я приеду, во всем разберусь! — успокоил крестьян майор.

— Смотри, не обмани, начальник! — Дед погрозил майору согнутым пальцем и заковылял обратно в село. Женщины последовали за ним.

— Товарищ майор, а зачем вечера ждать? — возмутился Володя Карленко. — Ясно ведь, что диверсанты работают. Неужели мы не наведем порядок? Неизвестно ведь, что они до вечера натворить смогут!

— Э, смотрите, — встрепенулся Грошев, — кажется, на ловца и зверь бежит! Не диверсанты ли нам визит решили нанести, засвидетельствовать свое почтение?

Последняя фраза явно была обращена к Карленко, «подколоть» которого Грошев не упускал возможности.

Из подъехавшей к КП двуколки вылезли два человека, одетые в темные пропыленные плащи, перепоясанные военными ремнями. Я вгляделся в лицо одного из них: провалившиеся глаза, плотно сжатые губы. Я невольно отвел глаза, казалось, что под таким горящим взглядом можно обуглиться.

Подъехавшие подошли к майору, что-то негромко сказали ему и скрылись в палатке. Мы с нетерпением ждали, чем окончится их беседа. Через несколько минут они вышли.

— Товарищи летчики! — обратился к нам майор. — Руководство района действует в соответствии с указаниями правительства. Так что для беспокойства нет никаких оснований.

Гражданские направились к двуколке, а один из них, достав из полевой сумки газету, протянул ее нам:

— Читайте, соколы, что Сталин говорит!

Мы склонились над газетной страницей. Рядом с фотографией Сталина на трибуне крупным шрифтом было напечатано: «Дорогие братья и сестры!» Поразило уже само это обращение, такое непривычное в устах вождя. Поразило и заставило тревожно сжаться сердце.

— Келин, читайте вслух! — приказал майор.

Келин долго откашливался, вытирал пот со лба и наконец начал читать чужим, надтреснутым голосом. Столько лет прошло, а я отчетливо помню и речь Сталина, и голос Паши Келина. Впервые с такой откровенностью и болью было сказано о том, о чем и подумать-то было страшно, — о возможной гибели нашего государства. [71]

Но сказано было и о том, что каждый из нас в ответе за жизнь страны, каждый!

Не знаю, куда делась та газета, по которой читал нам Келин речь Сталина, но потом не раз и не два видел я газеты с этой речью. Их носили в сумках политработники и командиры и в самые трудные минуты обращались к ней, находя там уверенность в победе, уверенность в собственных силах.

...Сижу на траве около палатки. Из нее доносится голос майора, убеждающего кого-то по телефону скорее доставить на аэродром бензин, боеприпасы, продукты. Хмурым вышел майор из палатки, на ужин разрешил использовать бортпаек. О бензине и боеприпасах — ни слова.

Бензозаправщик прибыл под утро, но бензина в баки удалось заправить очень понемногу. Майор Петров передал нам распоряжение: лететь на аэродром Васильков.

В душе — чувство подавленности. Обидно, что опять в спешке покидаем аэродром, бежим от танков противника. Неужели командование фронта не может навести порядок, найти нам применение?

Конечно, мои тогдашние рассуждения с «лейтенантской колокольни» были достаточно наивными. Даже теми ограниченными средствами, которые были у него в наличии, командующий войсками фронта маневрировал очень умело. Достаточно сказать, что, когда танковые колонны врага получили возможность двигаться по шоссе Шепетовка — Житомир — Бердичев, генерал-полковник Кирпонос приказал немедленно перебросить в район Шепетовки воздушно-десантную бригаду, которая сразу вступила в бой и несколько приостановила наступление фашистов. Но серьезно задержать противника можно было лишь при помощи танков, артиллерии и самолетов, а именно их катастрофически не хватало. Больше половины танкового парка нуждалось в текущем ремонте, не лучше обстояло дело с артиллерией: многие тягачи вышли из строя, запасы бронебойных снарядов израсходованы, остро ощущалась нехватка самолетов — сказались первые налеты фашистской авиации на наши аэродромы.

Противник тем временем вводил в бой свежие силы, тяжелое положение создалось на правом крыле 6-й армии, куда гитлеровское командование бросило танковую дивизию «Викинг» и три пехотных дивизии. Чтобы задержать их продвижение, Кирпонос использовал свой последний резерв — 49-й стрелковый корпус. Тщательно изучив обстановку, командующий войсками фронта понял, что противник сосредоточивает силы на житомирском направлении. В связи с этим войскам фронта и авиации была поставлена задача: «Не допустить прорыва противника в направлении Житомира...»

Наша группа летит в Васильков. Через полчаса показался зеленый прямоугольник аэродрома, хорошо знакомый мне по мирным дням. Наше прибытие вызвало на аэродроме оживление, нас сразу окружили летчики, техники.

— Откуда прилетели, дорогие? — с усмешкой спросил нас краснощекий коренастый летчик. [72]

— Да уж не у тещи на блинах были, с немцем воюем с первого дня. А он все прет и прет без остановки! — с неожиданным озлоблением ответил ему Саша Грошев.

— А где немецкие танки сейчас?

— Заняли Шепетовку и Полонное. Но это еще вчерашние данные. Сегодня едва успели смотать удочки с аэродрома Хмелик. Вот и прикидывайте сами!

— Эх, ты! — Краснощекий даже развел руками. — Получается, не слишком здорово вы воевали, раз к нам прибыли!

— Не здорово? — Грошев скрипнул зубами. — Мы землю носом рыли. Сколько немцев на штурмовках уничтожили, сколько «мессеров» срубили, сколько летчиков потеряли! Кто ты такой, что нас укорять взялся?

К нам подбежал лейтенант с красной повязкой на руке — дежурный по аэродрому:

— Командир группы «Чаек», срочно явиться на КП!

— А кто на КП?

— Генерал Демидов!

«Генерал Демидов — это же наш комдив! — сообразил я. — Если появится возможность, надо бы попроситься обратно в свой полк, а то болтаемся бесхозными, кто куда пошлет!»

На КП, куда мы вошли с Колей Пушкиным, у телефона сидел наш комдив генерал Демидов. Несколько секунд он удивленно смотрел на нас, словно сомневаясь, мы ли это, потом поздоровался и сухо спросил:

— Доложите-ка, какого рубежа достигли немецкие танки. Данные, которые у нас имеются, мягко говоря, противоречивые. Посылали на разведку два звена истребителей — не вернулись.

Я вынул из планшета карту, доложил.

— Это все или что-нибудь утаили? — строго спросил генерал.

Вопрос этот обидел меня:

— Я коммунист, товарищ генерал. Докладываю то, что видел своими глазами.

— И все-таки данные придется уточнить. — Генерал был непреклонен. — Готовьтесь звеном вылететь на разведку шоссейной дороги на участке Житомир — Бердичев — Шепетовка. Задача: установить рубеж, на который вышли головные танки противника, их примерное количество, где находится хвост колонны, наличие зенитных средств. Взлет по готовности. Результаты разведки доложите лично мне.

Когда мы вернулись к самолетам, я сказал Пушкину:

— На разведку полечу я со своим звеном. А ты готовь остальных. И подумай, как подкатиться к генералу, чтобы он вернул нас в свой полк.

— Понял, командир. Подумаю.

Решетников доложил, что «Чайки» готовы к вылету: дозаправлены горючим, подвешены эрэсы. Не обращая внимания на наш приход, Костя Соколов и Карленко продолжали спор. Карленко цедил сквозь зубы: [73]

— Ты меня смертью не пугай. Я точно чувствую, что твоя смерть впереди моей ходит. Ты мне лучше объясни, что с нами дальше будет?

— Что будет со всеми нами — не знаю. А с тобой будет то, чего ты постоянно боишься: полетим на задание, и ты будешь как трусливый заяц прятаться в бою за командира и меня.

— Ты как будто не боишься «мессеров» и «эрликонов»!

— Смерти — боюсь. Но жизни для победы над врагом не пожалею!

— Отставить! — вмешался я. — Нашли о чем спорить перед боевым вылетом. — И пересказал, какую задачу поставил перед нами генерал. — Со мной летят Соколов и Карленко. Чтобы спор закончить...

— О чем речь, командир? — вдруг сразу сник Карленко. — Надо так надо. Разве я не понимаю? И не имейте вы зла на меня! Ведь то не я, то боль моя говорит. Я же родом отсюда!

Стали готовиться к полету. А Карленко все не мог успокоиться:

— Слушайте, командир, Костя, у меня тут в БАО приятель. У него «лейка» есть. Давайте сфотографируемся перед полетом. Ведь не враги же мы с вами. И карточки на память будут. Вы их домой пошлете!

Карленко так настаивал, что отказаться было трудно. Костя же, хотя и согласился фотографироваться, чувствовал себя явно не в своей тарелке. Он не верил ни в бога, ни в черта, ни в приметы, а вот тут какая-то тень набежала на его лицо, словно смутное предчувствие томило его. Разве мог я предположить тогда, что этот снимок окажется последним в Костиной жизни?

...Погода не радовала, чтобы пробиться через облака, набрали высоту, летим сомкнутым строем. Чем окончится наша разведка? Два звена не вернулись, сказал генерал. А мы... Мы обязаны вернуться во что бы то ни стало!

Вглядываюсь в просветы между облаками. Внизу — Житомир, на дорогах толпы беженцев. Берем курс на Бердичев — там то же самое. Значит, Бердичев еще наш. На малой высоте идем вдоль шоссейной и железной дорог от Бердичева к станции Разине. На станции — лишь искореженные вагоны и разбитый паровоз, людей не видно. Враг, судя по всему, где-то рядом. Ничего не стоит нарваться на огонь зениток.

Перелетели реку Случь, скоро должен появиться аэродром Варваровка, который мы оставили только вчера утром... Смотрю вниз, и словно чья-то железная рука стискивает сердце: все шоссе, начиная от Полонного и далеко на запад, аэродромное и хлебное поля забиты вражеской техникой: танки, бронетранспортеры, грузовики. Между ними снуют фашистские солдаты, заправляющие танки горючим. Первая мысль: а что если ударить сейчас по бензозаправщикам эрэсами? Хорошего шороху можно фашистам наделать! Но ведь нас послали на разведку — это главное, рисковать нельзя... [74]

И тут навстречу нам брызнули сотни пуль и зенитных снарядов. И первые же огненные шнуры насквозь прошили самолет Кости Соколова, мотор охватило пламя. Костя резко бросил машину в крутую горку, надеясь, видимо, сбить пламя. Нет, не получилось.

О чем думал он тогда в горящей машине? Вспоминал ли своих родных, близких, свою короткую жизнь или лишь скрипел зубами от боли? Не знаю. Я видел лишь, как объятый пламенем самолет Кости устремился в самый центр скопления вражеских войск. Взрыв потряс землю. Горели машины, рвались снаряды, черные столбы дыма поднялись над полем... А Кости Соколова уже не было в живых.

Зенитки продолжали вести огонь. Нам пришлось пройти над Полонным на бреющем полете. Задание должно быть выполнено, и мы летим к Шепетовке. Немцы открывают огонь по нашим самолетам из автоматов, но цели не достигают. За Шепетовкой поворачиваем обратно. То, что нам поручалось, можно сказать, сделано. Но неужели мы так и вернемся с полным запасом эрэсов и патронов, неужели не отомстим за Костю? Ну уж нет! Показываю Карленко: приготовиться к штурмовке в том месте, где упал самолет Кости. Володя согласно кивает головой: понял. Делаем небольшую горку и бьем эрэсами и пулеметным огнем по фашистам.

Отомстить за гибель друга — это право солдата, это его горький долг. Дисциплина — вещь суровая, на войне суровая вдвойне. Но месть за друга — дело святое. Иначе может просто разорваться сердце. Обыкновенное сердце летчика. Оно ведь такое же, как у всех. Это только в песне — «и вместо сердца пламенный мотор».

Мы возвращаемся, а я все никак не могу представить себе, что нет за мной моего левого ведомого ленинградца Кости, моей опоры, моей уверенности. Мы много времени проводили вместе и в небе, и на земле. А погиб он один. И я сейчас — один...

Генерал Демидов, выслушав мой неутешительный доклад о результатах разведки и гибели ведомого, кратко распорядился:

— Будете сопровождать штурмовики и вместе с ними произведете штурмовку в районе Полонного, взлет по сигналу с КП.

Идем к самолетам.

— Кости нет! — только и говорю летчикам.

Карленко — мрачнее тучи, вижу, что закуривает. А ведь до этого в рот папиросу не брал. Все молчат. У меня перед глазами опять — горящие машины... черные столбы дыма... самолет Кости, идущий к земле... Нет, расслабляться нельзя, надо взять себя в руки. Рассказываю летчикам о полученном задании, распределяю обязанности. Договорились действовать так: вместо Соколова слева от меня летит Война, справа — Карленко. Решетников и Грошев — парой. Пятеркой мы обеспечиваем непосредственное прикрытие «илов». Звено Пушкина не допускает истребители противника к «илам» и к нашей группе во время штурмовки и на маршруте полета.

Взлетели, быстро пристроились к штурмовикам. Атаковали примерно в том же месте, где погиб Костя Соколов. Штурмовики сбросили бомбы на вражеские танки, мы выпустили по ним эрэсы. [75]

В том полете я впервые увидел, какие мощные и эффективные удары по врагу наносят штурмовики. Жаль, что таких машин у нас тогда было мало.

После повторной атаки нам пришлось принять бой с «мессерами». Сбив одну вражескую машину, вышли из схватки без потерь, возвращаемся на свой аэродром. Где базируются «илы», мы не знаем, поэтому, приблизившись к штурмовикам почти вплотную, на прощание покачиваем крыльями. Они отвечают тем же и уходят за Днепр.

Когда я докладывал генералу Демидову о выполнении задания, заметил, что на его лице появилась добрая улыбка. Решив, что более благоприятного момента может уже не быть, набрался смелости и обратился к нему с просьбой вернуть нашу группу в полк.

— Ваш полк за Днепром, в Носовке... — Генерал на минуту задумался. — И самолетов там мало. А впрочем — ладно! Готовьтесь к вылету. Посадка в Носовке. Этого вы хотели?

В Носовку прилетели поздно вечером. Нас окружили однополчане, забросали вопросами. Не знаешь, кому и отвечать. И сколько незнакомых лиц вокруг! Иван Холодов, дергая меня за рукав старенького реглана, настойчиво выспрашивал:

— Почему вас только восемь? Где остальные?

Ну что ответишь на такой вопрос, неужели Холодову самому не ясно? И все-таки отвечаю:

— Не на параде, Ваня, были. Война!

И вдруг понимаю, что не имею права отделываться такими общими фразами и что, вернувшись в полк, обязан отчитаться перед товарищами в самом главном. А главное, мера всех вещей — человеческая жизнь. И, набрав в грудь побольше воздуху, говорю громко и отчетливо:

— При первом вылете зенитным огнем были подбиты двое — лейтенант Рыжик и старший лейтенант Беседин. Сведений об их судьбе нет. Четвертого июля при штурмовке аэродрома «мессерами» сожжена одна «Чайка» и ранен лейтенант Василенко. А сегодня утром Костя Соколов совершил огненный таран... и погиб.

Все слушали молча. Главное было сказано. Одна за другой потянулись руки, чтобы снять с голов шлемы, фуражки. Расспросы, рассказы о яростных схватках будут позднее. А сейчас товарищи вспоминают тех, кого уже не увидят, тех, кто ушел навсегда.

Мы с Пушкиным пошли к штабной землянке, чтобы доложить П. М. Метелкину, которому недавно присвоили звание майора, о прибытии в родной полк. Командир полка искренне обрадовался нам, усадил за стол, заваленный картами и бумагами, долго расспрашивал, а потом, грустно глядя на нас, сказал без обиняков:

— Жаль, очень жаль, ребята, но опоздали вы...

— Как опоздали?

— Да уж так. И ничем вам помочь не могу, приказ есть приказ. Дана команда передать вас в 92-й полк. Базируется он в Веркиевке, это километров на шесть севернее Нежина. И — сцепите зубы, ребята, самое нехорошее скажу! — самолеты оставите здесь, а утром [76] отправитесь туда машиной. Вот вам командировочное предписание. С удовольствием оставил бы вас у себя, но что поделаешь? Приказ, ребята... — И Метелкин развел руками.

Не пройдет и года, как в воздушном бою погибнет командир полка подполковник Петр Максимович Метелкин. Сопровождая вместе с командиром звена Панкиным группу наших бомбардировщиков, они вступят в бой с восьмеркой «мессеров», атакуют ведущего и собьют его. Но остальные самолеты врага как коршуны набросятся на командира полка и подожгут его самолет. Упадет самолет в районе станции Бурга...

Ночевали мы в колхозном сарае на свежем сене, застланном самолетными чехлами. Запах сена заставил вспомнить о мирных днях, о детстве. Какими далекими казались эти дни...

В 92-й полк 16-й смешанной авиадивизии мы прибыли 7 июля. Его летчики воевали на самолетах И-153, И-16, были в полку и несколько машин нового образца — МиГ-3. Меня определили заместителем командира эскадрильи, которая летала на И-16, к старшему лейтенанту Виктору Волкову, а вместе со мной еще пятерых: Решетникова, Войну, Пушкина, Грошева и Хрисанова. Келин и Карленко попали в другую эскадрилью.

Волков проверил у всех нас технику пилотирования, не сделал ни одного замечания и, одобрительно хлопнув меня по плечу, сказал:

— У меня, как говорится, вопросов больше нет. Будем воевать. А теперь сходите к нашему комиссару, с ним вам найдется о чем поговорить.

Заместителем командира по политической части был И. И. Мороз, после войны ставший генерал-полковником авиации. Встретил он нас приветливо, держался просто, по-товарищески. Поговорил с каждым, рассказал об истории полка.

— Будем воевать вместе. Вы уже не новички, надежда на вас большая! — сказал он на прощание.

На рассвете леса и поле, подступавшие к Веркиевскому аэродрому, окутала плотная туманная дымка. Мы недоумевали, почему нас подняли так рано, ведь погода явно нелетная. Техники и мотористы толпились у командного пункта, не расходились к стоянкам самолетов. Вдруг команда «На построение!». Перед строем — майор Ячменев, командир полка, и его заместитель Мороз.

— Смирно, равнение на знамя!

Знаменосец и ассистенты проходят перед строем и становятся на правый фланг. Командир полка зачитывает оперативную сводку; в которой говорится, что во всей полосе Юго-Западного фронта идут ожесточенные оборонительные бои на земле и в воздухе с прорвавшейся танковой группировкой Клейста, поддерживаемой 4-м воздушным флотом и ВВС Румынии. Передовые части противника ворвались в Житомир. Создалась реальная угроза столице Украины Киеву.

Затем прозвучал приказ командующего войсками Юго-Западного фронта и обращение Военного совета фронта к воинам — защитникам Киева: дальше отступать нельзя, биться до последней капли крови! [77]

К этому времени туман рассеялся. Командир полка поставил нам задачу: сопровождать штурмовики в район Житомира. Впервые мы летели на боевое задание на самолетах И-16 с мотором М-63. Такой двигатель мог служить при лобовых атаках щитом против вражеских истребителей. Вооружен был самолет двумя пушками и пулеметами. Самолет имел закрылки, которые служили для уменьшения дистанции пробега по земле. Шасси убиралось после взлета лебедкой, ручку которой, как сейчас помню, нужно было повернуть сорок два раза. Это требовало особой натренированности и сноровки летчиков, особенно при групповых взлетах.

Армейская газета расхваливала И-16 и «Чайки», а «мессершмитты» ругала на чем свет стоит. Наверное, в тех условиях так и надо было поступать, но мы-то, летчики, хорошо знали и достоинства, и недостатки наших самолетов. Слов нет, неплохие были машины, но в скорости немецким они уступали.

Когда над аэродромом появилась шестерка штурмовиков, нам разрешили взлет. Пристроились к штурмовикам с ходу, легли на курс. Днепр пересекли на бреющем южнее Киева. «Илы» шли плотным строем, над ними двумя ступеньками мы. Я со своим звеном ближе к штурмовикам, чуть в стороне и выше — звено Пушкина.

До Житомира — около пятидесяти километров, на горизонте видны пожары. Черные клубы дыма вздымались к небу и, растекаясь на высоте, образовывали плотную пелену дымной гари. Это — дыхание фронта.

Дым — союзник «мессеров». Прикрываясь им, они могут внезапно атаковать нас. Пока все спокойно. Но вот Война покачивает крыльями, показывает: слева от нас виднеются вражеские истребители, летят тем же курсом, что и мы. Скорее всего они тоже обнаружили нас и вот-вот перейдут в атаку. Чего они выжидают? Непонятно!

Подлетаем к Житомиру, он весь в дыму и огне. А «мессеры» летят тем же курсом, наравне с нами. Ага, значит, хотят применить свой излюбленный прием: отвлекают наше внимание, ждут атаки другой группы.

Так и есть: навстречу несется четверка «мессеров». Проскочив под нами, она разворачивается, чтобы атаковать мое звено сзади. Звено Пушкина немцы, видимо, не заметили. Другая четверка устремилась на нас спереди. Замысел фашистов ясен: одновременным ударом с двух направлений отсечь истребители от штурмовиков, а затем расправиться с «илами». Но в это время звено Пушкина открывает огонь по «мессерам». Они метнулись в сторону от нас и намереваются атаковать штурмовики сзади. Численное превосходство на стороне немцев. Если часть «мессеров» окажется у нас в хвосте и свяжет нас боем, то остальные нападут на штурмовики, да и в скорости мы им уступаем... Тут надо идти на хитрость, надо обмануть противника!

Резко ухожу со своим звеном от «илов» в сторону, набираю скорость для быстрого маневра. Немцы решили, что мы спасаемся бегством, и уже без всякой опаски готовятся атаковать «илы», [78] оставшиеся без прикрытия. Несколько секунд медлю, важно и не поторопиться, но и опоздать с атакой нельзя. Пора! Но тут еще пара «мессеров» сваливается на нас сверху. Лишь на какую-то долю секунды я растерялся, но сразу взял себя в руки. Выбора нет: скорей бросаю звено в атаку на четверку вражеских истребителей, уже берущих «илы» в прицел. Только бы успеть! Атакуем сзади и одновременно открываем огонь. Один «мессершмитт» удалось подбить. Вместе со своими ведомыми он выходит из боя.

Пара «мессершмиттов» угрожающе повисла над нами, выжидая удобный момент для атаки. Вторая пара в крутом вираже сцепилась со звеном Пушкина, пытаясь расколоть его и бить поодиночке. Но на вираже они не достигли преимущества и были вынуждены изменить тактику.

Наши штурмовики в это время накрыли бомбами скопление гитлеровских танков и теперь встали в боевой порядок «круг», обеспечив так наши действия.

Звено Пушкина спустилось к нам, а «мессеры» метнулись вверх и тоже встали в «круг». Находясь на встречных «кругах» со штурмовиками, мы внимательно следили за тем, чтобы «мессеры» не могли прорваться к ним и атаковать с хвоста.

В это время с запада появилась группа фашистских бомбардировщиков Ю-87 в сопровождении истребителей. «Юнкерсы» разворачиваются и заходят на бомбометание с пикирования, чтобы поддержать танковые атаки. А мы не можем им помешать: истребители противника настойчиво пытаются расправиться с нами и прорваться к штурмовикам.

Бросаю взгляд на шоссе, кажется, оно все залито огнем. Настоящее пекло! Как только держатся наши пехотинцы?

Наступает самый ответственный момент: штурмовики разрывают «круг» и вытягиваются в цепочку по одному, беря курс на восток. Самый удобный момент для атаки «мессеров». Так и есть — они бросились на штурмовики. Мы атакуем их в лоб, они от атаки уклонились, взмыли вверх. Но еще пара истребителей врага подкралась снизу. Один «ил» подбит, но он тянется за строем, двигатель у него работает с перебоями, верхняя часть стабилизатора и половина руля высоты отбиты, а хвостовое оперение напоминает кусок небрежно оторванной материи, обрывки которой полощутся в воздухе.

А где же Пушкин со своим звеном? Смотрю назад — никого, бросаю взгляд вверх — наши летчики отражают атаку четверки «мессеров». Положение у них аховое — вот-вот вражеские истребители прижмут их, пользуясь преимуществом в. высоте. Мы же не можем оторваться от «илов», оставить их без прикрытия, но и товарищей надо выручать! Словно услышав мои мысли, Решетников метнулся к звену Пушкина, чтобы прикрыть Грошева, попавшего в трудное положение. Мы с Войной продолжаем оберегать «илы». Смотрю, чем окончится бой, ведь теперь силы равные: четыре на четыре. Однако вдруг фашистов как взрывной волной подбросило вверх, они стремительно вышли из атаки и рассыпались по небу. [79]

Что случилось, неужели замыслили какую-то хитрость? Нет, оказывается, с высоты по ним открыло огонь звено И-16. Кто же нас выручил? Звено это пристраивается к нам, и по номеру я узнаю машину командира эскадрильи 92-го полка капитана Медведева. Эти он нам помог.

Перелетели через Днепр. Подбитый «ил» медленно теряет высоту. Недалеко от Жулян он пошел на посадку, но немного не дотянул до земли и упал на железнодорожное полотно, разломившись на две части. Буквально через минуту к этому месту подошел железнодорожный состав, следовавший в Киев. Из него выскочили люди. «Илы» встали в круг, мы — над ними. В голове одна мысль: что же с летчиком? Видим, как пассажиры извлекли его из кабины разбитого самолета. Он помахал нам рукой: мол, все в порядке, не волнуйтесь! Мы благополучно произвели посадку в Веркиевке.

Части 5-й армии сражались самоотверженно, сдерживая натиск фашистов, переходили в контратаки, наносили врагу большие потери. Бои не стихали ни днем, ни ночью. Но ликвидировать прорыв вражеских войск не удалось. Горели города и села Украины.

В моей памяти хорошо сохранились события тех дней. Вставали мы рано, ложились поздно. И никто из нас не считал, сколько вылетов приходилось делать за жаркий июльский день. Пока механики заправляли самолеты, мы успевали заснуть. Сколько длился этот сон? Минут десять — пятнадцать, не больше. И снова вылет: штурмовка наземных войск, отражение атаки «мессеров»... Чего мы тогда боялись больше всего? Нет, не смерти. Боялись потерять машину, остаться «безлошадными». Ввалились глаза у ребят, почернели лица — у Войны, Решетникова, Пушкина, Хрисанова, Грошева. Да и я, наверное, выглядел не лучше. И все-таки уверенности в себе и в своих силах мы не теряли. С каждым вылетом росло мастерство, оно накапливалось вроде бы исподволь, но быстро. Нет, недаром потом кадровики будут считать нам каждый день войны за три...

Как-то раз, возвращаясь после сопровождения «илов», произвели посадку на аэродроме подскока. Необходимо было дозаправиться горючим и подлатать мой самолет: пулеметная очередь пробила лопасть винта и разнесла приборную доску.

Пока суд да дело, наступил вечер. Связаться с Веркиевкой не смогли, что-то случилось с радиостанцией. А возвращаться надо: что подумает командование, недосчитавшись шести самолетов? Собрал летчиков, поставил вопрос на обсуждение. Спрашиваю: все ли летали ночью? Каждый отвечает утвердительно, но в отношении Войны и Грошева у меня большие сомнения, хотя они убеждали лететь громче всех. Летных книжек ни у кого нет, проверить невозможно. «А с другой стороны, — думаю, — что проверять? Не враги же ребята самим себе! И в бою никогда не подводили, зачем же их обижать недоверием?»

Принимаю решение — лететь! С выключенными огнями взлетели, идем строем «клин». Когда подлетали к Веркиевскому аэродрому, [80] стемнело окончательно. Перестроил группу в правый пеленг, ходим по кругу над аэродромом. Догадываюсь, что там сейчас переполох, ведь оборудования для ночной посадки в полку нет. На душе у меня кошки скребут: а вдруг на посадке кто-нибудь разобьет машину, зря я устроил это обсуждение перед полетом, тоже демократ нашелся!

Но тут тускло замигало посадочное «Т». Видимо, выстроились техники с фонарями «летучая мышь» в руках, потом взметнулась серия белых стартовых ракет, которые осветили направление посадки. Распускаю группу и захожу на посадку. Почти не дышу, подвожу свой И-16 как можно ниже, с нетерпением жду, когда зашуршит земля под колесами... Ручку управления нежненько принимаю на себя... Уф, все в порядке! Техники мигают фонарями, помогают зарулить на стоянку.

Отстегиваю привязные ремни, сбрасываю лямки парашюта. Гимнастерку под кожанкой хоть выжимай! С тревогой смотрю на посадочную полосу. Новая вспышка сигнальных ракет — и по номеру на хвосте я определяю, что нормально произвел посадку Грошев. Ну, почти нормально. А «почти» не считается! Приземлились еще четыре машины. Перед тем как идти на доклад, я прямо спросил Грошева и Войну:

— А теперь честно ответьте: первый раз ночью садились?

Война засмущался:

— Вообще-то в сумерках летал. И в посадке был уверен. Вот только боялся, удержу ли направление пробега...

Грошев же по обыкновению только головой мотнул:

— Я уж и не помню. Может, и садился. А вообще-то матушка-земля принимает в любом случае.

Конечно, надо было отчитать, а то и наказать их за обман командира, но недостало у меня на это решимости. Да и если разобраться, за что наказывать? Когда в мирное время летчиков учат летать ночью, каждый твердо знает: перед тем как вылететь самостоятельно, необходимо пройти тренировку с инструктором, иначе нельзя, и это «нельзя» — закон. Вот и не чувствует себя летчик уверенным, пока не закончена программа ночной подготовки, не рискнет произвести посадку. Сегодня же в бою летчики выдержали такое испытание, что ночная посадка представлялась им делом самым обычным, даже безопасным. А раз казалась — таким и оказалась. Меняет война человеческую психологию, здорово меняет. И дураком надо быть, чтобы это не учитывать. Поэтому и промолчал я, выслушав признания Войны и Грошева.

На следующий день моей шестерке было приказано в течение дня прикрывать вылетами из засады узловую железнодорожную станцию Бахмач. Стоял жаркий июльский день, нещадно палило солнце. На станции много воинских эшелонов, цель для гитлеровцев заманчивая. С тревогой вглядывались мы на запад, откуда скорее всего могли появиться самолеты противника. Однако на этот раз все обошлось благополучно.

Время патрулирования истекло. Дал сигнал ведомым: «Следуем [81] на аэродром». Когда приземлились, механиков не увидели. В последнее время так случалось довольно часто, ждать механиков не приходилось. Только произведешь посадку, а уже ищешь глазами, где бензозаправщик. Пополнишь бензин и масло, надо заряжать оружие. Только все закончишь — уже команда на вылет. К вечеру с ног валились от усталости, засыпали прямо в самолетах, едва успев выключить двигатель.

Вот и на этот раз, видимо, все придется делать самим. Но не успел севший последним Петр Хрисанов зарулить на стоянку, как мы услышали уже знакомый вой падающих вражеских бомб. Оказывается, за нами следовала пара «мессеров». Теперь они спикировали на площадку и сбросили несколько бомб. Самолеты все целы, но пылает бензозаправщик на опушке леса. Группа механиков и техников засыпает его песком, поливает из огнетушителей. Раздается крик телефониста:

— Командира группы к телефону!

Подошел. Спрашиваю телефониста:

— С кем держите связь?

— С Конотопом.

Взял телефонную трубку, доложил:

— Командир группы истребителей лейтенант Сырцов у телефона.

— Доложите обстановку! — звучит в трубке повелительный голос.

— Прошу сообщить, с кем я разговариваю.

— Двадцать пятый!

— Кто такой двадцать пятый? — прикрыв трубку рукой, спрашиваю у телефониста.

— Начальник конотопской летной школы.

Доложил обстановку, а в ответ услышал:

— Я отвечаю за ПВО этого района. При достаточном количестве горючего немедленно перелетайте.

Начальства на нашем аэродроме не было, поэтому пришлось, никому не докладывая, выполнять приказ. Прилетели в Конотоп, на аэродроме там много истребителей устаревших конструкций, расставленных в линейку, как в мирное время. На аэродроме царил переполох, школа готовилась к эвакуации. Шум, гам, беготня... Вскоре к нашим самолетам подъехала эмка. Из нее вышел полковник с новеньким орденом Ленина на аккуратно отглаженной гимнастерке. На лице у него — презрительная гримаса.

— Что за внешний вид? — даже не поздоровавшись, принялся он отчитывать нас. — Обмундирование грязное, подворотнички не подшиты! Где вы служите — в армии или в банде Махно!

— Товарищ полковник! — Я не выдержал и прервал его. — Мы только что прибыли с боевого задания, и у вас нет никаких оснований разговаривать с нами подобным тоном.

— Молчать! Говорить будете, когда я вас спрошу. И выполнять мои приказания!

— Нам приказано прикрывать станцию Бахмач...

— Тут приказываю только я — запомните это! [82]

— Но...

— Не пререкаться! Иначе я вас арестую!

В это время над аэродромом появился Ю-88, немецкий разведчик. Он неторопливо кружился на высоте метров восемьсот. По нему открыли стрельбу из личного оружия, что было делом совершенно бесполезным. Полковник, втянув голову в плечи, что-то буркнул стоявшему около него майору и, резко захлопнув дверцу эмки, уехал. Майор передал мне его распоряжение всей группой заступить на дежурство по аэродрому. Летчики собрались около моего самолета, лица у всех обескураженные.

— Что будем делать? — обратился я к ним.

— Делать нечего, командир! — Коля Пушкин развел руками. — Приказ есть приказ!

Саша Грошев добавил:

— А перед его выполнением неплохо бы поесть. Харч в обороне — великое дело.

Направились в столовую. Но вход нам преградил дежурный. Сославшись на приказ полковника, он категорически отказался накормить нас. Ну, это уже прямое издевательство!

— Не переживай, командир! У меня уже есть опыт по добыванию продовольствия! — успокоил меня Саша Грошев и заговорщицки подмигнул. Воспользовавшись тем, что испуганные появлением немецкого разведчика повара разбежались кто куда, он спокойно зашел на кухню, захватил с плиты целый противень с цыплятами-табака, а Хрисанов большую миску нарезанного белого хлеба и приборы.

Расположились под деревом, нахваливая разбитного Грошева. А тот только посмеивался:

— Кушайте, кушайте, дорогие соколы. На войне и цыпленок — божий дар.

Но настроение у меня оставалось скверным. Конечно, приказ есть приказ, но я не мог не понимать, что без прикрытия оставлять Бахмач просто преступно. И мы — вольные или невольные соучастники этого преступления. И я направился к майору, чтобы высказать ему мои соображения. Однако он меня и слушать не стал, замахал руками:

— Вам уже все сказано. Сколько можно об одном и том же!

— Но Бахмач остался без прикрытия. Дайте мне хотя бы возможность сообщить об этом своему командованию.

— Без вас сообщат. Выполняйте, что приказано. По самолетам! Приказ на перехват вражеских истребителей — зеленая ракета.

И вот уже больше часа мы бесцельно сидим в кабинах самолетов. Майор расположился у полевого телефона прямо на земле. Он лениво перекладывает из одной руки в другую заряженную ракетницу. Это дежурство явно тяготит и его. Вражеских самолетов не видно и не слышно. В самом деле — кому надо бомбить собранный здесь металлолом? Вот Бахмач — другое дело. Глухое бешенство охватывает меня.

Пищит телефонный зуммер. Майор неторопливо берет трубку [83] и вдруг подскакивает, словно через него пропустили электрический ток, делает несколько суетливых движений и бежит к нашим самолетам. Но его опережает несущаяся на полной скорости эмка. Не успела она остановиться, как из нее выскочил полковник и набросился на нас:

— Почему прохлаждаетесь? Почему не вылетаете на прикрытие Бахмача?

— Так ваш же приказ...

— Какой приказ? Свою голову на плечах надо иметь!

Взвилась зеленая ракета, выпущенная майором. Уже не слушая ругани полковника, застегиваю шлемофон и запускаю двигатель. Вращаются винты, а перед глазами стоит красное, перекошенное от злости лицо полковника...

На горизонте в сизой дымке отчетливо видны знакомые контуры станции Бахмач. Над ней хозяйничают вражеские бомбардировщики. Железнодорожный узел буквально тонет в море огня и дыма, взрываются вагоны с боеприпасами, пылают цистерны с бензином. Жму на газ до упора, мотор звенит, точно медный колокол. Война и Решетников прижимаются ко мне, звено Пушкина немного отстало. Перехватить фашистские бомбардировщики мы не успели.

Злые слезы душат меня. Станция разбита, разрушено здание, исковерканы пути. Внизу мечутся люди, пытающиеся спастись от огня. Какие проклятия, должно быть, они шлют на нашу голову! Проворонили, защитнички! Прокантовались в Конотопе, выполняя идиотский приказ самодовольного полковника. Окажись он сейчас рядом, я бы его... Из-за одной глупой головы — такая беда! Да еще пытался свалить ответственность на меня...

Делать нечего — надо возвращаться в Веркиевку. Со стороны солнца пытаются атаковать нас вражеские истребители, но ввязываться с нами в серьезный бой им невыгодно. Они уходят на запад.

Майор Ячменев, выслушав мой доклад, не задал ни одного вопроса. Он лишь постукивал пальцами по столу и смотрел куда-то в сторону. Под конец он сказал:

— Завтра получите новое задание. Всей шестеркой полетите на штурмовку. А сейчас — отдыхайте.

После ужина завалился сразу на зеленое душистое сено, надеясь заснуть. Но не тут-то было. Тяжелые, как жернова, мысли ворочались в голове. Уж лучше бы получить самое суровое наказание, самый жестокий разнос! Я даже не уверен, поверил ли моему докладу майор Ячменев. Кто знает, что ему наговорил обо мне тот полковник. Ведь ему же веры больше — командир, орденоносец... Вдруг слышу негромкий голос:

— Сырцов, не спишь? Выйди на минутку!

Выхожу и наталкиваюсь в темноте на комиссара Мороза.

— Тише, тише, так и с ног собьешь! Я так и знал, что ты не спишь. Пройдемся?

Мы неторопливо шли вдоль замаскированных самолетов, у которых возились техники, подсвечивая себе фонариками. Мороз задумчиво говорил: [84]

— Знаю по собственному опыту: нет ничего хуже, чем оказаться без вины виноватым. Но недоразумения на войне — вещь преходящая. Мы тебе верим, Сырцов. И командир, и я, и товарищи твои. С полковником тем разберутся. Но и то, что ты не спишь, вину свою переживаешь — это хорошо.

— Какая же вина, товарищ комиссар, я приказ выполнял...

— Раз станция разбита, значит, и твоя вина. Война войной, а за чужие приказы нам прятаться негоже. И ответ надо уметь держать. Да не перед трибуналом, а перед совестью своей. Она суровей любого трибунала будет. Мы не только лейтенанты, капитаны, полковники, мы — люди, советские люди. Люди войны выигрывают... и проигрывают тоже. Так мы должны и можем выиграть! Понял?

— Понял!

— Тогда иди спать. Завтра у тебя нелегкий день будет.

Назавтра мы получили приказ вылететь на штурмовку, поддержать пехоту на оборонительных рубежах западнее Киева. Взлетели шестеркой, пересекли Днепр. Над Васильковом — столбы черного дыма, в лесу языки пламени лижут дачные постройки. Сквозь туманную дымку видны уходящие влево и вправо окопы, противотанковые рвы. Они огибают Киев тремя огромными дугами, основание которых упирается в Днепр. Под маскировочными сетями видны орудия, на дорогах пылят машины, кое-где копошатся группы работающих. Это жители Киева и окрестных сел продолжают строить оборонительные сооружения. Сколько надежд было на эти линии... А западнее Киева идут жаркие бои, видны огни пожаров.

Мы отштурмовали наступавшие фашистские войска за железнодорожным полотном Васильков — Киев. Снижались до бреющего и в азарте расстреляли весь боекомплект. Судя по всему, мы сорвали атаку противника. Когда проходили на малой высоте, видели, что наши пехотинцы подбрасывали вверх пилотки, приветствуя нас.

Когда возвращались, в воздухе появились «мессеры». Вот тут мы пожалели о расстрелянном боекомплекте! Пришлось срочно уходить на западную окраину Киева, под защиту наших зениток. Они отсекли вражеские истребители, а мы над крышами Крещатика идем в сторону Нежина. Потом за этот полет над Крещатиком я получил солидный «фитиль».

С нашего аэродрома на взлет выруливает группа истребителей, на посадочной площадке выложен крест. Пришлось сделать круг над Веркиевкой и лесом. На лесной поляне вижу несколько составленных встык бортовых машин. Это — импровизированная сцена. Надо же, артисты выступают! Только перед кем? Они-то уверены, что перед летчиками, а на самом деле ими любуются люди из службы тыла. Даже обидно: у нас в день по шесть-семь вылетов, вечером просто валимся с ног от усталости, какие уж тут концерты. А тыловики, изволите видеть, развлекаются.

Наконец садимся. Слышу, как колеса зашуршали о траву. В мирное время посадка считалась самым трудным элементом полета, а теперь о ней особенно и не задумываешься. Сейчас главное — [85] выполнить задание и вернуться живым. Остальное не так уж и существенно.

На стоянке — сам комдив Шевченко. Выскакиваю из кабины, подбегаю к генералу, докладываю о выполнении задания. Оказывается, ему уже звонили, сообщили о нашей штурмовке, что мы помогли сорвать атаку.

— Молодцы, хорошо поработали! — Он пожал нам руки и сказал майору Ячменеву: — Представьте всех шестерых к наградам и — ко мне на подпись.

Потом подошел к машине, достал шесть пачек «Казбека» и вручил нам, еще раз пожав руки. И, уже сев в кабину, снова приоткрыл дверцу и крикнул:

— И еще по сто граммов каждому на ужин дополнительно!

Мы закурили душистый «Казбек», немного растерянные таким градом неожиданно свалившихся похвал. Ведь сегодняшний вылет не был чем-то чрезвычайным, особенным. За что же награды?

— А чтобы всякие дурные полковники нам в глаза не тыкали! — Саша Грошев был верен себе. — Какие ж мы летчики без наград? Это ж все равно что без сапог. Ноги могут отдавить.

И мы, обнявшись, направились к столовой.

Вражеские бомбардировщики и истребители мелкими группами наносили бомбоштурмовые удары по отходящим на Чернигов нашим войскам, пытались разрушить мосты через Днепр. Эскадрилью было решено перебросить с Веркиевского аэродрома на оперативную площадку под Чернобыль. Задачу нам ставил сам командир дивизии генерал-майор Шевченко. Она формулировалась коротко: прикрывать мосты от вражеской авиации. Но комдив этим не ограничился, совсем не по-командирски, а как бы размышляя вслух, продолжал:

— Конечно, в романах война, которую мы ведем, предполагалась несколько иной. Даже совсем иной. Мы приняли на себя удар фашизма, вооруженного до зубов новейшей боевой техникой. Геринг трубит на весь мир о несокрушимости германского воздушного флота. Что и говорить, фашисты — враги умные и опасные. Но вы же знаете: бьем мы чванливую морду Геринга! Вот и продолжайте это делать, соколы! Успеха вам!

И мы били. Били изо всех сил.

Помню знойный августовский день, клонящийся к закату. Мы уже произвели восемь вылетов на разведку, штурмовку и прикрытие мостов. Усталые, сидим в самолетах. Готовность номер один. Вот с КП взвилась зеленая ракета, и почти одновременно взревели шесть моторов. Наша шестерка опять в воздухе.

Девятка «хейнкелей» летит плотным строем, курс — на мост. Не долетев до правого берега, они поворачивают под углом градусов тридцать. Мы слева от моста круто набираем высоту. Летим навстречу вражеским машинам, которые готовятся встать на боевой курс и по команде ведущего обрушить бомбы на пролеты моста, забитого нашими отступающими частями и боевой техникой.

Необходимо во что бы то ни стало перехватить «хейнкели» до подхода к мосту, не допустить прицельного бомбометания. Идем [86] на сближение, под нами мост. Уменьшаю обороты двигателя и плавно перехожу в пике. Прицеливаюсь по ведущему группы. Темно-серая громада «хейнкеля» разрастается в моем прицеле. Командую сам себе:

— По фашистским гадам — огонь!

Жму на гашетки пулеметов и кнопку пушки. Трассирующие очереди впиваются в стервятника. Бомбовоз горит, ура! Звено Коли Пушкина атакует — задымил и второй бомбардировщик, его плоскости охватывает пламя. Это Решетников разрядил по нему свою пушку. Подбит и третий «хейнкель»; выпуская какой-то сизый дымок из хвостовой части фюзеляжа, он со снижением уходит на запад.

Из горящих бомбардировщиков посыпались бомбы. Белые столбы воды вырастают над рекой. Экипажи высыпают свой груз, не долетев до моста. Три сбитых в одном бою самолета — это большая удача. Она опьяняет, и я продолжаю преследовать «хейнкели». Стрелки врага открывают огонь, и я скольжением уклоняюсь от пулеметных очередей. Подвожу свой И-16 все ближе к хвосту одного из «хейнкелей». Стрелок вдруг умолк, а из хвоста вражеского бомбардировщика появилась струйка дыма, на которую я сначала и внимания не обратил. А зря!

Вдыхаю воздух и чувствую тошноту. В горле защекотало, в глазах зарябило. Поперхнулся, закашлялся. Кажется, на секунду потерял сознание. Цель была близка, а огонь по ней я так и не успел открыть. И в это время пара вражеских истребителей неожиданно сваливается на меня сверху. Решетников бросил свой самолет навстречу врагу, но пулеметы его молчат. Грошев на развороте отстал. Тут у меня в моторе раздался металлический звон, потом скрежет, винт остановился. По бронеспинке словно кто-то торопливо застучал молотком. Жгучая боль пронизала правую ногу. В кабине появился дым, а потом языки пламени. Горю. Медлить нельзя!

Дальше действовал как автомат. Ударяю по замку привязных ремней, ручку управления резко толкаю от себя. Струя воздуха ударила в лицо. Потом удар по ногам, и я — в воздухе. Вижу, как мой горящий самолет устремился к земле.

Падаю вниз головой. Подо мной зеленый массив правого берега Днепра. Нащупываю вытяжное кольцо парашюта, что есть силы дергаю его. Когда же наполнится купол парашюта? Наконец долгожданный рывок, я переворачиваюсь вверх головой и вижу над собой наполненный белый купол.

Ветер сносит меня на запад. С тревогой смотрю на приближающуюся землю, потом — на небо. Там кружатся самолеты Грошева и Решетникова. Если бы не они, при спуске расстреляли бы меня «мессершмитты». Снова гляжу на землю, на ней взметнулся столб пламени, это погиб мой И-16. Меня несет прямо на лес. Опускаюсь на макушки деревьев, погружаюсь в листву. Невдалеке я заметил дорогу, забитую нашими отступающими войсками. Приходит успокаивающая мысль: если напорюсь на сучья или повисну на стропах — свои помогут, видели же они опускающийся парашют! Так и получилось: [87] завис высоко и неудобно на сучьях огромного дерева, погасившего купол парашюта. Не висеть же мне в этой нелепой позе вечно! Отстегиваю карабины лямок парашюта и падаю на землю. Встаю с трудом, сильно ноет нога, в сапоге — что-то теплое и липкое. И тут ко мне подбегают несколько человек в авиационном обмундировании. Я еще не разглядел их как следует, как один огромный детина с громким воплем: «Сырцов! Да ты ли это?» — буквально сгреб меня в охапку, поднял как пушинку и сдавил в объятиях.

— Раздавишь, медведь! — хриплю я. — Отпусти!

А он заразительно хохочет, упираясь потным лбом в мое исцарапанное лицо. Отстранившись немного, я вижу смеющиеся глаза, курносый нос, заросшие рыжей щетиной щеки. Да это же Володя Рыжик, о судьбе которого мы ничего не знали с того самого дня, когда штурмовали на «Чайках» колонну фашистов в районе Дубно и Острога.

— Жив! — Я тоже обнимаю Володю. — Жив! Вот так встреча! Откуда же ты взялся? Рассказывай!

— Как откуда? Вижу, что ты с небес спускаешься, и понял, что надо спасать командира. Ну, а если серьезно... Когда самолет мой подбили, тянул сколько мог, а потом сел на брюхо, шасси выпускать не стал. Самолет загорелся, немного я обжегся, но из кабины выскочил, отбежал метров десять, и «Чаечка» моя взорвалась. Поскольку остался я «безлошадным», в пехоте повоевал. В Коростене встретил наших техников, они добираются до аэродрома под Носовкой. Летчики тоже туда прилетят. Вот и я пристроился. Все, собственно.

— Да ты, видимо, в рубашке родился.

— В такие детали родители меня не посвятили. А что это у тебя с ногой? Дай-ка посмотрю.

— Осколком задело, кажется.

Я с трудом стащил с ноги сапог. Ранение легкое, касательное, но крови набежало много. Володя быстро и ловко перевязал мне ногу. С помощью подошедших техников я доковылял до машины. Ради меня они даже изменили маршрут, довезли до аэродрома.

В столовой в это время заканчивался ужин. Меня, Володю Рыжика и механиков встретили радостно, сразу усадили за стол. Я невольно обратил внимание на то, что мое место не было занято, стоял нетронутый ужин и «боевые сто граммов». Значит, меня ждали. Если не сегодня, то завтра или послезавтра, но ждали, и это тронуло меня до глубины души. Я обвел взглядом лица летчиков: «Какие же вы замечательные ребята!» А ребята, видимо, далеко не первый раз обсуждали подробности сегодняшнего боя. Их внимательно слушал комиссар Мороз. А когда обсуждение выдохлось, сказал:

— Командующий ВВС 5-й армии полковник Скрипко объявил благодарность всем участникам боя над мостом. Так что поздравляю вас! [88]

...По всему фронту шли напряженные бои. Утром 4 августа после мощной авиационной и артиллерийской подготовки фашистские войска перешли в наступление на киевском направлении. Группы немецких бомбардировщиков в сопровождении истребителей поддерживали наступающие войска и пытались разбить мосты через Днепр. Пленные летчики со сбитых фашистских самолетов утверждали, что Гитлер назначил на 8 августа в Киеве парад своих войск, но неприступным бастионом встал город на пути группы армий «Юг». К середине августа гитлеровцы выдохлись и, хотя достигли ближних подступов к Киеву, дальше не могли продвинуться ни на шаг.

При поддержке авиации части нашего 31-го корпуса вышли к Житомирскому шоссе и удерживали его двое суток, отражая яростные атаки противника. Но для развития успеха не хватило сил. Кроме того, нависла угроза на гомельском направлении. Часть сил пришлось перебросить на правый фланг.

Положение наших наземных войск и авиации с каждым днем осложнялось. Штаб Скрипко буквально засыпает нашу шестерку командами; с рассвета и до темноты — разведка и штурмовка вражеских войск в районе Овруча, Коростеня, Чернобыля. Комиссар и командир эскадрильи улетели в Веркиевку, во главе шестерки — опять я. Со штабом Скрипко поддерживаем прямую телефонную связь, он находится в деревне, километрах в шести южнее нас.

Однажды, когда мы уже произвели четыре вылета, меня срочно вызвали в штаб для получения задания лично от командующего. Хорошо, что в нашем распоряжении была старенькая полуторка, и уже через полчаса я был у ворот домика, где расположился штаб. Часовой тщательно проверил документы и только после этого пропустил меня во двор.

В тени большого фруктового сада стоял старенький деревянный домик, окна которого были завешены изнутри плотными шторами. Ко мне подошел майор:

— Командир группы истребителей?

— Так точно, лейтенант Сырцов!

— Посидите пока, я вас позову. — Он указал на низенькую скамеечку, а сам побежал к колодцу, достал ведро воды и понес его к дому. Я устало плюхнулся на скамейку под вишней и с любопытством наблюдал за пробуждением штабных офицеров. «Да, непыльная у штабных жизнь, — подумалось мне. — Десять утра, у меня уже четыре вылета, а они только глаза продирают». Подумал так и тут же выругал себя за несообразительность: ведь штабы работают и по ночам, пока подобьют все бабки, подведут итоги за день — вот и утро. На войне каждый отдыхает урывками, когда выпадают редкие свободные минуты. А ночью или днем они выпадают, человеку военному это все равно.

Наконец на крыльцо выходит степенный плотный мужчина в белой нижней рубашке и начищенных до ослепительного блеска сапогах. Это и есть Николай Семенович Скрипко. Майор черпает воду кружкой из ведра, поливает на руки командующему, тот [89] не спеша умывается, чувствуется, что он утомлен, не отдохнул как следует. Умывшись, Скрипко уходит в избу.

Через несколько минут майор зовет меня в дом. Небольшая комната, посредине стол, заваленный картами. Докладываю. Скрипко здоровается со мной за руку, приглашает подойти к столу поближе.

— Севернее Чернигова, по дороге на Гомель, есть село Свинопуха. Наши войска отступают по этой дороге, а немцы подняли здесь аэростат и корректируют артогонь по ним. Надо его немедленно сбить!

— Вас понял: сбить корректировщика!

— Выполняйте!

— Но... у меня нет карты этого района. Моя кончается на Чернигове.

— Начальник штаба, карту! — Чувствуется, что Скрипко недоволен.

— У нас один экземпляр карты этого района. Он у вас на столе, — отвечает начальник штаба.

— Так начертите схему и вручите летчику!

Проходит несколько томительных минут, и майор вручает мне схему, выполненную на добротной кальке. Командующий уточняет задание:

— И обратите внимание на дороги. Есть сведения, что от Гомеля на Чернигов движутся немецкие танки. О результатах доложите по телефону.

Уложив схему в планшет, тороплюсь к машине. Шофер уже запустил двигатель. Сажусь в кабину, говорю:

— Ну, давай жми!

— Что, торопит Скрипко?

— Немец торопит, прет изо всех сил!

На уничтожение корректировщика вылетели четверкой. У меня ведомый Война. Решетников в паре с Хрисановым. Самолеты Пушкина и Грошева техники ремонтируют. Августовское небо белеет кучевыми облаками. На земле — небольшие группы наших солдат, движущиеся на запад, видимо, подкрепление. А на рубеже Днепра — стрельба, взрывы, идут тяжелые бои. Недоумеваю: как же так получилось, что в тылу наших войск наступают фашистские танки? Ведь так они могут выйти в тыл защитникам Киева! Что же будет тогда?

Мы летим на малой высоте, чтобы установить рубеж, на который вышли вражеские войска, и найти корректировщика. Невдалеке от Свинопухи обнаруживаю корзину, висящую прямо под большим облаком, самого аэростата почему-то не видно. Покачиваю крыльями, показывая ведомым обнаруженную цель. Война улыбается и кивает головой. Увеличиваю скорость, делаю горку, сближаюсь с целью. Вижу, как засуетился человек в корзине. Спокойно прицеливаюсь и бью по корректировщику. От корзины летят какие-то клочья, силуэт человека в ней пропал. Прекращаю огонь и резко бросаю машину влево, чтобы избежать столкновения с куполом [90] аэростата, который неожиданно вывалился из облаков. Решетников и Хрисанов пользуются этим моментом и зажигают купол аэростата, который вместе с разбитой корзиной падает на землю. Первая задача, поставленная нам командующим, выполнена.

Вдали, севернее Свинопухи, рвутся зенитные снаряды. Не пойму только: наши или немецкие? Подходим ближе: ясно, бьют «эрликоны». Вдруг Решетников делает крутой разворот и уходит на восток, видимо, его самолет подбит. Хрисанов пристраивается ко мне. Надо продолжать выполнять задание, но лететь тем курсом нельзя, так мы напоремся на прямой огонь вражеских зениток. Набираем высоту, входим в облака. Пролетев еще немного на север, даю команду ведомым: разворот на сто восемьдесят градусов. Пикируем почти до самой земли, видим небольшое село, скопление фашистских войск: заправляют горючим десятка полтора танков. Можно возвращаться. Лечу и думаю: неужели командование не знает, какая угроза нависает в тылу Юго-Западного фронта? Ведь наши войска могут оказаться в окружении!

После посадки, только бросив взгляд на самолет Решетникова, около которого уже возятся механики, бегу к телефону, докладываю в штаб о результатах разведки и сбитом корректировщике.

Дежурный сдержанно отвечает:

— Мы обо всем знаем. Наземники благодарят летчиков за уничтожение аэростата.

Наши войска были вынуждены продолжать отступление, оставлен каневский плацдарм, а затем и черкасский. Во второй половине августа начала отход за Днепр и 5-я армия. Преследуя ее, передовые части противника в районе Окунинова овладели мостом через Днепр. На западном берегу остались только защитники Киева, поддерживаемые ударами нашей авиации. Генерал Кирпонос решил защищать Киев до последней возможности, однако и для отражения противника, прорвавшегося у Окунинова, требовалось принять незамедлительные меры. Войскам 5-й армии был отдан приказ выделить часть сил для уничтожения прорвавшейся группировки противника. В этот же район командующий ВВС фронта генерал Ф. А. Астахов приказал бросить все силы авиации фронта.

Выполняя приказ, майор Ячменев поставил задачу летному составу полка: штурмовать вражеские войска в районе Окунинова тремя группами. Головную группу возглавляет капитан Д. Медведев, вторую — лейтенант В. Рыжик, шестерку И-16 приказано вести мне.

Взлетели очень быстро, построились в колонну, набрали высоту и взяли курс к давно знакомому нам, утопающему в зелени садов Окунинову. Идем разрушать мост, который всего несколько дней назад обороняли от противника, отгоняли от него вражеские самолеты. А теперь... Я часто вспоминал фашиста, который попал к нам в плен в первый день войны. Сначала мне казалось, что я даже не запомнил его лица, но проходили день за днем, и его черты — наглого, тупого, самодовольного гитлеровца — все отчетливей и отчетливей проступали в памяти. Когда падали вниз объятые пламенем самолеты моих товарищей, мне казалось, что оно расплывается [91] в довольной улыбке, а когда я посылал очередь за очередью во вражеские машины, то представлял, какой страх, ужас написан на этом лице. Вот и сейчас я видел его перед собой — и какой ненавистью переполнялось сердце!

Подходим к Окунинову. Над мостом через Днепр — густая сеть огненных трасс «эрликонов», выше рвутся зенитные снаряды. По кому же бьют фашисты? Оказывается, бомбардировщики соседней авиадивизии уже нанесли мощный удар по вражеским войскам на мосту, часть его провалилась в воду, горят автомашины, рвутся боеприпасы.

Капитан Медведев заводит свою группу на цель. Эрэсы обрушиваются на западную часть моста. Паника среди фашистов усиливается. Группа Володи Рыжика сбрасывает зажигательные и фугасные бомбы, теперь — наша очередь. Цель — зенитки и пехота на восточном берегу Днепра. Поливаем их ожесточенным огнем из пушек и пулеметов, боеприпасов не жалеем.

Внизу бушует пламя пожаров. Прекращаю огонь, выхожу из пикирования и с волнением оглядываюсь на своих летчиков: все ли на месте? Все, никто не пострадал от шквального огня зениток. Увеличиваю скорость, чтобы занять свое место в колонне. Медведев и Рыжик уходят от цели, курс — домой. Но тут шестерка «худых» (разве дело без них обойдется?) сваливается сверху на группу Медведева. «Чайка» ведущего вспыхивает почти мгновенно, но командир успевает выпрыгнуть. Через несколько секунд раскрылся купол парашюта. Пара «Чаек» прикрывает его спуск.

Группа Рыжика отбивает вторую атаку истребителей. Но и его «миг» попал под трассу огня противника, задымил, пошел на снижение... Надо выручать! Всей шестеркой бросаемся в атаку. А «мессеры» боя не принимают, уходят со снижением на запад. Оказывается, с задней полусферы их атаковала группа «Чаек» другого полка, и «мессершмитты» решили не ввязываться в бой, опасаясь их реактивного оружия.

Пролетаем Чернигов. Внимательно слежу за воздухом и своими ведомыми, стараюсь не упускать из виду и самолет Володи Рыжика. Он отстал от своей группы, держится ближе к нам. Временами он теряет высоту и скорость, но потом снова выравнивается с нами.

До аэродрома оставалось всего несколько километров, как вдруг раненый МиГ-3 загорелся. Рыжик выпрыгнул с парашютом. Оснований для беспокойства вроде бы никаких, однако на всякий случай мы встали в круг, ждем его приземления. Спустился он нормально, погасил купол парашюта, помахал нам рукой: мол, спасибо, все в порядке.

Вернулись, произвели посадку, направились на доклад к майору Ячменеву. Огорчены потерей двух самолетов, а особенно беспокоимся о судьбе капитана Медведева, хотя и уверены, что он приземлился на нашей территории. Капитан Медведев, воюет с первого дня, вроде бы изучил повадки гитлеровских летчиков, но ведомые проморгали атаку противника и не сумели ее отбить. Паша Келин вполголоса спрашивает меня: [92]

— Как они могли проворонить?

Я только пожимаю плечами. Сегодня промахов мы допустили предостаточно, и все это прекрасно понимают, но обсуждать их, анализировать просто нет сил. Существует же какой-то предел человеческой выносливости!

Мы построились у командного пункта полка, снова тишина и напряженное ожидание. Быстрым шагом подошел майор Ячменев, я доложил о выполнении задания. Лицо майора посуровело.

— Что ж, голубчики, не сумели уберечь своих командиров в бою? Ведь не первый же день воюете!

— Товарищ майор, может быть, слетать на У-2 в район, где приземлился Медведев? Вдруг можно чем-нибудь помочь? — сделал шаг вперед Паша Келин.

Командир полка отправил летчиков готовиться к очередному вылету, а Келина и меня позвал с собой в землянку КП.

Ячменев связался по телефону со штабом дивизии и попросил У-2, чтобы слетать за капитаном Медведевым, но ему ответили, что этот самолет можно использовать только по прямому назначению.

— В бою сбит комэск. Доставить его в полк — разве это противоречит назначению самолета? — возмутился майор и со злостью бросил трубку. Не стесняясь нашего присутствия, прохрипел: — Удивительный обормот! Дубина стоеросовая! Нет, видимо, надо звонить самому Шевченко!

Комдив, узнав о несчастье с Медведевым, немедленно прислал свой самолет связи. Келину командир полка приказал во что бы то ни стало найти комэска и доставить его в полк, а мне сказал:

— Ты, Сырцов, бери полуторку и привези своего дружка Володю Рыжика. Ему тоже, наверное, не сладко. Вторую машину под ним гробят!

Вскоре мы примчались к полю, где приземлился Володя Рыжик. Я вспомнил, что невдалеке от того места, где он погасил парашют, работала группа женщин. Однако ни Рыжика, ни женщин тут не оказалось... Может, я что-то перепутал? Нет, вот сломанная береза, которую я приметил еще с воздуха, ошибки быть не должно.

Едем в ближайшее село. Навстречу нам скачет на взмыленном коне мальчик лет четырнадцати. Он что-то кричит, но из-за шума двигателя ничего не слышно.

— Останови-ка машину! — сказал я шоферу.

Мальчик подскакал к нам.

— Дяденьки военные, наши бабы фашистского парашютиста поймали, в амбаре заперли!

— Покажи нам этот амбар поскорее! — Я уже начал догадываться, что произошло.

У дверей сельского амбара, запертого на висячий замок, сидела женщина с суковатой палкой в руках.

— Что вы здесь делаете, мамаша? — спросил я.

— Фашиста рыжего стерегу, а бабы до председателя пошли.

— А ну, открывайте!

Женщина с готовностью отперла замок и распахнула дверь. [93]

В углу амбара сидел Володя Рыжик. Но в каком виде! Гимнастерка разорвана, лицо разукрашено синяками, руки связаны за спиной. Я прежде всего развязал его затекшие руки, и только после этого мы крепко обнялись. Наблюдая за нами, женщина мелко крестилась:

— Неужто свой? Как же это мы обознались?

— Обознались? Да ты же первая на меня набросилась, молотила, как сноп пшеницы, я объяснить пытался, да никто не слушал. Хорошо, что на вилы не подняли!

— Да мы твой самолет за немецкий приняли. Ты уж прости нас. Вот молочка попейте!

— Молочка? Нет уж! Давай, Сырцов, уезжать скорее. А то передумают и нас вдвоем запрут! — И Володя вспрыгнул на подножку машины.

Вскоре мы вернулись на Веркиевский аэродром. Чуть позже Келин доставил на У-2 капитана Медведева, лицо которого было сильно обожжено. Полковой врач предложила обоих отправить в госпиталь. Однако они категорически отказались и остались в части.

Бои продолжались. Тяжелые, изнурительные бои. И каждый день уносил жизни наших товарищей. А оставшиеся в живых продолжали драться, сцепив зубы и стараясь не думать о том, что, может быть, завтра настанет их черед, завтра кто-нибудь из них вытянет горький жребий.

За день совершали по шесть — восемь вылетов, к вечеру просто с ног валились от усталости и изнуряющего зноя. В ушах стоял гул, горло постоянно пересыхало, голова наливалась свинцовой тяжестью.

Но разве сравнить физические муки с теми, которые мы испытывали, получая новые сообщения о положении на фронтах: с каждым днем враг все дальше и дальше продвигался на восток. Не скрою, бывали минуты, когда нас охватывало отчаяние. Особенно если сообщения эти мы получали после боя, в котором немецкие истребители, пользуясь преимуществом в скорости и маневренности, пересиливали нас.

Помню, как кто-то, не выдержав, прямо спросил комиссара Мороза:

— Будет ли день, когда мы вернемся сюда, товарищ комиссар?

Мороз ответил:

— Мы, может быть, и не вернемся...

И хотя сказал он это почти шепотом, мгновенно установилась тишина, все взгляды обратились на него. За последние дни лицо комиссара осунулось, под глазами залегли тени. Днем он летает с нами на задания, в перерывах проводит беседы с летчиками и техническим составом, а по вечерам допоздна просиживает в штабе. И откуда у него только силы берутся?

— Да, — продолжал Мороз, будто не замечая установившейся тишины. — Мы можем сюда и не вернуться. Сюда вернутся наши товарищи, а нам может выпасть более тяжелая доля. Каждый день мы глядим смерти в лицо и не боимся ее. Не смерть страшна, [94] страшно умереть без толку. Бить врага, бить любой ценой — вот что мы должны делать, чтобы наши сыновья не стыдились своих отцов. А народ наш будет жить. И жить он будет победителем!

А пока противник, не считаясь с потерями, упорно продвигался на юг, ему удалось прорвать оборону, форсировать Десну и захватить на ее левом берегу два плацдарма. Будучи не в состоянии сломить сопротивление наших войск, оборонявших Киев, фашисты решили ударить с флангов, выйти на коммуникации Юго-Западного фронта и изолировать его. Теперь все зависело от стойкости тех, кто оборонялся на флангах, и от маневра резервами, которых практически не было. Выход единственный: отвести за Десну 5-ю армию и правое крыло 37-й армии. Ставка утвердила это решение.

Отвод войск 5-й армии происходил в чрезвычайно сложных условиях, связь постоянно нарушалась, некоторые части оказывались в окружении. Вот тогда-то и прилетел к нам в Веркиевку майор из штаба фронта с пакетом, который надо было сбросить нашим войскам, попавшим в окружение в лесном массиве северо-западнее Чернигова.

Большой пакет со многими сургучными печатями представитель штаба фронта вручил командиру самолета Р-10 старшему лейтенанту Володину. Командир полка приказал моей шестерке сопровождать разведчика до цели и обратно.

На ходу договорившись с Володиным о взаимодействии в воздухе, взлетели прямо со стоянки и взяли курс на Чернигов, в котором бушевали пожары. Утро было пасмурным, а мысли — тревожными. Найдем ли окруженные войска, которым предназначен пакет? Обозначат ли они себя зеленой ракетой, как нас проинструктировали, или, может, у них уже и нет таких ракет? Самолет Р-10 наши войска знают мало, шарахнут по нему из зенитки, разбирайся потом, кто прав, кто виноват!

Р-10 летит впереди, я со своим звеном держусь справа, чуть выше разведчика, звено Пушкина — слева. Северо-западнее Чернигова идет жаркий бой, движутся немецкие танки и машины с солдатами. Вокруг наших самолетов начинают рваться зенитные снаряды. Лечу и думаю: значит, именно здесь бьются в окружении войска 5-й армии, вот почему генерал Кирпонос решил не теряя времени доставить приказ сражающимся бойцам на самолете!

Кружимся над поляной, до отказа забитой нашими войсками, а условного сигнала все нет и нет. Так и хочется крикнуть командиру Р-10: «Чего медлишь? Бросай пакет!»

Наконец из леса взметнулась долгожданная зеленая ракета. На душе стало легче, но тут на горизонте показались «мессеры». Предупреждаю своих ведомых о противнике, хочется уйти, не ввязываясь в бой, ведь задание уже выполнили: пакет устремился к земле, длинные цветные ленты, прикрепленные к нему, полощутся в воздухе. Группа солдат подбегает к месту спуска, один из них ловит пакет на лету и машет нам рукой. Мы в ответ покачиваем крыльями и берем курс на свой аэродром. Но — поздно, шестерка «мессеров» сваливается на нас. Р-10 пикирует до бреющего и уходит [95] на восток. Все правильно, без него нам будет только легче. Даю команду на перестроение в левый пеленг (Пушкин со своим звеном оказался уже справа). Летчики быстро перестроились, и я правым боевым разворотом иду в лобовую атаку, иду уверенно, рассчитывая на успех, ведь у меня и моего ведомого под крыльями по четыре РС-82, которых фашисты ох как побаиваются!

Но, сближаясь с «мессерами» на лобовых, чувствую что-то неладное: уж больно свободно они перестраиваются, словно на полигоне для атаки одиночной цели. Бросаю взгляд влево и с ужасом обнаруживаю, что атакую противника в одиночестве, ведомые, не поняв моей команды, ушли за Р-10, а «мессеры» берут меня «в клещи»...

Сколько лет прошло, а до сих пор помню холодок, который пробежал тогда по спине. От волнения и обиды защемило сердце. Пытаться уйти, не приняв боя, — верная смерть. Но и одолеть шестерых противников — дело невозможное, спасти может только чудо. Значит, последний бой? Что ж, пусть будет последний! Сцепив зубы, прицеливаюсь и пускаю РС-82 по ведущему «мессеров». Ждал прямого попадания, но, к сожалению, промахнулся. Видимо, подвело волнение. РС разорвался между двумя самолетами противника, один из них все-таки задымил и вышел из боя. Я резко перекладываю машину в крутой левый вираж, чтобы не дать немцам возможности атаковать меня с задней полусферы. Так начался этот тяжелейший для меня бой.

Было ли мне страшно тогда? Да, было. Не верю я в то, что существуют абсолютно бесстрашные люди. Но скажу безо всякой рисовки: страх, который я испытал тогда, помог мне. Может быть, правильнее назвать это не страхом, а чувством опасности, но не в словах, в конце концов, дело. Главное, это чувство прибавило мне сил, хладнокровия, помогло думать, анализировать гораздо быстрее, чем в обычной обстановке.

Пятерка «мессеров» прямо-таки озверела. Атаки следовали одна за другой, казалось, фейерверк трассирующих пуль и снарядов готов изрешетить меня вместе с самолетом. Я резко бросал свой маневренный И-16 из одной фигуры в другую, увертывался от прицельного огня.

Отбивая атаки, я выпускал сначала по одному РС-82, а потом бил из пушки короткими очередями. Я сознавал, что у меня два преимущества перед «мессерами»: лобовая атака, от которой они уклонялись, и малый радиус виража, при нем огонь противника не достигал цели.

Но до бесконечности так продолжаться не могло. Кончились боеприпасы, приборная доска разбита, на плоскостях и в фюзеляже зияют пробоины. В моторе перебои, тяга упала. Пятерка «мессеров» у меня на хвосте. Я захожу в вираж над хлебным полем западнее деревни Куликовка (Куликовка — это название я запомнил на всю жизнь). Тяну ручку управления до предела на себя. Самолет дрожит, вот-вот сорвется в штопор, а высота всего метров четыреста. [96]

Пара «мессеров» метнулась выше, зашла с задней полусферы, открыла огонь по моей машине. Пытаясь уйти, перетянул ручку и, конечно, сорвался в штопор. Из штопора удалось выйти довольно быстро, и я спикировал в направлении большой копны. Вдруг вижу, что эта копна вспыхивает, ее лижут желтые языки пламени, черный дым столбом идет кверху, видимо, поджег ее случайный «эрликон».

Мне еле удалось вывести из пикирования израненный самолет. Плоскостями срубил верхушки кустарника на меже. Во рту все пересохло, пот заливал глаза. Бросаю беглый взгляд вверх и глазам своим не верю: вражеские истребители встали в круг над пылающей копной. Молнией мелькнула догадка: фашисты приняли копну за догорающие остатки моего самолета, а меня потеряли из виду! Спасен! В это даже не верится.

Теперь надо уходить, и как можно скорей. Лечу. А куда лечу — и сам не знаю. Наконец вижу впереди город в дыму пожаров — Чернигов. Теперь можно сориентироваться. Разворачиваюсь и беру курс на свой аэродром. А вот и Веркиевка. Сделал над аэродромом два круга, чтобы успокоиться. Посадка на подбитом самолете — тоже дело нелегкое, но ничего, произвел ее нормально. Техник, увидев мой самолет, только ахнул:

— И как вы только долетели, товарищ командир? Видимо, был бой так бой!

— Это ты точно говоришь: бой действительно был не на жизнь, а на смерть. А вот ведомые меня бросили...

Жгучая обида, о которой я, можно сказать, забыл во время боя, снова захлестнула меня: надо же, бросить в бою, оставить без прикрытия своего командира, своего товарища!

Командир полка выслушал с недоумением мой доклад, суровым взглядом окинул стоявших невдалеке летчиков и поманил к себе Пушкина. Тот подошел.

— Простите, товарищ Пушкин, а как тогда прикажете понимать ваш доклад? — Вопрос был задан предельно вежливо, но чувствовалось, что в командире закипал гнев.

— Ошибся я, товарищ майор! — заикаясь, ответил лейтенант.

— Вот что, Сырцов, прежде всего сами разберитесь в случившемся. О результатах доложите мне. Тогда и будем решать. — И майор скрылся в землянке.

Смущенные, с потупленными взглядами, летчики подошли ко мне. Я молчал и вглядывался в их понурые лица. Первым заговорил Коля Пушкин:

— Я больше всех виноват, командир. Не понял твоей команды, решил, что приказываешь уходить. А уж потом подумал: конец тебе, разве вырвешься от шестерки «мессеров»? Потому и доложил, что ты погиб. Виноват я перед тобой... Только, если можешь, забудь, Дима! Ведь никогда я тебя не подводил и никогда больше не подведу, клянусь. Поверь боевому товарищу!

Много горьких и жестоких слов собирался я сказать летчикам, но послушал Колю — и словно комок подкатил к горлу. Да, ошиблись, да, подвели. Но ведь свои же ребята! Свои! Сколько горького [97] лиха мы хлебнули вместе, и сколько еще предстоит хлебнуть... Молча я подошел к Пушкину и протянул ему руку. А Коля крепко обхватил меня за плечи.

— Живой, командир, живой ты... — хрипло говорил он, царапая своим колючим подбородком мою щеку.

Из землянки выглянул майор Ячменев:

— Я вижу, вы уже во всем разобрались? Тогда идем в столовую!

...Неутихающий гул битвы долетал да нашего аэродрома уже с востока. Возвращающиеся из полетов разведчики докладывали, что вражеские дивизии, наступающие с севера, заняли Глухов, Конотоп, Бахмач, подходят к городу Ромны.

— Этого не может быть! — Майор, представитель штаба фронта, оставшийся на нашем аэродроме, растерянно глядел на карту и разводил руками. — Надо проверить еще раз.

На разведку вылетела четверка «Чаек» под командой Паши Келина. Вернувшись, летчики подтвердили данные прежней разведки. Правда, к этому времени уже и Ромны оказались занятыми противником.

Командир полка приказал собрать летчиков. Начальник штаба доложил обстановку на фронте. Майор Ячменев был предельно краток:

— Товарищи! Обстановка на фронте резко осложнилась. Вражеские танки уже обошли нас. Бдительность и внимание — вот что сейчас требуется от каждого. В конце дня мы перебазируемся в район Прилук. Приготовьте маршрут полета. Сбор в шестнадцать ноль-ноль у КП полка.

Хотя внешне все держались спокойно, состояние было подавленным. Не думали мы, что при таких обстоятельствах придется уходить из Веркиевки. Мы привыкли к аэродрому, сдружились и с жителями села, которые относились к нам с трогательной заботой. В последние дни колхозники уже догадывались, что немцы близко, с тревогой и сожалением поглядывали на нас, но вопросов не задавали. Живя вблизи аэродрома, они уже хорошо поняли, что такое дисциплина, что такое военная тайна. И только дед Иван, в хате которого мы жили, по вечерам что-то бурчал себе под нос, глубоко затягиваясь козьей ножкой.

До отлета у нас еще было время, и я предложил Коле Пушкину после обеда заехать в Веркиевку, попрощаться со стариком.

У калитки дома деда Ивана машина остановилась. Навстречу нам вышел сам Иван Денисович.

— Здравствуйте, сынки! Чем приехали порадовать?

Я вылез из машины, крепко пожал его сухую мозолистую ладонь и тихо сказал:

— Здравствуйте, Иван Денисович! Здоровы ли?

— Не жалуюсь пока. А вот ты, Дмитрий, не заболел ли? Очень уж исхудал.

— Нет, дедуля, здоров я. Летать много приходится.

— Да, всем сейчас нелегко. Все прет и прет немец. И что только в Москве думают? Когда же вы его остановите? [98]

— Остановим, отец, обязательно остановим! — сказал Коля Пушкин.

— Это я и без вас знаю, сынки, — с ноткой недовольства в голосе ответил Иван Денисович. — Нам важно знать, когда повернете супостата. Я же не из любопытства спрашиваю. Нам тоже свою стратегию определять надо.

— О какой стратегии речь ведете?

— О партизанской, вот какой! Надо ж решать: то ли вооружаться да в леса уходить, то ли работать спокойно, если вы отступать больше не собираетесь.

— Не буду обманывать вас, Иван Денисович. Улетаем мы сегодня из Веркиевки. Но мы вернемся, обязательно вернемся! — Я подошел к старику, крепко обнял его.

Дрогнули у старика плечи, слезы накатились на уголки глаз.

— Сынки... сынки... — только и повторял он.

Шофер резко рванул машину с места. А дед Иван еще долго стоял на дороге и смотрел нам вслед. И казалось, сама Родина глядит на нас полными горечи глазами... А впереди была еще целая война.

Многое было потом...

Уходили самолеты на восток, а мы с механиком Гальченко продолжали ремонт машины. Когда запустили двигатель, вражеские солдаты были уже на окраине аэродрома, трещали автоматные очереди. На одноместном И-16 мы вместе с Гальченко взлетели под самым носом у фашистов.

Помню сталинградское суровое небо. Десять вражеских самолетов удалось мне сбить в нем.

В сорок третьем меня тяжело ранили. В армейском госпитале выслушал приговор: ногу ампутировать. Категорически отказался. Отправили меня в Москву, там ногу спасли. Советовали ехать в Пятигорск долечиваться, но время было горячее, и я водил в бой истребители на Курской дуге, хотя до самолета добирался с костылем.

И снова — Днепр. Только теперь уже ведем наступление мы. Тридцать вражеских бомбардировщиков и двенадцать истребителей идут бомбить нашу переправу. Четверкой атакуем их при подходе к реке, сбиваем ведущего, потом еще два самолета. Не дойдя до переправы, гитлеровцы сбросили бомбы на свои же войска.

Многое было...

И все-таки самой острой памятью остаются сорок первый год и дед Иван, который тихо шепчет нам вслед:

— Сынки... сынки... [99]