Здесь находятся различные выборки из массива статей в этом разделе.
?Подробнее
?Подробнее

Войны — статьи отсортированы по войнам, сперва идут войны с участием России, затем остальные.

Войска — рода и виды войск, отдельные воинские специальности даются в секциях Небо, Суша, Море. В секции Иное находится всё, не вошедшее в предыдущие три. Выборки из всех книг сайта тут: Войска.

Темы — статьи сгруппированы по некторым темам. Темы для всех книг сайта тут: Темы.

Великая Отечественная война в зеркале «новой» историографии
Важнейшим видом социальной памяти является память народа о своём происхождении и своём прошлом. «Для того чтобы любая социальная группа обрела коллективную идентичность, — пишет американский историк Дж. Тош, — ей необходимо общее понимание событий и опыта, постепенно формировавших эту группу. Иногда оно включает общепринятое поверие относительно происхождения этой группы, как это имеет место во многих национальных государствах; или акцент делается на ярких поворотных этапах и моментах символического характера, подкрепляющих представление группы о себе и её устремлениях».

Память о своём прошлом помогает людям лучше и глубже понять настоящее, осознать свои взаимоотношения с другими народами, яснее представить себе возможное будущее. Особенно мощно консолидирующая и вдохновляющая роль социальной памяти проявляется в периоды резких перемен в жизни общества, в моменты опасности для существования нации. В таких ситуациях политики и государственные деятели часто апеллируют к ярким эпизодам из прошлого своего народа для того, чтобы сплотить и воодушевить сограждан, напомнив им о славных деяниях предков. В трудные моменты истории социальная память народа оказывается источником духовной силы и патриотического воодушевления всего населения.

До недавнего времени в нашей стране историки и популяризаторы исторических знаний не покушались на символы социальной памяти, ибо обычно в событии-символе сохраняется воспоминание о реально важном эпизоде истории народа. Исследователи стремились лишь обогатить, дополнить социальную память, сделать её точнее и полнокровнее. Социальная память русского народа опиралась на труды Н.М. Карамзина и С.М. Соловьёва, В.О. Ключевского и С.Ф. Платонова, И.Е. Забелина и Н.Г. Устрялова, на работы советских историков. Художественная и популярная литература черпала свой материал из работ профессиональных учёных.

К сожалению, во второй половине ХХ века как история, так и популярная историческая литература стали испытывать сильнейшее влияние идеологии и политики. В атмосфере «холодной войны» задача просвещения постепенно уступила место целям пропаганды. Историческое просвещение в трудах зарубежных популяризаторов истории постепенно уступило место откровенной националистической пропаганде. Для иллюстрации достаточно привести один весьма характерный пример. В недавно изданной обширной «Патриотической истории Соединённых Штатов» в главе под названием «Прекраснейший час демократии, 1941—45» американские историки Л. Швейкарт и М. Аллен приводят такой перечень важнейших событий Второй мировой войны:

«Сентябрь, 1939: Гитлер захватывает Польшу, и в Европе начинается Вторая мировая война.

1940: Германия осуществляет разгром французских и британских вооружённых сил во Франции; Франция капитулирует и подвергается оккупации; оккупируется Норвегия; битва за Англию.

7 декабря 1941: Япония нападает на Пёрл-Харбор.

1942: Соединённые Штаты и Британия высаживаются в Северной Африке; Джимми Дулитл бомбит Токио (февраль); битвы в Коралловом море (май) и у атолла Мидуэй (июнь).

1943: союзники приступают к бомбардировкам в Европе, наносят поражение Африканскому корпусу, оккупируют Сицилию и Италию (июль).

1944: вторжение во Францию (шестое июня); освобождение Парижа (август); высадка на Филиппинах и сражение в заливе Лейте (октябрь).

1945: Германия капитулирует (май); высадка на Иводжима и Окинаве; испытание атомной бомбы; атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки (шестого и девятого августа); капитуляция Японии.

1946: речь Уинстона Черчилля о «железном занавесе», начало холодной войны.

1947: план Маршалла, создание Северо-Атлантического пакта».

Надо ли комментировать эту, с позволения сказать, «историю»? А ведь «холодная война» вроде бы закончилась, и авторы вполне могли бы (и по долгу профессионала обязаны) в числе важнейших событий Второй мировой упомянуть и нападение Германии на СССР, раз уж они не забыли о Норвегии. Но такого упоминания, как мы видим, нет. Так историки и популяризаторы из зарубежных стран формируют социальную память своих народов.

Однако всё ли благополучно у нас самих, на отечественном историческом фронте? Несмотря на значительные достижения советской историографии в изучении войны, до последнего времени оставалось немало нерешенных проблем. Присущее послевоенной советской литературе замалчивание отдельных тем и сюжетов, апологетический подход к оценке деятельности политического и военного руководства, ограничения на работу с архивными материалами и контакты с зарубежными учеными оборачивалось определенным снижением уровня исторических исследований. С течением времени все сильнее ощущалась необходимость преодоления зависимости исторических сочинений от объяснений и оценок, заимствованных из официальных партийно-государственных документов.

С 1990-х годов в отечественной историографии начался новый этап, характеризующийся созданием условий для дальнейшего углубления знаний о войне, возможностью критического осмысления достижений предшествующего периода. Разнообразие подходов при изучении важнейших проблем и изложении взглядов, освоение российскими историками новых пластов зарубежной литературы в целом положительно сказались на объективном освещении малоизученных страниц Великой Отечественной войны. Наряду с методологическим и идеологическим плюрализмом важнейшей предпосылкой совершенствования представлений стала существенно возросшая источниковая база исследований. Подготовка и публикация десятков сборников архивных материалов значительно облегчили историкам работу над всеми без исключения проблемами истории войны, предоставив возможность детального изучения многих ранее практически не рассматривавшихся сюжетов.

В то же время за последние 20 лет, увы, было издано огромное количество популярной исторической литературы, которая направлена не на укрепление социальной памяти, не на её обогащение, дополнение, уточнение, а напротив — на её разрушение. Усердствует и телевидение, последовательно дискредитирующее все наиболее важные события российской истории, имеющие символическое значение.

Великая Отечественная война, безусловно, является одной из опор коллективной памяти российского народа. Образ войны и Победы выступает символом могущества нашего Отечества, единения людей разных национальностей, социальных и возрастных групп, служит напоминанием об огромном духовном потенциале, которым обладают Россия и её народ… Осознание этого заставляет с особой ответственностью относиться к повторяющимся попыткам предложить обществу «новое прочтение», пересмотр устоявшихся представлений относительно возникновения Второй мировой войны, обстоятельств её развязывания, роли и места Великой Отечественной войны («Восточного фронта») в общем ходе военных действий и их итогов…

Специалисты в области военной истории давно бьют тревогу в связи с тем, что освещение событий 1941—1945 гг. во многих средствах массовой информации ведётся предвзято, крайне идеологизированно, с нарочитым пренебрежением к фактам и документам. Наиболее одиозной фигурой, прочно ассоциирующейся с ложью и фальсификацией о событиях Великой Отечественной войны, является перебежчик В. Суворов. За последние годы было издано немало работ, в которых показана полная несостоятельность его «версий», основанных на подлогах аргументации. Однако эстафета ниспровержения «тоталитарных мифов» — а на деле конструирования новой мифологии — подхвачена в сочинениях Б. Соколова, М. Солонина, В. Бешанова, В. Кольковского, И. Кузнецова, К. Плешакова и ряда других авторов, компилирующих новые литературные поделки на основе заложенной автором «Ледокола» В. Суворовым «идейной базы».

Спору нет, история Великой Отечественной и, шире, Второй мировой войны остается крайне мифологизированной в общественном сознании. Это объясняется целым комплексом причин, главной из которых является особая роль памяти о войне в общей структуре социальной памяти народов бывшего Советского Союза. В период существования СССР война была интерпретирована как испытание на прочность всех систем жизнеустройства, сложившегося начиная с 1917 г. Страна этот экзамен выдержала. Важнейшие события войны, начиная от трагического дня 22 июня 1941 г., через Дубосеково, Сталинград, Прохоровку и заканчивая взятием рейхстага, а также имена ее главных героев вошли в коллективную память как скрепляющие народное единство символы. Одновременно победа над фашизмом стала одной из козырных карт в колоде официальной пропаганды и рассматривалась как доказательство прочности, жизнестойкости социалистического строя, правильности политики модернизации страны, проводившейся коммунистической партией после Гражданской войны.

Когда в конце 1980-х гг. правящая элита Советского Союза взяла курс на демонтаж советского строя, в целях идеологического обоснования естественным образом потребовалась дискредитация всего того, что ранее рассматривалось как незыблемые ценности. Заинтересованные в «революционной перестройке» общественные силы взялись вести пропаганду, направленную на подрыв тезиса о том, что Победа была одержана благодаря советскому общественно-политическому устройству, плановой экономике, особой роли коммунистической партии. Не благодаря, а вопреки — вот основная идея начатой идеологической кампании, конкретное содержание которой варьировалось в зависимости от материала, на котором строилась аргументация.

В этот период в историографии Великой Отечественной войны происходит становление ревизионистского направления, основными тезисами которого являются утверждение о сфальсифицированности всей советской военной историографии и утверждение необходимости «переосмысления» (ревизии) ее основных положений как единственного средства приближения к «правде истории». Его представителей характеризует настойчивое стремление предложить общественному сознанию принципиально иной взгляд на историю Великой Отечественной войны, нежели тот, который выработала советская историография. Подчеркнем: речь идет не об исправлении и дополнении сложившихся концептуальных представлений, закрытии тех или иных «белых пятен» и т.д., а о кардинальном перетолковании ключевых событий войны, приписывании им иного, отличного от устоявшегося, смысла. Вот за выполнение этого идеологического заказа и взялись с охотой господа Ю. Афанасьев, Б. Соколов, М. Солонин, В. Бешанов и иже с ними.

Выделяя основные направления, по которым наблюдается стремление «исправить» историю Великой Отечественной, специалисты отмечают, прежде всего, тенденцию возложить на Советский Союз ответственность за развязывание Второй мировой войны, попытки принизить вклад Советского Союза в разгром фашизма, нападки на решения Ялтинской конференции, главным образом касающиеся Польши и других стран Восточной Европы и раздела «сфер влияния» между Советским Союзом, США и их союзниками, умаление полководческого таланта советских полководцев и командиров, сопровождающееся стремлением преувеличить потери Красной армии как в отдельных сражениях, так и в войне в целом.

В числе тех сюжетов, при освещении которых «в наибольшей степени просматривается стремление подправить историю в антироссийском духе», прежде всего называются те, что связаны с причинами и предысторией Второй мировой войны. В первую очередь, наблюдается стремление свести их к советско-германскому договору о ненападении 23 августа 1939 г., замолчав при этом роль и значение Мюнхенского соглашения с точки зрения причинно-следственных связей, и возложить тем самым ответственность за возникновение войны на Сталина и Советский Союз.

Безусловно, к настоящему времени в отечественной историографии произошла существенная корректировка осмысления событий кануна и первого этапа Второй мировой войны, основанная на новых данных конкретно-исторических исследований, статистическом материале и т.д. Сегодня историки предпочитают рассматривать противоречия между ведущими мировыми державами через призму геополитики, исследующей роль природно-географического фактора в формировании политики и военной стратегии государств.

Эта тенденция сочетается с постепенным освоением теоретического наследия историков и философов, чьи идеи лежат в русле так называемого цивилизационного подхода. Если в ориентированной на постулаты исторического материализма советской историографической традиции европейский фашизм выступал прежде всего как реакция эксплуататорских классов на рост рабочего и национального движения в мире, как «ударная сила империалистической реакции», то в данном случае в центре исследования оказываются социальные и культурологические аспекты этого явления. Фашизм и национал-социализм в Германии предстают как порождение определенной культурной традиции, плод культуры и философии Запада. Цели Германии в отношении нашей страны далеко выходили за рамки борьбы идеологий и включали уничтожение государственности, культуры русского и других народов СССР, физическое истребление народов Восточной Европы. Десятилетиями складывавшийся в Германии «образ врага» включал представления о вечности борьбы германцев против славян, культурном призвании и праве европейцев господствовать на Востоке. В этой системе координат Советский Союз (Россия) рассматривался как законная добыча западноевропейских держав, которым предстояло «закончить войну», расчленив СССР и установив над его народами свое колониальное господство.

Игнорирование этих обстоятельств, сведение сути мирового конфликта середины ХХ века к столкновению «нацизма с большевизмом» с точки зрения современных научных представлений выглядит поверхностным. В то же время характерной особенностью предлагаемого ревизионистами «переосмысления» является акцент именно на идеологической составляющей международных отношений. Распространение получило представление о том, что главным содержанием мировой истории после Первой мировой войны была борьба «за либеральную демократию» против двух тоталитарных идеологий — фашизма и коммунизма (сформулированное, главным образом, в англоязычной литературе в период «холодной войны»).

С 1990-х годов тезис о тождестве гитлеризма и большевизма, «родстве» Третьего рейха и сталинского СССР стал активно использоваться в отвечавшей определенному политическому заказу публицистике. Агрессивно внедряется он в общественное сознание и ныне. Прежде всего, внимание переключается на поверхностное сходство использовавшихся технологий легитимации политического порядка, в том числе репрессивных мер, способов взаимодействия государственного и партийного аппарата и т.п. Утверждение подобных взглядов в историографии происходило за счет привлечения исторического материала, относящегося к периоду 1939—1941 гг., прежде всего советско-германских договоренностей лета—осени 1939 г. и прилагавшихся к ним секретных протоколов. Эти и другие события интерпретировались как подтверждение внутреннего сходства «тоталитарных режимов», сначала сотрудничавших, а затем столкнувшихся из-за обоюдных агрессивных устремлений.

В результате во многих современных историко-публицистических сочинениях в разных вариациях повторяются обвинения СССР в экспансионизме, обусловленном либо стремлением к мировой коммунистической революции, либо «имперскими амбициями» сталинского руководства. Вновь и вновь повторяются попытки ревизовать прочно устоявшийся в науке взгляд на историческую ответственность Германии за нападение на СССР, распространяются выдумки о подготовке в 1941 г. Советским Союзом нападения на Германию…

Отдельного замечания заслуживает концепция тоталитаризма, в 1990-х годах широко использовавшаяся в качестве универсального объяснения сталинского периода российской истории. Современные историки предупреждают о ее ограниченности как средства научного познания и обращают внимание на ее чрезмерную политизацию в США и Западной Европе. Дискуссии последних лет убедили многих специалистов, что теория тоталитаризма основана в первую очередь на рефлексии двух войн — Второй мировой и «холодной» и противоречит многим постулатам методологии истории. В частности, она рассматривает те или иные политические режимы не в динамике, а в статике, не давая картины изменений внутри общества, и совершенно не нацелена на выявление специфики диктатур в различных странах мира. Применение концепции тоталитаризма к сходным политическим режимам — Германии и СССР — игнорирует проблему их существования в принципиально различающихся социумах. «…Тоталитаризм не может претендовать на звание созревшей объяснительной теории или даже модели, — делает вывод профессор университета Торонто Дж. Кип, — в лучшем случае это наводящая на размышление концепция, требующая проверки исторической реальностью».

Большинство современных отечественных специалистов, в то же время опираясь на достижения предшественников, развивают реалистический взгляд на достижения и просчеты советской внешней и внутренней политики в 1930-е гг., подчеркивая в то же время незаинтересованность советского руководства в обострении международной обстановки. Это связывается с тем, что в межвоенный период возникла реальная угроза объединения наиболее развитых в экономическом отношении держав против СССР. Важнейшая задача советской внешней политики в 1920—1930-е гг., таким образом, заключалась в том, чтобы найти союзников, не допустить сплочения могущественных противников на антисоветской платформе и не допустить (или, по крайней мере, максимально отсрочить) вступление страны в войну.

По мнению большинства современных специалистов, советская внешняя политика формировалась под влиянием тех базовых геополитических императивов, которые действовали на протяжении столетий российской истории, изменение же общественно-политического строя сказалось главным образом на идеологическом и пропагандистском обосновании тех или иных конкретных акций.

Альтернативная точка зрения очевидным образом напоминает догматические представления о борьбе коммунизма и капитализма как «главном противоречии эпохи». В ее основе лежит идеологизация внешнеполитических интересов как борьбы «светлого» и «темного» начал, цивилизации и прогресса в лице «демократии» против отсталости и варварства в лице «тоталитаризма». По справедливому наблюдению Н.А. Нарочницкой, в данном случае налицо «теологизация собственного исторического проекта, отождествление его с некими общечеловеческими идеалами, которые позволяют выставлять даже преемственные интересы как борьбу за некие вселенские моральные принципы, а соперника — врагом света».

В наиболее серьезных трудах последнего времени эти представления безоговорочно отвергаются — прежде всего, по причине их методологической узости и очевидного несоответствия всему комплексу накопленного в науке документального материала. Утверждение о равнозначности советско-германских политических и экономических контактов тем дипломатическим и иным шагам, которые предпринимались в интересах создания системы коллективной безопасности (заключение советско-французского и советско-чехословацкого договоров о взаимопомощи и т.д.) является ошибочным и не может быть обосновано без разного рода натяжек, умолчаний и другого насилия над историческим материалом. Тем более что в последние годы историкам стали известны дополнительные документальные свидетельства, подтверждающие серьезность намерений руководства СССР заключить союз с участием Великобритании и Франции (например, «Дневник» Г.И. Димитрова, «Дневник» И.М. Майского и др.) и подчеркивающие приоритетность именно этого направления во внешней политике Советского Союза на протяжении всего периода 1930-х годов.

***

Ярким проявлением тенденциозной идеологизированности «новой» историографии стало отношение к советско-германским договоренностям 1939 года и внешнеполитическим акциям СССР, предпринятым после их заключения. Авторы, осуждавшие действия советского руководства, чаще либо вовсе уклонялись от рассмотрения вопроса о соответствии советского внешнеполитического курса накануне Великой Отечественной войны национально-государственным интересам СССР, либо декларировали наличие ценностей более высокого «общечеловеческого» уровня, в жертву которым, по их мнению, следовало принести интересы Советского государства, — вплоть до его суверенитета.

Однако за истекшие десятилетия не удалось сколько-нибудь убедительно обосновать выдвинутое на рубеже 1990-х гг. утверждение о том, что Сталин пошел на заключение советско-германского договора от 23 августа 1939 г. не в результате срыва англо-франко-советских переговоров, а сознательно выбрав этот вариант в расчете на территориальные приобретения и прочие выгоды. (Тем более неубедительными выглядят примитивные обвинения Советского Союза и лично Сталина в стремлении к «разделу мира» с Германией уже начиная с Рапалльского договора 1923 г.).

В сущности, тезис о том, что заключение «пакта Молотова — Риббентропа» было предопределено тоталитарной сущностью сталинского и гитлеровского режимов — миф, не имеющий под собой серьезного научного обоснования.

В непосредственной связи с этим находится обвинение руководства СССР в «провоцировании» Второй мировой войны и подготовке нападения на Германию, результатом которого стала бы «советизация» Европы или ее части. Введенные в 1990-е гг. в научный оборот новые архивные материалы дали возможность ряду отечественных и зарубежных историков и публицистов инициировать дискуссию вокруг проблемы «внезапности» нападения Германии, подготовки Советского Союза к «наступательной войне» или к нанесению «упреждающего удара».

На основе изучения архивных материалов объективные российские и зарубежные историки давно пришли к вполне определенным выводам. С самого начала планирования Германией войны против СССР она последовательно и неуклонно готовилась к агрессии против Советского государства, совершённой 22 июня 1941 г. Что же касается возможных ответных действий СССР, то в оперативно-стратегическом планировании германского военного командования вариант наступательных действий Красной армии в расчет даже не принимался. Ни Гитлер, ни другие представители нацистского руководства не верили в возможность нападения Советского Союза на Германию и не располагали ни дипломатическими, ни агентурными сведениями на этот счет. Не случайно германскому правительству пришлось впоследствии изрядно поломать голову над тем, как обвинить СССР в «нелояльности» и подготовке «удара в спину» Германии «во время ее смертельной схватки» с Англией.

Вопрос о характере германского нападения на СССР можно считать закрытым — это была неспровоцированная агрессия. Тем не менее некоторые авторы (в первую очередь это относится к историкам и публицистам, развивающим идеи В. Суворова—Резуна) не считают немецкую оценку советских военных приготовлений адекватной реальному положению дел. По их мнению, нацистское политическое руководство, генералитет и спецслужбы ошибались, расценивая приготовления Советского Союза к войне как оборонительные, в то время как в СССР замышляли «освободительный поход» в Европу и вели подготовку к нападению на Германию уже летом 1941 г. Таким образом, по мнению ревизионистов, пусть и допустив весной 1941 г. ошибку относительно ближайших намерений Сталина, нацисты в целом оказались правы, и их война против СССР в широком смысле должна рассматриваться как превентивная.

Эта точка зрения подкрепляется апелляцией к рассекреченным в начале 1990-х гг. документам советского предвоенного военно-стратегического планирования, а также материалам пропагандистской подготовки к будущей войне. Действительно, планы первых операций РККА носят наступательный характер. Однако прямой связи между характером действий вооруженных сил и политическими целями войны нет. Наступление и нападение — разные вещи. Как представляется, Генеральный штаб и Наркомат обороны, будучи, в сущности, всего лишь инструментом в руках политиков, при планировании операций вообще могли не рассматривать вопрос о том, кто именно будет инициатором военных действий — СССР или Германия. Войска должны были быть готовы разгромить противостоящего им противника в любом случае. Советское командование не планировало отступления вглубь страны в духе 1812 г., рассчитывая с первых дней войны начать борьбу за стратегическую инициативу. Только такой вариант позволял надеяться на успешный исход столкновения со столь мощным противником, каким являлась гитлеровская Германия.

И в этом не было ничего исключительного: как убедительно показал А.В. Исаев, все планы крупных держав-участниц Первой и Второй мировых войн были наступательными. Даже Финляндия и Польша планировали «наступательную войну». Тем не менее никому не приходило и не приходит в голову обвинять Францию или Польшу в подготовке нападения на Германию только потому, что военные этих стран в случае войны планировали действовать «наступательным образом». Так что «наступательный характер» советской военной доктрины и документов планирования (на обоснование какового некоторыми историками в последние годы потрачено немало усилий) никак не может свидетельствовать в пользу того, что советским руководством было принято решение о нападении на Германию летом 1941 г., или же служить аргументом в пользу некой особой «агрессивности» сталинского СССР.

Предположения о том, что СССР мог напасть на Германию в 1942 году или позднее, — спекуляции, не имеющие документального подтверждения. Планы стратегического развертывания на этот период Генеральным штабом Красной армии разработаны не были, никаких программных заявлений по этому поводу руководство СССР не делало. Да, в 1942 году СССР чувствовал бы себя более сильным в военном отношении, чем в 1940 или 1941 г. Однако это еще отнюдь не означает, что Сталин непременно напал бы на Германию. Мощь Красной армии могла просто стать тем фактором, который исключил бы возможность военного выступления Германии против Советского Союза.

* * *

К числу наиболее дискуссионных проблем, связанных с началом Великой Отечественной войны, относятся вопросы о степени готовности Советского Союза к войне, причинах поражений Красной армии в июне 1941 г. и ответственности за это советского политического и военного руководства.

Начиная с доклада Н.С. Хрущева ХХ съезду КПСС, одной из главных причин поражений Красной армии в начале войны принято считать репрессии 1937—1939 гг. В этот период из армии было уволено по разным причинам около 40 тыс. командиров, из них были арестованы около 18 тыс. человек. Однако полагать, будто в результате репрессий был утрачен весь «офицерский корпус» Красной армии или хотя бы его половина, нельзя. Для объективной оценки этой трагической страницы советской истории нужно иметь в виду, что к 22 июня 1941 г. численность командного и начальствующего состава Красной армии составляла около 450 тыс. человек. Обличители сталинизма, как правило, апеллируют к тому, что в результате репрессий Красная армия была лишена наиболее подготовленных кадров.

Так ли это? Данные об уровне подготовки военных кадров перед войной свидетельствуют о неуклонном росте числа офицеров, имевших высшее военное образование. Перед началом репрессий академическое образование имели 29% представителей советского высшего командного состава (генералитета), в 1938 г. таких было уже 38%, а в 1941 г. — уже 52%. Не отрицая, что репрессии нанесли серьезный ущерб подготовке нашей страны к возможной войне, следует все же отметить, что историкам до сих пор не удалось на конкретном материале показать, какое влияние оказали репрессии на ход вооруженного противоборства после 22 июня, и доказать, что репрессированные военачальники — Тухачевский, Гамарник, Уборевич, Якир — воевали бы лучше, чем Жуков, Конев, Василевский и Рокоссовский.

Современные военные историки, опираясь на анализ хода сражений начального периода Великой Отечественной войны, в качестве главной причины поражения Красной армии называют вовсе не репрессии. Прежде всего, немецкому командованию посредством тщательно спланированной кампании по дезинформации удалось сохранить свои приготовления в тайне и до середины июня поддерживать у советского руководства иллюзию того, что начало конфликта удастся оттянуть посредством дипломатических переговоров. Сдерживающее влияние на советские военные приготовления оказывали и стратегические соображения: если бы Гитлеру удалось выставить Советский Союз виновником конфликта, это могло, как опасались в Москве, стимулировать примирение между Берлином и Лондоном. В результате могло случиться, что СССР пришлось бы вести войну не только против Германии и ее союзников, но и против более широкой коалиции государств.

Это привело к тому, что выдвижение советских войск к границам, осуществлявшееся как реакция на становившуюся все более явной угрозу нападения, запаздывало. Начатое 22 июня вторжение застало Красную армию в момент, когда сосредоточение и развертывание еще не было завершено: советские дивизии и корпуса были разделены на три стратегических эшелона, не имевших между собой оперативной связи. Поэтому немцам в первые недели войны удавалось громить соединения Красной армии по частям, имея на решающих участках фронта значительное преимущество в силах. Именно это и стало главной причиной крайне неудачного для нашей страны развития событий на фронтах в первые недели войны.

Современная историческая наука в освещении причин поражения Красной армии в начале Великой Отечественной войны достигла несомненного прогресса, состоящего в рациональном объяснении действий советского руководства накануне 22 июня 1941 г. при отказе от ссылок на «необъяснимую слепоту», «маниакальную уверенность» Сталина (или «упрямство», «глупость» и т.п.), что было свойственно советской историографии со времен «разоблачения культа личности», а особенно — в «перестроечные» годы.

Методология построения подобных объяснительных моделей не заходила дальше сведения причин поражений 1941 г. к существовавшему тогда в СССР политическому режиму — «системе личной власти», при которой, дескать, только и возможны подобные «необъяснимые» просчеты. Этот путь бесперспективен: ссылки на «политический режим» в данном случае ничего объяснить не могут — прежде всего потому, что принятие решений такого рода в любой стране и при любом режиме является прерогативой узкого круга высших руководителей государства. Любителям же исторических параллелей достаточно вспомнить, что демократический режим не помог Франции избежать разгрома в 1940 году, как не помогла демократия Соединенным Штатам Америки избежать катастрофы в Перл-Харборе, несмотря на предупреждения разведки.

Что касается других причин трагического начала войны, то специалисты обращают внимание на незавершенность программы перевооружения Красной армии (рассчитанной минимум до 1942 г.), недостатки организационной структуры ВВС и механизированных соединений. Предпринимая в 1940 г. масштабную реорганизацию, руководство страны и командование РККА, судя по всему, не учитывали вероятности вступления СССР в войну уже в следующем году. Не имея возможности обеспечить армию вооружением и материальными средствами в соответствии с установленными штатами и должным образом оборудовать театр военных действий, командование Красной армии тем не менее не сумело внести изменения в порядок реорганизации и привести количество соединений и их штатную численность в соответствие с имевшимися в наличии техническими средствами. Одним из следствий этого явилась недостаточная обученность личного состава подразделений всех родов войск. Вынужденная экономия горючего и боеприпасов, нехватка ремонтной техники и средств подвоза горючего, недостаток средств связи не давали возможности в должной мере подготовить танкистов и летчиков, отработать взаимодействие частей на поле боя и их обеспечение в полевых условиях. Эти факторы не могли не сказаться негативным образом после начала войны.

* * *

Современными военными историками много сделано для изучения хода вооруженного противоборства на фронтах Великой Отечественной войны. Более подробное освещение получили сражения, течение и исход которых были неудачными для советских войск. В то же время значительно детализированы представления и о ключевых, решающих битвах на советско-германском фронте: Московской, Сталинградской и Курской битвах, в том числе Прохоровском сражении, обороне и блокаде Ленинграда, операции «Багратион», взятии Берлина, и т.д.

Для обозначения сражений 1942—1943 гг., которые вели войска Западного и Калининского фронтов против немецкой группы армий «Центр», в последнее время постепенно утверждается термин «Ржевская битва». Усилиями ряда авторов сражениям в районе Ржевского выступа приписывается самостоятельное значение, предпринимаются попытки отделить «Ржевскую битву» от Московской и Сталинградской и поставить ее в один ряд с ними. Наиболее последовательно данная точка зрения высказывается региональными исследователями, краеведами г. Ржева. Их старания ведут к тому, что термин «Ржевская битва» закрепляется в общественном сознании, о чем свидетельствует создание тематической экспозиции в Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе, появление статей в интернет-энциклопедиях, создание документальных фильмов, в основу сценария которых положено соответствующее осмысление темы.

К сожалению, всё это делается без должного научного обоснования. Собственно, с художественной точки зрения можно образно назвать битвой и столкновение двух взводов. Внедрение же термина «Ржевская битва» происходит без полемики на военно-теоретическом уровне (где понятия «битва», «сражение», «бой» имеют вполне определенный смысл) и решает исключительно идеологические задачи: навязать общественному сознанию образ «Ржевской мясорубки» как символа бездарности советского командования и его пренебрежения к сбережению жизни солдат, той битвы Великой Отечественной войны, в которой Красная армия якобы не смогла одержать решительной победы.

* * *

Одной из наиболее политизированных и сложных для непредвзятой оценки является проблема коллаборационизма граждан Советского Союза в годы Второй мировой войны.

Основные трактовки, искажающие суть данного явления и его масштабы, восходят к нацистской пропаганде и преимущественно представлены на страницах изданий, так или иначе связанных с эмигрантскими кругами и организациями, созданными при активном участии бывших участников «власовского движения» (НТС, журнал и издательство «Посев», и т.п.).

Сотрудничество в годы войны части граждан СССР с нацистами объявляется здесь вызванным, прежде всего, идеологическими причинами: неприятием сталинского режима и «социалистического эксперимента». Численность коллаборационистов всячески преувеличивается, в то же время замалчивается беспрецедентный характер принуждения советских граждан к коллаборации со стороны оккупантов в нарушение всех норм и обычаев войны. В конечном счете, вынужденное сотрудничество советских граждан с врагом подается как проявление некого «антисталинского протеста». Тем самым «власовское движение» получает моральное оправдание, а русофобская сущность нацистской политики затушевывается. Эти трактовки служат основанием для отрицания правомерности названия «Отечественная война» применительно к войне СССР против Германии, поскольку-де в 1941 году «Россия была оккупирована Советским Союзом» (тележурналист В. Правдюк).

Ложность этой концепции, ее крайняя идеологизированность и тенденциозность — вне всяких сомнений. Она выстроена на сплошных подтасовках: во-первых, термин «коллаборационизм», традиционно используемый для обозначения добровольного, прежде всего политического сотрудничества с врагом, необоснованно применяется в данном случае для обозначения любого, в том числе вынужденного, взаимодействия с оккупантами; во-вторых, в результате подмены происходит необоснованное увеличение численности «коллаборационистов»; в-третьих, раздувание масштабов явления служит одним из обоснований тезиса о его «закономерности» и обусловленности внутренними пороками советского строя.

Виноватыми в трагедии сотен тысяч людей, оказавшихся во власти оккупационного «нового порядка», оказываются, таким образом, не нацисты, презревшие ради достижения победы в войне соблюдение каких бы то ни было правил войны, моральных норм и проводившие политику геноцида на оккупированных территориях, а Сталин и его режим. Вот как рассуждает, например, Г.Х. Попов, приводя цифры (разумеется, максимальные из тех, что можно почерпнуть из литературы): «Никогда в русской истории такое количество русских людей не сотрудничало с врагом. В докладах об Отечественной войне наших лидеров хотелось бы услышать, что это Сталин, советская власть, большевистская партия и госбезопасность довели сотни тысяч граждан своей страны до самого страшного в жизни человека — до готовности сотрудничать с врагом России».

Особенности «исследовательского метода» сторонников данной точки зрения позволяет говорить о сознательной манипуляции. При истолковании источников здесь используется один и тот же прием: любое отраженное в документах (письмах солдат, материалах советской цензуры, документах Особых отделов НКВД и военной прокуратуры) проявление недовольства военнослужащих Красной армии рассматривается как свидетельство наличия «протестного настроения» в обществе, направленного против советского строя — «сталинской системы несвободы». Используя такую «методологию» можно, действительно, подверстать к «антисталинскому протесту» сотни тысяч людей. Характерно, что необоснованность такого представления подчеркивается и в немецкой научной литературе. «Утверждение, что в целом от 800 тыс. до 1 млн. советских граждан, которые, в той или иной форме, делали это сознательно, по политическим убеждениям выступая против советского руководства, проходит мимо исторических реальностей», — пишет, например, специалист по истории военного плена К. Штрайт.

Важнейшей предпосылкой коллаборационизма граждан СССР явился особый характер войны, которую вела гитлеровская Германия против Советского Союза. Антибольшевистские и антисталинские лозунги были лишь прикрытием нацистских планов и предназначались для того, чтобы облегчить их реализацию, расколов советское общество и дезориентировав Красную армию. Кроме того, гитлеровцами делалась ставка на разобщение и стравливание между собой народов СССР по национальному признаку. Представители национальных меньшинств подвергались пропагандистскому воздействию, призванному возбудить в них националистические чувства и противопоставить их русским как государствообразующему народу.

Беспримерная жестокость оккупантов и сознательное нарушение ими законов и обычаев войны, выразившиеся в масштабном принуждении советских граждан к коллаборации — именно это создало условия для широкого вовлечения людей, в том числе военнопленных Красной армии, в сотрудничество с врагом в разнообразных формах.

Сегодня оправдание Власова и «власовцев» гораздо опаснее для национального самосознания, чем любое благостное мифотворчество по поводу выдающейся роли в отечественной истории Сталина, Брежнева или даже Троцкого. Оправдание «власовцев» провоцирует оправдание коллаборационизма как такового и, более того, явно или неявно подводит к оправданию гитлеровской войны на уничтожение против России / СССР…

***

Изрядно мифологизирована в современном массовом сознании история создания и применения в Великой Отечественной войне штрафных частей и заградотрядов.

В данном случае ревизионистское прочтение данной темы преследует цель обосновать тезис о том, что успехи Красной армии на фронте были обусловлены, прежде всего, масштабностью карательных мероприятий, проводившимися в годы войны для «принуждения к героизму» советских солдат и офицеров. Внушается, что без этой системы принуждения советский народ был не в состоянии защитить свою Родину, более того — массовое дезертирство и отказ солдат воевать «за Сталина» вызвал бы развал армии и дезорганизацию тыла. В конечном счете, преувеличение роли штрафных частей и заградотрядов служит задаче развенчать войну как Отечественную, представить ее столкновением двух тоталитарных режимов, жертвами которых оказались «братские» немецкий и русский народы…

Такой подход являлся традиционным для части создававшейся в годы «холодной войны» на Западе историко-публицистической литературы о Второй мировой войне, где стойкость и мужество советских воинов нередко объяснялись страхом перед «железной дисциплиной комиссаров» и «расстрельными командами». В то же время он идеологически перекликается с содержанием нацистской пропаганды времен войны, также широко использовавшей образ бесчеловечных евреев-комиссаров и бойцов заградотрядов, якобы силой гнавших русских солдат «на убой» ради Сталина и его друзей, англо-американских капиталистов.

И тогда, и сегодня в качестве примера жестокости советского командования в первую очередь приводится приказ Народного комиссара обороны № 227 от 28 июля 1942 г., известный как «Ни шагу назад!». Однако соблюдение принципа историзма, помещение этого и других документов той эпохи в широкий исторический контекст немедленно выявляет тенденциозность такой их интерпретации. Было ли нечто «новаторское» в самой постановке вопроса — запрете частям отступать без приказа? Очевидно, в любой армии оставление солдатом своего поста, частью своей позиции без приказа вышестоящего командира рассматривается как ЧП, в условиях военного времени — как преступление. В России эта норма была закреплена в воинских уставах в период создания регулярной армии. Вот примеры из документов Петра I: «…никто из господ генералов с места баталии прежде уступать не имеет, пока он от своего командира к тому указ не получит. Кто же место свое без указу оставит или друга выдаст, или бесчестный бег учинит, то оный будет лишен и чести и живота». «…Есть ли какою причиною или множеством назад пожмут, и тогда отнюдь не должен никто бегать назад, но стоять до последнего человека как доброму солдату надлежит под наказанием смерти, так же и во время бою приказано задним стрелять из пушек и из ружья по тем беглецам без всякого милосердия».

Есть ли принципиальное отличие подхода к проблеме Петра I от содержания приказа «Ни шагу назад»?

Ложность ревизионистского прочтения истории штрафных частей и заградотрядов доказывается рассекреченными в последние годы архивными документами… Представление о масштабах репрессий дает следующая статистика: например, в период с 1 октября 1942 по 1 февраля 1943 г. в частях Донского фронта было арестовано 203 «паникера и труса», из которых были расстреляны 49 человек, направлены в штрафные подразделения 139 человек. Еще 120 человек, по данным Особого отдела фронта, были расстреляны «перед строем по постановлениям особых органов». Много это или мало? Для сравнения: численность войск Донского фронта к началу Сталинградской наступательной операции составляла 307,5 тыс. чел. Что касается штрафных частей, то известно, что с сентября месяца до конца 1942 г. в штрафные роты и батальоны Красной армии было направлено 24 тыс. 993 чел. Общая же среднемесячная списочная численность личного состава действующих фронтов в четвертом квартале 1942 г. составляла 6 млн. 343 тыс. человек.

Численность штрафных частей не позволяет говорить о них как о факторе, оказавшем хоть сколько-нибудь существенное влияние на ход и результаты военных действий. Что касается заградотрядов, то историкам не известны случаи (и подтверждающие их архивные документы), когда они стреляли бы по своим войскам.

В целом современные историки исходят из того, что моральный дух Красной армии и советского народа определялся в первую очередь справедливым характером войны, прочностью авторитета политического руководства, высоким статусом ценностей патриотизма, самопожертвования, чувства воинского долга в русской культурной традиции.

* * *

Еще одной темой, подвергающейся настойчивой мифологизации не только на Западе, но и в России, является освободительная миссия Красной армии в Европе…

В данном случае основным направлением фальсификации является создание негативного образа Красной армии как банды насильников и убийц, учинившей в Европе массовые насилия над мирным населением освобожденных стран, прежде всего Германии. Ставшие достоянием гласности отдельные факты совершенных военнослужащими Красной армии преступлений против мирных жителей Германии неправомерно выдаются за типические, характеризующие поведение советских солдат в целом.

Сам факт того, что военнослужащими советской и других союзных армий совершались убийства, грабежи, насилия над женщинами, никто из историков не отрицает. В нашей стране опубликованы документы, содержание которых не оставляет сомнений: неизбежные спутники любой войны — преступления против мирных жителей имели место. Проблемы связаны с интерпретацией этих фактов, оценками и выводами, которые делаются на их основе. Историки нередко сталкиваются с нарочитым стремлением ряда авторов к обличению именно воинов Красной армии, благодаря чему создается впечатление, что бесчинства в отношении мирных жителей — чуть ли характерная черта поведения советских военнослужащих, объяснить которую можно лишь ссылками на искалеченные «сталинским тоталитаризмом» души или особое «азиатское варварство».

Именно так подается эта проблема в книге британского историка Э. Бивора, по логике которого символом советской армии-освободительницы должен был стать солдат с горящим факелом, выбирающий себе жертву среди укрывшихся в темном бункере немецких женщин. В качестве иллюстрации приводится один, два, три, десять почерпнутых из источников фактов. Но правомерно ли подавать их как проявление чего-то особенного, исключительного, характеризующего поведение в первую очередь советских военнослужащих?

Доступные историкам материалы, напротив, свидетельствуют о том, что данные случаи не носили массового характера. При этом советское командование предпринимало немало усилий для поддержания дисциплины и пресечения случаев мародерства и насилия, и попытки представить дело иным образом являются злонамеренной ложью.

Нетрудно убедиться, что в западных зонах оккупации командованию американской армии также приходилось прилагать усилия для предотвращения и пресечения бесчинств своих военнослужащих в отношении мирного населения. Конечно, общей картины составить нельзя: имеющиеся в литературе данные фрагментарны, однако при должном рвении можно подобрать несколько криминальных эпизодов с участием американских военных и нарисовать для обывателя ужасающую картину вакханалии насилия, захлестнувшей американскую зону оккупации. В добросовестном историческом исследовании использование такого метода противопоказано, а в пропаганде — почему бы и нет?

На основе «клиповой» подборки образов современные русофобствующие идеологи делают выводы, лживые от начала и до конца. Публицист М.Солонин, например, заявляет: «Сталин принял решение изгнать немцев… Сталин решил создать на подлежащих аннексии территориях такую обстановку террора и ужаса, чтобы немцы сами… бежали, ползли на запад». Эту «гипотезу» нельзя подкрепить документальными доказательствами: таких документов нет. Напротив, существуют другие документы за подписью Сталина: например, директива Ставки ВГК от 20 апреля 1945 г., в которой содержался приказ «изменить отношение к немцам как к военнопленным, так и к гражданским. Обращаться с немцами лучше». На основании этого приказа были приняты меры для предупреждения бесчинств в отношении мирного населения. Документы военных советов фронтов и армий свидетельствуют, что наряду с разъяснительной работой в частях советское командование широко использовало и карательные меры, виновные привлекались к ответственности.

Сопоставление содержания приказов гитлеровцев, провоцировавших и прямо предписывавших бесчеловечное отношение солдат и офицеров вермахта к советским людям, и приказов советского командования исключает возможность какого-либо уподобления поведения немецких оккупантов в России и советских солдат-освободителей в Германии.

* * *

Отдельного разговора заслуживает проблема людских потерь Советского Союза в Великой Отечественной войне.

Без сомнения, эта тема остается одной из центральных для любого публицистического материала «обличительного» характера. Крайняя тенденциозность при обращении к ней проявляется, как правило, в стремлении того или иного автора кощунственно говорить о жертвах, понесенных народами СССР ради свободы и независимости своей Родины, в рыночных категориях «цены» и «качества оказанных услуг».

Преувеличение размеров потерь, сопровождающееся рассуждениями о «чрезмерной цене» одержанной Победы, направлено на дискредитацию советских полководцев, в первую очередь маршала Г.К. Жукова, и создание в общественном мнении его образа как «мясника» (сценарист Э. Володарский). Шире — на дискредитацию советской политической системы, якобы неспособной к эффективным действиям ни в экономической, ни в социальной, ни в военной сфере. Лейтмотивом при этом является мысль, что огромные людские потери нашей страны объясняются в первую очередь «пренебрежительным и неряшливым ее ведением» (А. Солженицын), «грубейшими ошибками как партийного руководства страны (в первую очередь Сталина), так и военного (в том числе и Жукова)», а вовсе не силой и опытом противостоящего нам врага.

В настоящее время историки располагают основательной документальной базой для изучения этой проблемы, и за последние двадцать лет специалистами проведено немало научных исследований, результаты которых опубликованы. Тем не менее в некоторых средствах массовой информации до сих пор продолжают тиражироваться сведения, дезориентирующие широкую общественность. Полученные в результате многолетней работы отечественных демографов и военных историков данные (26,6 млн. — общие людские потери СССР; 9,1 млн. — потери Красной армии убитыми и пропавшими без вести) объявляются «песевдопатриотической пропагандой», а обществу внушается мысль, будто людские потери СССР до сих пор не подсчитаны и сделать это невозможно, т.к. современные российские власти якобы заинтересованы в сокрытии правды. В результате появляется возможность внедрения в общественное сознание мифа о том, что причиной победы нашей страны в Великой Отечественной войне было численное превосходство и равнодушие советских полководцев к сбережению жизни солдат, популяризация объяснений по типу «трупами завалили».

Результаты исследований отечественных демографов за последние 20 лет не раз прошли независимую экспертную проверку, в том числе и зарубежными специалистами, и признаны вполне обоснованными. То же самое можно сказать о потерях Красной армии: результаты статистического исследования, выполненного в Генеральном штабе Вооруженных сил РФ, приняты сообществом специалистов-историков как надежная база для дальнейшего уточнения названных цифр.

* * *

Появление в российской историографии Второй мировой войны ревизионистского направления не было непосредственно связано с открытием каких-либо неизвестных ранее документов или мемуарных свидетельств. С точки зрения истории развития науки в этом нет ничего исключительного: принятие новой теоретической парадигмы чаще всего обусловлено не логико-методологическими аргументами, а другими, внерациональными, факторами, которые часто вообще не имеют отношения к науке. «Принятие решения такого типа, — отмечает американский историк науки Т. Кун, — может быть основано только на вере».

Для исторического исследования это тем более верно: одной из важнейших особенностей исторического познания, выделяемых методологами, является тот факт, что общее направление исследований, постановка проблем и осмысление исторических свидетельств осуществляется на основе теоретических идей, привносимых той или иной философской концепцией.

Претензии российских ревизионистов на то, что в их работах представлен некий «подлинно научный», объективный взгляд на события предыстории Великой Отечественной войны, позволяющий избежать противоречий и нелепостей как «официальной» историографии, так и ее антиподов (вроде Суворова-Резуна и т.п.), следует признать необоснованными. В работах историков этого направления повторяются и развиваются с теми или иными вариациями оценки и истолкования, разработанные в предшествующий период в трудах англо-американских и западногерманских историков, а также русскоязычной эмигрантской публицистике. В какой мере эти воззрения помогают «привести историографию в соответствие с фактами», а в какой, напротив, затрудняют реконструкцию объективной картины событий и в конечном счете способствуют складыванию новой мифологии — вопрос спорный. Ретроспективный анализ, однако, подводит к выводу, что до настоящего времени вторую задачу современный российский ревизионизм выполнял гораздо более успешно, чем первую.

Более того, анализ попыток «переосмысления» истории Великой Отечественной войны приводит к выводу, что нередко оно оказывается возможным лишь за счет игнорирования или даже демонстративного отказа от соблюдения общих принципов и методов исторического исследования, соответствующих тем критериями научности, которые выработаны сообществом историков и философов науки.

Поэтому полноценный анализ затронутых вопросов невозможен без учета проблемы фальсификации, актуализированной созданием указом Президента РФ в 2009 г. Комиссии по противодействию фальсификации истории в ущерб интересам России. Этот указ свидетельствует о постепенном осознании необходимости борьбы с «переписыванием» отечественной истории, которое в последние два десятилетия приобрело огромный размах.

Обострение «битвы за прошлое» (историческую память, интерпретацию истории) следует рассматривать в контексте современной геополитической конкуренции, в том числе — как одно из проявлений информационной и психологической войны… «Если избавиться от политической наивности и посмотреть правде в глаза, — замечает по этому поводу секретарь Совета Безопасности РФ Н.П. Патрушев, — можно заметить элементы зарождения новой «холодной войны», на этот раз за глобальное лидерство и стратегический контроль над ресурсами. Одним из ее проявлений является проведение информационных кампаний по дискредитации политики и истории России, в том числе истории Великой Отечественной войны».

Между тем рассматриваемая проблема сложнее и не может быть сведена только к констатации связей историографии с прагматическими задачами исторической политики (или «политики памяти»). Широко использующийся в последнее время термин «фальсификация» нуждается в конкретизации, поскольку в современной философии и методологии истории широкое распространение получило рассмотрение истории как некоей разновидности литературного творчества. Отождествление истории с литературой, безусловно, снимает вопрос о фальсификации: каждый историк волен создавать свой образ прошлого, и мы не имеем права требовать от него какой-то объективности или правдоподобности. Указ Президента России, однако, исходит из того, что целью исторической науки является дать обществу адекватное представление о собственном прошлом, и историки располагают необходимым инструментарием для создания правдивого описания.

В самом деле, методология исторического познания содержит некоторые слабые места как в области установления эмпирических фактов прошлого (неполнота сохранившихся свидетельств и сложность процедур установления их достоверности), так и в области исторического синтеза (множественность способов интерпретации взаимозависимости исторических фактов, зависимость теоретических реконструкций от мировоззрения историка). Исходя из этого существует немало возможностей для возникновения псевдонаучных теорий. Вместе с тем в профессиональном историческом сообществе сформированы механизмы, которые позволяют значительно снизить опасность субъективных подходов историков, порожденных влиянием современных обстоятельств и собственных политических пристрастий. Эти механизмы основаны на рефлексии и самоконтроле историков, представлении альтернативных точек зрения, учете достижений других историографических направлений.

Нравственной и профессиональной нормой в профессиональном сообществе историков признается стремление к объективности научного поиска, элементами которого являются дискуссии, плюрализм мнений. Нормы современного научно-исторического исследования предполагают такое построение системы аргументов, которое открыто для «верификации», то есть для проверки достоверности источниковой базы, критического анализа логических выводов и ценностных установок, на которые опирается автор.

Поэтому, говоря о фальсификации истории, современные авторы имеют в виду сознательное и целенаправленное искажение исторической правды о прошлых событиях, совершаемое прежде всего в политических целях.

Псевдонаучные построения в области истории имеют ряд сходных черт с приемами фальсификации в других областях научного знания, технике и медицине. Подобные работы чаще всего написаны научно-популярным языком, а их авторы, явно или неявно ощущая слабость своих профессиональных позиций, стремятся уйти от полемики со специалистами и апеллируют к массовому читателю, преподнося свое сочинение как раскрытие очередной «тайны» истории. В то же время для критики общепринятых подходов здесь используются не столько научные, сколько идеологические аргументы.

Общим местом является негативное отношение к «официальной» науке, якобы препятствующей путем «догматических запретов» беспристрастному и объективному освещению прошлого. Эта идея неизменно присутствует в построениях «альтернативных» историков, обещающих читателям раскрыть тайны истории, которые-де тщательно скрываются официальной наукой, и обличающих ее мнимую неспособность предложить обществу сколько-нибудь правдивую версию национальной истории. Учитывая то, что в недавнем прошлом историческая наука действительно находилась под идеологическим надзором, подобные выпады укрепляют доверие читателей к содержанию таких работ.

Претензии авторов псевдоисторических концепций к «официальной науке», якобы поставленной современным Российским государством «на службу» патриотическому воспитанию, жалобы на невозможность свободного научного поиска в современных условиях являются составной частью любого ревизионистского «проекта». Логика понятна: без подрыва доверия к науке и ее представителям рассчитывать на успех внедрения в общественное сознание мифологизированных псевдонаучных представлений и навязать соответствующие идеологические предпочтения крайне трудно.