Но и в те невыносимо тяжелые дни мечталось о большем: о маневре, о дерзком прорыве в тылы противника. И как же встрепенулась, ожила душа танкиста, когда в декабрьском наступлении при разгроме немцев под Москвой ему впервые на поле боя пришлось в полную силу использовать мощь броневых машин: огонь, движение, маневр! 90 километров по бездорожью, глухими лесными тропами, прокладывая маршрут бригаде, шли танки Гусаковского. Казалось, ничто не может их удержать!

На третьи сутки его вызвал к себе командир бригады.

— За вами не угонишься! — сказал он, с уважением оглядывая тонкую фигуру капитана с обветренным лицом.

...На Курской дуге в бою под Обоянью погиб командир танковой бригады Леонов. Командовать бригадой назначили Гусаковского. В одном из боев его ранило в ногу, но он остался в строю. Время было горячее — армия наступала. Столько забот появилось у нового командира бригады, столько новых вопросов возникало каждый день, каждый час, столько боев приходилось вести бригаде, что Гусаковскому некогда было и думать о ранении. [339]

То доброе, сильное и яркое, что было свойственно его характеру, проявлялось не сразу. Сдержанность командира поначалу можно было принять за сухость. Он не принадлежал к числу тех, кто любил похлопать по плечу молодого офицера, обращался к нему на «ты», стараясь всячески расположить к себе. Скуповатый в выражении своих чувств, он в действительности был душевным и чутким человеком.

С каждым боем мужало воинское мастерство Гусаковского. Однажды в метель танки совершали 150-километровый марш-маневр. Но с ходу овладеть городом не удалось. Обстановка осложнилась. Прорывать оборону с востока, как планировалось, было бессмысленно. Что же делать? Впервые бригада Гусаковского действовала в отрыве от корпуса.

И в тот момент, когда, казалось, немцам удалось стабилизировать положение, именно в этот кризисный час боя Гусаковский совершил маневр, ошеломивший врага. За ночь он повернул один из своих батальонов в направлении на юго-восток. И когда на рассвете батальон ударил на новом направлении и сумел отвлечь на себя силы противника, два других батальона штурмом взяли город.

Этот искусно проведенный маневр явился своеобразной подготовкой к более смелой по масштабам и размаху операции весной сорок четвертого года. Наши войска наступали от Горыни до Днестра. Они пересекали старые рубежи обороны, стремясь быстрее выйти к границам Родины.

На штабной карте стрелы указывали путь через Буг. Бригада Гусаковского вышла на исходные позиции. Имелось в виду, что танки войдут в ворота прорыва, осуществленного пехотой, пробьются вглубь. Но сопротивление противника было настолько сильным, что сразу прорвать фронт пехоте не удалось. Танкисты успешно действовали на фланге. Особенно отличался напористостью командир батальона Иванов.

— Иванов! — вызывает Гусаковский по радио комбата. — Слушай, Иванов, высотку, высотку «126,9» быстрей бери, — направлял он удар танков. И уже другим голосом, заботливо говорил: — Людей, людей береги!

Гусаковский переводит свой командный пункт поближе к батальону Иванова. Нужно все видеть, чтобы управлять боем: и капитана, и высоту, которую захватили танкисты, и дорогу, перерезанную ими, и Буг, к которому они пробились.

Гул артиллерии напоминал отдаленный гром. Темнота сгущалась. Поднявшийся ветер раскачивал вершины деревьев, [340] в небе глухо гудел немецкий разведчик. Где-то совсем рядом по дорогам, примыкающим к лесу, двигались тапки.

17 июля бригада форсировала Западный Буг. Смелый прорыв — и грозный фланговый удар всей армии.

Советские войска, выполняя приказ Ставки Верховного Главнокомандования, вышли к Висле. 12 января 1945 года полковника Гусаковского радиограммой вызвали на командный пункт армии. Оп получил приказ войти в прорыв для глубокого удара по тылам фашистских войск.

Ночью танки передовых отрядов переправились через Вислу и сосредоточились в лесу на плацдарме близ Варшавы. Лес с его густыми, мохнатыми елями больше походил на огромный гараж: под каждым деревом стояли боевые машины.

К двум часам дня бригада с приданными ей самоходными орудиями, дивизионом гвардейских минометов, батальоном мотопехоты, саперами и средствами связи вошла в прорыв, подготовленный силами пехоты и артиллерии. Бригада вошла, как говорят танкисты, в «чистый прорыв». И это уже было хорошим признаком: сохранялись сила удара передового отряда, высокий моральный и боевой коэффициент.

Удар был стремительным. Когда танкисты вышли к реке Пилица, оказалось, что моста нет, а лед тонкий. Но медлить нельзя. Гусаковский принимает решение: взорвать лед и пустить боевые машины вброд.

Так и сделали. Автоматчики, заняв западный берег, оттеснили противника. А танки, сползая по пологому берегу, входили в черную дымящуюся воду, расталкивая льдины, которые терлись о стальные бока машин. Холодная вода проникала сквозь смотровые щели — у водителей сводило руки. Выбравшись на противоположный берег, боевые машины с ходу вступили в бой.

Но Гусаковский трезво оценивал обстановку. Первые успехи наступления могли вскружить голову: дескать, все теперь легко, все нипочем. Была опасность, ворвавшись в Равву-Мазовецкую, увязнуть там, потерять время и силы. «А что если обойти ее и, выйдя на главную магистраль, отрезать противнику пути отхода?»

Гусаковский ставит эту задачу перед командиром танкового батальона Карабановым, напутствуя:

— Не всегда в лоб! Иногда можно и сбоку... Понял?

Танки совершили бросок в 123 километра. Гусаковского беспокоило отсутствие связи с корпусом. Возможно, последовавшие за ним бригады увязли в бою под Раввой-Мазовецкой. И вот офицер связи майор Бардишин один на танке ночью отправился [341] обратно. Это был опасный путь: между передовым отрядом и главными силами были немецкие очаги. Но он разыскал штаб гвардии полковника Бабаджаняна, и на рассвете все двинулись по следу 44-й бригады, которая тянула за собой всю массу танков, пехоты, самоходок.

С каждым днем все более отчетливо вырисовывались контуры наступления. Все устремились к Одеру!

Бывают острые моменты в бою, когда необходимо смело и быстро решиться на такой шаг, который потом, в спокойной обстановке, кажется столь рискованным, что трудно сказать, повторил бы ты его еще раз или нет. В подобные минуты испытываются все командирские качества: острота мысли, сила характера, решимость, умение идти на риск. Для Русаковского такой момент настал в день выхода бригады к Мезерицкому узлу обороны, или, как его еще называли, преддверию укреплений «Одерского четырехугольника».

В тот день, когда разведывательные танки подошли к этому рубежу и в сумеречном свете Зимнего утра танкисты увидели «зубы дракона» — черные надолбы, вросшие в землю, никто из них не мог даже представить себе всей опасности, таившейся за этой железобетонной грядой укреплений. Много позже наши военные инженеры, осмотрев блиндажи «Одерского четырехугольника», увидели казематы со стальными накатами, тоннели, заводы с уникальной аппаратурой, электрические и насосные станции — большое и сложное подземное хозяйство, созданное и выверенное с чисто немецкой точностью. Этот укрепленный район лежал на Берлинском направлении. Его мощные — видимые и невидимые — оборонительные сооружения замыкались в широкий квадрат, перехваченный реками, высотами, холмами и лесами. Все было заминировано, заковано в бетон и сталь. К строительству «Одерского четырехугольника» германский генеральный штаб приступил сразу же после катастрофы в районе Сталинграда.

И вот к этому рубежу подходит бригада Русаковского.

Первый вариант удара: идти к Мезерицкому узлу проселочными дорогами, описав своеобразную дугу, — имел свои положительные стороны. Бригада избегала встреч с противником. С выходом же на главную магистраль она рисковала обнаружить себя. Этот вариант созрел у Русаковского ночью, когда бригада совершала бросок на Вильнау. Окрыленный успехом ночного марша, Русаковский утром пересмотрел его. Хотя у первого варианта были свои преимущества, он означал потерю времени. А время — самый ценный фактор на войне. И как [342] только Русаковский заговорил вслух, как бы проверяя свои мысли, начальник штаба подполковник Воробьев понял: нужно повременить с отдачей приказа действовать по первому варианту.

Новый вариант — идти по главной магистрали — таил в себе большую опасность, но он открывал шансы для внезапного удара. «А шанс — великое дело», — говорил Русаковский, твердо уверенный, что форсированным маршем удастся выйти к Мезерицкому узлу обороны до наступления ночи.

Почему он решился силами одной бригады идти на прорыв мощной линии вражеской обороны? Безудержная лихость, смелость ради смелости, а тем более показная храбрость были глубоко чужды этому офицеру. Русаковский чувствовал противника. Порой это были лишь намеки, какие-то штрихи, обрывки сведений, но даже и по ним он воссоздавал для себя картину поведения и настроения фашистов.

Для решения задачи Русаковскому нужен был таран — сильный, хорошо собранный таран, чтобы с ходу пробить бригаде путь через укрепления. Он поставил в авангарде батальон Карабанова, за ним вплотную шли батальоны Боритько и Пинского. Огонь всех орудий — танковых и самоходных — должен был расчистить проходы на узком фронте прорыва.

Русаковский нагнал Карабанова на дороге. Ему хотелось еще раз увидеть своего комбата, еще раз сказать что-то очень важное офицеру, который пойдет впереди.

— Вот что, Алеша, — проговорил Русаковский, всматриваясь в дышавшее силой и молодостью лицо Карабанова, — вот что...

Карабанов был удивлен и смущен: полковник в первый раз назвал его по имени. Интонации в голосе Русаковского были столь необычными, что командир батальона внимательно взглянул на полковника. Он уловил только блеск его глаз.

— Я вас слушаю, товарищ гвардии полковник, — сказал Карабанов.

— Рация хорошо работает? — спросил Русаковский.

— Хорошо.

— И самочувствие у народа хорошее?

— Хорошее.

— Отдыхали?

— Три часа.

— Задача ясна?

— Ясна.

Русаковский сбоку быстро и пытливо взглянул на майора. Легонько подтолкнув его вперед, прощаясь, коротко [343] бросил:

— Берегите себя...

Карабанов сделал несколько шагов и обернулся. Гусаковский тоже обернулся.

— Помни, — сложив руки рупором, крикнул он, — связь, связь, связь!

В 19 часов передовые танки приблизились к границам укреплений. Короткий зимний день был на исходе, густые вечерние тени легли на дорогу.

Если бы полковник Гусаковский, танки которого вырвались далеко вперед, стал дожидаться подхода главных сил, если бы он решил отложить бой до утра или хотя бы на один час, он наверняка потерял бы ту счастливую возможность, которая открылась перед ним, — внезапно обрушить огонь на противника.

Орудия Карабанова открыли сильный огонь. Цветные трассы пулеметных очередей из немецких блиндажей зловеще осветили преддверие «Одерского четырехугольника».

Первая радиограмма, полученная от Карабанова, гласила: «На мосту надолбы. Подступы прикрыты рельсами, воткнутыми в бетонные лунки, противник ведет огонь». Гусаковский ответил ему: «Надолбы сдвинуть, рельсы разобрать. Не допускать взрыва моста».

Огонь танковых пушек прикрывал работу саперов. Танки Карабанова, ведя огонь, с ходу прорвались на мост и овладели им. Командир батальона выбросил первую ракету. В сумеречном свете ракета взметнулась и, будто ударившись о низко нависшие тучи, рассыпалась голубыми искрами. Это был условный сигнал: батальон развернулся на 180 градусов и открыл огонь с тыла по немецким дотам. Танки Боритько и Пинского рванулись в проход, пробитый машинами Карабанова. Вот так они и пробивались сквозь немецкий огонь — короткими бросками вперед.

В самый разгар боя из батальона Карабанова поступила короткая радиограмма. Радист бригады, взглянув на полковника, почувствовал, что не в силах сказать то, что передали но радио.

Гусаковский понял: случилось непоправимое.

— Карабанов... — тихо произнес он.

— Убит... — так же тихо ответил радист.

Комбата похоронили в сосновой роще. Командир бригады взял горсть мерзлой земли и бросил в разверстую могилу. И тотчас, резко повернувшись, пошел, не разбирая дороги, по рыхлому снегу, шепотом повторяя: «Алеша, Алеша...» Ему казалось, [344] что вместе с этим мужественным офицером ушла частица и его души.

Но как ни тяжела была горечь утраты, нужно было думать о живых, о бригаде в целом, нужно было связаться с корпусом, думать о том, сколько в машинах осталось горючего, сколько в наличии боеприпасов, дать людям отдохнуть до рассвета... Надо было навестить раненых, сделать тысячу больших и малых дел, связанных с жизнью бригады.

Гусаковский получил радиограмму от следовавшей за ним бригады. «Где вы прошли? — тревожно запрашивал его сосед. — Уточните район. В указанном вами месте стоят надолбы и двутавровые балки». По короткой, тревожной радиограмме Гусаковский понял, что за те часы, которые прошли после его прорыва через «Одерский четырехугольник», обстановка там коренным образом изменилась. Офицер Храпцов отправился на восток и, вернувшись, доложил: «Проход закрыт, немцы стянули силы с других участков и ведут сильный огонь по прорывающимся танкам».

Бригада Гусаковского отрезана от корпуса, от армии. Требуется продержаться сутки, любой ценой. Боевые машины не дают покоя фашистам, танкисты не выходят из боя. Враг в напряжении: в тылу русские танки!

Через сутки бригада соединилась с главными силами армии. Сражение переместилось в глубь Германии, за Одер. По утрам легкие заморозки, а в полдень поля раскисают, туман съедает остатки снега, и сверкающая зелень озимых уходит далеко к горизонту.

Прошел по-весеннему теплый дождь. Все движется на запад: тягачи с пушками, машины с боеприпасами, пешие, верховые. А навстречу из немецкой неволи бредут русские, поляки, французы. Вот один белоголовый мальчонка ткнулся в колени красноармейцу. Рядом с хлопчиком — его мать, простоволосая женщина в стареньком, застиранном крестьянском платье. Рябоватый пехотинец в забрызганной шинели наклонился над мальчиком и шершавой ладонью погладил его по голове.

Позднее, в грозный предрассветный час, когда по всему фронту могучими голосами заговорили тысячи орудий, собрались в лесу танкисты бригады. Орудия танков были нацелены на Берлин. В эти последние минуты перед вводом в прорыв Гусаковский приказал развернуть боевые знамена бригады. Шесть орденов горели на гвардейском знамени. И еще одно знамя развевалось перед строем танкистов — знамя, овеянное пороховым дымом гражданской войны. Оно перешло в бригаду по наследству, [345] старое, пробитое осколками и пулями красное знамя мотомехбатальона петроградских рабочих. Под этим знаменем шли в бой первые красноармейцы против Юденича, Колчака, Деникина, интервентов. И чудилось танкистам: сраженные в боях товарищи пришли под стены Берлина и стали бок о бок с живыми. И расступились танкисты, давая дорогу полковнику Леонову, первому командиру бригады, погибшему на Курской дуге; павшим смертью храбрых Карабанову, Боритько... Со всех рубежей войны сходились танкисты, чтобы дать фашизму последний, решительный бой.

Полковника Гусаковского ранило в апрельский вечер в Берлине. Он стоял у машины с походной радиостанцией и вызывал по радио лейтенанта Храпцова, чтобы ввести его танки в бой. На темно-зеленом крыле машины лежала измятая рабочая карта с планом Берлина.

— Нашел «Тимофея Тимофеича»? — спрашивал Гусаковский Храпцова.

Водя карандашом по карте, он четко сформулировал поставленную задачу, указал, когда двинуть танки, где обойти дома, в которых засели гитлеровцы, куда надо пробиться не позже чем через два часа. Они сверили время: было 19 часов. Огрызком спички Русаковский аккуратно измерил квадраты, которые нужно было с боями пройти: до рейхстага оставалось меньше трех километров.

— Сколько, Иосиф Ираклиевич? — спросил стоявший рядом офицер, одетый в защитный комбинезон. Это был командир полка самоходных орудий.

— Два семьсот... — ответил Гусаковский.

В ту же секунду что-то свистящее сильно ударило рядом, и оба они, танкист и самоходчик, бросились на землю. Еще не видя крови, Гусаковский почувствовал, что ранен.

— Эх, не вовремя... — сказал он с досадой.

— И я ранен, — тихо произнес офицер, ощупывая ноги.

— И меня, — медленно проговорил лежавший поодаль майор Штридлер, начальник медсанслужбы гвардейской бригады. — В грудь и в голову...

Всех троих ранило осколками одного снаряда. Их отвезли в полевой госпиталь. Товарищи не захотели расставаться, и их поместили в одной маленькой, тесной комнате.

Я был у них на следующий день после капитуляции Берлина. Полковник Гаркуша, заместитель командира корпуса, приехал в госпиталь вручать Русаковскому орден Красного Знамени. [346]

— За Берлин? — спросил я.

Смуглый высокий полковник покачал головой:

— Старая операция. Прорыв к Гданьску...

Он говорил раскатистым басом, громко и весело, явно желая поднять настроение раненого командира бригады.

Гусаковский лежал у раскрытого окна, усталый, с разметавшимися по подушке светло-русыми волосами. Он оживился и открыл лихорадочно блестевшие глаза, когда услышал, что лейтенант Храпцов — тот самый офицер, которому Гусаковский отдал свой последний приказ по радио, — пробился с танками в район Тиргартена.

— Пробился! — сказал и дважды повторил: — Очень, очень хорошо.

И впервые за все утро его бледное лицо осветила улыбка.

...Когда я спросил Гусаковского, как протекала его жизнь, он задумался.

— Люди и танки! — сказал он тихо, точно извиняясь за простоту и обыденность своей жизни. — Люди и танки до войны, люди и танки в войну...