Одним из важнейших результатов победы нашего народа в Великой Отечественной войне является поворот общественного сознания к проблеме духовной безопасности государства. Ослабление внимания к ней не раз приводило Государство Российское к катастрофическим последствиям. Два державных катаклизма на протяжении всего лишь одного столетия — февральская революция 1917 года и распад Советского Союза в процессе так называемой перестройки 1985–1991 годов — наглядные тому примеры. После революции 1917 года и последовавшей за ней гражданской войной с многомиллионными людскими потерями у народа нашего все же хватило сил, чтобы заново отстроить свое государство и выиграть страшную войну с германским фашизмом. Но одержать победу в самой жестокой и крупномасштабной — за всю человеческую историю — войне и потерпеть неслыханное и невиданное поражение в мирное время!... Должно же быть разумное объяснение этим двум противоположным историческим явлениям! Я полагаю, что в порядке поиска такого объяснения нам надо обратиться за помощью к той философско-социальной категории, которую Гегель в свое время обозначил как «дух народа». «В здоровом теле — здоровый дух», — говорили древние римляне. Но нельзя не согласиться и с тем, что не может быть здорового тела человека, у которого надломлена душевно-духовная конституция. И если это верно для индивидуальной человеческой личности, то с тем большим основанием можем мы сказать то же самое в отношении коллективной системы — народа, нации, государства. Лишь постигая царство духовной реальности, мы обретаем средства для [95] объяснения таких социальных или национально-социальных течений, как, скажем, нигилизм и/или фашизм. Бесполезно подходить к их объяснению в рамках хорошо известной нам вульгарно-экономической философии, вошедшей в учебники под названием исторического материализма.

Указывая на наличие проблемы духовной безопасности России как особой, специфической проблемы нашего общественного бытия, я хотел бы подключить читателя к совместному размышлению над всем комплексном вопросов, связанных с данной проблемой. Но в первую очередь мне придется поделиться частицей своего собственного духовного опыта, приобретенного мною в военные и послевоенные годы.

Детство мое прошло в деревне, расположенной при дороге, ставшей в годы Великой Отечественной войны дорогой большой и столь же памятной в наших краях, как ряд других мест русской воинской славы, отмеченных на карте Родины. Большак наш, соединяющий два районных белорусских города — Кричев и Чаусы — простирающийся далеко на восток и запад, был протоптан, почти в буквальном смысле, армейскими сапогами, проторен военной техникой. Осенью и зимой 1943–44 гг. путь на Запад упирался в фронтовую линию, находившуюся в 25 верстах от наших селений (Ботвиновки, Зайцевой Слободы). Там на реке Пронь, под Чауса-ми, почти четыре месяца шли ожесточенные бои. Время, прожитое в прифронтовой полосе49, навсегда вселило в меня чувство прочной солидарности с тем кругом русских и советских людей, которые сохраняют свою верность идеалам нашей Победы.

Фронтовая линия, прочерченная неоднократно на полях сражений Великой Отечественной войны, вошла в мое сознание как четкий водораздел, отгораживающий вражеский мир от мира родного бытия. Тогда не возникало никаких сомнений в том, кто есть враг, ибо он вел себя открыто, не лицемерил, не прятался под маской «демократических свобод», «прав человека» или «общечеловеческих ценностей». Именно этот конкретный зримый образ врага на длительное время потом заслонил собою существование иного врага — более изощренного, задействованного в скрытой войне против России. Наиболее точное, исторически оправданное название этой вражьей силы — Антанта50. [96]

Антанта разрушила в начале века Российское государство, Антанта реализовала планы по уничтожению Советского Союза.

Антанта избирает тактику борьбы, исключающей поначалу открытое, лобовое столкновение с тем, кого она считает своим противником. В скрытой фазе войны нет противостояния вдоль фронтовой линии или границы. Антанта находится здесь и там, воюет внутри и за пределами государства. Представителей Антанты можно всегда встретить по обе стороны баррикад, но выполняют они одни и те же функции — подрывать материальные и духовные устои нации и государства. Духовным их оружием служит нигилизм, или, по словам Серафима Роуза, философия абсурда [1]. В контексте данной философии проблема духовной безопасности России предстает как задача поисков защиты от всеразлагающей заразы нигилизма.

Что же представляет собой нигилизм? Сущность нигилизма как духовно-социального явления, открыто заявившего о себе уже во второй половине XIX века, оставалась долгое время на уровне весьма поверхностного понимания. Чтобы разобраться в сути вопроса, надо было дождаться того момента, когда данное явление созреет настолько, чтобы породить свою противоположность и утвердить себя в ранге естественного принципа: действию отвечает противодействие. Таким противодействием по отношению к нигилизму стал фашизм — неизбежная реакция на всемирный нигилизм. Последний зародился в лоне европейской буржуазной цивилизации, замкнувшей содержание жизни цивилизованного человека в рамках прагматической деятельности, неизменно ориентируемой на научно-технический прогресс и материальное потребление. Поскольку духовная сфера бытия при такой ориентации осталась вне технического контроля, она стала заполняться всевозможными видами оккультных опытов и заклинаний, выходящих за рамки традиционной религии и вступающих с ней в непримиримое противоборство.

Последний плод в развертывании нигилистического мировоззрения — философия абсурда [см. (2; 222–318)], смысл которой, как утверждает Роуз, состоит в отрицании, а значит и определяется тем, что подлежит отрицанию. Ведь абсурдное может выставить себя лишь в отношении к тому, что не является абсурдным. Идея о мировой бессмыслице может прийти, согласно авторитетному высказыванию Роуза, тем, кто когда-то веровал в христианскую идею о смысле бытия, но в ком эта вера умерла. Следовательно, философию абсурда нельзя понять в отрыве от христианских корней [1; 154]. [97]

Начиная свою конфронтацию с нигилизмом в Европе, фашизм должен был решить следующую дилемму: или преодолеть нигилизм на пути возврата к христианским ценностям, или, включившись в поток революционных пертурбаций, подчинить его своим, далеким от христианства, целям. Гитлер, как известно, избрал вторую альтернативу. Как пишет Г. Раушнинг, он понял истинную подоплеку новой реальности намного раньше других и революционным путем пробил брешь во всемирном законе нигилизма. При этом Гитлер, отмечает Раушнинг, первоначально не был вождем мировой революции, каким выявил себя в годы второй мировой войны. «Он и его генералы опирались на опыт взаимоотношений Людендорфа51 с Россией. Они изучали опыт германского Генерального штаба, накопленный при засылке Ленина и Троцкого в Россию, и на основе этого выработали собственную систему и доктрину — стратегию экспансии» [3; 240]. Таким образом круг замыкается, особенно, если вспомнить, что Россия в годы первой мировой войны воевала на стороне Антанты.

Но Гитлер все же просчитался: развязав агрессию против Советского Союза в 1941 г., он не учел того, что во главе нашего государства к тому времени стоял человек, окончательно стряхнувший с себя путы нигилистической идеологии и, к нашему счастью, уже не имевший ничего общего с Антантой.

Все эти хитросплетения политиков я смог осмыслить в зрелые годы. А летом же 1941 г. я стоял на обочине большака и смотрел, как двигались на восток нескончаемые колонны наших солдатушек; все больше пешком, «шли худые, шли босые...». Остающиеся старики и женщины наши помогали им, чем могли, желали грядущей победы и скорейшего возвращения. Лица красноармейцев в моем мальчишеском воображении ассоциировались тогда с большой — во всю стену — картой СССР, которая висела в хате нашего деда, старого солдата, участника первой мировой войны, и вызывала во мне представление о живом лике. Это сформировавшееся в чрезвычайных обстоятельствах наивное детское представление оказалось, как выяснилось впоследствии, верным в том смысле, что понятие духовного содержания человеческой личности вполне применимо и к таким сверхличностным образованиям, как народ (этнос), нация, государство. Поэтому вопрос о духовной энергии или духовном потенциале того или иного [98] этноса, как и все вопросы, касающиеся духовного здоровья (мощи) и духовной немощи отдельных государств, являются жизненно важными вопросами.

Чтобы убедиться в том, что вопросы эти не являются беспредметными, нам придется сделать небольшое отступление в область той дисциплины мысли, которая располагает наиболее эффективными средствами проникновения в сущность духовно-социальных явлений. Я назову здесь несколько авторитетных имен ученых-социологов и историографов, — чтобы сразу стало понятно, о какой дисциплине мысли и о какой научной школе идет речь. Российская плеяда ученых, чуждых вульгарно-экономической социологии, представлена в первую очередь именами Н.Я. Данилевского(1822–1885), К.Н.Леонтьева (1831–1891), А.А. Лупрова (1874–1926), П.А. Флоренского (1882–1937). На Западе историографические и социологические идеи русских мыслителей разделяли В. Виндельбанд (1848–1915) и Г. Риккерт (1863–1936).

Особенности интересующей нас дисциплины мысли выясняются при сравнительном анализе двух способов мышления, используемых, с одной стороны, в области наук естественных, с другой — в области наук общественных, или общественно-исторических. В курсе лекций «Об историческом познании» П.А. Флоренский отмечал, что такие гуманитарные науки, как социология, культурология и т.п., не могут обладать необходимой для них полнотой, если они рассматриваются вне исторического контекста. Но как только принимается во внимание этот контекст, выясняется, что естествознание и история (в широком смысле этого слова) находятся на разных, и даже противоположных, полюсах нашего предметовидения.

Как понимать данные полюса? Мы поймем, что это такое, если будем ассоциировать с одним из них вещь, а с другим — личность. «Вещь, — говорит Флоренский, — всегда есть некоторое вообще: вам все равно, какой стакан воды выпить, тот или этот, лишь бы это была вода. Личность же всегда в частности: вам вовсе не все равно, кого назвать своим отцом или своим сыном; определенное, единственное, неповторимое лицо есть Ваш отец; определенное, неповторимое, единст<венное> лицо есть Ваш сын» [4; 20]. Поэтому, если человек представляет собой в подлинном смысле личность, он не может относиться с безразличием к вопросу о том, к какому народу он принадлежит и в каком царстве-государстве живет.

Вещь как естественное явление располагается в причинно-следственном ряду других таких же явлений. Личность же всегда принадлежит ряду генеалогическому. Отсюда имеет место противопоставление [99] причинных рядов, или последовательностей, в естествознании и генеалогических рядов в истории. Причинная связь вещей есть необходимая их связь в том смысле, что она могла бы быть стертой, уничтоженной лишь с уничтожением самих вещей. А вот та связь лиц, без которой не понять лица и с уничтожением которой уничтожились бы самые лица, есть связь рождений.

Основной вывод из проведенного таким образом сравнительного анализа наук естественных и наук исторических Флоренский представляет в терминах общего и единичного: «Общее и единичное; твердое тело и духовная жизнь — вот полюсы нашего понимания бытия, и между этими полюсами располагаются все промежуточные ступени» [4; 20]. Но означает ли такой вывод, что в отличие от естествознания, занятого изучением общего и необходимого (причинный закон), история и культурология не идут дальше фиксации единичного и индивидуального? Вовсе нет. Всякая культура выступает в виде культурно-исторического типа, всякая историческая эволюция мыслится как движение в историческом времени некоторой культурной целостности. Важнейшей особенностью такой целостности, отличающей ее от общности или единства, заданного на множестве причинносвязанных вещей, состоит в том, что поведение ее элементов — человеческих личностей — определяется не только законами причинной необходимости, но и принципами свободного волеизъявления и целесообразной деятельности. Поэтому: Общности (схожести) природы через (причинную. — Л.А.) закономерность соответствует живое единство культуры через целестремительность» [4; 23].

Чтобы не смешивать специфические методы одних и других наук, имеющих принципиально разные предметы, В. Виндельбанд, Г. Риккерт, А.А. Чупров (см., в частности, его работу [6]) предложили именовать их так, чтобы в самих названиях отражалось их различие. Науки о природе стали называть номографическими, а науки о культуре и истории — идиографическими. Следуя данной терминологии, мы каждый народ, нацию, государство должны рассматривать как единицу, или монаду, но единицу другого — более высокого — уровня по сравнению с уровнем отдельной личности.

И действительно, если в каждом человеческом индивиде мы видим лицо, личность, и это есть главное, что есть в человеке, что отличает его от других людей, то точно также надо иметь в виду, что каждый народ с присущим ему государством имеет свое отличительное [100] лицо (лик), свой тип единства, свою историческую линию развития, которая где-то начинается с его зарождением и кончается в момент распада. На этом стояла и стоит русская философская школа мысли, распространившая свое плодотворное влияние даже на методы математического познания. В опубликованной в 1904 г. статье Н.А.Некрасова «Московская философско-математическая школа и ее основатели» далеко не случайно цитируются мысли А.С.Хомякова (из «Письма из Англии»): <...>гибельно вечное умничанье отдельных личностей, гордых своим мелким просвещением, над общественною жизнью народов»; «вредно уничтожение местной жизни и местных центров»; «страшно заменять исторические нравственные связи связями условными, а совесть и дух полицейским материализмом формы и убивать живое растение под мертвыми надстройками [5; 168].

Под живым растением понимается здесь в первую очередь Государство Российское, которому готовилась тогда участь падения под «мертвыми надстройками».

Итак, нельзя смотреть на государство, нацию, этнос как на механический агрегат или как на людское множество, подгоняемое под некоторую интернациональную атрибутику. Нельзя забывать, что государство, нация, этнос относятся, во-первых, к числу систем органических, и, во-вторых, к тем из них, которым присуща история духовного развития.

Совершившийся, было, поворот общественного сознания к духовно-историческим ценностям бытия, восстановление в правах той простой истины, что у Родины нашей есть исторически наследуемое имя — Русь, Россия — стали залогом победы в Великой Отечественной войне. Забвение или сознательное игнорирование этих принципов в годы так называемой «холодной войны» привело к обратным результатам — поражению.

Еще совсем недавно произнесение таких слов, как «духовная безопасность страны», вызвало бы замешательство в рядах советской партийной номенклатуры. С опаской отнеслись бы и к выражению «национальная безопасность», так как его трудно было бы совместить с доктринами и проповедями интернационализма. Нас пытались убедить в том, что на территории Советского Союза проживает единый народ, который из-за явной несовместимости [101] терминов «народ» и «интернациональный» стали именовать советским народом. Термин, характеризующий политическое устройство государства, перенесли в сферу этнической реальности. Неудивительно, что ни в одном сколь-нибудь заслуживающем уважения учении об этносах (этнологии) нельзя было встретить и намека на то, что уже возник или может возникнуть советский (интернациональный) этнос. И тем не менее с такой воображаемой химерой, не имеющей ничего общего с действительностью, нам приходилось сосуществовать.

Наверное, здесь нельзя обойтись без ответа на вопрос: существовала ли раньше реальная альтернатива в отношении концепции космополитического интернационализма? Как по-другому можно было бы сплотить воедино народы бывшей Российской империи? Ответ на эти вопросы исчерпывающим образом дан в исследованиях Л.Н.Гумилева. Население Земного шара образует, согласно Гумилеву, этносферу так же, как все живущее на Земле составляет биосферу. Этносфера имеет мозаичный характер, т.е. распадается на отдельные этносы. Этнос у Гумилева представляет собой неделимую целостность, единицу, или монаду, на определенном уровне социальной организации жизни. А единицей более высокого уровня выступает суперэтнос [7].

В условиях конкретной российской действительности образование суперэтноса шло по линии объединения всех народов и народностей, населяющих наши земли, вокруг русского народа. История распорядилась так, что именно на него, на русский народ, пало бремя державной ответственности. Так что необходимым условием образования и грядущего существования российского суперэтноса стало существование русского народа. Уничтожение или распыление последнего означало бы и неизбежный распад суперэтноса вне зависимости от того, назвали бы его советским народом или как-то иначе.

Кто-то может усомниться в этих, казалось бы, хрестоматийных положениях. Но среди представителей нашего военного поколения искренне сомневающихся не найдется. Ведь уже за полдесятка лет до войны советские идеологи перестают тупо твердить, что «все мы родом из Октября»; на страницах школьных учебников стали появляться рассказы о славной победе над Наполеоном, о героях Севастопольской обороны 1854–1855 годов; быстро зарождалось понимание, что отразить агрессию фашистской Германии, имеющей в своем резерве материальные и людские ресурсы чуть ли не всей Европы, не удастся, если не мобилизовать духовные [102] силы народа, если по-прежнему внедрять в его сознание фальшивую версию отечественной истории, состряпанную Покровским и К°. Так или иначе приходилось отбрасывать пагубные для страны партийные установки, пропитанные антиисторическим и антидуховным нигилизмом.

Многие из таких установок преподносились тогда в самой смехотворной форме. Вот один характерный пример — статья в «Известиях» (от 8 января 1924 г.) под названием «Комсомольская свадьба». В ней пишется:

Еще совсем недавно рабочая молодежь на улицах и площадях сжигала изображения и куклы богов и святых всех стран и народов. Теперь, перейдя к более углубленным методам антирелигиозной пропаганды, она сжигает свое религиозное прошлое. И вот каким образом: например, в Иваново-Вознесенске на рождественских праздниках стали перекрещиваться: Степанова Нина — Нинель, Широкова Мария — Октябрина, Демидов Петр — Лев Троцкий, Марков Федор — Ким, Смолин Николай — Марат Тендро, Гусев Павел — Лев Красный, Клубышев Николай — Рим Пролетарский, Уваров Федор — Виль Радек, Челышев Иван — Лев Красный.

Читаешь подобного рода сообщения и на ум приходит библейский образ стада свиней, понесшихся к озерному обрыву, в сторону своей гибели, когда в них вселился легион бесов [Мк. 5; 9–13]. Подобная библейская символика неоднократно находила свое отражение в конкретном историческом опыте. Что значит вступить на гибельный путь? Это значит совершить радикальный разрыв с традиционным жизненным строем, освященным Божественной благодатью. Нейтрального атеизма, как выясняется, и быть не может: удаление от Бога неизбежно приводит в стан бесов. Об этом, между прочим, напомнил в разгар «перестройки» немецкий ученый-славист Р.Лаут. С Россией, заболевшей атеизмом, занесенным с Запада, говорил он 15 марта 1989 г. в АН СССР, происходит то, о чем свидетельствует Евангелист Лука: «Бесы сидели в человеке, и имя им было легион...» [8; 145]. В «легионе» Лаут видит основную причину массового истребления людей:

Во время французской революции во Франции с населением в 28 млн. человек жертвами политического террора стали 1,8 миллиона, убитых зачастую самым зверским образом (сюда не входят погибшие на войне). То, что в более поздние времена произошло в Мексике, России, Германии и Китае, общеизвестно. Можно было бы поддаться соблазну отнести эти жестокости на счет демократии или социализма, или, например, реакции на них. Но прислушаемся к голосу Достоевского, голосу, предупреждающему о возможной ошибке. Причина всех подобных эксцессов иная — атеизм [8; 162]. [103]

В России миллионы людей погибли в огне гражданской войны, но нельзя сбрасывать со счета и «мирную», проводимую в определенном направлении, политику, которая стоила не меньшего, если не большего числа жертв. В 1920 г. на IX съезде РКП(б) была принята резолюция об организации по всей стране концентрационных лагерей. Эта репрессивная мера была уже не против помещиков и капиталистов: их к тому времени в живых практически не осталось. Жертвой концентрации, фильтрации и мученической «перековки» становились рабочие, крестьяне, духовные лица — и в первую очередь русские, русский народ в целом.

В письме XII съезду партии, написанном в конце 1922 г., Ленин открыто разъяснял, в чем состоит суть интернациональной политики, проводимой по отношению к русскому народу: «<...>интернационализм со стороны угнетающей или так называемой «великой» нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически. Кто не понял этого, тот не понял действительно пролетарского отношения к национальному вопросу, тот остался, в сущности, на точке зрения мелкобуржуазной и поэтому не может не скатываться ежеминутно к буржуазной точке зрения» [9; 359]. Логика высказывания вождя мирового пролетариата подводила к выводу, что русский рабочий должен был, чтобы не стать врагом самому себе, отказаться от своей национальности. Потому-то и превращался Демидов Федор в Льва Троцкого, Уваров Федор в Виля Радека, а Степанова Нина — в Нинель.

Партийная установка на подавление национального самосознания русского народа стала завершающим этапом той тенденции, которая приняла угрожающие размеры уже в XIX столетии. Сравним свидетельства двух летописцев, относящиеся к двум разным эпохам — послереволюционной и дореволюционной. В «Ответах на частные вопросы» (1921 г.) Флоренский с болью в сердце отмечал: «Сейчас у большинства глубоко несправедливое, жестокое, нехристианское отношение к русскому народу, которое особенно стало развиваться в последнее время: презрительное, жестокое, враждебное. [104]

Но русский народ обладает глубокою верою, преданностью исторически сложившемуся строю <...> « [4; 61]. Примерно такое же настроение отражается в статье В.В.Розанова, написанной в 1912 г. и посвященной памяти П.А.Столыпина. В отличие, однако, от Флоренского Розанов все же мог в свое время конкретнее охарактеризовать анонимное «большинство». Его «Опавшие листья» — отчаянный крик души русского человека, наблюдающего, как либералы и нигилисты шаг за шагом устанавливают в стране свое царство — царство роскоши, лжи, подлости, обмана. Стоит, писал Розанов, сравнить тусклую, загнанную, «где-то в уголку» жизнь Страхова, у которого не было иногда щепотки чая, чтобы заварить его пришедшему приятелю, — с шумной, широкой, могущественной жизнью Чернышевского и Добролюбова, которые почти «не удостаивали разговором» самого Тургенева; стоит сравнить убогую жизнь Достоевского в позорном Кузнечном переулке, где стоят только извозчичьи дворы и обитают по комнатушкам проститутки, — с жизнью женатого на еврейке-миллионерке Стасюлевича52, в собственном каменном доме на Галерной улице, где помещалась и «оппозиционная редакция» «Вестника Европы» ...» [10; 527].

В советское время насаждалось представление о нигилистах как об «отчаянном студенчестве» вкупе с переродившимися семинаристами да курсистсками-суфражистками. А Розанов свидетельствует о другом, о том, что нигилизм, стремление к власти и революция шли рука об руку в одном строю, имели единого режиссера. Так, например, А.М.Горький выполнял миссию связи между богатейшими домами Петербурга и «бедными революционерами», с которыми он играл в шахматы на итальянском острове Капри [10; 528]. Вот продолжение картины, описанной Розановым:

<...> стоит сравнить жалкую полужизнь — жизнь как несчастье и горе — Кон,-Леонтьева и Гилярова-Платонова с жизнью литературного магната Благосветлова53 ( «Дело»), и, наконец, жизнь Пантелеева, в палаццо которого собиралось «Герценовское [105] общество» (1910–1911), с его более чем сотнею гостей-членов, с жизнью «Василия Васильевича и Варвары Дмитриевны» (супругов Розановых — Л А), с Ге и Ивановым за чашкой чаю, — чтобы понять, что нигилисты и отрицатели России давно <...> побежали к золоту, побежали к чужому сытному столу, побежали к дорогим винам, побежали везде с торопливостью неимущего — к имущему [10; 527–528].

Мы, гимназисты и студенты, входили в нигилизм, сообщает Розанов, как в смертельную и мучительную борьбу против всего сытого и торжествующего, против всего, сидящего за пиршеством жизни и давящего на народ. А потом, с запозданием, узнавали, кто захватывал право на пиршество жизни. Кому случалось посещать нигилиста Благосветлова, видел, «что в кабинет его вела дверь из черного дерева с золотой инкрустацией, перед которой стоял негр, и вообще все «как у графов и князей» ...» [10; 528–529].

Неплохо, как видим, жилось в дореволюционной России демократам, либералам и нигилистам. Но за сытую, вполне благополучную, а то и роскошную жизнь надо было платить. А платой служила антинациональная, антирусская деятельность, уже вполне обозначившая себя в те годы, когда жил А.С. Пушкин. Пушкин неоднократно разъяснял, откуда проистекают корни этого опасного явления. Наблюдая жизнь вокруг и читая старые летописи, он сожалел, видя, как древние дворянские роды уничтожались, как остальные упадают и исчезают, как новые фамилии, новые исторические имена, заступив место прежних, уже падают, ничем не огражденные, «и как имя дворянина, час от часу более униженное, стало наконец в притчу и посмеяние разночинцам, вышедшим во дворяне, и даже досужим балагурам!» [11; 296]. Все это сказано поэтом так, как если бы он видел наших ньшешних «досужих балагуров» и «вышедших во дворяне разночинцев», прозванных почему-то новыми русскими.

Падение и разложение русского дворянства, о котором говорит в данном случае Пушкин, сопровождалось искоренением создаваемой веками национальной культуры. Приходится констатировать с сожалением, что причины национальных утрат были отчасти заложены и в близорукой космополитической политике царского правительства, прикрытием которой долгое время служила формула С.С. Уварова «православие, самодержавие, народность». Если термины «православие» и «самодержавие» заключали в себе вполне конкретный и понятный смысл, то о народности ничего определенного сказать было нельзя54. Понятие народности [106] охватывало и православного русского, и католика-поляка, и правоверного иудея, и любого выкреста, который сменил свою веру по тем или иным, часто корыстным, соображениям.

Современники по-разному оценивали это понятие: одни подразумевали под ним «простой народ», другие — «идею народной особенности», выраженную в нашей истории, третьи — «остатки церковного устройства», сохранившиеся в жизни и обычаях простого народа [12; 38]. Как бы ни судить, но одно ясно: не было в формуле Уварова даже намека на поставленную временем задачу формирования нации и супранационального, по выражению Н.О. Лосского, единства всех народов Российской империи [13; 43]. Оценивая охранительную идеологию царского правительства, П.Сувчинский55 писал, спустя несколько лет после революции, что идеология сия, провозглашая в качестве зашиты декларацию о самобытности русского народа и его призваниях (начиная от Магницкого, Уварова и кончая Катковым и Победоносцевым), в то же время не давала никакого конкретно-самостоятельного, историко-активного задания русскому государству. Наоборот, уступая общему ходу событий, Россия все сложнее втягивалась в общеевропейские политические сплетения, и тем самым правительство на деле опровергало свои идеологические предпосылки о создании самостоятельной судьбы русской государственности [15; 53].

Сувчинский обращает внимание на полное отсутствие понимания в российских верхах проблемы духовной и национальной безопасности. Главное зло, указывает он, было не в недостатках строя, а в том, что, начиная с верхов власти, русское великодержавие обнищало духовно, выродилось, утратило свой смысл и даже стиль, не говоря уже об императивности. Верхи русской общественности не могли стать оплотом культурного «охранения», так как сами неудержимо стремились по пути денационализации и европеизации, неизбежно связанный с уклоном к либерализму. «В результате действительно консерватизм оказался только политическим, а не национально-культурным и стал решительно неубедительным для всей нации» [15; 55].

В этих условиях антинациональный угар в российских верхах достиг к 70-м годам прошлого столетия таких масштабов, что остается только удивляться, как это вообще было возможно. Достоевский приводит один эпизод, имевший место в годы русско-турецкой [107] войны в 1877–78 годах. В то время, как турки сажали на кол попавших к ним в плен русских солдат, русские великосветские дамы забрасывали пленных турок цветами. Откуда это взялось? У Пушкина мы находим объяснение. В свое время Александр Сергеевич указывая, что самое неосновательное, глупое ругательство получает у нас вес от волшебного влияния типографии. «Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может это быть глупо или несправедливо? Ведь это напечатано» [11; 285]. Никакая власть, никакое правление, пророчески утверждал Пушкин, не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда. «Уважайте класс писателей, — призывал поэт, — но не допускайте же его овладеть вами совершенно» [11; 356].

Царское правительство не способствовало тому, чтобы средства массовой информации, существовавшие тогда в виде печатного слова — газеты и журналы — принадлежали русскому народу и защищали его интересы. Всякая, исходящая от славянофилов, попытка отстаивать национальные интересы России, резко пресекалась. «Почему, — спрашивал Розанов за два года до февральской революции, — Благосветлов с «Делом» не был гоним, а [И.][С.]Аксаков с «Парусом» и «Днем» — гоним был?» [10; 469]. Почему, добавим сюда еще один вопрос, в 1878 году был закрыт Московский славянский комитет, а И.С. Аксаков выслан из Москвы? Потому что, не будем скрывать, либерально-журналистский террор в России достиг к 70-м годам своего апогея и начал превращаться из террора вербального в террор кровавый. Установилась положительная (с точки зрения кибернетики) обратная связь между ростом в стране антинационального терроризма и превращением самодержавной власти во власть компрадорской буржуазии.

Февральскую революцию 1917 года было принято называть буржуазной или буржуазно-демократической, но никак не антинациональной. Объясняется это, вероятно, тем, что последовавший за ней октябрьский переворот, характеризуемый знаком плюс, стал завершающим этапом антинациональной тенденции в политике и идеологии. Когда человека заставляли менять его собственное имя во имя отказа от «проклятого прошлого»... дальше этого, кажется, и идти уже было некуда.

До революции в паспорте российского гражданина не было графы «национальность», а указывалось вероисповедание. Так что все русские отождествлялись с православными. Если кто-то считал своим недругом человека православного, то таковым для него оказывался русский, и, наоборот, русский человек, с его простотой [108] и добродушием, брался на подозрение как человек, исповедующий православную веру. Надо, однако, сказать, что к числу духовных ценностей русского народа относилась не только единая вера в православного Бога — в пресвятую Троицу. К разряду духовных ценностей русский народ спокон веков относил и свою Землю с ее широкими просторами, могучими реками, с лесами, полями, озерами, с морями и океанами, омывающими ее с севера, запада и востока. И за это — за обладание такими сокровищами — ненавидели нас наши внешние и внутренние враги. У нас геополитика неразрывно связана с духовной культурой. Вот почему, говоря о проблеме духовной безопасности России, мне сразу же пришлось апеллировать к нашей геополитической реальности.

Французский психолог Альфред Бинё (1857–1911) открыл и описал, кажется, впервые одно психопатологическое явление, называемое раздвоением личности. Речь идет о временном раздвоении человеческой личности (есть еще и феномен пространственного раздвоения, но его мы здесь затрагивать не будем). Болезнь выглядит так. У человека наступает кризис сознания, после которого из его памяти вычеркивается вся его прошлая жизнь. Но он получает способность воспринимать и хранить в памяти все то, что происходит с ним после кризиса. На следующем пике заболевания старая память восстанавливается, а новая стирается. Раздвоение личности приводит к утрате личностной самотождественности. Имеет место непроизвольный акт замены имени или выпадения его из памяти. Впала в сонное забытье, скажем, женщина по имени Сюзанна, а проснулась Гертрудой. (Бине наблюдал за болезнью особы женского пола).

Нетрудно догадаться, что, с другой стороны, всякий произвольный, целенаправленный акт смены имени у человека (я оставляю в стороне особый случай монашества) чреват некоторым психическим расстройством или духовным умопомрачением. Многие уголовные преступники проводят свою жизнь под разными именами, но в преступном мире как раз и наблюдаются отклонения от здоровых духовных норм социального общежития.

Могло ли оставаться благополучным в духовном смысле государство, у которого отнимают право на собственное имя? На протяжении всего каких-то семи десятков лет Государство Российское [109] переименовывалось дважды: сначала это делали социал-демократы, затем (просто) демократы. В 1922 г. место России на политической карте мира занял СССР. Память о былом имени страны сохранялась лишь в названии одной республики Союза — РСФСР. «Перестройка» привела к акту обратного переименования. Но государству, получившему название «Россия — Российская федерация» в наследство оставлена лишь территория бывшей РСФСР. Все это нельзя рассматривать иначе, как результат подрыва духовной безопасности российского государственного организма.

Мы имеем полное право говорить о созидательной роли нашей победы в Великой Отечественной войне не только потому, что Советский Союз разгромил фашистско-германского агрессора и отстоял свою государственную независимость, но и потому, что в связи с военной угрозой был впервые приостановлен длительный, почти безостановочный процесс денационализации сознания русского народа, подавления в нем его исторической памяти. К сожалению, гибельная для России нигилистическая тенденция национального обезличивания после смерти Сталина возобновилась с новой силой. Следствия, как все видят, плачевны, но кто сможет положить предел усиленно насаждаемой ныне в нашей стране космополитизации?

В годы войны с фашизмом Антанта вынуждена была смиряться с антинигилистической политикой Советского правительства и даже содействовать достижению нашей победы, ибо не было у нее другого выбора: сторонников Антанты немецкие фашисты считали своими злейшими врагами. Но неужели теперь позволительно думать, что фашизм или иная естественная реакция на всемирный нигилизм не проявит себя вновь? Так непременно будет. Только останутся ли к тому времени силы у попираемого русского народа, чтобы защитить демократическую общественность?

В речи Сталина, произнесенной 14 октября 1952 года на XIX съезде партии, прозвучали такие слова: «Раньше буржуазия считалась главой нации, она отстаивала права и независимость нации, ставя их «превыше всего». Теперь не осталось и следа от «национального принципа». Теперь буржуазия продает права и независимость нации за доллары. Знамя национальной независимости и национального суверенитета выброшено за борт. Нет [110] сомнения, что это знамя придется поднять вам, представителям коммунистических и демократических партий, и понести его вперед, если хотите быть патриотами своей страны, если хотите стать руководящей силой нации. Его некому больше поднять» [16; 497].

Коммунистическая партия не выполнила сталинского завещания и капитулировала перед Антантой. Совершилось второе по счету предательство национальных интересов страны после того, как крупная российская буржуазия совершила такой же акт предательства в первый раз, организовав февральскую революцию.

Справедливости ради стоит сказать, что не все российские предприниматели, занимавшиеся промышленной деятельностью в дореволюционный период, были на стороне антинациональной, компрадорской буржуазии. Был компрадор-космополит Савва Морозов и настоящий русский патриот Савва Мамонтов. Интересные признания — признания человека «с того берега» — сделал проживающий в Париже профессиональный историк и журналист Н. Верт. Я имею в виду его книгу «История Советского государства (1900–1991)» [17]. Странным кажется на первый взгляд отнесенная к истории Советского государства дата 1900–1991 годов. Но книга Верта убеждает, что в этот исторический период действительно было больше общего, нежели отличительного, особенно, если иметь в виду борьбу по вопросу о духовной и национальной политике, о противостоянии национально ориентированного предпринимательства и компрадорской ростовщической буржуазии.

В 1913 году, пишет автор, более половины банковских сделок производилось через посредство шести крупнейших деловых и депозитных банков России, находившихся в Санкт-Петербурге. В столице в это время расцвела биржевая и финансовая деятельность, чему способствовал заметный рост курса ценных бумаг на бирже, особенно с 1909 года. Довольно трудно, добавляет он тут же, точно определить долю иностранного капитала в российской экономике того времени. «Однако можно сказать, что к 1914 году треть общего числа всех акций обществ, действовавших на территории империи, принадлежали иностранным владельцам. Вклады иностранного капитала были особенно значительными в металлургической и нефтяной промышленности, а также в банках. В 1914 году 65% капитала самого крупного Русско-Азиатского банка принадлежали французским вкладчикам» [17; 59].

Верт, будучи сторонником Антанты, с сожалением констатирует: «Российская буржуазия, представляющая собой довольно разнородную группу предпринимателей, по своей идеологии была [111] далека от норм Шумпетера56: часть из них паразитировала в различных сферах государственной деятельности, другая — выходцы из «староверческих» кругов — заботилась о прибыли не ради ее самой, а видя в ней средство послужить стране и утвердить русское могущество» [17; 61].

Верт ассоциировал деятельность «староверческой» партии с «индустриалистскими устремлениями» Сталина [17; 61]. Хорошо, что эта партия в какой-то мере уцелела и после революции, после ожесточенной борьбы с троцкизмом — разновидностью всемирного нигилизма. Ей принадлежит основная заслуга в деле сплочения народа для отражения немецко-фашистской агрессии. К староверческой партии, как партии, стоящей на страже исторического самосознания нации, обращаем мы свой взор с тем, чтобы выработать свою собственную реакцию на революционный нигилизм и обеспечить духовную безопасность России. Как сказал П. Сувчинский, «Далеко назад и далеко вперед — но ни в каком случае не к близкому прошлому — вот куда должна звать будущая русская «реакция»! ...» [15; 59]. Издалека, по линии исторического прошлого, выстраивается тот ряд побед державного народа, в который входит победа, одержанная Россией в годы Великой Отечественной войны.

Привлекая внимание наших читателей к проблеме духовной безопасности России, я отдаю себе отчет в том, сколь велика и значительна она по своим масштабам, по объему требуемых для ее решения исторических данных и специфике внутреннего содержания. В данной работе затронут, может быть, только один из ее аспектов. Но автор уверен, что он не является второстепенным, так как его выбор обусловлен выбором знаменательной точки отсчета на шкале исторического времени, в котором протекала жизнь Российского государства. Великая Отечественная война, ее начало и конец — вот тот ориентир, которым нельзя не руководствоваться в современных условиях при определении перспективы на будущее и оценке нашего прошлого. К историческому прошлому опыту русского народа, других народов России, накопленному в годы войны с немецким фашизмом, нам еще придется неоднократно обращаться. [112]