Споры вокруг событий кануна Великой Отечественной войны не утихают. Они касаются оценки общего характера внешней политики СССР и особенно советско-германских отношений 1939–1941 гг., состояния Красной армии перед войной и вопроса о том, готовился ли Сталин напасть на Германию. При этом в дискуссии участвуют как российские, так и зарубежные исследователи.
Одной из наиболее интересных работ, где отстаивается версия о подготовке Сталиным нападения на Германию в 1941 г., является монография М.И. Мельтюхова «Упущенный шанс Сталина», вышедшая двумя изданиями в 2000 и 2002 гг.1 и получившая уже отклик на страницах «Отечественной истории» в рецензиях В.Д. Данилова и A.C. Орлова2. Мельтюхов отмечает, что уже в 1920-е гг. СССР, утративший к тому времени статус мировой державы, исподволь начал борьбу за усиление своих внешнеполитических позиций, прикрываясь «лозунгами миролюбия и усиления обороноспособности». Англия же и Франция стремились максимально ослабить влияние Советского Союза на международной арене. В этих условиях советско-германский пакт 1939 г. Мельтюхов оценивает как крупный успех нашей дипломатии, впервые обеспечивший СССР признание его интересов со стороны великой европейской державы. Советский Союз смог остаться в стороне от начавшейся в Европе войны, которая позволила ему значительно расширить свое влияние на континенте. Своеобразно трактует Мельтюхов и вступление советских войск в Польшу в сентябре 1939 г., называя его «миротворческой (?!) операцией» (с. 109). Далее на обширном документальном материале он демонстрирует рост советской экспансии в Прибалтике, рассказывает о военных планах СССР в отношении Литвы, Латвии и Эстонии на тот случай, если бы они отклонили требования восточного соседа о предоставлении ему военных баз на их территории. По мнению Мельтюхова, в 1939 г. советское руководство еще не собиралось оккупировать указанные страны, а в 1940 г. пошло на это в связи с изменением внешнеполитической обстановки после разгрома Франции. Освещая советско-финские отношения 1939–1940 гг., исследователь отмечает жесткость позиций обеих сторон, а также то, что Англия подталкивала Финляндию к войне с СССР, в то же время заявив весной 1940 г. о необходимости пересмотра ее итогов.
Мельтюхов полагает, что советско-германское экономическое сотрудничество 1940–1941 гг., вопреки расхожему мнению, в стратегическом плане было выгоднее СССР, чем рейху, поскольку укрепляло нашу промышленную базу, тогда как немцы быстро истратили полученные от Советского Союза ресурсы. При этом часть немецких поставок оплачивалась за счет германского же кредита. Он указывает, что популярная версия о невыполнении Германией экономических обязательств в последние месяцы перед войной неверна — на второй квартал 1941 г. пришлось 68,5% немецких поставок первого полугодия. Причем и СССР, и Германия, по мнению Мельтюхова, своей возросшей в тот момент активностью в деле поставок хотели замаскировать планы нападения (с. 232–233).
Очень показательны суждения советских политических и военных руководителей этого периода, приводимые в книге. Их лейтмотивом являются следующие идеи: пусть империалисты сражаются между собой, ослабляя друг друга, а СССР выберет нужный момент для того, чтобы покончить с ними и распространить социалистическую систему на новые территории; необходимо внедрять в массы идею наступательной войны, «то, что мы кричим об обороне — это вуаль», «наша оборона — это наступление» (с. 341); любая война, которую ведет СССР, справедлива, даже если мы начинаем ее первыми (с. 337–366).
В главе об организации и кадрах Красной армии показаны серьезные перемены, происшедшие в советских вооруженных силах перед войной. Особый интерес представляют сюжет о последствиях репрессий в РККА. Причиной чистки автор считает (с оговоркой «скорее всего») борьбу за власть внутри руководства Наркомата обороны. Мельтюхов опровергает данные о десятках тысяч погибших офицеров (речь может идти примерно о 17 тыс. репрессированных), причем в основном без возражений цитируются различные высказывания о высоком профессиональном уровне новых выдвиженцев. Нехватка же офицеров в РККА к лету 1941 г. вызывалась, по мнению исследователя, чрезмерно раздутыми штатами комсостава. Создается впечатление, что серьезного урона сталинский террор вооруженным силам не нанес. При этом обходится молчанием вопрос о том, что репрессии во многом сковали инициативу командиров3 и еще более усугубили и без того непростое положение с боевой подготовкой войск4. Если Мельтюхов полагает, что названные последствия преувеличены, то это нужно было бы доказать. Требует оговорки и тезис о том, что причиной репрессий являлась борьба за власть среди самих военных, поскольку инициатива здесь исходила, несомненно, от Сталина.
В главе о деятельности разведки накануне войны (с. 240–264) автор показывает, насколько противоречивы были ее донесения о планах Германии. Уровень анализа донесений был низким, и в итоге распространенная версия о том, что разведка раскрывала руководству глаза на обстановку, но ее не послушали, отвергается. На мой взгляд, во многом это соответствует действительности, однако Мельтюхов не ставит вопроса о причинах такой ситуации. У него все изображено по нехитрой формуле «так исторически сложилось». Но неужели и на разведке не сказались репрессии (а это не только гибель многих специалистов, но и кадровая чехарда5, мешающая стабильной работе)? Правда, Мельтюхов приводит мнение А.Г. Павлова о том, что низкий уровень анализа разведданных явился «данью существовавшей тогда деспотической атмосфере» (созданной во многом опять-таки теми же репрессиями, роль которых автор монографии старается принизить), но никаких комментариев к данному высказыванию в книге нет.
Говоря о планах германского руководства в отношении СССР, Мельтюхов отмечает, что Гитлером двигал отнюдь не страх перед советской агрессией. К этому его толкала геополитическая и экономическая ситуация, сложившаяся к тому моменту, так что о превентивном характере войны рейха против СССР говорить не приходится (с. 376,406). Однако, как стремится доказать автор, нападение Сталин все-таки готовил. Об этом свидетельствует перестройка идеологической работы на наступательный лад, помета на мартовском плане Генерального штаба (1941) «Начать наступление 12.6», а главное — некоторые военные мероприятия весны-начала лета 1941 г., соответствовавшие основным пунктам плана 15 мая 1941 г., предусматривавшего упреждающий удар по Германии. Нанесение самого удара, полагает Мельтюхов, планировалось не ранее 15 июля. Подобно В. Суворову (В. Резуну), автор рисует картину несостоявшегося победоносного советского наступления на Германию в 1941 г.: враг был бы наголову разгромлен, кампания закончилась бы на Висле, а Берлин пал бы не позднее 1942 г.6. Советскому Союзу удалось бы в итоге поставить под свой контроль едва ли не весь Старый Свет и большую часть его природных ресурсов. Но Сталин и его окружение допустили роковой просчет, «проглядев» фашистскую агрессию. Поражения 1941 г. объясняются тем, что РККА вовремя не развернула свои силы. Но даже при этом Красная армия сорвала блицкриг, и решение Гитлера напасть на СССР оказалось самоубийством (с. 301–336, 406–412).
С большинством этих тезисов трудно согласиться. Так, говорить об утопическом плане завоевания мира просто бессмысленно, ибо до 22 июня наши войска в любом случае не успели бы развернуться, а германская агрессия вообще снимала с повестки дня советское наступление. Кроме того, тогдашний уровень боевой подготовки РККА не позволял и думать о быстрой победе над таким сильным врагом, как Германия. Правда, Мельтюхов заявляет, что «утверждения о якобы низкой боеспособности Красной армии в 1941 г. представляются недостаточно обоснованными» и что «вопрос о реальной ее боеспособности накануне войны еще ждет своего исследователя» (с. 360–361), но при этом сам же признает, что ВВС, танковые и артиллерийские силы вермахта обладали большим опытом и выучкой, чем наши (с. 391–394). В качестве иллюстрации того, к чему мог привести превентивный удар, можно напомнить о налете ВВС РККА на аэродромы Финляндии 23 июня 1941 г., при котором советская авиация потеряла 71 самолет, а финская — 67.
Вызывает сомнения и главный тезис Мельтюхова — о намерении Сталина напасть на Германию в 1941 г. Как мне кажется, раньше 1942 г. ни о каком советском наступлении не могло быть и речи. Укажу лишь на два момента. 1. Сам Мельтюхов приводит данные, согласно которым 4 из 8 механизированных корпусов Киевского ОВО, чьи войска по плану 15 мая должны были наносить главный удар, имели менее 50 % танков, предусмотренных штатным расписанием, 6 автомашин — менее 50 %, 5 тракторов — менее 50 %. 2. На границе развернулось чрезвычайно затратное строительство новых укреплений (причем бетонных, а не легких полевых, как предлагали инженеры). Между тем дефицитные материалы, используемые при этом, было куда логичнее потратить на оборудование новых полевых аэродромов8, которых остро не хватало, а ведь это мешало сосредоточению авиации, что сам Мельтюхов относит к одному из важнейших аспектов подготовки к наступательной войне. Сложно представить, что ради маскировки, которой противник мог и не поверить, руководство СССР сознательно тормозило подготовку к наступлению. Видимо, оно просто считало оборонительные мероприятия в данный момент более важными.
Нельзя также не заметить, что Мельтюхов старается обойти вопрос о вине Сталина за провалы 1941 г. Правда, он пишет о его «роковом», «историческом» просчете — не успел-де напасть на Германию первым. Но при этом говорится: «Германскому командованию в силу случайного стечения обстоятельств (курсив здесь и далее мой. — А.К.) удалось упредить советские войска» (с. 406). Таким образом, Сталин предстает перед нами как жертва не столько собственных ошибок, сколько всемогущей судьбы. Однако позволительно ли оправдывать таким образом столь вопиющие ошибки? Тем более что «Сталин олицетворял систему, которую сам же создал. Его недостатки и провалы неизбежно становились недостатками и провалами коммунистической партии. Партия, в свою очередь, олицетворяла народ и все его институты. Неудача одного (Сталина. — А.К.) влекла за собой общую неудачу»9. Подчеркну: эту систему Сталин создал сам, замкнув на себе решение важнейших проблем, но справиться с ними не смог. Расплачиваться за его некомпетентность и самоуверенность пришлось миллионами жизней советских людей, но Мельтюхов предпочитает обо всем это не упоминать.
И еще один момент. На с. 14 автор пишет: «Каждое государство имеет право проводить любую внешнюю политику». Поэтому, не боясь прослыть непатриотичным, он охотно признает, что СССР спровоцировал конфликт на Хасане, нарушил международное право при вводе войск в Польшу в 1939 г. и накануне войны с Финляндией. Однако то, что политики попирают общепринятые нормы, не означает, будто они имеют на это право. Право тут ни при чем, если только речь не идет о кулачном праве. Еще И. Хёйзинга язвительно заметил, что внеморальность не осуждается, если речь идет о собственном государстве, но противнику она не дозволена10. И позиция Мельтюхова — тому пример: он осуждает западные страны за бесчестные действия (мюнхенский сговор, предательство Польши и др.), в отношении же СССР готов признать нарушение международного права или провоцирование того или иного конфликта, но никакой критики при этом не звучит.
В заключение хочется сказать следующее. Книга Мельтюхова открывает перед читателем широкую панораму событий предвоенного времени и будит мысль хотя бы своими противоречиями. Но в то же время она взывает к опасному инстинкту права сильного, применяет двойной стандарт и фактически защищает Сталина, несущего главную ответственность за поражения 1941 г. и непомерную цену нашей победы.
Тема предвоенной политики СССР нашла отражение и в книге американского журналиста Альберта Уикса «Другая война Сталина. Большая советская стратегия в 1939–1941 гг.», построенной во многом на анализе российских исследований последнего десятилетия11.
Уикс прежде всего рассматривает проблему влияния идеологии на советскую внешнюю политику, не раз возвращаясь к ней в ходе изложения и отмечая ее несомненную гибкость и умение приспособиться к ситуации. При этом одним из главных идеологических постулатов был расчет на ослабление «империалистического лагеря» в ходе войн. Уикс полагает, что советско-германское сближение 1939–1941 гг. якобы во многом было обусловлено давним преклонением русских перед немцами. Так, он считает Ленина «преданным германофилом» и напоминает о Брестском мире, Рапалло и экономическом сотрудничестве времен нэпа, принесшем СССР большие дивиденды. В 1930-е гг. Сталин, несмотря на враждебность нацистов, упорно стремился наладить отношения с рейхом12. В 1935 г., например, когда еще «не успели просохнуть чернила на советско-французском договоре о союзе», М.М. Литвинов заявил Шуленбургу, что пришло время улучшить отношения между СССР и Германией путем подписания пакта о ненападении (с. 67–68). В связи с этим Уикс со ссылками на мемуарную литературу указывает, что народные фронты прикрывали контакты с нацистами, а система коллективной безопасности была для Сталина лишь средством давления на Германию. «Советский Союз не предпринял никаких конкретных усилий для защиты Чехословакии, когда стало ясно, что вермахт собирается решить проблему якобы угнетаемого немецкого населения на чехословацкой территории в Судетах». Он хотел втянуть в войну Францию, а сам остаться в стороне, наблюдая самоистребление империалистов. Захват рейхом Австрии и Чехословакии, отмечает Уикс, СССР воспринял спокойно. Все это возможно, но автор слишком много рассуждает о коварных замыслах Сталина, умалчивая о том, что такая ситуация вокруг Чехословакии возникла не по вине СССР.
Уикс разделяет точку зрения, по которой московские переговоры с Англией и Францией в 1939 г. были средством давления Сталина на Гитлера. Что же до советско-германского пакта, то он, хотя и шокировал мировую общественность, не был сюрпризом для тех британских официальных лиц, которые знали о «давней традиции русских, и в особенности Ленина, восхищения Германией». Но были, конечно, и более важные причины для советско-германского сближения-военные, экономические, политические. Вскоре уже более 50 % всего объема внешней торговли СССР приходилось на Германию, что свидетельствовало о заинтересованности в ней обеих сторон. Уикс (в отличие от Мельтюхова) много рассуждает о сходстве между коммунистическим и нацистским режимами. Он пишет, что еще в 1920-е гг. Геббельс и Муссолини находились под впечатлением единоличного руководства со стороны Ленина, что Ленин и Сталин создавали «советского человека», а Муссолини — «фашистского», что все они отвергали «буржуазный либерализм» и «буржуазную демократию» и т.д. Все это также «пролагало путь тому решающему дню 23 августа, когда в присутствии широко улыбающегося Сталина и довольного Риббентропа был подписан советско-нацистский пакт о ненападении» (с. 50–53, 73–80).
Подробно рассматривается в книге Уикса и обстановка в последние месяцы перед 22 июня 1941 г. Опираясь на аргументы Мельтюхова, П.Н. Бобылева13 и некоторых других российских историков, он разделяет их версию, согласно которой Сталин и Генштаб РККА готовили нанесение превентивного удара по вермахту. Однако он пишет, что официальный предлог для принятия Гитлером плана «Барбаросса», а именно то, что Советы собирались напасть на Германию, как заявил Гитлер в первой же речи после начала войны 22 июня 1941 г., конечно, не может быть признан удовлетворительным, Гитлер начал планировать агрессию против СССР еще в середине 1940 г. (уверения Риббентропа в том, что фюрер был «вынужден» сделать это лишь в конце 1940 г., Уикс справедливо отвергает). Кроме того, уже и в ранних своих писаниях Гитлер рассуждал о завоевании Советской России (с. 111–163).
Проделанная Уиксом работа вызывает уважение: он проштудировал обширную российскую литературу, тогда как большинство западных исследователей, сторонников версии о превентивной войне Гитлера против СССР, вообще не владеет русским языком. Правда, почти все суждения автора, с которыми можно согласиться, также заимствованы в той или иной степени у российских историков. В то же время Уикс, пожалуй, слишком много рассуждает об агрессивности советского режима, и это звучит весьма неуместно из уст представителя страны, которая сама грубо нарушает международное право, насаждая угодные ей порядки.
Чтобы подкрепить свою версию, Уикс иногда не останавливается перед использованием непроверенных фактов, а то и перед прямой ложью. В одном из приложений в книге, например, дается текст речи Сталина, якобы произнесенной на заседании Политбюро 19 августа 1939 г., где он рассуждает о перспективах мировой революции в связи со складывающейся международной обстановкой (с. 171–173). Однако Уикс не может не знать о сомнениях многих ученых в подлинности этого текста, в частности, из известной ему книги В.А. Невежина14. Он также пишет, будто на плане 15 мая 1941 г. стоят подписи Тимошенко и Жукова, и даже в указателе рядом с их именами выделяет особую рубрику: signing of General Staff memorandum (May 15, 1941). Дважды Уикс упрекает Сталина в том, что тот будто бы знал «о готовящемся японском нападении на Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 г., но скрыл эту информацию от американцев, хотя англичане и американцы начали отправлять помощь Советскому Союзу по ленд-лизу почти сразу после нападения Германии 22 июня 1941 г.» (с. 9, 31). Легко понять, сколь тяжко звучит такое обвинение в устах американца, но можно ли воспринимать его всерьез, если оба раза отсутствует ссылка на источник? Да и действие закона о ленд-лизе было распространено на СССР лишь в ноябре 1941 г., а не «почти сразу» после 22 июня, о чем Уикс не может не знать. Перечисленные примеры позволяют говорить о фальсификации.
Перейдем теперь к сторонникам «оборонительной» концепции и обратимся к работе одного из самых последовательных ее защитников — документальным очеркам О.В. Вишлёва «Накануне 22 июня 1941 года»15, построенным прежде всего на материалах германских архивов.
Одной из своих важнейших задач автор считает опровержение распространенных в историографии и публицистике «штампов» об участии Сталина в развязывании Второй мировой войны, о советско-германской дружбе и союзе, о сотрудничестве НКВД и гестапо и т.п. Он пишет, что и без всякого пакта Гитлер напал бы на Польшу, так как решение об этом было принято в феврале и оформлено в апреле 1939 г. Развязать мировую войну СССР не мог, поскольку она и так уже шла, о чем говорил Сталин на XVIII съезде ВКП(б). Возражая против тезиса об аннексионистских замыслах СССР при подписании договоров с Германией в августе-сентябре 1939 г., Вишлёв утверждает: «Подписывая секретный дополнительный протокол, советское правительство ставило цель не ликвидировать и аннексировать ряд восточноевропейских государств, а установить предел распространению германской экспансии на восток». Далее он пишет: «Введение частей Красной армии в восточные районы Польши 17 сентября 1939 г. и в Прибалтийские страны — летом 1940 г. было произведено советским правительством не в порядке реализации советско-германских договоренностей, а в целях предотвращения военной оккупации либо политического подчинения этих территорий и государств, подготавливавшихся гитлеровской Германией в нарушение действовавших договоренностей» (с. 15). Но, во-первых, собственная экспансия не противоречит предотвращению чужой, а во-вторых, доказательств наличия у Германии планов подчинить в тот момент прибалтийские страны не приводится. Стало быть, и о нарушении рейхом договоренностей говорить в данном случае неуместно. При этом оценка аналогичным действиям СССР не дается, хотя он захватил Северную Буковину вопреки соглашениям с Германией. Вишлёв отмечает, что и другие страны в 1930-е гг. делили мир на сферы влияния, цинично перекраивая чужие границы и жертвуя третьими странами ради своих интересов (с. 16). Все это так, но почему Запад действовал цинично, а СССР — нет? Ссылка на обеспечение безопасности ничего не дает, поскольку Англия, например, оккупировала по той же причине в 1940 г. Исландию, но не присоединила ее к своей империи, как это сделал СССР с Прибалтикой. Налицо, таким образом, двойной стандарт, что весьма напоминает позицию Мельтюхова.
Отрицая факт дружбы и союза между СССР и Германией и «братства по оружию» их войск в тот период, Вишлёв пишет, что РККА и вермахт не разрабатывали планов совместных операций против Польши, не сражались плечом к плечу против нее, и вообще Молотов в речи 17 сентября 1939 г., призывая Красную армию к новым подвигам, имел в виду борьбу не с поляками, а с немцами, о чем свидетельствуют столкновения советских войск с немецкими, в частности под Львовом, причем германское командование не хотело уступить нашим частям право взять этот город (с. 103–108). Можно еще добавить, что советские зенитчики обстреляли самолет, на котором летел Риббентроп в Москву в августе 1939 г. Конечно, выражения вроде «братства по оружию» — явная передержка. Но нелишне было бы упомянуть, что инцидент под Львовом был вызван недоразумением, так как обе стороны приняли друг друга за поляков, а когда разобрались, то прекратили огонь и начали переговоры16. Нежелание же немецких командиров уступить требованиям советской стороны проистекало из их неосведомленности насчет секретных договоренностей правительств СССР и Германии17. Зато о фактах боев РККА с поляками автор практически не упоминает, так как они являются главным аргументом в пользу тезиса о фактическом союзе двух держав, коль скоро они вместе воевали против Польши. Умалчивает Вишлёв и о таком известном факте, как подача советской радиостанцией в Минске сигналов самолетом люфтваффе, державшим курс на Варшаву18.
Нельзя согласиться и с рассуждениями о том, что Молотов в своей речи имел в виду борьбу с вермахтом: во-первых, с поляками РККА в сентябре 1939 г. сражалась куда чаще, чем с немцами, а, во-вторых, интерпретация Вишлёва опровергается весьма корректным тоном инструкций солдатам и офицерам РККА касательно отношений с вермахтом19. Кстати, причиной воинственных намеков Молотова исследователь считает подозрения руководства СССР в адрес Германии, которая могла не захотеть выполнить условия секретных соглашений, поскольку вермахт продвинулся к востоку от границы советской и германской сфер влияния на целых 200 км20. Но ничем, кроме по-своему толкуемых слов Молотова, Вишлёв свою гипотезу не обосновывает и не отвечает на вопрос, справедливы ли были подозрения Сталина. Складывается впечатление, что если бы не ввод РККА в Восточную Польшу, то немцы ее нам не отдали бы. Между тем сам Вишлёв признает, что Германия еще с 3 сентября 1939 г. просила СССР поторопиться с вводом войск, чтобы обострить его отношения с Западом (с. 10).
Вишлёв отвергает и утверждения о советско-германских парадах в Бресте, Львове, Гродно, Белостоке. Применительно к Бресту речь шла о выходе из города частей вермахта, а когда туда вошли советские войска, немцев там уже не было (с. 109–110). Однако он забывает о мемуарах С.М. Кривошеина21, где все это вполне подробно описано, и X. Гудериана22, упоминающего также об обмене знаменами. Парад в Бресте, вопреки мнению Мельтюхова23, не был единственным. Не берусь судить насчет Львова и Белостока, но есть свидетельство В.М. Бережкова о совместном параде в Пинске24. Фотоматериалами засвидетельствовано аналогичное мероприятие в Гродно25.
Нельзя согласиться с Вишлёвым и тогда, когда он отрицает сам факт советско-германской дружбы в 1939–1941 гг., приводя в доказательство многочисленные примеры трений между обеими сторонами. Конечно, искренней дружбы между СССР и Германией быть не могло, но хотелось бы напомнить общеизвестные факты: в 1940 г. на Германию приходилось 52 % советского экспорта и 29 % импорта; советские и германские делегации посещали военные заводы друг друга; СССР закупал в Германии новейшие виды вооружения; через СССР шел транзит германских грузов на Дальний Восток26 и т.д. Да и соглашение от 28 сентября 1939 г. между СССР и Германией называлось договором о дружбе и границах, не говоря уже о многочисленных официальных заявлениях обеих сторон. Сбрасывать их со счетов нельзя. В этом смысле показателен тот факт, что немцы выбросили над территорией Франции 2 млн листовок с текстом речи Молотова 31 октября 1939 г.27.
Анализируя ситуацию накануне 22 июня 1941 г., Вишлёв считает, что СССР то делал жесты доброй воли (перевыполнение весной 1941 г. планы поставок Германии, закрытие в Москве дипломатических представительств ряда стран, оккупированных Германией, и др.), то пытался припугнуть нацистское руководство (разрекламированный призыв части резервистов, слухи о возможном применении СССР химического и бактериологического оружия и об ударе возмездия по городам Германии в случае войны и т.д.). Однако на Гитлера все это не подействовало. Зато сам Сталин вполне поверил тому, в чем его хотели убедить гитлеровцы: «Неверная оценка Кремлем ситуации... являлась результатом дезинформационной акции, которую проводили германские спецслужбы» (с. 41). Сама эта акция описана впечатляюще. В итоге руководство СССР, не разобравшись в потоке противоречивых слухов и донесений, ожидало в 1941 г. немецкого наступления на Ближнем Востоке. Что же до сосредоточения крупных сил вермахта у советских границ, то это воспринималось как давление на СССР с целью получения от него крупных уступок. Сталин ожидал германского ультиматума и был уверен, что без него война не начнется. Именно поэтому он не торопился с приведением Красной армии в боевую готовность (с. 43–63). Эта версия весьма интересна, хотя и не совсем нова28. Но обращает на себя внимание вывод Вишлёва, сходный с тем, который делает и сторонник «наступательной» концепции Мельтюхов: в сложившейся обстановке «ни один политик не был застрахован от просчетов и ошибок» (с. 62), а значит, и особых претензий к Сталину предъявить нельзя. Не совсем ясно только, почему от Гитлера нужно было ждать ультиматума, если в других случаях (Польша, Норвегия, Югославия) он нападал без предупреждения? Ведь СССР был сильнее этих стран, а потому элемент внезапности приобретал особое значение. Удивляет и уверенность Сталина в том, что Гитлер не «посмеет» напасть на СССР до победы над Англией, поскольку все свои кампании в Европе вермахт выиграл в течение 1–1,5 месяцев и не мог ожидать затяжной войны с СССР. Англия же вряд ли успела бы что-то предпринять за полгода, отводившиеся германским руководством на разгром Советского Союза. Да и аналогия с Наполеоном, вторгшимся в Россию, чтобы потом разбить Англию, могла бы быть поучительной.
Правда, Кремль не имел бесспорных доказательств, что нападение состоится именно 22 июня. Но ведь приведение войск в боевую готовность — не единственная оборонительная мера. Никто не мешал, например, отодвинуть основные силы от границы на 50–70 км, чтобы в случае внезапного удара они не оказались застигнутыми врасплох (идеи такого рода еще до войны развивал A.A. Свечин, но его, как известно, постигла печальная участь29). Между тем Сталин отклонил предложения военных инженеров строить новые укрепления даже в 25 км от границы30. Склады находились также в опасной близости от нее, и уже к 10 июля более половины их в приграничных округах были потеряны31.
В главе «Операция «Утка» подробно рассматривается вопрос об убийстве Л. Д. Троцкого — событии явно не первостепенной важности в общем контексте предвоенной политики Советского Союза. По мнению Вишлёва, бывшего наркомвоенмора собирались использовать в своих целях Англия и Франция, которые хотели перебросить его в СССР и свергнуть Сталина (автор проводит здесь аналогию с возвращением Ленина в 1917 г. в Россию при поддержке германского правительства). В доказательство производятся донесения немецких агентов, тогда как ссылки на англо-французские документы, что было бы более логично в такой ситуации, отсутствуют. К тому же, если какие-то планы такого рода и имелись, после разгрома Франции в июне 1940 г. (а Троцкий погиб в августе) они явно утратили всякий смысл. И уж совсем ничего не доказывает ссылка на обсуждение вопроса о создании альтернативного русского правительства во главе с Троцким или Керенским в Государственном совете Финляндии в декабре 1939 г., поскольку обсуждением дело и закончилось. Но даже если Сталин всерьез воспринял сведения о таких планах, следовало бы еще доказать, что именно ими он руководствовался, поручая НКВД убрать Троцкого.
И уж совсем непонятно, какое отношение к событиям кануна войны имеет последняя глава «Генерал Власов в планах гитлеровских спецслужб», поскольку Власов, как известно, попал в плен лишь в 1942 г.
Несомненно, в книге Вишлёва содержатся некоторые интересные суждения, а в приложении даны переводы ряда немецких источников. Но с общей концепцией автора, отстаивающего, вопреки многочисленным фактам, чистоту помыслов и поступков советского руководства, согласиться невозможно.
Подведем некоторые итоги.
На примере рецензируемых книг мы видим, насколько актуальной остается проблема сорок первого года. И, видимо, именно поэтому все три автора для утверждения своей позиции вольно или невольно идут на серьезные натяжки и умолчания. При этом обращает на себя внимание, что Мельтюхов и Вишлёв, резко расходящиеся в вопросе о намерении Сталина напасть на Германию, имеют сходные точки зрения по ряду других принципиальных проблем. Удивляться этому не приходится, ибо цель у обоих авторов одна — представить политику СССР в положительном свете, хотя и с несколько разных позиций. В случае с Уиксом мы имеем ту же картину, но в перевернутом виде: он охотно рассуждает об агрессивности большевиков, о родстве советского и нацистского режимов (а заодно и о восхищении русских немцами), но на сей раз цель автора — обвинить во всем СССР, а стало быть, и Россию, ибо для американцев это одно и то же. В то же время нельзя не отметить, что как бы ни ошибались указанные авторы в тех или иных построениях, высказываемые ими соображения и выявленные факты способствуют плодотворному исследованию данной проблемы. Будем надеяться, что научная составляющая дискуссий о 1941 г. со временем потеснит идеологическую.