Отец Тургенева, Сергей Николаевич, принадлежал к известному роду Тургеневых. В 1440 из Золотой Орды к вел. кн. Василию Васильевичу выехал на службу татарский мурза Лев Турген, принял русское подданство, а при крещении в христианскую веру и русское имя Иван. От Ивана Тургенева и пошла на Руси фамилия Тургеневых. В царствование Иоанна Грозного, в период борьбы Московского государства с Казанским ханством, послом к ногайским мурзам был отправлен Петр Тургенев, склонивший астраханского царя Дервиша мирно принять русское подданство. С особой гордостью вспоминал Тургенев о подвиге своего пращура П. Н. Тургенева: в эпоху смуты и польского нашествия, в 1606, в Кремле, он бесстрашно обличил Лжедмитрия I, всенародно бросив ему в лицо обвинение в самозванстве и отказавшись присягать ему, за что был подвергнут жестоким пыткам и казни.

К н. XIX в. Тургеневых постигла участь многих родовитых дворянских фамилий: они разорились и обнищали, а потому для своего спасения вынуждены были искать богатых невест. Отец Тургенева участвовал в Бородинском сражении, где был ранен и за храбрость награжден Георгиевским крестом. Вернувшись в 1815 из заграничного похода в Орел, он женился на В. П. Лутовиновой, осиротевшей и засидевшейся в девицах богатой невесте, у которой в одной лишь Орловской губ. было 5 тыс. душ крепостных крестьян.

Благодаря родительским заботам, Тургенев получил блестящее образование. Он с детских лет читал и говорил свободно на трех европейских языках — немецком, французском и английском — и приобщался к книжным сокровищам Спасской библиотеки. В Спасском саду, окружавшем дворянский усадебный дом, мальчик познакомился со знатоками и ценителями птичьего пения, людьми с доброй и вольной душой. Отсюда вынес он страстную любовь к среднерусской природе, к охотничьим странствиям. Доморощенный актер и поэт, дворовый Леонтий Серебряков, стал для мальчика настоящим учителем родного языка и литературы. О нем, под именем Пунина, Тургенев писал в рассказе «Пунин и Бабурин» (1874).

В н. 1827 Тургеневы приобрели дом в Москве, на Самотеке: пришла пора готовить детей к поступлению в высшие учебные заведения. Тургенев учился в частном пансионе Вейденгаммера, а в 1829, в связи с введением нового университетского устава, в пансионе Краузе, дававшем более глубокие знания древних языков. Летом 1831 Тургенев вышел из пансиона и стал готовиться к поступлению в Московский университет на дому с помощью известных московских педагогов П. Н. Погорельского, Д. Н. Дубенского, И. П. Клюшникова, начинающего поэта, члена философского кружка Н. В. Станкевича.

Годы учебы Тургенева на словесном отделении Московского (1833—34), а затем на историко-филологическом отделении философского факультета Петербургского университетов (1834—37) совпали с пробудившимся интересом русской молодежи к немецкой классической философии и «поэзии мысли». Тургенев-студент пробует свои силы на поэтическом поприще: наряду с лирическими стихотворениями, он создает романтическую поэму «Стено», в которой, по позднейшему признанию, «рабски подражает байроновскому «Манфреду». Среди петербургской профессуры выделяется П. А. Плетнев, друг Пушкина, Жуковского, Баратынского, Гоголя. Ему он и отдает на суд свою поэму, за которую Плетнев пожурил, но, как вспоминал Тургенев, «заметил, что во мне что-то есть! Эти два слова возбудили во мне смелость отнести к нему несколько стихотворений...». Плетнев не только одобрил первые опыты Тургенева, но и стал приглашать его к себе на литературные вечера, где начинающий поэт встретил однажды Пушкина, общался с А. В. Кольцовым и др. русскими писателями. Смерть Пушкина потрясла Тургенева: он стоял у его гроба и, вероятно с помощью А. И. Тургенева, приятеля отца и дальнего родственника, упросил Никиту Козлова срезать локон волос с головы поэта. Этот локон, помещенный в специальный медальон, Тургенев хранил как священную реликвию всю жизнь.

В 1838, после окончания университета со степенью кандидата, Тургенев, по примеру многих юношей своего времени, решил продолжить философское образование в Берлинском университете, где дружески сошелся с Н. В. Станкевичем, Т. Н. Грановским, Н. Г. Фроловым, Я. М. Неверовым, М. А. Бакуниным — и слушал лекции по философии из уст ученика Гегеля, молодого профессора К. Вердера, влюбленного в своих русских учеников и часто общавшегося с ними в непринужденной обстановке на квартире у Н. Г. Фролова. «Вы представьте, сошлись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии...», — так передал Тургенев атмосферу студенческих вечеров в романе «Рудин».

Шеллинг и Гегель дали русской молодежи к. 1830 — н. 1840-х целостное воззрение на жизнь природы и общества, вселили веру в разумную целесообразность исторического процесса, устремленного к конечному торжеству правды, добра и красоты. Вселенная воспринималась Шеллингом как живое и одухотворенное существо, которое развивается и растет по целесообразным законам. Как в зерне уже содержится будущее растение, так и в мировой душе заключен идеальный «проект» будущего гармонического мироустройства. Грядущее торжество этой гармонии предвосхищается в произведениях гениальных людей, являющихся, как правило, художниками или философами. Поэтому искусство (а у Гегеля философия) — форма проявления высших творческих сил.

Философско-романтическая школа, через которую прошел Тургенев в юности, во многом определила характерные черты художественного мироощущения писателя: вершинный принцип композиции его романов, схватывающих жизнь в высших моментах, в максимальном напряжении присущих ей сил; особая роль любовной темы в его творчестве; культ искусства как универсальной формы общественного сознания; неизменное присутствие философской тематики, во многом организующей диалектику преходящего и вечного в художественном мире его повестей и романов; стремление обнять жизнь во всей ее полноте, порождающее пафос максимальной художественной объективности. Острее, чем кто-либо другой из его современников, Тургенев чувствовал трагизм бытия, кратковременность и непрочность пребывания человека на этой земле, неумолимость и необратимость стремительного бега исторического времени. Но именно потому Тургенев обладал удивительным даром бескорыстного, ничем относительным и преходящим не ограниченного художнического созерцания. Необычайно чуткий ко всему злободневному и сиюминутному, умеющий схватывать жизнь в ее прекрасных мгновениях, Тургенев владел одновременно редчайшим чувством свободы от всего временного, конечного, личного и эгоистического, от всего субъективно-пристрастного, замутняющего остроту зрения, широту взгляда, полноту художественного восприятия. Его влюбленность в жизнь, в ее капризы и случайности, в ее мимолетную красоту была благоговейной и самоотверженной, совершенно свободной от всякой примеси самолюбивого авторского «я», что давало возможность Тургеневу видеть дальше и зорче многих его современников.

«Наше время, — говорил он, — требует уловить современность в ее преходящих образах; слишком запаздывать нельзя». И он не запаздывал. Все его произведения не только попадали в настоящий момент общественной жизни России, но одновременно его опережали. Тургенев был особенно восприимчив к тому, что стоит «накануне», что еще только носится в воздухе.

Острое художественное чутье позволяет ему по неясным, смутным еще штрихам настоящего уловить грядущее и воссоздать его, опережая время, в неожиданной конкретности, в живой полноте. Этот дар был для Тургенева-писателя тяжким крестом, который он нес всю жизнь. Его дальнозоркость не могла не раздражать современников, не желавших жить, зная наперед свою судьбу. И в Тургенева часто летели каменья. Но таков уж удел любого художника, наделенного даром предвидений и предчувствий, пророка в своем отечестве. И когда затихала борьба, наступало затишье, те же гонители часто шли к Тургеневу с повинной головой. Забегая вперед, Тургенев определял пути, перспективы развития русской литературы 2-й пол. XIX столетия. В «Записках охотника» и «Дворянском гнезде» уже предчувствуется эпос «Войны и мира» Л. Н. Толстого, «мысль народная»; духовные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова пунктиром намечались в судьбе Лаврецкого; в «Отцах и детях» предвосхищалась мысль Достоевского, характеры будущих его героев от Раскольникова до Ивана Карамазова.

В отличие от писателей-эпиков Тургенев предпочитал изображать жизнь не в повседневном и растянутом во времени течении, а в острых, кульминационных ее ситуациях. Это вносило драматическую ноту в романы и повести писателя: их отличает стремительная завязка, яркая, огненная кульминация и резкий, неожиданный спад с трагическим, как правило, финалом. Они захватывают небольшой отрезок исторического времени, а потому точная хронология играет в них существенную роль. Жизнь героя у Тургенева крайне ограничена в пространстве и времени: если в характерах Онегина и Печорина «отразился век», то в Рудине, Лаврецком, Инсарове, Базарове — духовные устремления десятилетия. Жизнь героев подобна ярко вспыхивающей и быстро угасающей искре в океане времени. История отмеряет им напряженную, но слишком короткую судьбу. Романы Тургенева включены в жесткие ритмы годового природного круга: действие в них завязывается весной, достигает кульминации в знойные дни лета, а завершается под свист осеннего ветра или «в безоблачной тишине январских морозов». Тургенев показывает своих героев в счастливые минуты максимального развития и расцвета их жизненных сил, но именно здесь с катастрофической силой обнаруживаются свойственные им противоречия. Потому и минуты эти оказываются трагическими: гибнет на парижских баррикадах Рудин, на героическом взлете, неожиданно обрывается жизнь Инсарова, а потом Базарова и Нежданова.

Однако трагические финалы в романах Тургенева не являются следствием разочарования писателя в смысле жизни, в ходе истории. Скорее наоборот: они свидетельствуют о такой любви к жизни, которая доходит до веры в бессмертие, до дерзкого желания, чтобы человеческая индивидуальность не угасала, чтобы красота явления, достигнув полноты, превращалась в вечно пребывающую в мире красоту. В его романах сквозь злободневные события, за спиною героев времени, всегда ощутимо дыхание вечности. Судьбы героев его романов свидетельствуют о вечном поиске, вечном вызове, который бросает дерзкая человеческая личность слепым и равнодушным законам несовершенной природы. Внезапно заболевает Инсаров в романе «Накануне», не успев осуществить великое дело освобождения Болгарии. Любящая его русская девушка Елена никак не может смириться с тем, что это конец, что эта болезнь неизлечима. «О Боже! — думала Елена, — зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы? или зачем эта красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное сознание прочного убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства?» В отличие от Толстого и Достоевского Тургенев не дает прямого ответа на этот вопрос: он лишь приоткрывает тайну, склонив колени перед обнимающей мир красотою: «О, как тиха и ласкова была ночь, какой голубиною кротостию дышал лазурный воздух, как всякое страдание, всякое горе должно было замолкнуть перед этим ясным небом, под этими святыми, невинными лучами!». Тургенев не сформулирует крылатую мысль Достоевского: «красота спасет мир», но все его романы утверждают веру в преобразующую мир силу красоты, в творчески созидательную силу искусства, рождают надежду на неуклонное освобождение человека от власти слепого материального процесса, великую надежду человечества на превращение смертного в бессмертное, временного в вечное.

С Тургеневым не только в литературу, в жизнь вошел поэтический образ спутницы русского героя, «тургеневской девушки» — Натальи Ласунской, Лизы Калитиной, Елены Стаховой, Марианны. Писатель избирает цветущий период в женской судьбе, когда в ожидании избранника встрепенется девичья душа, проснутся к временному торжеству все дремлющие ее возможности. В эти мгновения женское существо прекрасно тем, что оно превосходит свою смертную природу. Излучается такой переизбыток жизненных сил, какой не может получить земного воплощения, но остается заманчивым обещанием чего-то бесконечного, более высокого и совершенного, чем материальный мир, залогом вечности. «Человек на земле — существо переходное, находящееся в состоянии общегенетического роста», — утверждает Достоевский. Тургенев молчит, но напряженным вниманием к необыкновенным взлетам человеческой души он подтверждает истину этой мысли.

Вместе с образом «тургеневской девушки» входит в произведения писателя образ «тургеневской любви». Как правило, это первая любовь, одухотворенная и целомудренно чистая. Она решительно разрушает будни повседневного существования. Все герои Тургенева проходят испытание любовью — своего рода проверку на жизнеспособность не только в интимно-личных, но и в общественных своих возможностях и убеждениях. В любящем человеке отчетливо выявляются сильные и слабые стороны всей полноты его человеческого существа.

Любящий герой прекрасен, духовно окрылен, но чем выше он взлетает на крыльях любви, тем ближе оказывается у Тургенева трагическая развязка и — падение. Любовь неизменно трагична, потому что перед ее стихийной властью беззащитен любой человек. Своенравная, роковая, неуправляемая, любовь прихотливо распоряжается человеческой судьбой. Никому не дано предугадать, когда она, как вихрь, налетит и подхватит человека на своих могучих крыльях и когда она эти крылья сложит. Любовь трагична еще и потому, что идеальная мечта, окрыляющая душу влюбленного человека, не осуществима в пределах земного, природного круга. Тургеневу более, чем кому-либо из его современников, был открыт идеальный смысл любви, усвоенный в юности, и практически испытанный писателем в личной судьбе — в платонической любви с 1843 и до конца дней к прославленной французской певице Полине Виардо. Любовь — яркое подтверждение богатых и еще не реализованных возможностей человека на пути духовного совершенствования. Свет любви для Тургенева никогда не ограничивался желанием физического обладания. Он был для него путеводной звездой к торжеству красоты и бессмертия. Потому Тургенев так чутко присматривается к духовному существу первой любви, чистой, огненно-целомудренной, обещающей человеку торжество над смертью, сливающей временное с вечным в высшем синтезе, невозможном в супружеской жизни и семейной любви.

Статья «Гамлет и Дон Кихот» (1859) является ключом к пониманию всех героев Тургенева. Характеризуя в ней тип Гамлета, Тургенев думает о «лишних людях», дворянских героях, под Дон Кихотами же он подразумевает новое поколение общественных деятелей — революционеров-нигилистов. Тургенев хочет быть арбитром в споре этих двух общественных сил. Он видит слабые стороны и в Гамлетах, и в Дон Кихотах. Тургенев мечтает о герое, снимающем в своем характере крайности гамлетизма и донкихотства. Он стремится встать над схваткой, примирить враждующие между собою партии, обуздать противоположности. Человек, терпимый в своих общественных убеждениях, Тургенев решительно отказывается от любых завершенных и самодовольных систем. «Системами дорожат только те, которым вся правда в руки не дается, которые хотят ее за хвост поймать; система — точно хвост правды, но правда, как ящерица: оставит хвост в руке — а сама убежит...» Тургеневское недоверие к завершенным общественным доктринам любого толка порождалось ощущением особой опасности такого рода доктрин и систем для ищущего, духовно не укорененного русского интеллигента. Считая культурную прослойку движущей силой общества, Тургенев питал тревогу по поводу некоторых особенностей русского интеллигента. С «легкостью в мыслях необыкновенной» он мог отрекаться от предмета вчерашнего поклонения с тем, чтобы спустя некоторое время с такой же легкостью отречься от кумира сегодняшнего дня. Отсутствие в просвещенном сословии прочных культурно-национальных устоев, по мнению Тургенева, постоянно угрожало обществу опасностью идейного фанатизма и шараханья из одной крайности в другую.

В тургеневском призыве к терпимости, в его стремлении «снять» противоречия и крайности непримиримых общественных течений 1860—70-х проявилась обоснованная тревога писателя за судьбы отечественной культуры. Тургенев не уставал убеждать ревнителей российского радикализма, что новый водворяющийся порядок должен быть не только силой отрицающей, но и силой охранительной, что, нанося удар старому миру, он должен спасти в нем все, достойное спасения. Тургенева тревожила беспочвенность, пугала безоглядность некоторых слоев русской интеллигенции, готовых рабски следовать за каждой новомодной мыслью, легкомысленно отворачиваясь от нажитого исторического опыта, от вековых традиций. «...И отрицаем-то мы не так, как свободный человек, разящий шпагой, — писал Тургенев в романе «Дым», — а как лакей, лупящий кулаком, да еще, пожалуй, и лупит-то он по господскому приказу». Эту холопскую готовность русской общественности не уважать своих традиций, легко отказываться от предмета вчерашнего поклонения Тургенев заклеймил меткой фразой: «Новый барин народился — старого долой!.. В ухо Якова, в ноги Сидору!»

Вернувшись в 1841 из Берлина, Тургенев некоторое время находился на распутье. С одной стороны, он попытался занять кафедру философии в одном из столичных университетов, успешно выдержал магистерский экзамен, но к написанию диссертации так и не приступил. Перед ним открылась перспектива государственной службы в Министерстве внутренних дел, занятом в те годы составлением проектов грядущей отмены крепостного права. В 1843 Тургенев написал записку «Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине», в которой изложил свои взгляды на крестьянский вопрос, был принят на службу в канцелярию В. И. Даля, но вскоре в ней глубоко разочаровался. В личной жизни Тургенев пережил в этот период целый ряд драматических испытаний: увлечение Авдотьей Ивановой, белошвейкой по вольному найму в доме матери, закончившееся ссорой с Варварой Петровной и рождением дочери Пелагеи (Полины), «философский роман» с Т. А. Бакуниной, завершившийся разочарованием и разрывом, наконец, роковое увлечение в 1843 Полиной Виардо, выступавшей в составе труппы итальянской оперы в Петербурге.

1841—47 — время столкновения молодого романтика с реалиями русской жизни, заставившими его во многом пересмотреть нажитый в Германии умозрительный опыт, романтический идеализм. Высокая оценка критикой его поэмы «Параша» (1843) окончательно определила жизненный путь Тургенева, выбор им писательской стези. Тургенев публикует драматическую поэму «Разговор» (1844), повесть в стихах «Андрей» (1845), сатирическую поэму «Помещик» (1845), пробует свои силы в драме («Неосторожность», 1843; «Безденежье», 1846), создает первые прозаические повести: «Андрей Колосов» (1843), «Три портрета» (1845), «Бретер» (1846), «Петушков» (1847). Тургенев начинает развенчивать в них романтиков, героев фразы, рассчитанной на эффект, скучающих эгоистов, противопоставляя им людей иного склада — простых, естественных, цельных душой. Намечается путь к «Запискам охотника»: поэтический цикл «Деревня» (1846) — первый подход к народной теме.

Летние месяцы Тургенев проводит в деревне, а в 1846 обходит с ружьем за плечами Орловскую, Калужскую и Курскую губернии вместе с охотником из крестьян, своим другом Афанасием Алифановым. Охотники, в отличие от дворовых людей и крестьян-хлеборобов, в силу страннического образа жизни в меньшей степени подвергались развращающему влиянию помещичьей власти, сохраняя вольный и независимый ум, чуткость к жизни природы, чувство собственного достоинства. Наблюдая за жизнью крестьянства, Тургенев приходил к выводу, что крепостное право не уничтожило живых народных сил, что «в русском человеке таится и зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития». Но чтобы рассмотреть это, писатель должен войти в доверие к русскому мужику «родственным к нему расположением, наивной и добродушной наблюдательностью». Охоту Тургенев считал занятием, свойственным любому русскому человеку: «Дайте мужику ружье, хоть веревками связанное, да горсточку пороху, и пойдет он бродить, в одних лаптишках, по болотам да по лесам, с утра до вечера». На общей для барина и мужика национальной основе возникал в процессе охотничьих странствий открытый характер общения между ними, немыслимый в повседневном крепостническом быту. Охота превращалась для Тургенева в удобный способ изучения всего строя народной жизни, внутреннего склада народной души, не всегда доступной стороннему наблюдателю. Тургенев замечал, что мужики, с которыми он встречался в своих охотничьих странствиях, вели себя с ним необычно: были щедро откровенны, доверчиво сообщали свои тайны. Он был для них своим человеком, охотником, а не барином.

В янв. 1847 в культурной жизни России и творческой судьбе Тургенева произошло значительное событие. В обновленном журнале «Современник», перешедшем в руки И. И. Панаева и Н. А. Некрасова, был опубликован очерк Тургенева «Хорь и Калиныч», успех которого превзошел все ожидания и побудил к созданию целой книги под названием «Записки охотника».

В «Хоре и Калиныче» Тургенев совершил своего рода переворот в художественном решении темы народа. В двух крестьянских характерах, представляющих собою колоритные и яркие народные индивидуальности, он уловил коренные силы нации, определяющие ее жизнеспособность, перспективы ее дальнейшего роста и становления. Перед лицом практичного Хоря и поэтичного Калиныча потускнел образ их господина, помещика Полутыкина. В тургеневском повествовании это герой сноски, ему отводится место под строкой. Крестьяне — крепостные, зависимые люди, но рабство не превратило их в рабов: духовно они богаче и свободнее полутыкиных. Именно в крестьянстве нашел Тургенев «почву, хранящую жизненные соки всякого развития», а значимость личности государственного человека он поставил в прямую связь с этой почвой: «...Из наших разговоров с Хорем я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях».

От Хоря и Калиныча мысль писателя устремляется к русскому человеку, к русской государственности. Общение с простым мужиком привело рассказчика к выводу: «Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо — то ему и нравится, что разумно — того ему и подавай, а откуда оно идет, — ему все равно».

А затем Тургенев выводит своих героев к природе, сливает их с нею, устраняя резкие границы между отдельными характерами. Этот замысел ощутим в сопоставлении обрамляющих книгу очерков: от «Хоря и Калиныча» в начале — к «Лесу и степи» в конце. Хорь погружен в атмосферу лесной обособленности: его усадьба располагалась посреди леса на расчищенной поляне. А Калиныч своей бездомностью и душевной напевностью сродни степным просторам, мягким очертаниям пологих холмов, кроткому и ясному вечернему небу.

Вдохновленный успехом, Тургенев пишет др. рассказы, внутренне реализуя замысел единой книги, поэтическим ядром которой является первый из них. Все последующие произведения, которые сам Тургенев называет «отрывками», углубляют, развивают, обогащают с разных сторон ту широкую поэтическую мысль, которая, как в зерне, была заключена здесь. Вслед за «Хорем и Калинычем» они печатаются в «Современнике» за 1847—51, а в 1852 «Записки охотника» впервые выходят отдельным изданием.

В этой книге Тургенев впервые ощутил Россию как единство, как живое художественное целое. Его книга открывает 60-е годы в истории русской литературы, предвосхищает их. Прямые дороги от «Записок охотника» идут не только к «Запискам из Мертвого дома» Достоевского, «Губернским очеркам» Салтыкова-Щедрина, но и к эпосу «Войны и мира» Толстого. В «Записках охотника» Тургенев понял и пережил то, что славянофилы считали первой и последней святыней народной души.

Одно сомнение затронуло Тургенева как раз в период работы над «Записками охотника»: он оказался свидетелем трагических июньских дней на улицах Парижа, когда взявшая власть буржуазия потопила в крови народное недовольство. События французской революции 1848 привели Тургенева к грустному итогу. Он убедился, что революцией управляла злая сила в лице богатых буржуа и финансистов, народ же служил игрушкой в политической борьбе. Возникли серьезные сомнения в том, что народ вообще является творческой силой истории. Трагический опыт революции 1848 все более склонял Тургенева к мысли о том, что этой творческой силой является интеллигенция, тот верхний слой общества, который создает науку и культуру, который является проводником этих ценностей в народную среду. Пережитое во Франции уводило Тургенева в сторону от того писательского пути, который был намечен им в «Записках охотника». Внимание его все более и более привлекала историческая судьба русской интеллигенции.

В повести «Муму» (1852) раскрывается трагическое несоответствие между богатырской мощью и трогательной беззащитностью Герасима, символический смысл приобретает его немота. В повести «Постоялый двор» (1852) умный, рассудительный мужик Аким в одночасье лишается всего состояния по капризной прихоти барыни. Подобно Герасиму, он уходит со двора, берет в руки посох странника, «божьего человека». А на смену ему приходит цепкий деревенский хищник Наум. В ответ на восхищение славянофилов характерами Акима и Герасима Тургенев сказал: «...Я вижу трагическую судьбу племени, великую общественную драму там, где вы находите успокоение и прибежище эпоса...».

Эти повести Тургенев создавал в драматических обстоятельствах. Вернувшись в 1850 на родину, он активно сотрудничает в редакции «Современника», пишет ряд критических очерков о творчестве В. И. Даля, А. Н. Островского, Евг. Тур, Ф. И. Тютчева. В 1852 он был арестован по обвинению в нарушении цензурных правил при публикации статьи, посвященной памяти Н. В. Гоголя. Это обвинение было использовано как удачный предлог. Истинной же причиной ареста были «Записки охотника» и связи писателя с семьей Виардо и А. И. Герценом. Месяц Тургенев провел на съезжей адмиралтейской части в Петербурге, а потом был сослан в Спасское под строгий надзор полиции без права выезда за пределы Орловской губ.

В период Спасской ссылки (до к. 1853) Тургенев продолжает работу над циклом повестей («Дневник лишнего человека», 1850; «Два приятеля», «Затишье», «Переписка» — все три 1854, «Яков Пасынков», 1855), в котором с разных сторон исследует психологию своего современника, культурного человека, идеалиста 1840-х. Его перестает удовлетворять старая манера художественного письма с его эскизностью, фрагментарностью, очерковостью. Он стремится теперь к «простоте, спокойствию, ясности линий», пытается овладеть крупной эпической формой (задумывает роман «Два поколения», но не доводит замысел до конца и уничтожает рукопись).

Немаловажную роль на пути к роману сыграли давние увлечения Тургенева драматургией. Еще параллельно с «Записками охотника» он создает целый ряд пьес: «Где тонко — там и рвется» (1847), «Нахлебник» (1848), «Холостяк» (1849), «Завтрак у предводителя» (1849), «Месяц в деревне» (1850), «Провинциалка» (1850), «Вечер в Сорренто» (1852). Но только на рубеже XIX — XX вв. эти произведения обрели настоящую сценическую жизнь. Тургенев прокладывал в них пути к «новой драме» чеховского типа.

Свой первый роман «Рудин» Тургенев написал в 1855, в период поражения России в Крымской войне, на пороге эпохи «великих реформ». Новое время ставило перед людьми тургеневского поколения решительные и прямые вопросы, требуя от них столь же решительных и прямых ответов. Разговоры и споры в кругу единомышленников, некогда определявшие смысл существования культурной дворянской прослойки общества, теперь никого не могли удовлетворить. Время «слова» уходило в прошлое, сменялось новой эпохой, звавшей человека на «дело», на практическое участие в политической жизни страны.

В романе много автобиографического. Рудин — один из лучших представителей культурного дворянства, идеалист 1830 — н. 1840-х. Он получил философское образование сперва в кружке Покорского (прототип Н. В. Станкевич), потом в Берлинском университете. В облике Рудина современники видели сходство с другом студенческих лет Тургенева М. А. Бакуниным. Сначала роман назывался «Гениальная натура»: под «гениальностью» Тургенев понимал дар слова, талант просветителя, а под «натурой» — твердость воли, острое чувство насущных потребностей в жизни страны, умение претворять слово в дело. По мере работы над романом Тургенев понял, что применительно к Рудину такое заглавие звучит иронически: в нем есть «гениальность», но нет «натуры», есть талант пробуждать умы и сердца людей, но нет сил и способностей вести их за собой. «Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас может обойтись, но никто из нас без нее не может обойтись».

Рудин сам сознает свои слабости и понимает, что во всех действиях и поступках его, «как китайского болванчика, постоянно перевешивает голова». Потому осуждение Рудина соседствует с авторским его оправданием. В любви он способен быстро увлекаться и гаснуть, удовлетворяясь прекрасными мгновениями первой влюбленности — черта, характерная для всех идеалистов эпохи 1840-х, и для Тургенева в том числе. В письме, адресованном Наталье, Рудин подвергает себя беспощадному самоанализу: отчетливо звучат самоосуждающие интонации лермонтовской «Думы», отголоски пушкинских размышлений в «Евгении Онегине» о потерянной молодости души, о довременной утрате «лучших желаний» и «свежих мечтаний».

К концу романа в характере Рудина начинают проступать черты русского странника-правдоискателя, вечного Дон-Кихота. Мотивы «дороги», «странствия», «скитальчества» приобретают национальный колорит, возникают ассоциации с пушкинскими стихами «Телега жизни», даже в стиле рудинской фразы появляются народные интонации. Мы узнаем, что после любовной катастрофы Рудин пытается найти достойное применение для своих жизненных сил. Но романтик-энтузиаст во всех практических начинаниях действует как максималист, не желающий считаться с реальными сложностями жизни.

У Рудина в романе есть антипод — друг его студенческой юности Лежнев: если Рудин парит в облаках, то Лежнев стелется по земле и сам чувствует свою ограниченность, отдавая в конце романа дань уважения Рудину: «В нем есть энтузиазм, а это... самое драгоценное качество в наше время». Страннической судьбе героя вторит скорбный русский пейзаж: «А на дворе поднялся ветер и завыл зловещим завываньем, тяжело и злобно ударяясь в звенящие стекла. Наступила долгая осенняя ночь. Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый уголок... И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам!» Рудин гибнет на парижских баррикадах в революцию 1848.

В «Рудине» определилась своеобразная форма тургеневского романа: на сюжет типичной повести с любовной кульминацией наслаивается несколько «внесюжетных» новелл (рассказ о кружке Покорского, вторая развязка романа — встреча Лежнева с Рудиным в провинциальной гостинице, эпилог — гибель героя на баррикадах). Характер Рудина изображается в процессе сцепления эпизодов, относящихся к разным временам его жизни и с разных сторон освещающих его личность. К цельному представлению о герое читатель приближается в процессе взаимоотражения разных его характеристик, придающих герою объемное освещение, но все же не исчерпывающих до конца всей глубины рудинского типа. Эта стереоскопичность изображения усиливается тем, что Тургенев окружает Рудина «двойниками» (Лежнев, Пандалевский, Пигасов, Муффель и др.), в которых, как в системе зеркал, умножаются сильные и слабые стороны центрального героя.

За проблемами социальными в «Рудине» отчетливо звучат философские: мотивы трагизма человеческого существования, мимолетности молодых лет, роковой несовместимости людей разных возрастов. Жизнь человека, по Тургеневу, определяется не только общественными отношениями данного исторического момента, не только всей совокупностью национального опыта, она находится еще во власти неумолимых законов безучастной к нему природы. После «Рудина» эти мотивы в творчестве Тургенева усиливаются в повестях «Поездка в Полесье» (1853—57), «Фауст» (1856), «Ася» и «Первая любовь» (обе — 1860). «Поездка в Полесье» открывается размышлениями рассказчика о ничтожности человека перед лицом всемогущих природных стихий. Сталкиваясь с их властью, герой остро переживает свое одиночество, свою обреченность. «Трудно человеку, существу единого дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, — трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды...».

В «Фаусте», «Асе» и «Первой любви» Тургенев развивает тему трагического смысла любви. Это чувство приоткрывает человеку высшие тайны и загадки жизни, превосходящие любые попытки их природных объяснений. Любовь сильнее смерти, потому что выводит влюбленного человека за пределы слепых законов «равнодушной природы», обещает больше, чем природа может ему дать. Но потому любовь может надломить в человеке его хрупкий природный состав. Это чувство торжествует над слабой и смертной стороною человеческого существа. Так сгорает в любви героиня «Фауста» Вера Николаевна Ельцова. В «Асе» любовь — своенравная стихия, перед властью которой беззащитен любой человек. Любовь напоминает о силах, стоящих над ним, и предостерегает от чрезмерной самоуверенности: она учит человека готовности к самоотречению. В погоне за ускользающим призраком земного счастья человек не должен упускать из виду требований нравственного долга, забвение которого уводит личность в пучины индивидуализма и влечет за собою неминуемое возмездие. «...Жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение, — говорит Тургенев в «Фаусте», — жизнь — тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное — вот ее тайный смысл, ее разгадка: не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы возвышенны они ни были, — исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща...»

В годы работы над романом «Дворянское гнездо» (1847—58) Тургенев вплотную подходит к великой правде православно-христианских истин, носительницей которых окажется Лиза Калитина. Тургенев пишет Е. Е. Ламберт: «...Да, земное все прах и тлен — и блажен тот, кто бросил якорь не в эти бездонные волны! Имеющий веру — имеет все и ничего потерять не может; а кто ее не имеет — тот ничего не имеет, — и это я чувствую тем глубже, что сам принадлежу к неимущим! Но я еще не теряю надежды».

В «Дворянском гнезде» впервые воплотился идеальный образ тургеневской России, отрицающий крайности либерального западничества и революционного максимализма. Под стать русской величавой и неспешной жизни, текущей неслышно, «как вода по болотным травам», — лучшие люди из дворян и крестьян, выросшие на ее почве. Живым олицетворением родины, народной России является центральная героиня романа — Лиза Калитина. Как пушкинская Татьяна, она впитала в себя лучшие соки русского Православия, народной культуры, народной религиозности. Книгами ее детства были жития святых. Лизу покоряла самоотверженность отшельников, угодников, святых мучениц, их готовность пострадать и умереть за правду, «за други своя». Ее привлекает в Православии пронзительная совестливость, терпеливость и готовность безоговорочно склониться перед требованиями сурового нравственного долга.

Возрождающийся к новой жизни Лаврецкий вместе с заново обретаемым чувством родины переживает и новое чувство чистой, одухотворенной любви. Лиза является перед ним как продолжение глубоко пережитого, сыновнего слияния с животворящей тишиной деревенской Руси. «Тишина обнимет его со всех сторон, солнце катится тихо по спокойному небу, и облака тихо плывут по нём». Ту же самую исцеляющую, святую тишину ловит Лаврецкий в «тихом движении Лизиных глаз». Любовь Лизы и Лаврецкого глубоко поэтична. С нею заодно и свет лучистых звезд в ласковой тишине майской ночи, и божественные звуки кантаты, сочиненной старым музыкантом Леммом.

Но что-то постоянно настораживает в этом любовном романе, какие-то роковые предчувствия омрачают его. В самые счастливые минуты Лаврецкий и Лиза не могут освободиться от тайного чувства стыда, от ощущения роковой расплаты за свое непростительное счастье. Как верующая девушка, истинная христианка, Лиза считает, что всякое стремление к личному счастью, всякая погоня за ним греховна в своей основе. Чувство личной вины обостряет в романе народная беда. Укором влюбленному Лаврецкому является жизнь крепостного мужика: «Оглянись, кто вокруг тебя блаженствует, кто наслаждается? Вон мужик едет на косьбу; может быть, он доволен своей судьбою... Что ж? захотел ли бы ты поменяться с ним?» Грядет суровое возмездие за пренебрежение общественным долгом, за жизнь отцов, дедов и прадедов, за прошлое самого Лаврецкого, за жизнь всего «дворянского гнезда». Уходя в монастырь, Лиза говорит, обращаясь к герою романа: «Я все знаю, и свои грехи, и чужие, и как папенька богатство наше нажил; я знаю все. Все это отмолить, отмолить надо... отзывает меня что-то; тошно мне, хочется мне запереться навек».

Но уход Лизы в монастырь еще раз утвердил то качество русской святости, которое вызывало у Лаврецкого и стоящего за ним автора некоторую тревогу, отразившуюся в спорах Лаврецкого и Лизы. Настораживал тот мироотречный уклон, который Тургенев подметил в народе, относившемся подчас ко всей земной жизни как к царству греха. Лаврецкий отдает всего себя честному, строгому труду ради прекрасной цели — изменить и «упрочить быт своих крестьян», научиться «пахать землю и как можно глубже ее пахать». Лаврецкий призван исполнить в романе другую заповедь христианина — «в поте лица добывай хлеб свой».

В эпилоге романа — знакомый мотив скоротечности жизни, стремительного бега времени. Восемь лет ушло на то, чтоб Лаврецкий, перестав думать о собственном счастье, сделался хорошим хозяином, выучился «пахать землю», упрочил быт своих крестьян. Но вместе с тем как песок сквозь пальцы утекла лучшая часть его жизни. Поседевший герой приветствует молодое поколение в доме Калитиных: «Играйте, веселитесь, растите молодые силы...». В эпоху 1860-х такой финал воспринимался как прощание с «дворянским периодом» русской истории. Но речь у Тургенева все же шла о другом, о судьбе поколения, к которому принадлежал он сам, об идеалистах 40-х, которые должны были, по неумолимой логике жизни, уступить место новым, молодым силам, растущим под кровом тех же самых «дворянских гнезд».

Что будет отличать эти молодые силы от поколения Рудиных и Лаврецких? Какую программу обновления России они примут и как приступят к освобождению народа от крепостнических пут? Время требовало «сознательно-героических натур», о которых и повел речь Тургенев в следующем романе «Накануне» (1860), сознательно выбрав в качестве прототипа болгарина Николая Катранова (среди русских такого героя, по признанию Тургенева, еще не было).

Рядом с сюжетом социальным, отчасти вырастая из него, отчасти возвышаясь над ним, развертывается в романе сюжет философский. В самом начале романа возникает спор Шубина и Берсенева о счастье и долге. «Счастье» — не то слово, которое способно объединить людей. Соединяют их другие слова: «родина, наука, справедливость». И любовь, если она не «любовь-наслаждение», а «любовь-жертва». Инсарову и Елене хочется, чтоб в их любви личное сливалось с общим. Однако героям суждено осознать, что в их чувствах счастье близости с любимым человеком преобладает порой над любовью к общему делу и препятствует его осуществлению. «Кто знает, может быть, я его убила», — думает Елена у постели больного Инсарова, который, в свою очередь, задает Елене аналогичный вопрос: «Скажи мне, не приходило ли тебе в голову, что эта болезнь послана нам в наказание?»

Многих современников Тургенева, особенно из круга нигилистов, крайне смущал финал романа. В ответ на вопрос Шубина, будут ли у нас в России люди, подобные Инсарову, Увар Иванович, олицетворяющий русскую «черноземную силу», «поиграл перстами и устремил в отдаление свой загадочный взор». Очевидно, что Тургенев отказывал в праве на роль героев своим современникам, как революционерам-нигилистам, так и космополитически настроенным представителям русского либерализма.

В 1862 Тургенев выпускает роман «Отцы и дети». Образ главного героя Базарова первоначально раскрывается автором так: «Нигилист. Самоуверен, говорит отрывисто и немного — работящ. (Смесь Добролюбова, Павлова и Преображенского.) Живет малым; доктором не хочет быть, ждет случая. Умеет говорить с народом, хотя в душе его презирает. Художественного элемента не имеет и не признает... В сущности, бесплоднейший субъект — антипод Рудина — ибо без всякого энтузиазма и веры».

Автор отказывает герою в душевной глубине и скрытом «художественном элементе». В процессе работы над романом Тургенев ведет дневник от лица Базарова и смягчает первоначальную его характеристику. К июлю 1861 роман был завершен и передан в редакцию «Русского вестника». После писем М. Н. Каткова и П. В. Анненкова, полученных Тургеневым в Париже и сходившихся во мнении, что автор «возвел Базарова в апофеозу», писатель положил несколько резких штрихов на образ главного героя.

Тургенев показывает в романе, что никакие социальные, политические, государственные формы человеческого общежития не поглощают содержания семейной жизни. Отношения сыновей к отцам не замыкаются только на родственных чувствах, а распространяются далее на сыновнее приятие прошлого и настоящего своего Отечества. Отцовство в широком смысле слова тоже предполагает любовь старшего поколения к идущим ему на смену детям. Трагическая глубина центральной коллизии романа как раз и проясняется нарушением семейственности в связях между поколениями, между противоположными общественными течениями русского общества. Противоречия между ними заходят так далеко, что касаются коренных, «божеских и человеческих» основ бытия, угрожая национальному организму разложением и распадом. И «отцы» и «дети» явно еще не доросли до того, чтобы «отцы» сознательно сообразовались с высочайше первообразным для всякого отчества Отцом, все благоволение Которого — в Сыне, а «дети» с верховно первообразным для всякого сыновства Сыном, в Котором вполне успокаивается дух Отеческий (архим. Феодор (Бухарев)).

В «Отцах и детях» единство живых сил национальной жизни взорвано непримиримым конфликтом. Базаров не хочет признать, что мягкосердечие и голубиная кротость «барчуков проклятых» — следствие художественной одаренности их натур, поэтических, мечтательных, чутких к музыке и поэзии. В способности русского человека легко «поломать себя» Тургенев увидел теперь не столько великое наше преимущество, сколько неуемный радикализм, способный подрубить на корню живой национальный организм, разорвать удерживающую его жизнеспособность «связь времен». Поэтому социальной борьбе революционеров-нигилистов с либералами Тургенев придал широкое национально-историческое освещение: речь шла о культурной преемственности в ходе исторической смены одного поколения другим. В споре либерала Павла Петровича с нигилистом Базаровым истина не рождается потому, что антагонисты впадают в противоположные общие места: на каждое «да» одного — решительное «нет» другого. Такой «спор» разрушителен не только по отношению к истине: он обостряет противоречия внутри самих героев, надламывает их, загоняя одного в космополитический либерализм, а другого в крайности нигилизма. В действительности Павел Петрович далеко не такой самоуверенный аристократ, какого он разыгрывает из себя перед Базаровым. И уже первое знакомство с Базаровым убеждает: в его душе есть чувства, которые герой скрывает и от окружающих и от самого себя. Крайняя резкость его нападок на поэзию, на любовь, на философию заставляет усомниться в полной искренности отрицания. В Базарове предчувствуются герои Ф. М. Достоевского с их типичными комплексами: злоба и ожесточение как форма проявления скрытой любви, как полемика с добром, подспудно живущим в душе отрицателя. К финалу романа становится ясно, что в Базарове потенциально присутствует многое из того, что он отрицает: и «романтизм», и способность любить, и народное начало, и семейное чувство, и умение ценить красоту и поэзию. Не случайно Достоевский высоко оценил роман Тургенева и трагическую фигуру «беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого сердца), несмотря на весь его нигилизм».

Искупая смертью односторонность своей жизненной программы, герой оставляет миру позитивное, творческое, исторически-ценное как в самих его отрицаниях, так и в том, что скрывалось за ними. Потому-то в конце романа и воскрешается вновь тема народной, крестьянской России, перекликающаяся с его началом. Сходство их очевидно, но и различие тоже: среди российского запустения, среди расшатанных крестов и разоренных могил появляется одна, «которую не топчет животное: одни птицы садятся на нее и поют на заре». По смерти Базарова над могилой его веет дыхание любви — родительской и народной. А «цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...».

В 1860-е углубляется философский пессимизм писателя, возникают сомнения в самой возможности устранения зла на земле, в историческом прогрессе. История человечества представлялась трагикомической борьбой с «неизменяемым» и «неизбежным». Эти настроения отчетливо прозвучали в двух повестях — «Призраки» (1864) и «Довольно» (1865). Духовная бесприютность, особенно усилившаяся после краха либеральных надежд, еще сильнее привязывала писателя к чужой семье и чужой стране. В России же он видел теперь лишь брожение, отсутствие чего-либо твердого и определившегося.

В таком настроении Тургенев начал работу над романом «Дым» (1867). Это роман глубоких сомнений и слабо теплящихся надежд. В нем изображается особое состояние мира, в котором люди потеряли освещающую их жизнь цель. Герои романа живут и действуют, как впотьмах, спорят, ссорятся, суетятся, бросаются в крайности. Тургенев наносит удары и по космополитическому либерализму, и по нигилистам. В жизни, охваченной «газообразным» клублением идей и мнений, трудно человеку сохранить уверенность в себе. Главный герой Литвинов, казалось бы определивший для себя скромную жизненную цель сельского хозяина и семьянина, попадая в круг соотечественников в Баден-Бадене, начинает задыхаться в хаосе бесконечных и назойливых словопрений, выпадает из намеченной жизненной колеи и оказывается во власти неожиданно вспыхнувшей в нем страсти к женщине из аристократического круга, которая в юные годы была его первой любовью. Эта страсть налетает как вихрь и берет в плен всего человека. Для Литвинова и Ирины в ней открывается единственный исход и спасение от «духоты» окружающей жизни. Но Ирина развращена светским обществом, слишком привязана к его благам, и в решительный момент она отказывается бежать с Литвиновым.

«Дым» не принес Тургеневу успеха: нигилисты не могли простить писателю карикатурного изображения революционной эмиграции в кружке Губарева, либералы и консерваторы — сатирического изображения верхов в сцене пикника генералов в Баден-Бадене. У литераторов славянофильского и почвеннического направления резкое недовольство вызвал Потугин. Достоевский не только порвал тогда приятельские отношения с Тургеневым, но в романе «Бесы» вывел его в неприглядном образе «русского европейца», писателя Кармазинова, читающего публике свой прощальный рассказ «Мерси!» — пародию на тургеневскую повесть «Довольно».

Итоговым произведением 1870-х является роман «Новь» (1876). Предпосланный ему эпиграф «из записок хозяина-агронома» («Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, а глубоко забирающим плугом») является прямым упреком «нетерпеливцам»: это они пытаются своей революционной пропагандой в народе поднять новь поверхностно скользящей сохой.

Глубоко забирающим плугом поднимает новь в романе Тургенева «постепеновец» Соломин. Он сочувствует нигилистам и уважает их. Но путь, который они избрали, Соломин считает заблуждением, в революцию он не верит. Представитель «третьей силы», он, как и революционные народники, находится на подозрении у правительственных консерваторов (Калломейцев) и примыкающих к ним дворян-либералов (Сипягин). Эти герои изображаются сатирически, никаких надежд на правительственные верхи и старую либеральную интеллигенцию Тургенев теперь не питает. В Соломине проявляются характерные черты великоросса, подмеченные Тургеневым еще в образах Хоря и однодворца Овсянникова из «Записок охотника»: т. н. «сметка», «себе на уме», способность и любовь ко всему прикладному, техническому, практический смысл и своеобразный «деловой идеализм». В отличие от революционеров — Нежданова, Маркелова, Марианны — Соломин не «бунтует» народ «с детской неумелостью», а занимается практической деятельностью: организует фабрику на артельных началах, строит школу и библиотеку. Именно такая негромкая, но основательная работа способна, по Тургеневу, обновить лицо родной земли.

Итогом творчества Тургенева стал оригинальный цикл «Стихотворения в прозе». В поэтически отточенной форме здесь отразились ведущие мотивы его творчества. Цикл открывается стихотворением «Деревня», а завершается гимном русскому языку с крылатым афоризмом: «Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу».

Последние годы жизни Тургенева были озарены радостным сознанием того, что Россия высоко ценит его литературные заслуги. Приезды писателя на родину в 1879 и 1880 превратились в шумные чествования его таланта. Но с янв. 1882 начались испытания. Мучительная болезнь приковала Тургенева к постели. 30 мая 1882 Тургенев писал отъезжавшему в его гостеприимное Спасское поэту Я. П. Полонскому: «Когда Вы будете в Спасском, поклонитесь от меня дому, саду, моему молодому дубу, родине поклонитесь, которую я уже, вероятно, никогда не увижу». За несколько дней до рокового исхода Тургенев завещал похоронить себя на Волковом кладбище в Петербурге. Последние его слова — «прощайте, мои милые, мои белесоватые».