Walter Schellenberg
Hitler's Secret Service
Воспоминания Вальтера Шелленберга стоит прочесть хотя бы как сборник первоклассных шпионских историй. Текст оправдывает ожидания от заголовков: заговор с целью похищения герцога Виндзорского, дело братьев Фитингоф, польский разведчик К. и шпионская сеть в посольстве Маньчжурии, захват агентов британской разведки в Венло и выслеживание коммунистической организации — «Красной капеллы». Все эти эпизоды — не выдумки, а взяты из истории последних двадцати лет, и о них рассказывает человек, который возглавлял службу внешней разведки при Гитлере.
Когда нацисты пришли к власти в конце января 1933 г., Вальтер Шелленберг был двадцатидвухлетним молодым человеком, искавшим работу. Три года в Боннском университете, в течение которых он переключился с изучения медицины на изучение права, дали ему небольшой запас знаний. Как и тысячам других студентов университетов, ему оставалось полагаться только на свой ум в те времена, когда получить работу было труднее, чем когда-либо раньше. Как и тысячи других людей в аналогичной ситуации, он вступил в нацистскую партию не по убеждению, а увидев в этом очевидную дорогу к успеху.
Максимально используя свое образование, Шелленберг позаботился о том, чтобы вступить в ряды чернорубашечников отрядов охраны (СС) — в СС находились «лучшие люди», — и ухватился за возможность получить работу в СД — службе безопасности рейхсфюрера, созданной в рамках СС Гейдрихом — еще одним молодым человеком, делавшим карьеру.
На протяжении всей карьеры (которая закончилась, когда ему было тридцать пять лет) это был мир Шелленберга — мир разведки и контрразведки, в котором могло случиться самое невероятное, а обычное поведение или простота побуждений были редкостью, и ничто не принималось за чистую монету; мир, в котором ложь, подкуп, шантаж и поддельные документы, предательство и насилие были частью повседневности.
Всем этим — иллюзорной привлекательностью шпиона и тайного агента — Шелленберг насладился в полной мере. Когда он писал свои мемуары после войны и вновь переживал свои похождения, у него была возможность вновь пережить волнение и ощущение деятельности, отсутствие которого он остро чувствовал, как наркоман. Когда доходит до описания кабинета, который он занимал в качестве главы внешней разведывательной службы Германии, он пишет с нескрываемой гордостью: «Микрофоны были везде, вмонтированные в стенах, под письменным столом, даже в одной из ламп, так что любой разговор и любой звук автоматически записывались… Мой письменный стол был похож на маленькую крепость. В него были встроены два пулемета, которые градом пуль могли обстрелять все помещение. Все, что мне нужно было сделать в экстренном случае, — это нажать на кнопку, и оба пулемета начали бы стрелять одновременно. В то же время я мог нажать другую кнопку, и сирена вызвала бы охрану, чтобы окружить здание и перекрыть все выходы… Всякий раз, когда я выезжал на задание за границу, у меня был постоянный приказ иметь во рту искусственный зуб, содержавший достаточное количество яда, который мог убить меня в течение тридцати секунд, если меня схватят. Для верности я носил кольцо с печаткой, в котором под большим синим камнем была спрятана золотая капсула с цианидом».
Шелленберг рисует нам портреты нацистов, не увиденных глазами представителей оппозиции, или генералов, или политиков вроде Папена и Шахта, стремившихся подчеркнуть свое неодобрение, а так, какими их видел один из их же соратников. В этом и состоит ценность его книги как исторического свидетельства, потому что пока никто из тех, кто уже опубликовал свои воспоминания об этом периоде, не занимал достаточно высокого положения, чтобы знать и воочию видеть все, что происходило в центре власти.
Чтобы оценить это, необходимо изучить положение организации, в которой Шелленберг сделал свою карьеру, — СД — Sicherheitsdienst, или служба безопасности СС.
Когда Гитлер назначил Генриха Гиммлера рейхсфюрером СС в январе 1929 г., СС (от немецкого Schutzstaffel — отряды охраны) были всего лишь личной охраной Гитлера, насчитывавшей менее трехсот человек. К январю 1933 г. численность этой охраны выросла до пятидесяти двух тысяч, и СС превратились в элитный корпус в рамках частной армии бойцов CA (Sturmabteilungen — штурмовые отряды), носивших коричневые рубашки. В ходе печально известной чистки 30 июня 1934 г., когда был убит руководитель CA Эрнст Рём, СС под руководством Гиммлера было поручено провести аресты и казни, а месяц спустя они получили в награду статус независимой организации. Внутри самих СС еще в 1931 г. была создана отдельная служба разведки и безопасности — СД, а летом 1934 г. СД, подчинявшаяся главному помощнику Гиммлера Гейдриху, была признана единственной разведывательной и контрразведывательной организацией партии.
На протяжении пятнадцати месяцев после прихода Гитлера к власти шла острая борьба (она описана двумя свидетелями с проигравшей стороны — Рудольфом Дильсом в книге «Люцифер перед дверью», 1949, и Х. Б. Гизевиусом в книге «До самого конца», 1947) между Герингом, министром-президентом Пруссии, и Гиммлером, который официально был начальником полиции в Баварии, а также рейхсфюрером СС, за руководство гестапо (или тайной государственной полицией) Пруссии. Здесь тоже грозный альянс Гиммлера и Гейдриха оказался успешным, и в апреле 1934 г. Геринг неохотно уступил руководство прусским гестапо Гиммлеру, который пошел дальше и стал начальником всей полиции Германии в июле 1936 г.
Эта двойная должность — начальника государственной полиции и одновременно рейхсфюрера СС (должность, независимая от государства) — дала возможность Гиммлеру создать личную империю, которая в ходе последующих лет войны начала угрожать затмить государство, партию и вооруженные силы.
Гиммлер добился этого не благодаря силе своей личности (она была невелика), а благодаря уникальному положению, которое тайная полиция должна занимать в диктаторском государстве. Власть тоталитарного режима покоится на двойном фундаменте — пропаганде и терроре. Инструментом террора в гитлеровской Германии было Reichsicherheitshauptamt (РСХА) — Главное управление имперской безопасности, созданное в сентябре 1939 г. с целью объединить в одну организацию государственную тайную полицию (гестапо) и службу безопасности СС.
Главное управление имперской безопасности было плодом деятельности Рейнхарда Гейдриха. Портрет этого зловещего помощника Гиммлера впервые предстает перед нами со всеми подробностями на страницах этой книги. РСХА сконцентрировало в руках полудюжины людей (одним из которых стал Шелленберг) все полномочия на проведение шпионской и разведывательной деятельности, допросов и арестов, пыток и казней, на которых, в конечном счете, стоит диктаторское государство. Вся его работа велась семью отделами, из которых здесь следует упомянуть лишь четыре. Отдел AMT III, возглавляемый Otto Олендорфом, вел разведывательную деятельность в Германии и на территории оккупированных стран. Его аналогом был AMT VI, который занимался разведкой в зарубежных странах. Отдел AMT IV, старое гестапо, под руководством Генриха Мюллера был создан, чтобы «бороться с противодействием государству». AMT V, возглавляемый Артуром Небе, контролировал криминальную полицию (крипо), обязанностью которой было бороться с преступностью.
AMT IV, куда сначала был назначен Шелленберг, имел много ответвлений («РСХА, AMT IV А 4В несет ответственность за сбор в одном месте, перевозку, расстрел и удушение в газовых камерах по крайней мере трех миллионов евреев», — Эдвард Крэнкшо. Гестапо. Лондон, 1956). Шелленбергу как главе AMT IV Ε было поручено вести контрразведывательную работу для гестапо в Германии и оккупированных странах. В июне 1941 г., когда началось вторжение в Россию, он принял на себя руководство и реорганизовал AMT VI — службу внешней разведки. Наконец, летом 1944 г. после ликвидации абвера — военной разведки и контрразведки Верховного главнокомандования Германии, которая под руководством адмирала Канариса и генерала Остера использовалась в качестве прикрытия подпольной оппозиции Гитлеру, Шелленберг взял на себя дополнительную ответственность за военную разведку Германии и таким образом добился своей цели, создав объединенную службу внешней разведки.
Шелленберг никогда не входил в число нацистских вождей. Его портрет редко появлялся в газетах. Он принадлежал к категории «парней из подсобки» — механиков диктаторского государства, и он единственный представитель этой чрезвычайно важной группы людей, который написал свои воспоминания. По счастью, Шелленберг был гораздо более заинтересован в изложении того, что он видел и делал, нежели в приведении оправданий. У него был дар рисовать портреты. Он изображает Мюллера, Риббентропа, Кальтенбруннера, Канариса и самого Гиммлера живыми людьми и придает им те характерные человеческие черты, без которых сам воображаемый элемент в их действиях и высказываниях остается неубедительным. Ни один из них не произвел на Шелленберга такого глубокого впечатления, как Гейдрих, а страницы, на которых он описывает свои отношения с Гейдрихом — «человеком с железным сердцем», — одни из самых лучших в этой книге.
На внутреннюю политику нацистской Германии (как и любого диктаторского государства) оказывала преимущественное влияние ожесточенная и непрекращающаяся борьба за власть не только между соперничающими организациями — Главным управлением имперской безопасности, министерством иностранных дел, министерством пропаганды, Верховным главнокомандованием и нацистской партией, но и внутри каждого из этих ведомств. Шелленберг был специалистом в области интриг обоих видов, что было ему необходимо, чтобы выжить. Так как он постоянно общался с Гейдрихом и Гиммлером и пользовался их доверием, он дает нам ценные сведения о постоянном поглощении власти руководителями СС. Его злейшие враги находились в его же Главном управлении имперской безопасности, ими были Кальтенбруннер (преемник Гейдриха) и в гестапо — Мюллер. Только благосклонное отношение Гиммлера давало возможность Шелленбергу спасаться от их попыток уничтожить его.
Задачей Шелленберга было организовать разведывательную работу за границей, и это означало, что он также имел хорошие возможности следить за ходом и последствиями политики Гитлера в отношении врагов, союзников Германии и оккупированных стран. Двумя большими областями, которые его особенно интересовали, были оккупированная Россия и Дальний Восток; в обоих случаях его воспоминания значительно расширяют наши знания. Он подробно описывает шаги, предпринятые с целью внедрить немецких агентов за линией российского фронта и помешать ответному проникновению коммунистических агентов в Германию. Он видел возможности, упускаемые в России из-за упрямой приверженности Гитлера политике необузданной жестокости, и дает нам интересную информацию о попытках японцев стать посредниками между Германией и Советским Союзом. Из этого возник его амбициозный план (сложившийся в начале 1942 г. согласно его собственному рассказу) добиться компромиссного мира, используя свое влияние на Гиммлера.
О некоторых моментах Шелленберг осторожно умалчивает. Он едва упоминает о концентрационных лагерях или массовых убийствах евреев, хотя и те и другие находились в ведении Гиммлера и СС, а также у него можно найти едва ли одно-два предложения об оппозиции Гитлеру в Германии и заговоре в июле 1944 г., о котором он, вероятно, знал очень многое, хотя бы из-за той роли, которую сыграл разгром этого заговора в его планах добиться контроля над абвером.
Финальный эпизод, когда он единственный раз попытался непосредственно повлиять на ход главных событий путем убеждения Гитлера начать независимые переговоры о мире, уже хорошо известен (Х. Р. Тревор-Роупер. Последние дни Гитлера, 1950; граф Бернадот. Занавес падает, 1945, и Воспоминания Керстена, 1956). Но рассказ Шелленберга более чем у какого-либо другого автора освещает оторванную от реальности атмосферу, в которой существовали нацистские руководители в последние месяцы войны, и банкротство их власти. Даже предложения предпринять независимые действия было достаточно, чтобы у Гиммлера случился нервный срыв, и в какой-то момент Шелленберг привел астролога, чтобы поддержать робкую решимость рейхсфюрера СС. Несомненно, никогда еще человек не сосредоточивал в своих руках такую власть и не был настолько неспособен использовать ее в чем-то большем, чем в качестве подчиненного. Неудивительно, что Гитлер, будучи самым недоверчивым из всех людей, никогда не ощущал, что его положению угрожает сосредоточение в руках Гиммлера власти, которую ему давали несколько должностей. По уже указанной мною причине я полагаю, что воспоминания Шелленберга независимо от интересного повествования имеют немалую ценность как историческое свидетельство очевидца. Теперь мы должны обратиться к изучению их подлинности.
После краха Германии Шелленберг нашел себе убежище у графа Бернадота в Швеции и использовал это время, по предложению графа, для подготовки отчета о переговорах, в которых он участвовал в последние месяцы войны. Это так называемый Тросский меморандум, названный так по имени шведской деревушки, в которой он был написан, и который является основой повествования, изложенного в последних главах воспоминаний. Однако вскоре союзные державы сделали запрос о выдаче Шелленберга, и в июне 1945 г. он вернулся в Германию и предстал перед судом в Нюрнберге. Подготовка его защиты и его допрос офицерами союзников дали еще один повод для того, чтобы вспомнить события его карьеры.
В суде над главными военными преступниками Герингом, Риббентропом и другими нацистскими лидерами Шелленберг выступил только в качестве свидетеля. Суд над ним самим начался лишь в январе 1948 г., когда он предстал перед Американским военным трибуналом по делу «Вильгельмштрассе» (Соединенные Штаты Америки против Эрнста фон Вайцзеккера и др.). Среди двадцати подзащитных, кроме Вайцзеккера и Шелленберга, были Вильгельм Кепплер, Боле, Ламмерс, Дарре, Мейсснер и Шверин фон Крозиг. Все они занимали видные, хотя и не ведущие, должности при нацистском режиме вроде государственных секретарей, второстепенных министров или глав правительственных департаментов. Обвинения против них были обширные, и судебный процесс тянулся долго. Обвинительное заключение состояло из восьми пунктов от планирования агрессивной войны и преступлений против человечности до членства в преступных организациях. Слушания длились пятнадцать месяцев, и приговор был вынесен лишь в апреле 1949 г.
Шелленберг был оправдан по всем обвинениям, кроме двух. Он был членом СС и СД, которые Международный военный трибунал объявил преступными организациями в ходе суда над главными военными преступниками, а департамент, который он возглавлял (AMT VI), был признан виновным в соучастии в казнях без суда и следствия ряда русских военнопленных, набранных для операции «Цеппелин». Суд счел, что вину Шелленберга смягчают его усилия помочь пленным в концентрационных лагерях на последних этапах войны, какие бы мотивы его к этому ни побуждали. Он был приговорен к шести годам тюремного заключения (которое должно было отсчитываться с июня 1945 г.), и это был один из самых легких приговоров, вынесенных судом.
Шелленберг недолго находился в тюрьме после суда, так как ему необходима была серьезная операция, и в начале июня 1951 г. вышел на свободу по акту о помиловании. Он нашел себе прибежище в Швейцарии и там начал работу над своими мемуарами по контракту с известным в Берне издательским домом «Шерц ферлаг». Однако вскоре швейцарская полиция нашла Шелленберга и попросила покинуть страну. Через границу он перебрался в Италию и поселился в маленьком городке под названием Палланца на берегу Лаго-Маджоре.
Летом 1971 г. Альфред Шерц пригласил молодого немецкого журналиста Харпрехта помочь редактировать мемуары. Харпрехт (с тех пор Харпрехт опубликовал под псевдонимом Штефан Брант полный отчет о восстании 17–18 июня 1953 г., который был переведен на английский язык как «Восстание в Восточной Германии», 1955) принял это предложение и приехал в Палланцу в конце августа 1951 г. Он увидел Шелленберга, больного и несчастного человека. Стоит привести описание Харпрехта:
«Худой, среднего роста, правильно одетый — ничего особенного; его можно было бы принять за обходительного адвоката или бизнесмена средней руки. Его вежливость была слишком натянутой, чтобы быть безукоризненной, несмотря на природное обаяние. Его голос был мягким, но небрежность, с которой он формулировал фразы, не всегда была убедительной.
Казалось, что Шелленберг стремится завоевать симпатию собеседника с самых первых минут. Возникало ощущение, что его большие яркие глаза вопрошают: как вам нравится этот Вальтер Шелленберг, бывший шеф разведки Германии, и может ли он все еще производить впечатление на окружающих, как раньше. Если он сталкивался с возражениями в споре, демонстрировал, что способен внезапно уступать. С обезоруживающей улыбкой он начинал поддаваться точке зрения своего оппонента, капитулируя на условиях, о которых он пытался вести переговоры честно и мягко.
Эта выраженная степень восприимчивости объясняет его необычный дар интеллектуальной адаптивности, который, без сомнения, был одним из секретов его карьеры. Его исключительный талант ассимиляции, в конце концов, производил впечатление ненадежности, в то время как его почти женская чувствительность делала его таким же переменчивым в настроении, какой бывает кинозвезда, уже не уверенная в успехе».
И хотя Шелленберга беспокоили постоянные боли и он был сильно озабочен тем, чтобы раздобыть денег на покрытие своих расходов, Харпрехт полагает, что его самым горьким унижением был тот факт, что никто больше не проявлял к нему интерес, а итальянская полиция даже не позаботилась установить за ним наблюдение. Его особенное негодование вызывало то, что не он, а генерал Гелен (бывший начальник отдела Генштаба «Иностранные армии на Востоке») был приглашен американцами заниматься организацией разведслужбы, работавшей против русских. В качестве компенсации Шелленберг создал свой собственный выдуманный мир, намекая на сообщения от глав государств в изгнании, финансовую помощь от большого бизнеса и постоянное наблюдение со стороны английских и французских агентов, которые следили за каждым его шагом. Даже простая поездка в Милан была окружена аурой таинственности.
Так как Шелленберг находился в таком состоянии психики, было естественно, что он придавал большую важность своим воспоминаниям, черновик которых приближался уже к тысяче страниц. Заново переживая триумфы своей былой карьеры, он уходил от убогой безвестности своей жизни в настоящем. Задача Харпрехта состояла в том, чтобы навести порядок в черновике и помочь ему заполнить пробелы в памяти. Эта работа уже прерывалась поездкой в Испанию (во время которой Шелленберг помирился со своим давним недругом Отто Скорцени, проживавшим в то время в Мадриде), а теперь она еще замедлилась из-за быстрого ухудшения здоровья Шелленберга.
Некоторое время Шелленберг сознавал, что ему жизненно необходима еще одна операция, если он хочет избавиться от мучившей его болезни печени. Но он слишком долго откладывал эту операцию, попал в больницу слишком поздно, чтобы врачи могли спасти ему жизнь, и умер в клинике Форнака в Турине в последний день марта 1952 г.
В начале лета того же года госпожа Шелленберг вернулась из Палланцы в Дюссельдорф, захватив с собой рукопись воспоминаний. В Дюссельдорфе она встретилась с доктором Вернером Бестом, который когда-то был сотрудником ее мужа в СС, а позднее стал немецким губернатором оккупированной Дании. В то время Вест работал в канцелярии доктора Ахенбаха — одного из экспертов по внешней политике нынешней Свободной демократической партии и юриста из Рура, который выступал в роли защитника бывшего помощника Геббельса Вернера Наумана, когда последний был арестован британскими оккупационными властями в январе 1953 г.
По совету Веста госпожа Шелленберг отказалась от публикации мемуаров через швейцарскую фирму и решила предложить их немецкому издателю. Фактически та их часть, которая вышла в свет, была сенсационным рассказом в мюнхенском иллюстрированном журнале «Квик», основанным на реальных событиях из воспоминаний; личность Шелленберга не раскрывалась. Статьи, которые явно были написаны «призраком», были объявлены мемуарами высокопоставленного офицера СС — таинственного «полковника Z».
Причины такой анонимности неясны. Возможно, издатели «Квик» полагали, что швейцарская фирма Альфреда Шерца все еще могла притязать на авторские права или что фрау Шелленберг находилась под влиянием угроз лично ей и ее детям. В конечном счете, полная рукопись все еще не опубликованных воспоминаний была куплена Андре Дойчем у мюнхенского издательства «Квик».
Когда рукопись прибыла в Лондон в большом чемодане, она была в совершенном беспорядке. Господин Дойч сумел сверить ее часть с материалом, оставленным Шелленбергом шведскому издательству «Норштедт», и показал ее доктору Говертсу — партнеру издательства «Шерц и Говертс», который поддерживал связь с Шелленбергом и его женой с 1950 г. В конечном счете, он пригласил Харпрехта приехать в Англию и изучить рукопись. Харпрехт подробно изучал материал в течение недели. Он указал на многочисленные примечания на рукописи, сделанные его собственной рукой, и с удовлетворением отметил, что это подлинный черновик, над которым он работал с Шелленбергом в 1951 г.
Летом 1955 г. меня попросили прочитать английский перевод этой рукописи. Тогда я не знал, как она попала в руки Дойча, но я был удовлетворен тем, что имеющиеся в ней факты дают возможность сделать вывод, что это воспоминания Шелленберга. Рукопись была явно написана человеком, который знал всю подноготную СД, Главного управления имперской безопасности и немецкой разведки. Все факты согласовывались с другими отчетами об описанных в ней событиях и людях, но тем не менее были достаточно независимыми, чтобы можно было предположить, что они были собраны воедино из вторых рук. Мой вывод подкрепляла мысль о том, что если кто-то набрался терпения и имел знания, чтобы сфабриковать столь полный рассказ, он приписал бы авторство человеку более известному, чем Шелленберг, и придал бы ему более сенсационный характер.
Все это менее чем достоверный факт, но я лично считаю, что Шелленберг написал (или предоставил материал таким людям, как господин Харпрехт, для написания) первоначальный черновик мемуаров и что впоследствии перевод был сделан с этого черновика. Это не перевод всей рукописи, так как один лишь ее объем вызвал необходимость сокращения, а другие пропуски и добавления, вполне возможно, были сделаны уже после того, как оригинал ушел из рук Шелленберга в 1952 г. Также не думаю, что было бы разумным считать Шелленберга достойным доверия свидетелем в тех случаях, когда его показания не могут быть подтверждены. Вполне естественно, что он представляет свою собственную роль в этих событиях в наиболее благоприятном свете и зачастую с некоторым преувеличением своей значимости.
Эти оценки важны, но то же самое можно сказать о многих других томах исторических мемуаров. На мой взгляд, они не уменьшают ценность и привлекательность изложенного ниже, так как Шелленберг со всеми его недостатками (а они достаточно очевидны, чтобы нуждаться в акцентировании) имел два редких качества как автор воспоминаний. По большей части он ограничивается описанием событий, о которых знал не понаслышке, и он в некоторой степени лишен того стремления к неискреннему самооправданию, которое портит столь многие воспоминания немецких деятелей, опубликованные в эти годы. К написанию мемуаров его подвигло желание вновь пережить, а не отречься от ощущения обладания властью и собственной значимости. Именно это отсутствие чувства смущения, раскрывающее характер, и делает его более ценным историческим свидетелем.
Алан Буллок
В этой книге я постараюсь описать развитие, организацию и деятельность разведывательной службы Германии при власти национал-социалистов. На протяжении всего времени существования этого режима я был тесно связан с этой организацией, и с ранних дней моей юности я испытывал разнообразное влияние, которое и привело меня к этой области деятельности на благо моей страны и моего народа.
Я родился в 1910 г. — достаточно рано, чтобы узнать ужасы Первой мировой войны. Мы жили в Саарбрюккене, и в возрасте всего семи лет я пережил первый в своей жизни авианалет, когда французы бомбили город. Тяжелая зима того года, голод, холод и нужда навсегда останутся в моей памяти.
Французы оккупировали Саар после поражения 1918 г., и наш семейный бизнес — мой отец занимался изготовлением фортепьяно — сильно пострадал из-за последовавшего за этим экономического спада в регионе. К 1923 г. дела были настолько плохи, что мой отец решил перебраться в Люксембург, где находилась другая отрасль его бизнеса. Так, очень рано в своей жизни я вступил в контакт с миром вне Германии и получил знания о Западной Европе, особенно о Франции и французах.
Я был самым младшим из семи детей. В раннем детстве именно мать давала нам христианское воспитание, которое оказало на меня самое сильное влияние. Мой отец был слишком занят своим бизнесом, и лишь в более поздние годы его более либеральная философия и мировоззрение начали воздействовать на мой образ мыслей.
Я посещал реформистскую реальную гимназию — школу, которая готовила абитуриентов для поступления в университет, делая упор на языки и естественные науки. Профессор истории, который во многом повлиял на мое интеллектуальное развитие, пробудил во мне интерес к эпохе Возрождения и политическим и культурным течениям, которые зародились в этот период. Я был захвачен проблемами отношений между народами и государствами и политическими и экономическими силами, которые возникают из этих отношений. Положение моей семьи в Сааре и Люксембурге также заставляло меня испытывать личный интерес к этим вопросам, особенно в части иностранных дел.
Летом 1929 г. я поступил в Боннский университет. Первые два года я изучал медицину, а затем сменил ее на юриспруденцию, так как мы с отцом решили, что она послужит наилучшей основой либо для коммерческой карьеры, либо дипломатической службы. Также с одобрения своего отца, вместо того чтобы вступить в Союз католических студентов, я вступил в одно из студенческих обществ, в котором имелся кодекс чести и дуэлей, как и во многих из них.
Тем временем Германию поразил экономический кризис, и бедность, охватившая весь народ Германии, затронула и мою семью, и меня. Наше финансовое положение становилось все более напряженным, и, чтобы продолжать учебу, я был вынужден просить государственную субсидию. Мое положение стало ничуть не лучше после того, как я сдал свои выпускные экзамены. В Германии было принято пройти определенный период ученичества, аналогичный стажировке клерка в Англии, прежде чем начать юридическую карьеру. Для таких целей также можно было получить государственные гранты, и я подал прошение на его получение.
Это было весной 1933 г. — в год, когда Гитлер пришел к власти. Судья, занимавшийся моим прошением, предположил, что мои шансы на получение гранта существенно повысились бы, если бы я вступил в нацистскую партию и стал бы членом одной из ее организаций — CA или СС.
В университете я почти не обращал внимания на текущие политические проблемы, но, безусловно, я не пребывал в неведении относительно тяжести общественного кризиса — на тот момент в Германии было шесть миллионов безработных — и ничто не предвещало появления какой-либо помощи из внешнего мира, чтобы поддержать демократические элементы Веймарской республики. После прихода к власти нацистов люди стали верить в то, что более жесткий подход новой власти приведет к решению как их внутренних проблем, так и проблемы места Германии среди других государств. Однако именно мои личные финансовые трудности подтолкнули меня к решению вступить в партию, хотя я и не могу сказать, что пришел к этому решению с каким-то большим нежеланием или трудом. Было очевидно, что необходима мощная программа, которая преодолела бы самую острую социальную несправедливость Веймарской республики, дала бы Германии равный статус среди других государств и привела бы к пересмотру Версальского договора. Мне казалось справедливым, что Германия должна бороться за те права, за которые всегда боролось каждое суверенное государство и особенно Франция.
В то время тысячи людей совершенно разного происхождения спешили вступить в национальное социалистическое движение, хотя зачастую и по различным причинам. Я, как и большинство этих людей, был уверен, что Гитлер — политический реалист, который, захватив власть, оставит наиболее экстремистские и неразумные аспекты своей программы, такие как меры против евреев. Они, вероятно, были полезными для того, чтобы привлечь к себе сторонников в прошлом, но они, безусловно, не могли стать принципами управления современным государством.
Все молодые люди, вступившие в партию, должны были вступить и в одно из ее формирований. СС уже тогда считались «элитной» организацией. В личную охрану фюрера вступили довольно многие мои сокурсники, их черная форма была стильной и элегантной. В СС были «лучшие люди», и членство в ней повышало престиж и давало социальные преимущества, в то время как «хулиганы из пивной» — члены CA находились за рамками дозволенного. В те времена они представляли собой самые экстремистские, необузданные и фанатичные элементы нацистского движения.
Не могу отрицать, что в возрасте двадцати трех лет такие вещи, как общественный престиж и, скажем, чарующая сила нарядной формы, сыграли немалую роль в моем выборе. Однако реальность оказалась для меня гораздо менее привлекательной, чем я себе представлял. Однообразная военная муштра, которая составляла главное занятие обычных членов СС, мне не нравилась. Мы должны были являться на службу три вечера в неделю, а по субботам и воскресеньям делали долгие и изнуряющие марши по пересеченной местности зачастую с полной выкладкой, которые должны были закалять молодых нацистов для решения великих задач, которые ждали их впереди.
Однако вскоре я сумел добиться для себя более подходящей деятельности. Стало ясно, что СС должны предлагать студентам городского университета нечто большее, чем просто марши и строевую подготовку, и мне было поручено вести идеологические беседы и читать лекции, главным образом исторического характера, на тему развития германского права и в то же время напрямую нападать на католическую церковь. Эти лекции предназначались как для студентов, так и рабочих, и вскоре они завоевали достаточную популярность. Именно моя первая лекция, имевшая откровенный антикатолический уклон, привлекла внимание начальника СД Рейнхарда Гейдриха.
Однажды вечером я заметил в тыльной части аудитории двух пожилых мужчин в форме СС без каких-либо особых знаков различия. В конце лекции они представились: оба они были преподавателями Боннского университета — один филолог, а другой педагог-теоретик. Они сказали, что нашли мою лекцию очень интересной и хотят поговорить со мной о других сферах деятельности в СС.
От этих двух преподавателей я впервые услышал о существовании СД. Они объяснили мне, что внутри ее были: отдел внутренней безопасности, который занимался внутренними делами Германии, и отдел внешней безопасности, занимавшийся информацией, поступавшей из-за рубежа. Оба отдела — чрезвычайно засекреченные организации, функцией которых было собирать информацию, которая могла помочь правительству формировать свою политику или оценивать результаты уже принятых политических решений.
Они спросили меня, не хочу ли я работать в одной из этих организаций, так как я рассказал им о своем большом интересе к иностранным делам и внешней политике. Однако они объяснили мне, что, прежде чем я смогу начать работать в службе внешней разведки, мне нужно будет какое-то время поработать в министерстве внутренних дел. Они предложили мне продолжить свою карьеру юриста; мое положение в СД останется чисто «почетным» безо всяких обязательств с обеих сторон, а тем временем я буду свободен от всех других обязанностей в СС. Я без колебаний согласился перейти в СД и немедленно вступил в ее члены. Но мне еще нужно было в последний раз выйти на дежурство в СС в качестве охранника, которое оказалось судьбоносным и незабываемым.
Это было 30 июня 1934 г. Нас послали охранять фешенебельный отель «Дресен» в Бад-Годесберге. Весь день до нашего подразделения доходили необычные и тревожные слухи. Говорили, что в партии существуют заговоры и разногласия, надвигается беда. Шептались, что высшие руководители партии должны приехать в этот отель, и меня поставили у стеклянных дверей, которые вели с террасы в обеденный зал. Со своего места я мог смотреть вниз на долину Рейна и простирающиеся за ним горы. В обеденном зале были уже сделаны приготовления к конференции, и вскоре они прибыли. Оказалось, что слухи были правдивыми. В обеденном зале собрались высшие вожди нацистского движения, среди которых я узнал Гитлера, Геббельса и Геринга. Я мог видеть, как менялось выражение их лиц и шевелились их губы, хотя и не мог слышать того, что они говорили.
Тем временем над долиной стали собираться черные тучи, и разразилась буря. Когда полил дождь, я вжался спиной в стену здания. Небо расчерчивали ветки молний и освещали пейзаж причудливым и пугающим светом. Время от времени Гитлер подходил к стеклянным дверям и пристально вглядывался в бушующую стихию невидящими глазами. На нем явно лежал груз тяжелых и трудных решений.
После обеда заседание возобновилось, и, наконец, резким движением Гитлер положил конец обсуждению: решение было принято. Сразу же подъехали огромные черные «мерседесы», и Гитлер вместе со своими спутниками расселись по машинам. Для охраны прибыли грузовики; мы забрались внутрь и с ревом помчались вслед за «мерседесами» в ночь к аэропорту Хангелар неподалеку от Бонна, где поджидавший самолет вылетел в Мюнхен, как только вожди партии поднялись на борт.
Большая чистка Рёма и его сторонников в CA началась.
Деятельность Рёма по созданию частного вооруженного формирования, возможно, представляла угрозу государству, но это был лишь предлог для чудовищной кровавой бани, которая по приказу Гитлера началась среди его собственных сторонников в ту ночь. Движущей силой за кулисами был Генеральный штаб вермахта. Своими маневрами они заставили Геринга решить эту проблему с помощью силы. Их целью было устранение ненадежных элементов среди нацистов, особенно среди представителей радикального крыла, возглавляемого Грегором Штрассером, который относился к социалистическому аспекту национал-социализма слишком серьезно. Однако генерал Шлейхер, который был предшественником Гитлера на посту канцлера, не был никак связан ни с Рёмом, ни с Штрассером и действительно не имел никакого отношения к этому делу. Он был застрелен по прямому приказу самого Гитлера, потому что слишком много знал о сомнительных финансовых махинациях, благодаря которым Гитлер пришел к власти.
В лице честолюбивого Гиммлера и еще более честолюбивого Рейнхарда Гейдриха Гитлер нашел добровольных палачей; каждый из них ухватился за возможность укрепить свою собственную власть. 30 июня ознаменовало господство в структуре нацистской партии СС, черную униформу которой с черепом в качестве опознавательного знака я теперь носил. Это также был решающий шаг наверх для Гейдриха. Проявленная им в ту ночь неумолимая жестокость вселила страх в души даже самых закаленных нацистских ветеранов.
Вскоре я начал свою тайную работу на СД. Информация, которую я должен был получать, касалась научных вопросов, а также политических и личных взаимоотношений в различных университетах. Мне было велено пойти на квартиру к профессору X. — преподавателю хирургии в университете, который должен был лично передавать мне указания, которые приходили запечатанными в зеленом конверте напрямую из центральной канцелярии СД в Берлине. Я ни разу не получил никакой признательности за свои письменные отчеты, и меня не покидало чувство, что я работаю в потемках. Все это начало казаться мне таинственным и ненастоящим.
И все равно я получал большое удовольствие от бесед с профессором X., которого я должен был посещать один или два раза в неделю. Часто наши беседы затягивались допоздна. Профессор был эрудированным человеком с поразительным запасом знаний общего характера; у него была великолепная библиотека, и особенно много было литературы, имевшей отношение к работе разведки.
Иногда я получал распоряжения от господина, который выглядел как коммивояжер и всегда принимал меня в небольшой гостинице. Я также установил контакт с господином К. С. Это был чрезвычайно одаренный человек, который раньше был святым отцом иезуитом; он производил на меня впечатление наиболее компетентного и умного из этих троих. Он никогда не спрашивал у меня письменных отчетов, а старался путем расспросов и беседы со мной сформировать свою собственную картину по информации, принесенной мною.
Через некоторое время ко мне снова пришел педагог-теоретик профессор Н., завербовавший меня в СД, и предложил мне переехать во Франкфурт, чтобы продолжить свою подготовку к государственному экзамену по юриспруденции в Полицейском управлении. Этот переезд, состоявшийся в 1934 г., принес с собой значительные финансовые преимущества. Во Франкфурте меня всегда отправляли заниматься самыми интересными и важными делами, и у меня сложилось впечатление, что мои передвижения шли по плану, начертанному невидимой рукой. Мне приходилось расследовать дела высших партийных функционеров, заподозренных в административных правонарушениях. Дважды я ездил в Берлин, чтобы лично отчитаться министру внутренних дел доктору Фрику, который снабдил меня необходимыми документами, дававшими мне возможность быть вхожим к гаулейтерам — партийным руководителям областного уровня.
В это время бушевали сильные разногласия между Фриком, министром юстиции Гюртнером и гаулейтером Нюрнберга Юлиусом Штрейхером. Двое эсэсовцев были приговорены к десяти годам лишения свободы каждый, потому что один из них убил еврея молотком. Я был убежден, что другой эсэсовец невиновен, так как он лишь дал молоток убийце, не зная, для какой цели он был нужен. Поэтому однажды ночью я пошел в тюрьму и отпер дверь камеры этого человека, чтобы тот мог скрыться. Это «нарушение закона» заставило министра юстиции заявить яростный протест Штрейхеру.
Некоторое время спустя безо всякого предупреждения меня послали во Францию на четыре недели с приказом выявить политические взгляды некоего профессора Сорбонны, которого я однажды упомянул в одном из своих отчетов. Вскоре после возвращения из Франции меня вызвали в Берлин продолжать свою стажировку в министерстве внутренних дел. Я явился в отдел кадров министерства и был направлен к доктору Шаферу — начальнику отдела кадров гестапо, который вручил мне подробный распечатанный график моей будущей работы и деятельности, включая все места, куда мне следует явиться для получения дальнейших указаний и информации.
Для меня это был чрезвычайно интересный период. Чиновники на всех уровнях были со мной весьма дружелюбны и любезны, и каждая дверь открывалась для меня, словно какая-то невидимая сила бесшумно работала по всем сложным каналам этой огромной машины.
Однажды я получил распоряжение явиться к начальнику II департамента (тайная политическая полиция) оберфюреру СС Мюллеру, который фактически был начальником гестапо. Мюллер был сух и лаконичен. Это был человек невысокого роста, широкий в плечах, с почти квадратным крестьянским черепом и выступающим лбом, напряженными тонкими губами и проницательными глазами, над которыми нависали нервно подергивавшиеся веки. У него были широкие, массивные ладони, а пальцы — квадратные, как коробки спичек.
Этому человеку, который начал свою карьеру как обычный сыщик в Мюнхене, суждено было сыграть очень важную роль в моей жизни. И хотя он собственным трудом проложил себе путь наверх, он никогда не забывал о своем происхождении. Однажды он сказал мне со своим грубым баварским акцентом: «На самом деле нужно загнать всех этих интеллектуалов в угольную шахту, а потом взорвать ее». Никакая форма настоящего диалога с ним была почти невозможна; с его стороны диалог почти целиком состоял из холодно сформулированных вопросов и представлял собой в основном допрос. И при этом все это время он стремился создать атмосферу искренности, а его баварский акцент должен был наводить на мысль о природном добродушии. Наш первый разговор закончился тем, что он сказал: «Гейдриху нравятся ваши отчеты. Вы были посланы к нам лишь по заведенному порядку. В действительности вы будете работать в главной канцелярии СД, которая подчиняется скорее партии, нежели правительству. А жаль, я мог бы лучше использовать вас в своем департаменте». Несмотря на дружеский жест, сделанный им при прощании, его глаза и выражение лица оставались совершенно холодными. В тот момент я не знал степень его неприязни к СД.
Наконец пролился некоторый свет на тайну моего продвижения по карьерной лестнице. Мюллер сказал, что именно Гейдрих заинтересовался мной. Таким образом, именно сам внушавший страх начальник СД был невидимой силой, которая вела меня, как пешку на шахматной доске, по всем каналам тайной полиции нацистов.
На следующий день я пришел в Центральное бюро СД. Оберфюрер СС, с которым я уже познакомился во Франкфурте, объяснил мне задачи и цели СД, которая была главным органом информационной службы партии. Ее задачей было информировать высших партийных лидеров об оппозиционных движениях и силах в стране и за границей. Она охватывала органы управления, партию, промышленность, театры, журналистику, полицию — фактически не было такой сферы, которая не находилась бы под бдительным оком СД, и такого места, где она не выискивала бы первые признаки оппозиции в среде общественных движений или отдельных лиц, «враждебных государству».
Эта колоссальная административная проблема была заботой оберфюрера СС доктора Мельхорна, и в последующий период я работал главным образом с ним. Этот человек создал для Гейдриха механизм, с помощью которого тот мог тайно следить за всеми сферами жизни в Германии. Информация собиралась по всей стране региональными организациями СД, которые соответствовали административному делению страны. В каждой организации были свои «почетные» агенты — доверенные информаторы, стратегически внедренные во все сферы деятельности, профессии и отрасли промышленности. Обычно это были люди с большим опытом в своей профессиональной отрасли, которые таким образом имели возможность поставлять очень ценную информацию, уделяя особое внимание общественным мнениям и реакциям на законодательство, постановления и другие меры, предпринимаемые правительством.
По этому материалу каждые две недели готовилась оперативная сводка в штаб-квартире в Берлине с целью предоставить вождю Германии подробную и точную картину общественного мнения.
Для каждого человека, чье имя появлялось в этих сводках, заводилась карточка, и донесения давали перекрестные ссылки на обсуждаемую тему. Был построен огромный круглый стол, на котором размещались эти карточки. Этот стол имел электропривод, и, нажав кнопку, один человек, сидевший за пультом управления, мог легко найти любую из пятисот тысяч карточек. До этого времени лишь информационная служба, занимавшаяся сбором материала по Германии, была организована столь тщательно.
Кропотливая подготовительная работа, проделанная Мельхорном за предыдущие годы, стала фундаментом для власти Гейдриха. Следовало ожидать, что человек с таким характером, как у Гейдриха, избавится от него, как только тот сослужит свою службу. В 1937 г. Гейдрих спровоцировал судебный процесс против Мельхорна в «Суде чести», который привел к его увольнению со службы. Однако он был послан в кругосветное путешествие с заданием сообщать Гитлеру о событиях в мире. Его донесения о ситуации на Дальнем Востоке имели значительную и долговременную ценность для политического руководства, но сообщения о положении и трендах в США вводили в полное заблуждение, и Гитлеру была представлена совершенно неверная картина, описывающая ситуацию в Америке.
Вскоре после того, как я начал работать в управлении, я был вызван на первое собеседование с грозным начальником СД Гейдрихом. С немалыми опасениями я шел к зданию гестапо, где находился его кабинет. Теперь, возможно, мне предстояло узнать, какие у него на меня планы.
Когда я вошел в кабинет, Гейдрих сидел за своим письменным столом. Это был высокий, импозантный мужчина с широким, необычно высоким лбом, небольшими беспокойными глазками, коварными, как у животного, обладавшими неизъяснимой силой, с длинным хищным носом и широким ртом с полными губами. У него были худые и слишком длинные руки — глядя на них, я подумал о паучьих лапах. Его красивую фигуру портили широкие бедра, волнующе женские, что придавало ему еще более зловещий вид. Его голос был слишком высоким для такого крупного мужчины, а его речь — нервной и отрывистой; и хотя он редкую фразу доводил до конца, ему всегда удавалось совершенно ясно выразить свою мысль.
Мое первое собеседование было довольно непринужденным. Он сначала заговорил о моей семье, а затем о музыке — сам Гейдрих был опытным скрипачом и часто устраивал в своем доме камерные музыкальные вечера. Он задал мне много вопросов о моем юридическом образовании, а особенно о том, по-прежнему ли я намереваюсь пытаться стать партнером известного барристера X. в Дюссельдорфе. Он счел это хорошей идеей и сказал, что важно, чтобы образованные юристы, менее «закосневшие», чем юристы предыдущего поколения, и с умом, открытым для нового государства, вступали в общественную жизнь. Но это было лишь обычное вступление к нашему разговору. И когда он заговорил об организации и расширении контрразведывательной системы в Германии и секретной политической службы за границей, в его голосе появились серьезные и настойчивые интонации, и я почувствовал, что он пытается вызвать во мне аналогичный отклик.
Однако он ни разу не забыл о том, что беседует с подчиненным, и резко раскритиковал некоторые аспекты моей работы, предостерегая от склонности к юридическим формальностям. Через полтора часа он закончил беседу со мной, и я вышел из его кабинета, ошеломленный силой его личности до такой степени, что ни до, ни после я не переживал подобного чувства.
Когда я по-настоящему узнал Гейдриха в последующие годы, мое первое мнение о нем не изменилось. Этот человек был скрытым стержнем, вокруг которого вращался нацистский режим. Развитием целого государства косвенно руководил его сильный характер. Он был на голову выше всех своих политических коллег и управлял ими так же, как и огромной разведывательной машиной СД.
Чтобы понять этого человека, с которым я познакомился, когда он близился к пику своей карьеры, следует вспомнить кое-что из его прошлого. По окончании Первой мировой войны он начал службу на военно-морском флоте Германии в качестве курсанта офицерской школы, затем служил на крейсере «Берлин» кадетом под командованием будущего адмирала Канариса. Он получил повышение — звание лейтенанта, но ввиду своего поведения и особенно амурных дел с женщинами ему пришлось предстать перед офицерским судом чести и подать прошение об освобождении от службы.
Без единого гроша, безработный, в 1931 г. через своих друзей в СС в Гамбурге он наконец был представлен Гиммлеру, который, чтобы испытать его, поручил разработать план организации, которая должна была стать партийной службой безопасности (СД).
Гейдрих был невероятно проницателен в отношении моральных, человеческих, профессиональных и политических слабостей людей, а также был способен видеть политическую ситуацию во всей ее целостности. Его необычный ум был как у хищника, всегда находящегося настороже, всегда бдительного к опасности и готового действовать быстро и безжалостно. Все, что его инстинкт засекал как полезное, он принимал, использовал, а затем в случае необходимости отбрасывал с такой же быстротой. Все, что казалось излишним или представляло хоть малейшую угрозу или неудобство, отбрасывалось.
Он был чрезмерно честолюбив. Казалось, будто в стае свирепых волков он всегда должен был доказывать, что он самый сильный, и захватывать лидерство. Он должен был быть первым, самым лучшим во всем независимо от средств достижения цели — обмана, предательства или насилия. Не испытывая угрызений совести, при помощи холодного как лед интеллекта он мог доводить несправедливость до крайней жестокости.
По отношению к своим помощникам и коллегам, высшим партийным лидерам вроде заместителя Гитлера Рудольфа Гесса, начальника рейхсканцелярии Мартина Бормана и гаулейтеров он действовал по принципу «разделяй и властвуй» и даже применял его к своим отношениям с Гитлером и Гиммлером. Решающим для него всегда было знать больше других, знать все обо всех, касалось ли это политического, профессионального или самых интимных личных аспектов их жизни, и использовать эти знания и слабости других так, чтобы сделать их полностью зависимыми от него, от самых высокопоставленных до самых нижних чинов. Именно это давало ему возможность удерживать баланс сил и манипулировать им в гуще интриг и противоречивых личных амбиций, соперничества и вражды, в то время как сам он оставался в тени. Он был мастером сталкивать лбами противников друг с другом, давая каждому под клятвой строгой секретности пагубную информацию о его сопернике и получая еще более вредоносную информацию взамен. Гейдрих был фактически кукловодом Третьего рейха.
Он сделал Гитлера зависимым от себя, выполняя все его самые безумные планы и таким образом делая себя незаменимым. Он подавал Гиммлеру блестящие идеи, так что тот мог отличиться на совещаниях с Гитлером, Гессом, Борманом и Генеральным штабом, и при этом делал это настолько тактично, что Гиммлер и не подозревал, что эти идеи были не его собственные.
Единственной слабостью Гейдриха, которой он отдавался безудержно и без осторожности, был его неуправляемый сексуальный аппетит, и здесь расчетливый контроль, который характеризовал его во всем остальном, полностью покидал его. Но, в конце концов, он всегда в достаточной степени овладевал собой, чтобы предотвратить серьезные последствия.
В феврале 1938 г. Гейдрих оказался вовлеченным в конфликт с главнокомандующим сухопутных войск Германии генералом фон Фричем. Одна из «темных лошадок» из его окружения — главный инспектор Мейзингер, бывший мюнхенский сыщик, принес Гейдриху, как он считал, убедительное доказательство того, что генерал фон Фрич виновен в серьезных аморальных проступках. Вполне вероятно, что Гейдрих был рад принять за чистую монету изобличающие улики против главнокомандующего армии Германии. Как бы то ни было, он передал эти материалы Гиммлеру и Гитлеру, не проверив их достоверность. К тому времени, когда он понял, что Мейзингер совершил серьезную ошибку, было уже слишком поздно, и он решил поддержать обвинение перед вышестоящими лидерами. Фактически он хотел, чтобы генерал был несправедливо обвинен, а его собственная оплошность скрыта.
Но суд чести, созванный рейхсвером под руководством Геринга (одним из результатов этого дела стала серьезная напряженность между Герингом и Гейдрихом), вывел истину на свет. Главный свидетель обвинения дал определенные показания о гомосексуальной практике, но эти показания касались не генерала фон Фрича, а офицера кавалерии по фамилии фон Фрич — была допущена невероятная грубая ошибка. Суд установил несомненную невиновность генерала фон Фрича. Тем не менее, несмотря на это, Гитлер воспользовался этим инцидентом, чтобы вынудить фон Фрича подать в отставку «по причине слабого здоровья». Фон Браухич, позднее повышенный до фельдмаршала, сменил его на посту главнокомандующего сухопутных войск.
В ходе разбирательства дела фон Фрича я впервые стал свидетелем некоторых необычных приемов, к которым прибегал Гиммлер, склонный к мистицизму. Он собрал двенадцать своих самых доверенных руководителей СС в комнате рядом с той, в которой задавали вопросы фон Фричу, и приказал им всем сосредоточиться мысленно на том, чтобы оказать гипнотическое воздействие на генерала, чтобы заставить его сказать правду. Я случайно вошел в эту комнату и увидел этих двенадцать эсэсовцев, сидевших кружком и погруженных в глубокую медитацию, — это было поистине поразительное зрелище.
Организация СС была создана Гиммлером на принципах Ордена иезуитов. Служебный устав и духовные упражнения, предписанные Игнатием Лойолой, стали тем образцом, который Гиммлер усердно старался копировать. Абсолютное повиновение было высшим правилом; каждый приказ должен был исполняться беспрекословно.
Звание Гиммлера — рейхсфюрер СС, то есть высший руководитель СС, должно было соответствовать Великому магистру ордена, а вся структура руководства организацией была заимствована из иерархии ордена католической церкви.
Средневековый замок у Падерборна в Вестфалии был перестроен и превращен в нечто вроде монастыря СС, так называемый Вевельбург. Здесь раз в год собирался капитул ордена. У каждого члена капитула было свое кресло с выгравированным на серебряной пластине именем, и каждый должен был выполнять духовные упражнения, нацеленные главным образом на мысленную концентрацию.
Гиммлер родился в 1900 г. в семье дочери зеленщика из Савойи и бывшего работника баварского суда. Он был воспитан в строжайшем соблюдении канонов католической веры, но вскоре отдалился от церкви, возможно, из-за ненависти к деспоту-отцу; однако лишь после смерти отца он осмелился покинуть церковь. Его отец хотел, чтобы он стал фермером, но, послужив прапорщиком в Первую мировую войну, после поражения Германии он присоединился к движению Гитлера. Уже в 1926 г. он стал рейхсфюрером Schutzstaffel, то есть начальником СС (отрядов охраны) Гитлера.
Перед заседанием суда чести, который должен был судить генерала фон Фрича, я получил указание явиться к Гейдриху вооруженным служебным пистолетом и взять достаточное количество патронов. Когда я пришел к Гейдриху, он пригласил меня отужинать с ним в его канцелярии. По дороге на ужин он сказал: «Я слышал, что вы отлично стреляете из пистолета». Я подтвердил это.
Мы сели за стол — Гейдрих, его адъютант и я — и ели в молчании. И хотя я был озадачен всей ситуацией, я был благоразумен и не задавал вопросов, так как Гейдрих был явно в состоянии крайнего напряжения. После обеда он принял большое количество таблеток аспирина. Затем внезапно он сказал безо всякого предисловия: «Если они не выйдут из Потсдама в течение полутора часов, минует величайшая опасность».
Он постепенно расслабился и начал объяснять. Через армейских информаторов Гейдрих узнал, что офицеры Генерального штаба, разгневанные позорным судебным процессом против популярного среди них главнокомандующего, обдумывали самые решительные контрмеры, а офицеры в Потсдаме даже обсуждали возможность прибегнуть к силе против власти. Гейдрих знал, что если они соберутся нанести удар, то это произойдет в тот вечер. Разумеется, он принял все меры предосторожности, но все равно нервничал и, зная о моем стрелковом искусстве, хотел, чтобы я был рядом с ним в этот вечер.
После часа ночи я получил разрешение уйти. Выходя вместе со мной из здания, адъютант Гейдриха сказал тихо: «Сегодня вечером не было никаких свидетельств большого героизма». Я покачал головой.
Это дело, безусловно, повредило на время положению Гейдриха, и ему понадобились все его искусство и хитрость, чтобы возвратить себе прежние позиции. Он немедленно сместил М. и назначил доктора Беста директором по расследованию уголовных дел в гестапо.
С самого начала Гейдриху понравились моя работа и мои отчеты, и по мере развития наших отношений я лучше узнал его и начал понимать его замыслы. По существу, его отношение ко мне было таким же, как и ко всем его подчиненным. Это было нечто вроде игры в кошки-мышки, в которую он играл, применяя хитрость и обман. Гейдрих, всегда игравший роль кошки, не успокаивался до тех пор, пока мышка не окажется полностью в его власти; при малейшей попытке убежать мышку ждала гибель.
В моем случае успех его сначала не ждал. За рамками своей работы я приобрел некоторую личную ценность для Гейдриха как средство получить социальные контакты в сферах, в которые он иначе не смог бы попасть, — интеллектуальные и культурные круги берлинского общества. Его жена — холодная нордическая красавица, не лишенная собственных гордости и амбиций, но все же полностью порабощенная Гейдрихом, с радостью нашла во мне человека, который мог удовлетворить ее жажду лучшего в жизни, ее желание войти в более интеллигентное и образованное общество в мире литературы и искусства.
Когда Гейдрих впервые узнал о культурных стремлениях своей супруги, его охватили подозрения. Но несмотря на подобострастие, до которого он низвел ее, фрау Гейдрих сохранила сильную личность. В конечном счете, Гейдрих благосклонно сдался и занялся верховой ездой, стал бывать на концертах и в театрах, куда мы ходили втроем, и начал появляться в лучших кругах берлинского общества.
Но я не знал, что он использовал эти новые отношения между своей женой и мной для того, чтобы устроить ловушку. Мы имели обыкновение проводить вторую половину дня и вечера за игрой в бридж, как он говорил, в «милом тесном семейном кругу»; при этом он играл роль преданного мужа, а на следующий вечер он звонил мне — в его голосе слышалась многозначительная ухмылка — и говорил: «Сегодня вечером мы выходим в свет вместе — в штатском. Мы где-нибудь поужинаем, а потом поездим по разным местам».
За ужином он начинал говорить неприличные вещи и пытался заставить меня пить алкоголь, по мере того как мы ходили из бара в бар, но я все время отговаривался тем, что неважно себя чувствую; ему никогда не удавалось меня уговорить.
Однажды вечером он решил, что неплохо было бы, чтобы для СД появилось заведение, где важные посетители из других стран могли бы «развлекаться» в компании соблазнительных женщин. В такой атмосфере самый стойкий дипломат может расслабиться и выдать полезную информацию.
Прошло немного времени, и я получил приказ от Гейдриха создать такое заведение, так как растущее количество приезжающих иностранных дипломатов и сопровождавших их лиц делало такое место почти общественной необходимостью. Заведение должно было называться «Салон Китти».
С помощью безобидного бизнесмена был арендован большой дом в фешенебельном районе Берлина. Меблировкой и украшением занимался ведущий архитектор, а затем к работе приступили технические специалисты. Были построены двойные стены для установки микрофонов, которые были связаны автоматической трансмиссией с магнитофонами, они должны были записывать каждое слово, сказанное в этом доме. За эту аппаратуру отвечали трое техников из нашего департамента, связанные подпиской о неразглашении. Мнимому владельцу дома был предоставлен необходимый штат домашней и ресторанной прислуги, чтобы это заведение могло предложить самые лучшие обслуживание, еду и напитки.
Следующей проблемой было найти женщин, которые могли бы развлекать посетителей. Я отказался заниматься этим. Как я заметил Гейдриху, в моем отделе работают самые ценные женщины-агенты, и я не могу позволить, чтобы им была поручена такая работа.
Один из подчиненных Гейдриха Артур Небе, возглавлявший уголовную полицию, много лет проработал в полиции нравов и согласился решить этот вопрос. Из всех крупных городов Европы он набрал самых высококвалифицированных и образованных женщин полусвета. И с сожалением могу сказать, что довольно много женщин из высшего общества Германии были готовы служить своей стране таким образом.
«Салон Китти», безусловно, принес результаты: некоторые гости выдавали самую удивительную информацию. Это были в основном дипломатические секреты, которые Гейдрих с его обычной ловкостью использовал против самого Риббентропа и его министерства иностранных дел, так как никто, даже сам Риббентроп, не знал, кому на самом деле принадлежал «Салон Китти». Одним из самых больших уловов был министр иностранных дел Италии граф Чиано, который ходил туда с другими высокопоставленными дипломатами.
Гейдрих, разумеется, не упускал возможности, как он говорил, «провести личную инспекцию» заведения, но в таких случаях я получал приказ выключить подслушивающую и записывающую аппаратуру. Из этого возникла одна из характерных для Гейдриха интрижек.
Рассказав Гиммлеру о «Салоне Китти» и важности получаемой там информации, он затем пожаловался, что во время одной из его «инспекций» я не выключил записывающую аппаратуру, несмотря на строгий приказ сделать это. Потом он вызвал меня к себе в кабинет и сказал: «Я не знаю, как Гиммлер получил такую информацию, но он говорит, что, несмотря на мой приказ, вы оставили включенной подслушивающую аппаратуру, когда я проводил инспекцию „Салона Китти“».
Но этот план не сработал, так как я немедленно получил заявления под присягой от всего технического персонала, которые подтвердили, что я выполнил его приказ.
Его следующий заговор против меня был более опасным. На острове Фемарн в Балтийском море проходило совещание руководства СС и полиции. Жена Гейдриха приехала с этого острова, где в их собственности была очаровательная летняя вилла. После совещания Гейдрих, который ранее был пилотом истребителя, улетел в Берлин на своем собственном самолете. Так как у меня был один свободный день, я остался. Во второй половине дня фрау Гейдрих попросила отвезти ее на озеро Плён. Это была безобидная поездка. Мы пили кофе и разговаривали об искусстве, литературе и концертах — фактически обо всех тех вещах, которые ее сильно интересовали и о которых у нее не было возможности поговорить в другое время. Еще до наступления темноты мы поехали назад.
Четыре дня спустя в Берлине начальник гестапо группенфюрер СС Мюллер сказал мне, что Гейдрих хочет, чтобы мы вышли в свет в штатском. Я подумал, что это будет одна из его обычных эскапад, и принял приглашение не задумываясь, хотя в то время я не был в хороших отношениях с Мюллером. Как часто бывает с людьми, которые постоянно ощущают опасность для жизни, я был суеверным, и у меня появилось довольно неприятное предчувствие относительно этого вечера. Но Гейдрих был в самом прекрасном расположении духа, и это чувство вскоре рассеялось. Он не хотел слышать, как обычно, о самых последних шпионских делах и сказал, что в виде исключения мы вообще не будем говорить на служебные темы.
После ужина в известном ресторане мы зашли в малоизвестный бар неподалеку от Александерплац. Я обратил внимание, что у бармена самый зловещий вид. Мюллер заказал напитки и передал мне мой бокал. Мы вели непринужденный разговор главным образом о личном самолете Гейдриха до тех пор, пока Мюллер вдруг не сказал мне: «Ну, как там было на озере Плён? Хорошо провели время?» Я посмотрел на Гейдриха. Он был очень бледен. Я быстро взял себя в руки и спросил его, хочет ли он узнать о моей поездке с его женой. Холодным свистящим голосом он сказал: «Вы только что выпили яд. Он может убить вас за шесть часов. Если вы расскажете мне полную и абсолютную правду, я дам вам противоядие — но мне нужна правда».
Я не поверил ни единому его слову. Гейдрих был вполне способен сыграть такую ужасную шутку с идеально невозмутимым лицом, и все же… Я почувствовал, как у меня внутри разрастается напряжение, и мне стало казаться, что мое сердце сейчас разорвется. Но мне нечего было скрывать, и спокойно, как только мог, я правдиво рассказал ему о событиях той половины дня.
Мюллер очень внимательно слушал, как я рассказывал, и один раз прервал меня: «После кофе вы пошли прогуляться с женой вашего шефа. Почему вы скрываете это? Вы же наверняка понимали, что за вами наблюдают все это время?»
И опять правдиво, насколько мог, я описал нашу пятнадцатиминутную прогулку и передал содержание нашего разговора.
Когда я закончил, Гейдрих сидел неподвижно, углубившись в себя на несколько минут. Наконец он взглянул на меня сверкающими глазами и сказал: «Что ж, полагаю, я должен вам верить, но вы дадите мне честное слово, что вы больше не будете совершать такие прогулки».
К этому моменту я уже овладел собой и сказал вызывающе: «Честное слово, полученное таким образом, — это вымогательство. Сначала я должен просить вас дать мне противоядие, — всегда лучше подстраховаться, имея дело с Гейдрихом, — а потом я дам вам слово чести. Как бывший офицер военно-морского флота, не считаете ли вы, что благородно было бы действовать как-то иначе?»
Гейдрих пристально посмотрел на меня. Ему сильно не понравилась апелляция к его чести, но он кивнул, и мне дали — к моему удивлению — сухой мартини. Было ли это мое воображение, или оно действительно имело особенный вкус? Безусловно, в нем была добавленная нотка горечи, как мне показалось. Я дал Гейдриху честное слово, а затем ввиду того, что произошло между нами, я попросил меня извинить. Но он не желал об этом слушать, и мы продолжили свое вечернее веселье. И снова ему не удалось поймать меня в западню.
В конце концов, я отдал себя в его власть исключительно по собственной воле. В 1940 г. я был помолвлен и собирался жениться во второй раз, а как член СС, я должен был подать Ahnenpapiere, или свидетельство о расовой наследственности. Тогда я обнаружил, что мать моей невесты — полька. Получить официальное разрешение на такой брак было бы трудно, так как я знал, как партийное руководство относится к Польше. Так что в конце одного из моих регулярных отчетов Гейдриху я попросил его о помощи в личном деле и рассказал ему о своем затруднении. К моему удивлению, он согласился сделать все, что в его силах, чтобы убедить Гиммлера дать мне официальное разрешение на брак. Он велел мне прислать ему все документы о наследственности семьи моей невесты и приложить к ним две ее фотографии.
Через четыре дня я получил экземпляр приказа Гиммлера для передачи в Rasse und Siedlungshauptamt (Главное управление СС по вопросам расы и поселения), в котором мне было дано официальное разрешение на брак. Гейдрих вручил мне этот приказ, сопроводив это своими наилучшими пожеланиями. (Он также вернул мне фотографии моей невесты, на которых Гиммлер раскрасил ее губы и брови зеленым карандашом и добавил приписку, в которой назвал их «преувеличенными».) Я задавался вопросом, что побудило их обоих дать мне это особое разрешение.
Я был женат уже шесть месяцев, когда однажды моя секретарша вручила мне папку с пометкой Geheime Reichssache (совершенно секретно). Это была тогда самая высокая степень секретности, используемая главным образом для связи между начальниками департаментов. Но так как по крайней мере восемьдесят таких папок проходили через мои руки каждый день, я открыл эту папку как обычно. В ней лежало тайное донесение из государственной полиции города Позена, адресованное лично начальнику гестапо Мюллеру. Это был подробный отчет о наблюдении за семьей моей жены в Польше. Среди всего прочего там упоминалась сестра моей тещи, которая была замужем за владельцем мельницы еврейского происхождения. Гейдриху наконец удалось получить власть надо мной, и по странной прихоти судьбы именно я дал ему эти карты в руки. Теперь он был удовлетворен и оставил все попытки поймать меня в западню.
Но, прослеживая ход махинаций Гейдриха против меня, я забежал вперед в своем повествовании и должен возвратиться к 1937 г.
В начале 1937 г. я получил указание провести для Гейдриха исследование прошлых отношений между рейхсвером и Красной армией. Человек, который принес мне это задание, был сельским жителем по имени Янке из Померании и на протяжении многих лет был ключевой фигурой в немецкой разведке. Позднее у меня была возможность заглянуть в его личные папки — ими были заполнены три ящика — и познакомиться с жизнеописанием этого удивительного человека.
Янке был сыном землевладельца из Померании. Перед Первой мировой войной он эмигрировал в Америку и переезжал там с места на место, пока наконец не вступил в пограничную полицию иммиграционной службы США. По службе он вступил в контакт с китайскими группировками в Сан-Франциско (говорят, Чайна-Таун в этом городе самый большой в восточном мире) и благодаря этим связям оказался в сфере самой необычной торговли. Китайцы, чья религия доходит почти до боготворения своей родины, хотели отправлять в Китай тела своих умерших в США родственников, но из соображений санитарии власти США запрещали это делать. Янке пришла в голову блестящая идея изготавливать вместо деревянных гробов цинковые ящики в качестве воздухонепроницаемых контейнеров, которые он без труда отправлял в Шанхай и Гонконг и за каждого умершего китайца, таким образом возвращенного на землю его предков, получал тысячу долларов. За короткое время он стал очень богатым человеком. Китайцы были настолько ему благодарны, что посредством самых торжественных ритуалов сделали его членом семьи великого Сунь Ятсена. Разумеется, это обеспечило Янке самые лучшие связи в Китае. (Например, мадам Чан Кайши является членом этой семьи.) Позднее он также установил ценные связи с японской разведкой.
Во время Первой мировой войны Янке работал на немецкую разведку. Крупные забастовки докеров и транспортных рабочих в портах Восточного побережья Соединенных Штатов были результатом его деятельности. Когда позднее он возвратился в Германию, он стал экспертом Рудольфа Гесса по разведке и шпионажу. С политической точки зрения его интересовали только самые важные вопросы. Это был крупный, тяжеловесный мужчина с крепким черепом померанского крестьянина, и, когда он неподвижно сидел напротив, полуприкрыв глаза, он производил впечатление сдержанного и хитрого человека. Он любил жить на широкую ногу.
Проведя исследование и собрав материал, я сделал устный доклад Гейдриху в его охотничьем доме — это была почти лекция на историческую тему, которая за последние годы приобретала все большую важность для нацистского режима: главный конфликт в политике Германии между ее ориентацией на Западную Европу и Россию.
Достаточно удивительно то, что самую большую поддержку политике сотрудничества с Советской Россией в Германии оказывали армейские офицеры Генерального штаба. С 1923 г. существовало сотрудничество в области подготовки офицеров и обмена технической информацией между немецкой и Красной армиями. В добавление к этому в обмен на определенные патенты Германии было позволено наращивать производство вооружений в Советском Союзе. В то же время политика Сталина состояла в том, чтобы поддерживать немецкий национализм в надежде на поворот Германии против западной буржуазии, и соответственно он указал Коммунистической партии Германии считать своим главным врагом не национал-социалистическую партию Гитлера, а социал-демократов.
Главный центр оппозиции пророссийской партии в немецком Генеральном штабе находился среди немецких промышленников, которые надеялись на союз цивилизованных сил против опасностей большевизма. Под руководством генерала Гофмана, который возглавлял немецкую делегацию в Брест-Литовске и вел переговоры о перемирии в 1918 г., и Арнольда Рехберга — ведущего промышленника Германии было приложено много усилий, чтобы добиться слияния европейских политических, военных и промышленных кругов в борьбе против общего врага. Некоторое время генерал Людендорф оказывал поддержку этому плану, но после смерти Гофмана в 1927 г. Людендорф утратил веру в западных союзников, и такую политику стало невозможно проводить при сопротивлении Генерального штаба Германии.
Такова вкратце была основа моего доклада, который я сделал Гейдриху в 1937 г., мало понимая в то время, какие исторические решения он предвещает.
Ранее Гейдрих получил информацию от белогвардейского эмигранта генерала Скоблина, что маршал Советского Союза Тухачевский вошел в заговор с Генеральным штабом Германии с целью свержения власти Сталина.
Гейдрих сразу же понял колоссальную важность этих разведданных. Если их использовать правильно, то можно нанести такой удар по командованию Красной армии, от которого она не оправится много лет.
Янке придерживался иного мнения. Он предупредил Гейдриха, что Скоблин, возможно, ведет двойную игру, и эта информация может быть сфабрикована русскими и передана Скоблину по приказу Сталина. По мнению Янке, Сталин преследовал здесь двойную цель: он хотел ослабить немецкий Генеральный штаб, возбудив подозрения Гейдриха против него, и в то же время иметь возможность действовать против советской военной группировки, которую возглавлял Тухачевский. Янке полагал, что из-за внутренних проблем в правительстве Советского Союза Сталин сам не хотел затевать судебный процесс против своих генералов, а предпочел бы, чтобы изобличающий материал прибыл из-за границы.
Гейдриха не убедили тонкие рассуждения Янке. На самом деле его подозрения обратились на самого Янке, чья точка зрения, как он считал, мотивирована лояльностью Генеральному штабу. Гейдрих немедленно посадил Янке под домашний арест на три месяца.
В это время Гейдрих передал информацию Скоблина о Тухачевском Гитлеру. Сам материал был неполным. Он не содержал документальных доказательств активного участия командования немецкой армии в заговоре Тухачевского. Гейдрих признавал это и сам добавил фиктивный материал с целью обличить немецких генералов. Он считал, что с его стороны это оправданный шаг, если тем самым он сможет ослабить растущую мощь Красной армии, которая угрожала превосходству рейхсвера. Следует помнить, что Гейдрих был убежден в подлинности информации, полученной от Скоблина, и ввиду последующих событий, я полагаю, он оказался прав. Сфабрикованные им фальшивки должны были подкрепить и придать больше убедительности информации, которая сама по себе была достоверной.
Гитлер на тот момент стоял перед принятием важного решения: объединиться с западными державами или выступить против них. И в рамках этого серьезного решения он также должен был прийти к заключению, как использовать тот материал, который принес ему Гейдрих. С одной стороны, поддержка Тухачевского могла означать конец России как мировой державы, но неудача вовлекла бы Германию в войну; с другой стороны, разоблачив Тухачевского, он мог бы помочь Сталину укрепить его силы или же толкнуть его на уничтожение большой части его Генерального штаба. В конечном счете Гитлер решил не в пользу Тухачевского и вмешался во внутренние дела Советского Союза на стороне Сталина.
Решение встать на сторону Сталина вместо Тухачевского и генералов определило весь ход политики Германии до 1941 г., и его можно справедливо считать одним из самых роковых решений нашего времени. В конечном счете оно привело Германию к временному альянсу с Советским Союзом и поощрило Гитлера напасть на Западную Европу, прежде чем атаковать Россию. Как только Гитлер принял это решение, Гейдрих, разумеется, поддержал его.
Гитлер недвусмысленно приказал, чтобы члены Генерального штаба сухопутных войск Германии не узнали ничего о планируемом шаге против Тухачевского, опасаясь, что они могут предупредить советского маршала. Так что однажды ночью Гейдрих отправил две группы спецназначения, чтобы они проникли в секретные архивы Генерального штаба, абвера и военной разведки и контрразведки, подчиненных адмиралу Канарису. В этих группах были специалисты по взломам из управления уголовной полиции. В трех местах они нашли и изъяли материалы, касавшиеся сотрудничества немецкого Генерального штаба и Красной армии. Важные документы были также найдены в папках адмирала Канариса. Чтобы скрыть следы взлома, архивы были подожжены, и вскоре пожар скрыл все свидетельства вторжения. В последовавшей за этим суматохе спецгруппы благополучно скрылись, никем не замеченные.
Утверждалось, что материалы, собранные Гейдрихом против Тухачевского, состояли главным образом из фальшивок. На самом деле очень немногие документы были сфабрикованы — ровно столько, сколько потребовалось, чтобы заполнить некоторые пробелы. Это подтверждает тот факт, что все внушительное досье было подготовлено и представлено Гитлеру за короткое время — четыре дня.
После тщательного рассмотрения было решено связаться со Сталиным по следующим каналам: один из наших агентов-дипломатов, работавший под началом штандартенфюрера СС Бёме, был немецким эмигрантом, проживавшим в Праге. Через него Бёме вступил в контакт с заслуживавшим доверия другом доктора Бенеса, который в то время был президентом Чехословацкой республики. Доктор Бенес немедленно написал личное письмо Сталину, ответ которого пришел к Гейдриху по тем же каналам; в письме содержалась просьба связаться с неким представителем советского посольства в Берлине. Мы это сделали, и этот русский немедленно вылетел в Москву и вернулся в сопровождении личного посланника Сталина, который представил специальный мандат от Ежова, который в то время возглавлял ГПУ.
Сталин спросил, какую цену мы просим за эти материалы. Ни Гитлер, ни Гейдрих не думали, что возможна какая-то финансовая перспектива в этом деле. Однако, чтобы сохранить лицо, Гейдрих попросил три миллиона рублей — и эту сумму сталинский эмиссар после беглого просмотра документов заплатил немедленно.
Материалы против Тухачевского были переданы русским в середине мая 1937 г. Как известно, суд над Тухачевским проводился тайно. Суд состоял главным образом из советских маршалов и командиров Красной армии. Обвинительный акт был подготовлен Военным советом, а обвинителем был Андрей Вышинский.
Тухачевский и другие заговорщики были арестованы вечером 4 июня 1937 г. После того как он совершил безуспешную попытку самоубийства, суд начался в десять часов утра 11 июня и закончился в девять часов вечера того же дня. Согласно сообщениям ТАСС в тот день, все подсудимые признали свою вину. Практически больше никакие подробности не были опубликованы. Заключительное слово Вышинского по процессу заняло едва ли двадцать минут. Он потребовал исключения подсудимых из рядов Красной армии и их расстрела. Приговор был приведен в исполнение спустя четыре часа. По приказу Сталина расстрельным взводом командовал маршал Блюхер (который сам пал жертвой одной из более поздних чисток). Из той судебной коллегии остались живы лишь Ворошилов и Буденный.
Лично мне пришлось уничтожать большую часть из тех трех миллионов рублей, уплаченных нам русскими, потому что эта сумма была в банкнотах высокого достоинства, номера которых, очевидно, были переписаны ГПУ. Когда один из наших агентов попытался использовать их на территории Советского Союза, он был арестован через поразительно короткое время.
Так дело маршала Тухачевского стало подготовительной ступенью к установлению дружеских отношений между Гитлером и Сталиным. Оно стало поворотным пунктом в решении Гитлера обезопасить свой Восточный фронт союзом с Россией, в то время как он готовился напасть на Западную Европу.
В начале 1938 г. я получил указание собрать и отредактировать все отчеты, которые должны были быть поданы Гитлеру и касались отношения Италии к планируемой аннексии Австрии и ее включению в Германский рейх. Большое значение также придавалось, разумеется, и отношению других западных держав к этому вопросу. Решающим событием стал уход в отставку Энтони Идена. Вскоре мы узнали, что его преемник в министерстве иностранных дел лорд Галифакс не относится к аншлюсу Австрии враждебно. Вероятно, именно это значительно повлияло на решение Гитлера.
Разведданных из самой Австрии было так много, что главной проблемой было справиться с их количеством. Тысячи нацистов, недавно бежавших из Австрии, дали нам все необходимые контакты.
12 февраля 1938 г. федеральный канцлер Австрии Курт фон Шушниг вел переговоры с Гитлером в Оберзальцберге. Он обещал ограничить и подавить деятельность антигерманского «Отечественного фронта». Когда оказалось — а это случилось скоро, — что он не может выполнить свое обещание, Гитлер решил ускорить этот процесс. Опережая вторжение немецкой армии, Шушниг ушел в отставку 11 марта. Лидер австрийских нацистов Зейсс-Инкварт сразу же взял управление в свои руки. Гитлер отдал немецкой армии приказ на марш.
В ту же ночь, когда немецкая армия вошла в Австрию, 11 марта, я получил приказ вылететь в Вену с Гиммлером. С нами были батальон войск СС — чисто военное подразделение — и несколько членов так называемого австрийского легиона, сформированного в Германии.
Мы вылетели из берлинского аэропорта Темпельхоф на двух больших транспортных самолетах. Это был довольно неприятный полет. Самолеты были сильно перегружены, и погодные условия были неблагоприятными. Большую часть пути мы не видели землю и потеряли радиосвязь с Веной.
Во время полета Гиммлер обсуждал со мной различные административные вопросы, которые возникли в связи с формированием новой Восточной марки — как с того момента стала называться Австрия. Мы ушли в хвост самолета, чтобы быть подальше от шума мотора. Гиммлер стоял, прислонясь к двери, и я заметил, что она не заперта, и в любой момент дверь могла открыться под тяжестью его тела. Я схватил его за китель и отдернул его от двери. Он гневно посмотрел на меня, но, когда я показал ему, что дверь не была заперта, он поблагодарил меня и сказал, что если когда-нибудь у него появится возможность, то он будет счастлив отплатить мне тем же.
Наконец мы приземлились в Вене в четыре часа утра. В это время происходила смена администрации, и в стране прочно воцарилось правительство доктора Зейсс-Инкварта. В Федеральном дворце, где заседало центральное правительство Австрийской конфедерации, царила бурная деятельность. Там постоянно проходили совещания и заседания. В приемных и коридорах взволнованные люди торговались за правительственные посты, которые еще оставались вакантными.
Огромная толпа заполнила площадь перед зданием. Полицейские обязанности уже были возложены на австрийские CA и СС, которые носили белые повязки на рукавах. Почти незаметно для толпы президент Австрийской республики доктор Миклас и министр полиции Скубл покинули здание, согбенные и подавленные.
Тем временем прибыл Гейдрих. Я доложил ему о положении вещей, и он велел мне взять под свой контроль все папки с документами начальника австрийской разведки полковника Ронге. Найденные мной бумаги были не самыми актуальными, хотя среди них были интересные материалы о шифровальных кодах. Сам полковник Ронге выразил готовность работать на немецкую разведку.
В течение двух следующих недель мне пришлось работать над черновиками законов и указов — особенно тех, которые имели отношение к системе безопасности, — направленных на административную интеграцию Восточной марки в рейх. Мне также пришлось предложить внести необходимые изменения в кадровый состав соответствующих департаментов. Это была довольно тяжелая задача, выполнение которой не облегчали постоянные помехи.
Прием Гитлера в Вене был огромной личной победой. Я никогда, за исключением, возможно, его визита в Италию, не видел таких огромных, воодушевленных и радостных толп народа. Незадолго до его приезда безо всякого предупреждения я оказался ответственным за меры безопасности его поездки по Вене. На последующие двенадцать часов я должен был стать единственным полностью ответственным за безопасность фюрера.
По мере ежеминутного поступления по телефону сообщений о его продвижении к центральному полицейскому управлению огромная карта помечалась маленькими белыми флажками, которые показывали маршрут его поездки. Меры безопасности во всех районах работали превосходно, но вдруг пришло сообщение о том, что у моста были арестованы три подозрительных человека. Они признались, что мост был заминирован и они находились там, чтобы взорвать заряд. Меня спросили, следует ли изменить маршрут движения Гитлера и подготовить новый. Я знал, как он не любит изменять установленную программу, так что ввиду этой информации ответственность за разрешение ему ехать дальше лежала на мне тяжелым грузом. Он должен был оказаться у моста через восемь минут. Если бы я мог добраться до него раньше Гитлера и убедиться в том, что все безопасно…
Я оставил другого человека временно отвечать за командный пункт и быстро поехал к мосту. У меня ушли несколько минут на то, чтобы осмотреть заряды и попытаться убедиться, что они уже безвредны. Насколько я мог видеть, все выглядело нормально. Я уже слышал звуки приближающегося кортежа Гитлера, и вот уже его автомобиль въехал на мост. Он благополучно проехал по нему, и с чувством огромного облегчения я вернулся в центральное управление. В тот вечер я был очень рад возвратить вверенные мне полномочия Мюллеру.
Несмотря на сообщения о растущем напряжении между Гитлером и Муссолини из-за аннексии Австрии, дуче молча признал ее. Вскоре после своего триумфального въезда в Вену Гитлер нанес визит Муссолини в Италии, чтобы продемонстрировать миру, что дружба и единство цели между ними остались нерушимы.
Я вылетел раньше вместе с Мюллером, чтобы принять меры безопасности для его приезда. Итальянские власти оказались чрезвычайно отзывчивыми; нам нужно было всего лишь озвучить то или иное желание, чтобы оно было исполнено. Они прилагали величайшие усилия к тому, чтобы произвести на нас впечатление своей работоспособностью, фашистской дисциплиной, мощью своего оружия и демонстрацией грандиозного великолепия и традиций.
Их подготовка к обеспечению безопасности была тщательной и далекоидущей. На определенных улицах вдоль предложенного маршрута движения кортежа Гитлера они поставили деревянные столбы, вмурованные в бетон, с протянутыми между ними тяжелыми цепями; ввиду легкой возбудимости итальянского темперамента эта мера предосторожности, как мы вскоре увидели, была не преувеличенной. Мои люди неоднократно проехали вдоль всего маршрута и произвели обыски во всех домах с выходящими на него окнами, а итальянцы получили подписанные гарантии от всех домовладельцев, что они несут ответственность за действия всех людей, находящихся в их домах.
Итальянцы также арестовали более шести тысяч подозрительных личностей и превентивно поместили их под стражу. Пограничный контроль и проверка паспортов внутри Италии усилились, и в добавление к этим мерам предосторожности я поставил около восьмидесяти своих лучших детективов на ключевых точках вдоль различных маршрутов движения Гитлера. Я также приставил их для наблюдения на банкетах и других различных развлекательных мероприятиях, запланированных в Риме, Неаполе и Флоренции.
Я хотел воспользоваться этой возможностью, чтобы скомбинировать меры безопасности с попыткой получить более полное представление о состоянии разведки в Италии. Так, я отобрал пятьсот лучших лингвистов СД и отправил их в качестве туристов в Италию. Они были объединены в хорошо известную сеть ячеек по три человека, которую я перенял у русских. Их главным заданием было искать все, что могло вызвать подозрения в связи с визитом Гитлера, и немедленно доносить об этом. Также они должны были докладывать обо всем, что свидетельствовало бы о настроениях населения Италии и отношении итальянцев к фашистскому режиму. Когда эти донесения позднее были собраны, у меня появилась всесторонняя картина происходящего в Италии.
Визит Гитлера прошел без серьезных происшествий. Он проехал по улицам итальянских городов рядом с Муссолини, и восторженное население приветствовало их до хрипоты. Виа Триумфалис была залита светом так ярко, словно в полдень, а Колизей превращен в море разноцветного пламени. В Риме был лишь один тревожный момент: Гитлер и Муссолини вышли из машины, чтобы полюбоваться красотами древнего фонтана, и толпа в безумном порыве преклонения прорвала полицейский кордон. Мои агенты, которых я поставил наблюдателями в этой точке, доложили мне по телефону, что в суматохе они потеряли Гитлера из виду. Я пережил несколько чрезвычайно волнующих минут, пока карабинеры не отодвинули толпу и не восстановили контроль над ситуацией.
В Неаполе произошел неловкий инцидент. Гитлер должен был сопровождать короля Италии, проходя через почетный караул. Так как фюрер должен был присутствовать на гала-концерте в оперном театре Сан Карло сразу же после этого, он переоделся в вечерний костюм перед инспекцией почетного караула и таким образом прошел вдоль рядов гвардейцев во фраке. Однако король шел рядом с ним, одетый в военную форму. В результате Гитлер немедленно уволил главного офицера по протоколу фон Белов-Швандте.
Когда Гитлер покинул Италию 28 мая, мы все были убеждены, что желанный для нас военный союз предрешен. В день своего возвращения он выступил с обращением, длившимся два часа, к высшему руководству партии, государства и армии. Он распорядился укрепить Военно-воздушные силы, сформировать новые армейские части и начать строительство нового оборонительного вала на западе — линии Зигфрида под руководством инженера Тодта. Гитлер открыто говорил о необходимости усиления военной готовности Германии, чтобы через два или три месяца она могла справиться с любым военным контингентом. «Затем, — сказал Гитлер, — мы раздробим Чехословакию!»
Разведывательная работа в Чехословакии была отдана политической ветви СД. Как и в Австрии, условия опять сложились благоприятно для установления контактов. Партия судетских немцев Конрада Генляйна, которая тогда требовала автономии для поляков, венгров и словаков, также давала ценную информацию. Разведданных было так много, что для отправки сообщений в двух пунктах на германо-чешской границе пришлось протянуть специальные телеграфные линии напрямую в Берлин.
У Гейдриха имелся особый отдел, задачей которого было вести постоянное наблюдение за Партией судетских немцев и Генляйном, так как эта партия не была едина в том, что касалось ее целей, и не находилась полностью под контролем Гитлера. Нацистское крыло этой партии под руководством Карла Германа Франка, который позднее стал статс-министром протектората Богемии и Моравии, проводило политику, нацеленную на полное уничтожение Чехословацкой республики, тогда как Генляйн в то время лишь требовал автономии для трех миллионов судетских немцев. Но после сильного давления Гейдриха и других немецких инстанций Генляйн полностью уступил требованиям Гитлера на совещании, проведенном в июле 1938 г.
Существовало серьезное расхождение во мнениях между Берлином и Партией судетских немцев по вопросу о миссии лорда Ренсимена в части установления фактов и посредничества, которая широко дискутировалась. Британская разведка была хорошо информирована об этом, и один из ее агентов — полковник Кристи, который уже некоторое время вел переговоры с Генляйном, снова встретился с ним в начале августа 1938 г. в Цюрихе. Я получил особый приказ от Гейдриха изучать их беседы и держать Генляйна под плотным наблюдением. Это наблюдение должно было вестись таким образом, чтобы Генляйн знал о нем, так как главной целью этого было напоминать ему о его обещаниях Гитлеру.
Когда полковник Кристи увидел, насколько судетский лидер уступил требованиям Гитлера, он был поражен. На их встрече Генляйн заявил, что дольше ждать не могут ни Гитлер, ни Партия судетских немцев и в случае необходимости эта проблема будет решена силой. Именно тогда Гитлер выступил со своей знаменитой Нюрнбергской речью, в которой прозвучали угрозы в адрес правительства Чехословакии и было отвергнуто всякое решение, основанное на создании автономного Судетского государства.
Последовали: исторический визит Невилла Чемберлена в Берхтесгаден 15 сентября 1938 г., британо-германская конференция в Годесберге, а затем Мюнхен.
Подготовка к тому, чтобы взять в свои руки управление судетскими территориями, проводилась главным образом в гостинице «Дризен» в Дрездене. Я был послан туда и восемь дней помогал в подготовке необходимых постановлений и черновиков законов.
Уже в первые дни октября 1938 г. по различным замечаниям, сделанным Гейдрихом, мне стало совершенно ясно, что Гитлер ставит своей целью полное уничтожение Чехословакии и не удовлетворится далекоидущими экономическими уступками, которые ему обещало правительство в Праге.
В январе 1939 г. Гитлер собрал Гейдриха и других руководителей разведывательной службы на совещание, на котором он отдал следующий секретный приказ: «Внешняя политика Германии требует, чтобы Чехословацкая республика была раздроблена и уничтожена в течение последующих нескольких месяцев — если необходимо, то силой оружия. Для подготовки и содействия шагам против Чехословакии целесообразно поддерживать и стимулировать попытки словаков добиться автономии. После этого Германии будет легко иметь дело с оставшейся частью чешского населения республики».
Гитлер подчеркнул тайный характер этого приказа: на тот момент никакой другой отдел министерства иностранных дел, армии или партии не должен был знать о нем. Этот приказ был исполнен секретной службой; были детально спланированы как разведывательные, так и политические действия с привычной уже тщательностью. Каждый проработанный шаг сначала должен был быть представлен Гитлеру для одобрения.
Нашими главными контактами были разношерстные течения словацкого националистического движения, и после безуспешных переговоров с различными группами словаков внутри правительства Чехословакии мы наконец пришли к взаимопониманию с группой оппозиции, возглавляемой доктором Йозефом Тисо.
В марте Гитлер решил, что настало время двинуться на Чехословакию. Ночью 12 марта два представителя немецкой разведки провели последнюю и решающую встречу с доктором Тисо. Он заявил, что готов провозгласить суверенитет Словакии под защитой Германии, и 13 марта спецрейсом немецкой разведки был отвезен в Берлин.
Тем временем, чтобы спровоцировать рост напряженности между словаками и центральным правительством, в Словакию были направлены террористические отряды немецкой разведки.
Гитлер сумел завершить обсуждение с доктором Тисо вопроса о провозглашении словацкой автономии до прибытия доктора Гачи — президента Чехословацкой республики, который, нанеся визит Гитлеру, столкнулся с уже свершившимся фактом.
14 марта доктор Тисо объявил о создании автономной Словацкой республики, и на следующий день Гитлер и Гача подписали хорошо известное соглашение, устанавливающее протекторат Большой Германии над чешским народом. За этим немедленно последовала мирная оккупация Чехословакии немецкими войсками.
Чтобы первым прибыть в Градчаны — древнюю крепость Праги, Гитлер со своей свитой и охраной СС помчался в ночь на головокружительной скорости по покрытым льдом дорогам, обгоняя по пути движущиеся немецкие колонны. Когда он туда добрался, мне пришлось выбирать в замке подходящие кабинеты и жилые покои для Гитлера.
СД и немецкая полиция немедленно взяли на себя полицейские функции, тесно сотрудничая при этом со своими чешскими коллегами. Чешская полиция была исключительной организацией, так как люди для нее подбирались чрезвычайно тщательно и получали отличную подготовку. Это произвело большое впечатление на Гиммлера. «Исключительный человеческий материал! — воскликнул он. — Я всех их возьму в войска СС».
Были захвачены некоторые важные документы военной и политической разведки Чехословакии, и жизнь вскоре вернулась в нормальное русло.
Летом 1938 г. мысли Гитлера все больше обращались к близившейся войне с Западом. Он обсудил ситуацию с Гиммлером, который, в свою очередь, обсудил ее с Гейдрихом, а Гейдрих — со мной. Гитлер презрительно отзывался о президенте Рузвельте и называл Америку «еврейской мусорной кучей». Он был уверен, что, как только начнется война, Германия победит Запад, но не признавал возможность того, что Великобритания вместе с Соединенными Штатами может попытаться контратаковать европейский континент с Северной Африки. Он пришел к выводу, что западное побережье Африки едва ли имеет достаточно приспособленных для этого портов; также Северная Африка не обладает подходящей прибрежной зоной для развертывания современной военной техники.
Именно этот пункт путаного изложения Гитлера, как оказалось, имел ко мне непосредственное отношение. Гиммлер, который всегда стремился видеть директивы к конкретным действиям в высказываниях Гитлера, немедленно решил, посоветовавшись с Гейдрихом, тщательно изучить ситуацию на западноафриканском побережье и в его гаванях. И осенью 1938 г. я получил свое первое разведывательное задание. Гейдрих хотел, чтобы я составил полный отчет о порте Дакар — главной военно-морской базе Франции в Африке. При этом он предупредил меня, что ни одна живая душа, включая мое ближайшее семейное окружение, не должна знать о моем задании. Мне было обещано официальное прикрытие: я должен был находиться якобы в служебной 18-дневной командировке по Германии. Я пообещал Гейдриху, что никто не будет знать об истинном характере моей деятельности, и до сего момента я никому не рассказывал о нем.
Гейдрих хотел, чтобы я выяснил состояние и характер портовых сооружений и можно ли их продлить и расширить без большого труда. Он также хотел, чтобы я получил от портовых властей чертежи, карты, статистические данные, а также любые документы, которые мне удастся заполучить. Он дал мне фотоаппарат «лейка», специально предназначенный для выполнения такого задания, голландский паспорт (по нему я стал сыном голландского торговца бриллиантами, который только что свернул свой бизнес в Германии) и большую сумму денег в иностранной валюте. Все было подготовлено самым тщательным образом — мой маршрут, расписание полетов, адреса контактов в Мадриде и Лиссабоне. Наконец я сел в самолет, летевший в Испанию.
Во время долгого полета я прошелся по деталям своей миссии и попытался мысленно подготовиться к предстоящей сложной работе. Сначала я принял это задание с большим энтузиазмом, но теперь у меня возникли дурные предчувствия.
В аэропорте я столкнулся с первой неожиданной трудностью. Фотоаппарат «лейка» особой конструкции вызвал к себе сильнейший интерес среди таможенников, и потребовались долгие объяснения, подкрепленные существенными финансовыми затратами, чтобы его пронести через таможню.
Моим связным в Лиссабоне был один из агентов Янке — японец, — и между нами быстро наладились тесные дружеские отношения, которые в последующие годы оказались чрезвычайно ценными. Когда мы стали обсуждать практические вопросы моего задания, мой японский друг посоветовал мне не брать «лейку», какой бы хорошей она ни была, а вместо нее достать в Дакаре другой фотоаппарат. Он также подчеркнул, что при выполнении задания такого рода лучше всего работать максимально быстро и никогда не носить с собой большие суммы денег. По мере обсуждения с ним моих планов их пришлось подвергнуть пересмотру один за другим. Мое первое столкновение с практической реальностью такой работы заставило меня осознать, что на месте все совершенно иначе по сравнению с тем, как оно выглядит, когда сидишь за письменным столом в Берлине.
По прибытии в Дакар я отправился, согласно договоренности, квартировать в одну португальскую семью еврейского происхождения. Главой семьи был торговец золотом и бриллиантами; и он, и его партнер в Лиссабоне работали на нас. Ему сообщили о моем задании через «деловую переписку» с Лиссабоном, и он подготовился к моему приезду.
Через пять дней упорной работы этот португалец сумел заполучить у портовых властей ценные подробности о портовых сооружениях, которые были немедленно отправлены в Лиссабон, замаскированные под служебную переписку в виде описания товаров и образцов. Я уже не помню точную сумму, потраченную этими партнерами на нас в Лиссабоне и Дакаре, но это была очень приличная сумма.
Тщательно организованные ланчи в небольшом тесном кругу помогли мне наладить контакты с ключевыми людьми в морских страховых фирмах, португальскими и французскими судовладельцами. Благодаря им я получил очень хорошую картину общей ситуации, а случайные замечания, оброненные на этих обедах, снабдили меня массой полезной информации о гавани Дакара.
Мысль о том, что мне нужно делать фотографии, по-прежнему беспокоила меня. И хотя к этому времени я сумел уже преодолеть свои первые страхи и комплексы, я все еще нервничал на улице, и во взгляде каждого случайного прохожего я видел острый, испытующий взор агента Сюрте[1].
Эти мрачные опасения, климат и незнакомое окружение совершенно измотали меня, и каждую ночь я лежал без сна, перебирая в уме все ошибки, которые я совершил днем. В конце концов, мои мысли сплетались в беспокойный, перегруженный сновидениями сон, из которого я выныривал к рассвету весь в поту, не чувствуя прилива сил.
Какую бы тревогу я ни испытывал в отношении своего задания, самой важной его частью было фотографирование, и это больше нельзя было откладывать. Поэтому хозяин дома, где я жил, организовал для меня «экскурсию» на побережье со своей семьей. Мы посетили различные части порта, и я делал «семейные фото», какие обычно делают туристы. Но семейство всегда стояло таким образом, чтобы фоном служило интересующее меня портовое сооружение. А если я хотел сфотографировать какую-то деталь, то они окружали меня так, чтобы закрывать собой мои действия.
Пленки, проявленные в Берлине, продемонстрировали вполне приличные результаты; некоторые фотографии были отличными и вместе с моим отчетом давали много полезной информации.
Я был очень рад вернуться через девять дней в Лиссабон со своим другом-японцем.
Я провез фотопленки в повязке на бедре, на котором сделал себе небольшой порез бритвой. Марля повязки была пропитана кровью, и герметично упакованные пленки образовали выпуклость, создавая видимость распухшей инфицированной раны, которая вызвала большое сочувствие у таможенников и пограничной охраны.
Я сделал устный отчет о своей поездке Гейдриху, на что у меня ушли два часа, а на следующий день представил подробный рапорт в письменном виде вместе с фотографиями. В целом все были удовлетворены.
Этот опыт дал мне много пищи для размышлений. Я решил, что в будущем при отдаче приказов и подготовке разведопераций я никогда не должен упускать практические проблемы, с которыми сталкиваются мои агенты «в поле», а самое худшее — готовить и выполнять разведывательную работу под давлением. Разведывательную сеть следует создавать шаг за шагом. На зарубежной почве ее следует взращивать, как растение, и давать ей возможность укорениться; только тогда ее рост будет здоровым и принесет многочисленные плоды.
Но немецкие руководители не хотели так действовать. Гитлер хотел все форсировать, потому что он, и только он «был назначен Провидением вести эту войну». Ошеломляющее количество вопросов, которые он решал одновременно, привело к форсированному, неорганизованному развитию всех сторон жизни в Германии. Оглядываясь назад, можно лишь удивляться, что громадные военные усилия немецкого народа вообще были возможны.
Вот что я написал в своем отчете после возвращения из Дакара: «В разведывательной работе не следует спешить. Тщательный отбор и выявление коллаборационистов выше среднего уровня имеют решающее значение. Чтобы работать за рубежом, они должны быть фактически местными жителями и иметь „надежную“ профессию или какое-то другое естественное объяснение своего присутствия в той или иной стране. Лишь через год или два агенту следует давать первое пробное задание. Определенных специалистов следует использовать только в период серьезного кризиса или военное время. Ценные разведывательные контакты, особенно в политических кругах, следует терпеливо развивать годами и не использовать их, пока не наступит решающий момент. Эти каналы также могут быть очень полезны для запуска ложной информации для введения противника в заблуждение…»
Для людей вроде Янке в таких утверждениях общего характера нет ничего нового, но в сумятице и напряжении военного времени о них часто забывают. Так и в Германии было невозможно говорить о естественном развитии разведывательной службы; ее оперативная база только начала закладываться в начале Второй мировой войны, а ее организация стала унифицированной лишь в последний год войны. В целом работа состояла из ряда сравнительно впечатляющих импровизаций. Поразительно высокий средний уровень эффективности этой службы может быть объяснен лишь безжалостным расходованием человеческих жизней и ресурсов.
Насколько важна может быть разумно спланированная долгосрочная подготовительная работа и насколько стоящими могут быть в ее конце результаты, показывает успешная операция командира немецкой подводной лодки капитана Прина, осуществленная против британской военно-морской базы в Скапа-Флоу в октябре 1940 г. Успех этой операции стал возможен благодаря тщательной подготовительной работе в течение пятнадцати лет. Альфред Веринг был капитаном военно-морского флота Германской империи, а позднее начал работать в военном отделе разведслужбы. После Первой мировой войны он стал коммивояжером немецкой часовой фирмы. Выполняя все это время приказы германской разведки, он тщательно изучил часовое дело в Швейцарии. В 1927 г. под именем Альберт Эртель со швейцарским паспортом он поселился в Англии. В 1932 г. он превратился в натурализованного британского подданного и вскоре после этого открыл небольшой ювелирный магазин в Керкуолле на Оркнейских островах неподалеку от Скапа-Флоу, откуда он время от времени отправлял сообщения о передвижениях британского флота.
В начале октября 1939 г. он прислал нам важную информацию о том, что восточные подступы к Скапа-Флоу через Киркезунд не перекрыты противолодочной сеткой, а все заграждение состоит из нескольких старых затопленных корабельных корпусов, лежащих сравнительно далеко друг от друга. Получив эту информацию, адмирал Дёниц приказал капитану Прину атаковать любой британский военный корабль в Скапа-Флоу.
Прин немедленно взял курс на Оркнейские острова и ночью 14 октября осторожно провел свое судно мимо препятствий во внутренний канал. Среди других военных кораблей стоял на якоре линкор «Королевский дуб». Прин выпустил торпеды и уже выходил на своей подлодке в открытое море, прежде чем англичане даже поняли, что происходит.
Потопление этого линкора заняло менее пятнадцати минут — однако были необходимы пятнадцать лет терпеливой и кропотливой работы Альфреда Беринга для выполнения этой в высшей степени успешной миссии.
Другой пример ценности тщательной подготовки имел место перед началом Второй мировой войны. Я был назначен ответственным за одно из самых громких шпионских дел — дело подполковника Сосновского. Инцидент, который привлек внимание немецкой контрразведки к этому делу, произошел одним туманным утром сразу после того, как толпы офицеров и конторских служащих влились в оперативный отдел военного министерства Германии, расположенного на Бандлерштрассе. Это был очень незначительный инцидент: девушка, которая работала главным секретарем одного высшего офицера Генерального штаба, опоздала на работу. Но на это обратил внимание швейцар министерства, потому что если раньше она была пунктуальна, скромно одевалась, то теперь она была нарядно одета, не вела себя скромно и не была пунктуальна, что дало старому швейцару пищу для размышлений.
Несколько дней спустя, когда он совершал свой ночной обход, он заметил свет в одном из кабинетов и, заглянув внутрь, обнаружил фрейлейн фон Н., которая все еще сидела за своей пишущей машинкой. Она была напугана, когда он вошел, но быстро взяла себя в руки и пожаловалась на количество работы, которую ей предстояло сделать. Швейцар заметил изящные туфли, шубку на вешалке, открытый сейф и испуганное выражение лица фрейлейн фон Н.
На следующее утро он пошел к полковнику и доложил об увиденном. Сначала полковник был раздражен, а затем вспомнил о содержимом своего сейфа, в котором хранились новейшие планы операций против Чехословакии и Польши, статистические данные о текущем состоянии и мощи различных вооружений вермахта, описания и чертежи новых видов оружия, производственные показатели и т. д.
В течение нескольких следующих дней полковник наблюдал за своей секретаршей, уже обладая новыми знаниями о ней. В три разных дня он возвращался в свой кабинет поздно вечером и проверял содержимое своего сейфа. Все было в безукоризненном порядке. Но на четвертую ночь он обнаружил, что не хватает последних десяти страниц в важном оперативном исследовании. Он работал над ним, а фрейлейн фон Н. оставалось перепечатать исправленную часть. Но это не давало ей права оставлять документ вне сейфа. И хотя он нашел десять страниц этого документа снова в сейфе на следующее утро, все еще не хотел осознавать все последствия своего открытия. Однако он решил доложить о ней, и в конце концов было принято решение установить за ней плотное наблюдение.
К концу недели четырнадцать друзей фрейлейн фон Н. находились под постоянным надзором. Вокруг них постепенно стягивалась сеть, а они о том не ведали. Вскоре у нас уже было достаточно доказательств, чтобы подать в суд на всех вовлеченных граждан Германии; их легко можно было бы арестовать, но нас интересовал главным образом подполковник Сосновский. Чтобы оправдать арест гражданина Польши, мы должны были схватить его с поличным.
Наше наружное наблюдение выявило, что Сосновский имеет связь с французской разведкой. Один из наших агентов вступил в контакт с Сосновским, притворившись агентом Второго бюро. Сосновский заглотил наживку и выразил готовность продать ему секретные военные документы Германии.
На следующий день в обмен на приличную сумму он доставил свои материалы нашему человеку в зале ожидания первого класса Берлинского железнодорожного вокзала. Через несколько секунд после обмена и Сосновский, и агент были арестованы: арест нашего агента был, разумеется, необходим, чтобы скрыть обман и дать нам возможность использовать «признание» провокатора с целью расколоть подозреваемого.
Все другие члены этой сети были арестованы в других районах Берлина в течение последующих десяти минут. Потом начались допросы, которые продолжались без перерыва несколько дней и ночей. И в конце концов выяснилась вся история.
Сосновский был поразительно привлекательным мужчиной, высоким, хорошо сложенным и обладал огромным обаянием и хорошими манерами. Став офицером польской армии, он получил назначение в военную разведку и был послан в Германию с целью получения информации о немецких вооружениях, а также подлинных планах немецкого Генерального штаба.
В Берлине он начал вращаться в дипломатических кругах и высших слоях немецкого общества. Он оказывал сильнейшее влияние на женщин и стремился завести как можно больше любовных связей всегда с целью получения секретной информации.
Наконец он нашел инструмент, который искал, в лице фрейлейн фон Б. — секретарши ОКХ — высшего командования Сухопутных войск Германии. Девушка принадлежала к обедневшей прусской знати. Ее отец — в прошлом высший офицер Сухопутных войск Германской империи — умер, и она жила с матерью в очень стесненных условиях. Вскоре после ее встречи с Сосновским у них развился любовный роман, который с ее стороны был абсолютно искренним.
Вскоре после этого Сосновский познакомился с ее подругой и коллегой — фрейлейн фон Н., и они втроем проводили много времени в модных ресторанах, барах и ночных клубах, где Сосновский щедро оплачивал их развлечения. Он дарил им великолепные подарки и постепенно приучал их к гораздо более высокому уровню жизни, чем они могли позволить себе до этого.
Вскоре он начал интрижку с фрейлейн фон Н., о чем пребывала в неведении фрейлейн фон Б.
Фрейлейн фон Б. представила Сосновского своей семье. По отношению к ее матери Сосновский проявлял рыцарские качества и такт и вскоре вернул их дому былое великолепие. Их долги были уплачены, и они, по крайней мере, получили возможность поддерживать тот уровень жизни, которого требовало их положение в обществе. Пожилая дама надеялась однажды увидеть этого энергичного и богатого офицера своим зятем и, несмотря на высокие моральные принципы своего класса, даже не возражала против его ночевок в ее доме. Чем крепче становились его эмоциональные узы с ее дочерью, тем увереннее смотрела пожилая дама в будущее.
Тем временем между двумя молодыми женщинами возникла ревность. Это могло быть опасным. Однако Сосновскому удавалось контролировать ситуацию так умело, что, в конце концов, каждая довольствовалась своей частью его любви, а ревность привязывала их к нему еще сильнее.
Сосновский выбрал момент и открылся этим двум женщинам. Он рассказал им, что является польским секретным агентом, описал трудности своего положения и показал им сообщения от своего руководства в Варшаве, которое выражало неудовольствие отсутствием успехов в его работе и решимость отозвать его из Берлина и вернуть в действующую польскую армию. Две молодые женщины и думать не могли о том, чтобы потерять его. А он, играя на их страхе, сказал каждой в отдельности, что если бы он мог успешно выполнить свое задание, то женился бы на ней и они вместе стали бы жить за границей на деньги, полученные им за службу.
Обе девушки согласились работать на него (фрейлейн фон Б. тоже работала в штаб-квартире Генерального штаба, хотя ее должность и не была такой значимой, как должность фрейлейн фон Н.), и во время ночных любовных утех он учил их, что надо делать. Обе стали приносить домой на ночь документы, чтобы Сосновский мог их сфотографировать, и вскоре дом фрейлейн фон Н. стал излюбленным местом встреч нескольких самых очаровательных женщин берлинского общества, имевших связи в политических, военных или экономических кругах. Среди этих женщин Сосновский отбирал кандидаток для своих новых любовных связей.
Сначала в Варшаве оценили присылаемые им материалы отличными, и его руководство было довольно. Но по мере того как доставляемая информация становилась все более важной и поразительной, у его начальства зародились подозрения. Информация была слишком хороша, чтобы быть правдивой, и руководство пришло к выводу, что немецкая разведка «скармливает» Сосновскому ложные сведения. А когда он в конечном счете привез в Варшаву два чемодана, полные чрезвычайно важных документов, его начальство отказалось признать их достоверность и сказало ему, что немцы его одурачили, однако позволило продать эти материалы другим разведкам; во Втором бюро признали их важность и купили часть. В покупке приняла участие и британская разведка. За дальнейшую информацию Сосновскому были предложены большие деньги, и, лишь когда он был арестован, в Варшаве поняли свою ошибку. Но тогда было уже поздно.
За арестом шпионской сети последовал судебный процесс. Фрейлейн фон Б. и фрейлейн фон Н. получили смертный приговор. Прошение о смягчении их приговора было отклонено Гитлером. Приговор был приведен в исполнение, и они умерли, сохранив в своих сердцах любовь к Сосновскому.
Одна из светских женщин, с которой Сосновский также затеял интрижку, отреагировала совершенно иначе. Она была владелицей небольшого магазина элегантных шляп в западной части Берлина. Так как ее причастность к этому делу была незначительной, контрразведка попросила суд отделить ее дело от дел других обвиняемых и прекратить против нее судопроизводство. Мы понимали, что можем ее использовать. Этой женщине было указано, что судебное разбирательство по ее делу можно возобновить в любое время, если она откажется сотрудничать. Но эта мера предосторожности оказалась излишней. Когда ей была открыта правда и она узнала, к своему глубокому удивлению, о суде и судьбе двух ее подруг, ее былая привязанность превратилась в лютую ненависть к Сосновскому, и она приняла решение самым жестоким образом отомстить польской разведке. Следуя нашим указаниям, она продолжила работать на поляков, которые после тщательной проверки приняли ее назад на свою службу. Она стала одной из наших самых ценных и надежных сотрудниц и предала в наши руки по меньшей мере десятерых польских агентов. Сам Сосновский был обменян на нескольких наших агентов, арестованных поляками.
В результате этого дела Генеральный штаб Германии был вынужден перестроить свои планы, и у нас ушло значительное время на то, чтобы оправиться от этой неудачи.
26 августа 1939 г. на Берлин навалилась гнетущая жара. Днем позвонил доктор Мельхорн и спросил, буду ли я свободен в тот вечер. Он хотел срочно поговорить со мной по личному вопросу и не считал разумным звонить мне на службу. В восемь часов вечера мы встретились в небольшом укромном ресторане. На самом деле эта встреча проходила в месте, полностью находившемся под контролем моего контрразведывательного отдела, и от повара до главного официанта весь персонал ресторана был специально отобранными агентами, находившимися у меня на службе.
Я сразу же заметил, что Мельхорн глубоко встревожен и подавлен. Но я не стал засыпать его вопросами, а дал ему время. Он ничего не говорил, пока мы ужинали, и я терпеливо ждал.
После ужина мы проехали по Западному Берлину. В то время Берлин был красивым городом, находившимся в зените своего могущества и богатства. Броские и элегантные витрины магазинов, ослепительная смесь разноцветных вывесок, бесконечные потоки машин, шумные толпы людей — все это было частью веселой и активной мирной жизни.
Я собирался отвезти Мельхорна в маленький бар и искал парковочное место, когда он попросил меня не останавливаться и ехать дальше. Он сказал, что ему нужен свежий воздух, и хотел побыть вдали от толпы. Поэтому мы отправились к Ванзее — озеру, находящемуся между Берлином и Потсдамом. Там я припарковал машину, и мы вышли из нее и начали свою прогулку. Вскоре Мельхорн расслабился и заговорил, но говорил он словно больше с самим собой, а не со мной. Время от времени с озера налетал свежий ветер и шумел в листве старых деревьев. Потом снова наступала тишина, и звучал только голос моего друга. Он говорил быстро резкими, отрывочными фразами почти без пауз: «Будет война. Ее больше нельзя предотвратить. Гитлер уже давно принял это решение. Все готово. Даже если западные державы или Польша в последнюю минуту пойдут на соглашательство, даже если заступится Италия, это не изменит основной план Гитлера. Самое большее — это может означать небольшую отсрочку, и все».
Его голос становился все более взволнованным по мере того, как он рассказывал мне, как Гейдрих попросил его зайти к нему в кабинет и, к его удивлению, сообщил ему один из секретных приказов Гитлера. По возможности до 1 сентября должен был быть создан абсолютно безупречный повод к войне — такой, какой в истории выглядел бы как полное оправдание и заклеймил бы Польшу в глазах мировой общественности как агрессора в отношении Германии. Поэтому возник план одеть войска в польскую военную форму и напасть на радиостанцию в Гливице. Гитлер поручил Гейдриху и адмиралу Канарису, возглавлявшему армейскую разведку, провести эту операцию. Однако для Канариса был настолько неприемлем этот приказ, что он сумел устраниться от его выполнения, и Гейдрих один отвечал за него. Гейдрих разъяснил Мельхорну детали плана. Польская военная форма должна была быть поставлена по распоряжению Кейтеля высшим командованием Вооруженных сил.
Я спросил Мельхорна, где они возьмут поляков, которые должны были надеть эту форму. «В этом-то все и дело, — ответил Мельхорн, — в этом-то и вся дьявольщина этого плана. „Поляками“ будут заключенные из концентрационных лагерей. Их вооружат настоящим польским оружием, но большинство из них, разумеется, просто поляжет под огнем. Им пообещали, что всякий, кто выживет, немедленно получит свободу. Но кто поверит в такое обещание?»
Мельхорн сделал паузу, а затем сказал: «Гейдрих поставил меня командовать этим нападением». Он крепко схватил меня за руку выше локтя. «Что мне делать? — спросил он. — Гейдрих дал мне это задание, чтобы избавиться от меня. Я это знаю. Он хочет моей смерти! Что я могу сделать?»
Теперь настала моя очередь молчать. Какой вообще совет я мог ему дать? Наконец я сказал: «Весь этот план безумен. Нельзя делать историю, применяя такую тактику. Это невозможно держать в тайне, во всяком случае в течение долгого времени. Где-то каким-то образом вся эта история выйдет наружу. Но вы должны держаться от нее подальше. Попробуйте провести переговоры о том, чтобы вы в ней не были замешаны. Придумайте какую-нибудь отговорку — скажите, что вы нездоровы, или просто откажитесь. Что бы ни случилось после вашего отказа выполнять приказ такого рода, это будет предпочтительнее последствий вашего участия в его исполнении».
На следующий день перед Мельхорном встал самый трудный выбор в его карьере. Он имел мужество отказаться от выполнения этого задания, отговорившись состоянием своего здоровья, которое помешает ему выполнить такое ответственное задание со стопроцентной эффективностью, необходимой для его успеха.
Гейдрих сначала не желал слышать его доводы, но Мельхорн стоял на своем, несмотря на все угрозы Гейдриха. По счастью, Гейдрих в то время был сильно перегружен работой и, в конце концов, принял его отказ. Но через десять минут Гейдрих отдал приказ перевести Мельхорна на трудную и нижестоящую должность на Востоке.
В 10 часов утра 1 сентября 1939 г. Гитлер обратился с речью к рейхстагу и народу Германии. Когда я услышал его оправдание вторжению Германии в Польшу, которое началось в то утро, — «многочисленные нападения поляков на территорию Германии, среди которых нападение регулярных польских войск на радиостанцию в Гливице», — должен признаться, я все еще едва мог поверить своим ушам.
Четырьмя часами ранее Гитлер отдал приказ начать наступление на Польшу. Началась Вторая мировая война.
3 сентября в Польшу выехали три специальных поезда: один был поезд фюрера, в котором находился сам Гитлер, генерал Кейтель, генерал-майор Йодль и весь личный состав штабов трех частей вермахта; другой — «специальный поезд Геринга», в котором ехали маршал ВВС и его штаб; и третий — «специальный поезд Генриха» с Гиммлером, фон Риббентропом и доктором Ламмером — секретарем рейхсканцелярии на борту.
Мне было назначено ехать в поезде Гиммлера в качестве представителя РСХА — Главного управления имперской безопасности, созданного незадолго до этого, под совместным руководством Гиммлера и Гейдриха. Это была организация высшего уровня для координации работы и руководства различными полицейскими департаментами государства, а также государственным, полицейским и разведывательным департаментами партии (СД). Я был назначен руководителем Департамента IV Ε (внутренняя контрразведка) этой организации, и именно в качестве ее представителя я должен был ехать в поезде Гиммлера. Гиммлеру нужен был квалифицированный специалист в своем окружении, который занимался бы поступающей каждый день курьерской почтой, а также поддерживал бы самую тесную и быструю связь посредством курьеров, радио и телефона со специальными поездами и Гейдрихом в Берлине. Также у него должен был быть кто-то под рукой, который на месте мог бы решать срочные вопросы, относящиеся к разведке.
Когда Гейдрих объявил мне об этом назначении, он добавил: «Я хочу, чтобы вы были чрезвычайно осторожны: пол чертовски скользкий. Вам придется работать в постоянном контакте с начальником канцелярии Гиммлера группенфюрером Вольфом. Гиммлер не может жить без своего маленького волчонка. Адъютанты Вольфа — весьма неприятные ребята, но не обращайте на них слишком много внимания: они громко лают, но не кусают». (Зная Гейдриха, из всего сказанного я понял, насколько глубока его неприязнь к Вольфу.) «А самое главное, — продолжал Гейдрих, — вам необходимо лично узнать рейхсфюрера СС. И я даю вам своего собственного секретаря — вы увидите, что у вас будет довольно много работы в этой поездке».
Прошедшие дни вымотали меня, а теперь еще это задание, которое мне совсем не понравилось. Оно отвлекало меня от моей новой работы — руководства департаментом контрразведки, к которой я только-только приступил и которой был полностью поглощен.
Вместе с тем мой интерес значительно вырос, как только я осознал те возможности, которые открывались передо мной благодаря этому заданию. Я буду находиться на высшем командном посту, где смогу узнать, а также наблюдать за теми, кто реально руководит этой мощной машиной.
В «специальном поезде Генриха» меня приняли любезно, но заметно холодно. Меня держали на расстоянии, как будто я был незваным гостем. Я решил, что мне лучше всего, по крайней мере для начала, оставаться незаметным и держаться максимально в тени, а затем понемногу естественным образом стать частью своего нового окружения. Но, к сожалению, секретарша, которую предоставил Гейдрих в мое распоряжение, затрудняла это. Она была чрезвычайно работоспособной и дипломатичной, но она была выше шести футов ростом. Она выделялась над толпой, как маяк, и оставаться незамеченным, когда я был с ней, для меня было практически невозможно.
Я представился Гиммлеру и Вольфу в первый же день. На второй день я сделал свой первый доклад Гиммлеру в 11 часов. Признаюсь, я немного нервничал и чувствовал себя неловко. Он сидел так, что я не мог видеть его глаз за бликующим пенсне, а его лицо оставалось непроницаемой маской. В конце доклада я получил короткое разрешение идти.
Каждый день происходило то же самое. Я не знал, соглашается ли он с мнением, которое я высказывал, правильно ли я все делаю, да и вообще интересно ли ему то, что я говорю. Однако через несколько дней я понял, что именно такова и была его цель: он хотел, чтобы я сам разобрался во всем.
С каждым днем мне становилось все более ясно, что мое назначение сюда имело цель, совершенно отличную от той, которую озвучил Гейдрих. Я проходил плановую и тщательную проверку, и это испытание, казалось, особенно забавляет Гиммлера.
Этот человек, Гиммлер, которого я видел теперь каждый день, был после Гитлера самым могущественным человеком в рейхе, и все же, описывая его архетип, я видел в нем не кого иного, как немецкого школьного учителя. Никакая иная улыбка не могла бы быть более подходящей. Он был похож на школьного учителя, который оценивал сделанные уроки своих учеников с въедливой точностью и за каждый ответ хотел бы ставить оценку в классный журнал. Вся его личность выражала бюрократическую точность, трудолюбие и лояльность. Однако судить Гиммлера только по этому старательно сохраненному фасаду было бы ошибочным, и в этом мне пришлось позже убедиться.
Тем временем «специальный поезд Генриха» привез нас в Бреслау, а оттуда мы поехали дальше в направлении Катовице и в Польшу. Прежняя сдержанность моих новых коллег ушла, я постепенно завоевал их доверие, и к этому времени меня уже встречали дружеским «привет!» всякий раз, когда я входил в «рабочий вагон».
Треск пишущих машинок и громкие голоса диктующих создавали почти невыносимый шум даже тогда, когда поезд стоял, но становился совершенно нестерпимым при шуме колес. Так что я сделал себе рабочий стол с помощью ящика, покрытого одеялом, в просторном спальном вагоне, который был мне отведен. Здесь я спокойно мог заниматься своей работой.
Служба информации и связи в специальных поездах функционировала с поразительной эффективностью. У нас была телеграфная и радиоаппаратура, а на каждой остановке мы могли немедленно связаться с административным офисом в рейхе.
Я регулярно делал Гиммлеру доклады. Сначала он проявлял нетерпение к их продолжительности, хотя я был максимально краток. Затем я придумал тактику, когда высказывал рекомендацию или просьбу в начале, а затем коротко излагал соответствующие детали. Гиммлер одобрил такую форму докладов, но через группенфюрера Вольфа — что характерно, не высказывая ни похвалы, ни критики напрямую кому-либо конкретно.
Позднее я понял эту особенность поведения Гиммлера. В каком-то смысле это была трусость: нет, он не боялся хвалить или осуждать; временами он мог быть довольно жестким. Но выражать какое-либо мнение шло вразрез с его натурой; безопасней было, если виноватым был кто-то другой. Если со временем оказывалось, что какая-то критика была неправильной или вина — не по адресу, всегда можно было найти совершившего ошибку подчиненного. Это создавало для Гиммлера атмосферу отчужденности, он был выше обычных конфликтов. И это делало его последним арбитром. И лишь когда он проявлял эти же черты, принимая важные политические решения, я понял, как это опасно.
Я продолжал делать свои доклады в такой форме, пытаясь максимально укорачивать их. И фактически сам Гиммлер теперь начал удлинять наше общение, задавая вопросы и поощряя дискуссии, и я понял, что, делая это, он преследует определенную цель. Он хотел проверить общий уровень моего образования, изучить мою подноготную и одновременно продемонстрировать широту своих собственных интересов и знаний. У меня было ощущение, что я снова стою перед старым директором своей школы.
Один случай навсегда останется в моей памяти. В то время мы находились в районе Позена. Поезд фюрера и «специальный поезд Генриха» стояли недалеко друг от друга. В 11.30 Гиммлер должен был прийти к Гитлеру для «обсуждения общей ситуации». Я закончил делать ему доклад, и, когда он уже надевал свою шинель, пришел его драгоценный Вольф. «Рейхсфюрер СС должен поторопиться», — сказал он, бросив в мою сторону упрекающий взгляд.
Поезд стоял на открытых железнодорожных путях, и нижняя ступенька вагона находилась на некотором расстоянии от земли. Чтобы заполнить это пространство, начальник поезда поставил ящик под дверью вагона. Когда Гиммлер шагнул вниз, близоруко вглядываясь через пенсне, я увидел, что его ступня провалилась сквозь верхнюю стенку ящика, и он упал головой вперед на землю, а пенсне, перчатки и фуражка со вздернутой тульей полетели при этом в разные стороны. Не без труда удалось вытащить его ноги из ящика; его шинель и фуражка были вычищены, а пенсне возвращено на место. Затем вся группа ушла, окутанная темным облаком неудовольствия разгневанного руководителя СС. За обедом Вольф сказал, что это я во всем виноват, так как задержал рейхсфюрера настолько, что он уже опаздывал и был в состоянии нервной спешки, и что и он сам, и рейхсфюрер мною крайне недовольны.
После обеда Гиммлер спросил меня, достаточно ли у меня работы, чтобы занять себя. Я ответил, что, как правило, в конце дня и по вечерам у меня бывает немного свободного времени.
«Тогда, пожалуйста, подготовьте для меня очень короткие сообщения по следующим темам: милиция или народное ополчение; будут ли массовые армии иметь решающее значение в войнах будущего, или решающие действия будут осуществлять небольшие специальные подразделения сухопутных вооруженных сил, ВВС и флота; военная традиция или милитаризм; ваши собственные мысли о новой организации Департамента контрразведки».
У меня было такое чувство, что я сдаю экзамены. Безусловно, у меня теперь было достаточно работы. А также были еще поездки в прифронтовую зону, на которые меня приглашали и которые я не хотел пропускать, а также специальные поручения почти каждый день.
Я проводил в поезде фюрера как можно больше времени, выясняя все, что только мог, о том, что там происходит. Было увлекательно находиться за пультом управления большой военной машины, несущейся на предельной скорости. Из этого поезда рука нацистского руководства вмешивалась во все области жизни всех слоев населения Германии.
Среди высших ответственных лиц я встречал много талантливых и трудолюбивых людей. Все они были умными и добросовестными, но ни один из них даже и не мечтал, чтобы их роль в управлении Германией была представлена на суд истории. К несчастью для немецкого народа — да и для всей Европы, — люди у вершины власти слишком много думали об истории или, скорее, о том, что они «делают историю», в фантастическом контексте навязчивой идеи Гитлера о создании так называемого «тысячелетнего рейха».
Спецпоезда тем временем двигались к Сопоту — морскому курорту на Балтийском море. Отсюда организовывали многочисленные поездки на линию фронта для Гитлера, Гиммлера и их ближайшего окружения. Они посетили многие главные поля сражений — обычно приезжали прямо на фронт, который неровной линией проходил через северные равнины Польши. Ближе к Позену основная масса храбро сражавшейся польской армии попала в плотное окружение — в клещи немецкой армии и была разбита ударами немецких ВВС. Через десять дней с поляками было покончено.
Вдоль сельских дорог зрелище всегда было одно и то же: огромные участки земли справа и слева были совершенно не тронуты смерчем войны; деревни, крестьянские дома и церкви стояли в глубоком умиротворении. А по дорогам катился военный транспорт — грузовики, бронированные автомобили, танки, мотоциклы — все они двигались на фронт. А в противоположном направлении бесконечные потоки военнопленных, истощенных сражениями, напряжением и голодом, устало тащились навстречу уготованной им тяжелой судьбе. На скорости проезжали санитарные машины, перевозившие раненых — как своих, так и вражеских. Контрольно-пропускные пункты военной полиции и другие препятствия создавали огромные транспортные пробки, в которых вынуждена была стоять иногда даже колонна машин фюрера. И были еще не очень протяженные участки сельской местности, где прошли ожесточенные бои, а артиллерия и пикирующие бомбардировщики опустошили поля, скосили деревья и снесли дома.
Я никогда не забуду портовый город Гдыню, в который мы вошли вскоре после его капитуляции. Я был глубоко потрясен тотальным разрушением жилых кварталов, и я не мог не спрашивать себя, почему вермахт вел здесь войну. До этого момента я не имел настоящего представления о том, что означает тотальная война.
В этих поездках мы обычно выезжали на фронт в девять или десять часов утра и возвращались к поезду ближе к ночи. Мы сами должны были обеспечивать себя пропитанием — бутербродами, термосами с горячим чаем и коньяком, чтобы защищаться от все усиливающегося холода. Так как адъютанты СС уже были перегружены другими обязанностями, то обеспечивать всех провизией стало моей работой.
Однажды мы возвратились так рано, что большая часть нашей провизии и напитков осталась нетронутой. На следующий день нас вызвали рано, и термосы с чаем не были готовы. У меня было время взять лишь то, что осталось со вчерашнего дня: наполовину выпитую бутылку коньяка и два пакета с бутербродами, которые я положил у окна в надежде, что наутро они останутся свежими.
После более чем двухчасовой езды в открытом автомобиле Гиммлер попросил чего-нибудь подкрепиться, и группенфюрер Вольф забрал у меня пакет с бутербродами, и они вдвоем начали их есть. Они уже расправились с первым пакетом, когда им попался на глаза второй. Все остальные бутерброды были покрыты зеленой плесенью. Лицо Гиммлера позеленело даже еще больше, когда он отчаянно боролся с тошнотой. Я быстро предложил ему коньяку — обычно он не пил, самое большее — два или три стакана столового вина. Но сейчас он сделал большой глоток, а затем, когда ему полегчало, вперил в меня стальной взгляд. Я приготовился к худшему. «Я вижу, сами вы не съели ни одного бутерброда». Я поспешил объяснить, но выражение его глаз было ужасно, когда он поблагодарил меня за то, что я вернул его к жизни с помощью коньяка после попытки отравить его.
К этому времени немецкие армии уже приближались к Варшаве, и мы на самолете полетели посмотреть этот последний и самый волнующий этап военной кампании. Мы полетели вдоль Вислы к Бугу через так называемую «страну четырех рек» — Писсы, Нарева, Вислы и Сана. Большая часть территории, над которой мы пролетали, казалось, не была затронута войной.
Приземлившись вблизи Варшавы, мы осмотрели два сильно поврежденных польских бронепоезда, которые были выведены из строя «Штуками» (пикирующими бомбардировщиками). Гитлер лазал по обломкам, рассматривая все очень тщательно. Три или четыре бомбы упали рядом с поездами и вырыли в земле огромные воронки. Подсчитав количество попаданий и падений бомб рядом с поездами, он отдал приказ усовершенствовать прицел «Штук». Он лично измерил толщину брони поезда линейкой и изучил его вооружение, калибр пушек и т. д. Он настаивал, что хочет увидеть все лично, и карабкался по обломкам, а Кейтель, отдуваясь и потея, бегал за ним.
Доктор Морелль — личный врач Гитлера полетел вместе с нами на этот раз по его просьбе. Какое-то время мы летели в очень плохих погодных условиях, и Морелля сильно тошнило. Мне он никогда не нравился, но горестно было смотреть на этого несчастного человека с позеленевшим лицом, беспомощного, несмотря на все свои таблетки и уколы.
Позднее мы наблюдали за работой артиллеристов, которые вели полномасштабные боевые действия, хотя офицеры, описывающие ситуацию, говорили, что сопротивление оборонявшихся значительно ослабло. Передовые отряды немецкой пехоты уже проникли на окраины города. Наша артиллерия выпускала один залп за другим, так что шум был оглушающим. Время от времени недалеко от нас падали польские снаряды, но Гитлер не обращал на них внимания. Он отмахивался от доброжелательных предложений покинуть зону огня, говоря, что хочет все видеть своими глазами.
Спустя три или четыре часа мы вернулись к своим самолетам. Самолет с Гитлером на борту уже взлетел, когда мы обнаружили, что с нами нет доктора Морелля. Наконец он пришел в сопровождении двух солдат. Он обливался потом, и его сопровождающие сказали нам, что нашли его в небольшом леске — он буквально спасался бегством. Очевидно, он пытался сделать длинный крюк, чтобы не попасть в зону огня, и потерялся.
Наконец и мы взлетели. Огромная завеса пыли и дыма висела над Варшавой, так как все новые эскадрильи бомбардировщиков в тесном строю, словно рои шершней, налетали на город, сея в нем смерть и разрушения.
На обратном пути Гиммлер предложил мне поужинать с ним. Мы долго обсуждали доктора Морелля и в конце концов решили немедленно установить за ним плотное наблюдение. Гиммлер также говорил со мной о наших отношениях с русскими. В соответствии с секретными положениями нашего договора с ними от 23 августа 1939 г. мы должны были оккупировать их зону Польши 18 сентября. Он также сказал мне, что мы передадим прибалтийские страны русским, и велел начинать продумывать меры безопасности для новой границы. Он хотел, чтобы я обдумал такой вопрос: будут ли русские ослаблять свою разведывательную деятельность или будут вести ее еще более интенсивно. Когда у меня сформируется определенное мнение, я должен буду сделать ему доклад, подкрепляя его своими аргументами.
Я был поражен. «На этот вопрос можно ответить немедленно, — сказал я. — Они усилят свою разведывательную деятельность всеми имеющимися у них средствами. Без сомнения, они будут пытаться внедрить своих агентов в среду прибалтийских немцев и других репатриируемых меньшинств».
28 сентября в наш спецпоезд прибыл Гейдрих, чтобы лично проинспектировать все меры безопасности для намеченного визита Гитлера в Варшаву.
После капитуляции города 29 сентября мы покинули наш спецпоезд на несколько дней и отправились в Варшаву по автомобильной дороге. Изо всех моих военных опытов это трехдневное пребывание в столице Польши произвело на меня одно из самых глубоких и волнующих впечатлений. Я был потрясен тем, что стало с прекрасным городом, который я знал: разрушенные и выжженные дома, голодающие и горюющие люди. Ночи были уже неприятно холодными, город был окутан завесой дыма и пыли, повсюду ощущался сладковатый запах горелого мяса. Нигде не текла вода. На одной-двух улицах продолжалось сопротивление отдельных отрядов польских националистов. В остальном все было спокойно. Варшава была мертвым городом.
1 октября для Гитлера был проведен большой военный парад. После него мы поехали в варшавский аэропорт, который восстановили наши инженеры, и его эксплуатация стала возможной. Для руководителей и сопровождающих их лиц были поставлены две огромные палатки, в которых мы быстро перекусили, после чего Гитлер немедленно вылетел в Берлин.
У меня была возможность уехать на своем собственном автомобиле, присланном в Варшаву. В Берлине я два дня занимался обсуждением вопросов контрразведки со своими специалистами и просматривал захваченные документы польской разведки. Меня поразило количество информации, собранной поляками, особенно о производстве в Германии вооружений, поэтому я решил немедленно ехать в Дортмунд, чтобы на месте изучить проблему промышленной безопасности в Рурском регионе.
Дортмунд — один из центров производства железа и стали в Германии, и после Эссена и Дюссельдорфа он был самым важным военным арсеналом Германии в Руре. Это был типичный промышленный город, серый от дыма, многолюдный и полный движущей энергии.
Когда я туда приехал, то пришел в сильное смятение от состояния, в котором пребывала наша контрразведывательная контора. В ней работали пять спецагентов и несколько помощников и секретарей. Один из агентов был полностью занят ведением «бумажной войны» с Берлином — бесполезной писаниной, заполнявшей шкафы картотеки, вместо того чтобы ловить шпионов. И эти пять человек отвечали за весь регион вокруг Дортмунда с его населением три с половиной миллиона человек и почти четырьмястами промышленными предприятиями, занятыми секретным военным производством.
Следующие несколько недель были заполнены встречами с директорами и управляющими военных предприятий, служащими государственных и военных инспекций. Я начал разрабатывать программу решения проблем этого региона и исправлять недостатки нашей организации. Я уже собирался ехать в Берлин с докладом о своей работе, когда в поле моего зрения попало весьма интересное расследование работы суперинтендента, который на протяжении 18 лет работал на одну фирму — производителя оружия. Он был урожденным поляком, но большую часть своей жизни провел в Германии и получил немецкую национальность. Он был специалистом по производству орудийных стволов и отвечал за этот цех на своем заводе. Благодаря этому он имел доступ к рабочим чертежам и эскизам новейших противотанковых пушек, а также новых механизмов отдачи и орудийных лафетов.
Однажды вечером двоим заводским инженерам понадобился определенный чертеж. Подойдя к сейфу, они обнаружили, что чертежей новейшей противотанковой пушки в нем нет. При расследовании этого инцидента они выяснили, что поляк-суперинтендент забрал этот чертеж с собой домой. Они немедленно сообщили об этом в местную контору контрразведки, а оттуда информация была передана мне. Я распорядился немедленно поместить этого начальника цеха под наблюдение и постоянно проводить проверку содержимого сейфа, чтобы мы могли знать, какие чертежи изымались и на какой срок.
Четыре ночи из сейфа ничего не пропадало, но на пятую ночь исчезли семь чертежей. А тем временем тщательная проверка биографии начальника цеха выявила следующее: он родился неподалеку от Калиша в Польше, стал подмастерьем торговца скобяными товарами, а затем токарем, работал на различных металлургических заводах в Верхней Силезии и поселился в Руре в 1924 г. Его отличные рекомендации и технический опыт, а также способность руководить людьми вскоре завоевали ему доверие работодателей. Он был чрезвычайно трудолюбив и весьма умен. Он был женат, имел троих детей и вел тихую респектабельную жизнь. Время от времени он встречался с некоторыми своими польскими соотечественниками, которые приходили и к нему домой. По словам его соседей, в таких случаях они говорили по-польски. Этот факт и исчезнувшие чертежи были единственными фактами, которые могли вызывать подозрения. Все соседи сходились на том, что он жил по средствам.
В ночь пропажи семи чертежей агенты, проводившие расследование, донесли, что в полночь к суперинтенденту пришли двое мужчин и до сих пор находятся в его доме. Я решил, что настало время действовать.
Я сам руководил операцией. После того как все окна и двери дома были взяты под контроль, мы взломали дверь в кухню, находившуюся на первом этаже, и ринулись в гостиную, где обнаружили троих мужчин. Мы действовали так быстро, что у них не было даже времени встать со стульев; они сидели, с ужасом глядя на дула наших пистолетов. Пропавшие чертежи лежали перед ними на столе. Мы арестовали всех троих, обыскали их, а затем весь дом и арестовали остальных членов семьи. В течение первых часов перекрестного допроса была получена достаточная информация, чтобы осуществить дальнейшие аресты. В общей сложности мы взяли шестнадцать человек.
Суперинтендент работал на польскую разведку в течение прошедших одиннадцати лет, и именно по рекомендации своих кураторов он получил немецкую национальность. Он работал не за плату, а был движим исключительно патриотизмом, и именно катастрофа, постигшая его страну, решила и его судьбу. Его всегда пугал почти преступный оптимизм его соотечественников, которые недооценивали немецкую военную мощь, и с целью исправить эту точку зрения он стремился — особенно в последние месяцы — дать Варшаве более четкое представление о качестве и огромном количестве вооружений, производимых в Германии. Когда началась война, его связь с Варшавой прервалась. Но ему было сказано, что с ним до конца сентября свяжется курьер, чтобы забрать новые материалы, «какая бы военная или политическая ситуация ни была на тот момент», так сказали люди из Варшавы.
Из двух других мужчин, арестованных нами в его доме, один был его дальним родственником, который пришел к нему ночью, чтобы помочь сделать копии с чертежей; другой был офицером польской разведки. Он имел спецподготовку в области промышленного шпионажа и разъезжал как представитель фиктивной фирмы, продававшей промышленные масла и смазочные материалы. Пока не началась война, он был в постоянном контакте с помощником польского военного атташе в Берлине, через которого материалы передавались в Варшаву.
В тот вечер, когда мы проникли в дом, он договорился с поляком-суперинтендентом еще раз встретиться, чтобы согласовать план дальнейших действий. Они решили прекратить на время шпионскую работу и подождать дальнейших распоряжений от польского подполья, которое как раз формировалось на тот момент и с которым офицер-разведчик уже был на связи. Ввиду большой численности поляков, работавших в Рурском регионе, — около двухсот тысяч человек на начало войны — можно было ожидать, что они смогут еще делать ценную работу. Суперинтендент также решил попытаться установить контакты с польскими военнопленными, которых теперь посылали работать на заводах.
На суде эксперты засвидетельствовали серьезный ущерб военной мощи Германии, который был нанесен деятельностью членов этой сети, которые переправили в Польшу около полутора чемоданов секретных чертежей. Из шестнадцати обвиняемых все, кроме двоих, были признаны виновными в шпионаже в пользу Польши, а так как их последние преступные деяния были совершены уже после начала войны, то трое главных подсудимых были приговорены к смерти.
Должен признаться, что я был восхищен абсолютным спокойствием, с которым этот польский патриот выслушал приговор. Он отдал свою жизнь и счастье своей семьи за свою страну. Когда я прощался с ним, его последними словами были: «Сегодня Германия празднует победу, но в конце — кто знает?»
Вернувшись в Берлин, я доложил Гейдриху о своей деятельности в Руре и указал на то, что нескольких агентов-контрразведчиков недостаточно в таком чрезвычайно важном регионе. Гейдрих слушал меня внимательно. «Вы получите возможность все это изменить, — сказал он, — но, прежде чем вы займетесь этим, я приготовил для вас другое задание. Вот уже несколько месяцев мы напрямую поддерживаем очень интересный контакт с британской разведкой. Давая ей дезинформацию, мы сумели проникнуть в их организацию. Теперь настал момент, когда мы должны решить, хотим ли мы продолжать эту игру или хотим прервать ее, удовлетворившись тем, что уже узнали. Я вижу, что вы тот самый человек, чтобы заняться этим делом, и хочу, чтобы вы немедленно получили все материалы по нему и тщательно их изучили. Сформируйте свое собственное мнение и дайте мне свои рекомендации».
Я немедленно получил все относящиеся к этому делу документы, которые раскрыли мне ситуацию.
На протяжении нескольких лет в Нидерландах работал немецкий тайный агент F479. Изначально он был политическим беженцем, и, продолжая позиционировать себя как таковой после того, как начал работать на нас, он сумел вступить в контакт с британской разведкой. Он сделал вид, что имеет связи с сильной оппозиционной группой в вермахте, которая очень интересовала англичан. Его влияние настолько выросло, что его сообщения отправлялись напрямую в Лондон, и через него у нас была возможность отправлять нескончаемый поток дезинформации. Он также создал сеть своих собственных информаторов и сумел установить связь со Вторым управлением. После начала войны британская разведка стала проявлять еще больший интерес к установлению контактов с этой так называемой оппозиционной группой. Они думали, что смогут использовать офицерский заговор для свержения власти Гитлера. На тот момент, когда я был подключен к этой операции, она дошла до решающей стадии: британцам было обещано устроить встречу с высокопоставленным представителем оппозиционной группы.
После тщательного изучения дела и долгих обсуждений с теми, кто им занимался, я пришел к выводу, что будет полезно продолжить эту игру. Поэтому я решил лично поехать в Голландию, чтобы встретиться с агентами британской разведки под видом гауптмана Шеммеля из Департамента транспорта OKW. Предварительно я выяснил, что такой гауптман реально существует в этом департаменте, и я позаботился о том, чтобы он был отправлен в долгую командировку в восточные регионы.
Получив одобрение своего плана, я поехал в Дюссельдорф, где поселился в небольшом частном доме. Однако это жилье было оборудовано для разведывательной работы и имело прямую телеграфную и телефонную связь с центральным аппаратом в Берлине.
Берлин тем временем должен был связаться с нашим агентом F479 и отдать ему распоряжение устроить встречу гауптмана Шеммеля с британскими агентами. К сожалению, обстоятельства не позволили мне познакомиться с агентом F479 заранее и обсудить с ним эти приготовления, поэтому мне пришлось положиться на его умение и изобретательность. В этом, разумеется, была значительная доля риска, но этого невозможно избежать в работе разведки.
Дальнейшая информация была прислана мне в Дюссельдорф из Берлина авиапочтой, и я внимательно изучил ее.
Я должен был полностью владеть ситуацией, помнить все детали фиктивного заговора, который мы разработали, имена и отношения между различными людьми, равно как и всю имеющуюся информацию о британских агентах, с которыми я должен был встретиться. У меня также имелись точные и подробные данные о гауптмане Шеммеле — его происхождении, образе жизни, поведении и внешности: например, он всегда носил монокль, так что и мне пришлось его носить, что было нетрудно, так как я близорук на правый глаз. Чем больше знаний о группе у меня было, тем больше шансов у меня было завоевать доверие англичан, ведь малейшая ошибка немедленно возбудила бы подозрения.
20 октября в 6 часов вечера наконец пришло сообщение: «Встреча назначена на 21 октября в Зютфене, Голландия».
Меня должен был сопровождать один из наших агентов. Он хорошо знал предысторию этого дела, так как в разное время он был куратором агента F479. Мы прошли последнюю проверку паспортов и регистрационных документов на машину (немецкие таможенники и пограничники получили указания не задавать нам ненужных вопросов). У нас было очень мало багажа, и я самым тщательным образом проверил нашу одежду и белье на предмет любых меток, способных выдать наши личности. Пренебрежение мелкими деталями такого рода может привести к провалу самых лучших разработанных планов разведки.
Вечером, к моему немалому удивлению, раздался звонок от Гейдриха. Он сообщил, что обеспечил меня всеми полномочиями вести «переговоры» так, как я считаю наилучшим. Я получил полную свободу действий. В конце он сказал: «Я хочу, чтобы вы были очень осторожны. Было бы глупо, если бы с вами что-нибудь случилось. Но если что-то пойдет не так, то я оповестил все пограничные посты. Я хочу, чтобы вы позвонили мне сразу же после своего возвращения».
Я был удивлен таким проявлением заботы. Однако я понимал, что она была основана не столько на человеческих чувствах, сколько на чисто практических соображениях.
Рано утром 21 октября мы поехали к голландской границе. Был пасмурный, дождливый день. Машину вел мой спутник, а я сидел рядом с ним, погрузившись в свои мысли. Я не мог подавить чувство тревоги особенно потому, что я не имел возможности поговорить с агентом F479, и по мере того, как мы подъезжали все ближе к границе, это чувство непредсказуемости ситуации усиливалось.
Формальности на немецкой границе были пройдены быстро и легко. Однако голландцы причинили нам больше хлопот, настаивая на доскональном осмотре, но, в конце концов, нас пропустили без большого труда.
Когда мы приехали в Зютфен, в назначенном месте встречи нас уже ждал большой «бьюик». Человек, сидевший за рулем, представился как капитан британской разведки Бест. После краткого обмена любезностями я сел рядом с ним, и мы тронулись; мой спутник ехал следом за нами в моей машине.
Капитан Бест, который, кстати, носил монокль, великолепно говорил по-немецки, и между нами вскоре установились дружеские отношения. Наш общий интерес к музыке — капитан, очевидно, был очень хорошим скрипачом — помог сломать лед. Разговор был настолько приятным, что через некоторое время я чуть не забыл о цели своей поездки. Но хотя я, возможно, внешне выглядел спокойным, внутренне я был напряжен, так как ожидал, что капитан Бест поднимет тему, которую мы должны были обсудить. Но он, очевидно, не хотел делать этого, пока мы не доберемся до Арнема, где к нам должны были присоединиться его коллеги — майор Стивенс и лейтенант Коппенс. Когда мы туда приехали, они сели в машину, и мы поехали дальше. Пока «бьюик» катился по голландским окрестностям, шло обсуждение проблемы.
Они явно безо всяких оговорок признали во мне представителя сильной оппозиционной группы в высших эшелонах немецкой армии. Я сказал им, что эту группу возглавляет немецкий генерал, но я не могу раскрывать его имя на этом этапе переговоров. Наша цель состояла в том, чтобы насильственным путем сместить Гитлера и установить новую власть. Моей задачей в этой беседе было выявить отношение британского правительства к новому правительству под контролем немецкой армии и понять, готовы ли они вступить в тайное соглашение с нашей группой, которое приведет к заключению мирного договора, как только мы окажемся у власти.
Британские офицеры уверили меня в том, что члены правительства его величества определенно заинтересованы в нашем предприятии и придают огромное значение предотвращению дальнейшего распространения войны и заключению мира. Они приветствовали бы устранение Гитлера и смену режима. Более того, они предложили нам всю помощь и поддержку, которая была в пределах их возможностей. Что касается любых политических обязательств и договоренностей, то они на тот момент еще не были уполномочены на это. Однако, если бы было возможно, чтобы руководитель нашей группы или любой другой немецкий генерал присутствовал на нашей следующей встрече, они полагали, что смогут сделать более обязывающие заявления от имени правительства его величества. Они уверили меня, что круглосуточно поддерживают прямую связь с министерством иностранных дел и Даунинг-стрит.
Было ясно, что я определенно завоевал доверие британских офицеров. Мы договорились возобновить наш разговор 30 октября в центральном офисе британской разведки в Гааге. Я пообещал, что приеду на эту встречу с ними; потом мы пообедали и расстались самыми лучшими друзьями. Обратный путь и переход через границу прошли без происшествий.
Как только я прибыл в Дюссельдорф, я позвонил в Берлин, чтобы сообщить о своем возвращении. Мне было приказано немедленно прибыть туда лично для доклада и обсудить дальнейшие шаги по этому делу.
Я приехал в Берлин вечером, и после обсуждения, которое затянулось до глубокой ночи, мне была предоставлена возможность разработать линию ведения дальнейших переговоров. Мне также была предоставлена свобода выбирать подходящих сотрудников.
В течение нескольких следующих дней я разрабатывал свои планы. Я привык большую часть своего свободного времени проводить в спокойной атмосфере дома своего друга — профессора Берлинского университета Макса де Криниса, начальника психиатрического отделения знаменитой больницы «Шарите». Это был чрезвычайно приятный и культурный дом, и на протяжении многих лет меня принимали там как сына. В доме у меня была своя комната, и я мог приходить и уходить из дома, когда захочу.
В тот день, когда я занимался разработкой своих планов, де Кринис вошел в мою комнату и настоял, чтобы я поехал с ним кататься верхом, чтобы свежий воздух прояснил мои мысли. Мы скакали с ним быстрым галопом, когда мне в голову внезапно пришла идея. Я рассказал де Кринису об операции в Голландии и попросил его поехать со мной в Гаагу. Де Кринис был полковником медицинской службы немецкой армии; он родился в Граце, Австрия, и по возрасту был гораздо старше меня. Элегантный, величественный, высокоинтеллигентный и образованный, он идеально подходил на роль, которую я имел для него в виду, а его легкий австрийский акцент сделал бы его еще более убедительным. На нашей следующей встрече с англичанами я представил бы его как правую руку руководителя нашей оппозиционной группы. Де Кринис с готовностью согласился поехать со мной, а мой план был должным образом одобрен в центральном аппарате.
29 октября де Кринис, я и агент, сопровождавший меня на первую встречу, выехали из Берлина в Дюссельдорф, где провели ночь и сделали последние приготовления. Я решил, что в оставшуюся часть нашего путешествия мы не будем говорить о нашей миссии, так что это был наш последний инструктаж.
Мы с де Кринисом договорились о системе знаков, с помощью которых я мог бы общаться с ним во время беседы с англичанами: если я сниму монокль левой рукой, это означало, что он должен немедленно перестать говорить и дать мне вступить в разговор; если я сниму его правой рукой, это означало, что мне нужна его помощь. Знаком для немедленного прекращения разговора должны были стать мои слова, что у меня разболелась голова.
Прежде чем мы тронулись в путь, я тщательно проверил багаж де Криниса. На этот раз у нас не возникло трудностей при переходе границы.
В Арнеме мы доехали до перекрестка, где должны были встретиться с нашими английскими друзьями в полдень. Когда мы добрались до места без двух минут двенадцать, их еще не было. Мы прождали полчаса, и ничего не изменилось. Полчаса переросли в три четверти часа, пока мы медленно ездили туда-сюда по улице; с каждой минутой мы нервничали все больше, но ничего не происходило. Де Кринис, непривычный к такого рода ситуациям, нервничал сильнее всех, и я старался успокоить его.
Вдруг мы увидели двух голландских полицейских, которые медленно приближались к нашей машине. Один из них по-голландски спросил нас, что мы тут делаем. Сопровождавший нас агент ответил, что мы ждем друзей. Полицейский покачал головой, залез к нам в машину и велел нам ехать в полицейский участок. По всей видимости выходило, что мы попали в ловушку. Теперь главное было сохранять спокойствие и самообладание.
В полицейском участке с нами обращались очень вежливо, но, несмотря на все наши протесты, они обыскали нас и наш багаж. Они очень тщательно делали это. Например, каждый предмет из туалетного набора де Криниса подвергся очень внимательному изучению. Пока они делали это, я осматривал наш багаж еще более придирчиво, потому что вдруг понял, что был слишком озабочен де Кринисом в Дюссельдорфе и не проверил багаж сопровождавшего нас агента. Набор его туалетных принадлежностей лежал раскрытым на столе рядом со мной, и теперь, к своему ужасу, я увидел, что в нем лежат таблетки аспирина в официальной упаковке немецкой армии с наклейкой SS Sanitäthauptamt (Главное санитарное управление СС).
Я пододвинул свой собственный багаж, который уже подвергся осмотру, поближе к этому набору туалетных принадлежностей, одновременно глядя по сторонам, чтобы убедиться, что на меня никто не смотрит. Я быстро схватил упаковку таблеток и тут же уронил под стол свою щетку для волос. Когда я нагнулся, чтобы поднять ее, то засунул таблетки себе в рот. Они были поистине «горькими пилюлями», и часть бумаги, в которую они были завернуты, застряла у меня в горле, так что мне снова пришлось уронить щетку для волос и сделать вид, что я ищу ее под столом, пока пытался проглотить все, что было у меня во рту. К счастью, все это осталось незамеченным.
Затем начался допрос: откуда мы приехали? Куда мы едем? Что за друзья, с которыми мы должны были встретиться? Какие дела мы собирались обсуждать? Я сказал, что отказываюсь отвечать до тех пор, пока не проконсультируюсь с юристом. Я также решительно пожаловался на то, каким образом мы были задержаны. Они зашли слишком далеко; этому не было никакого возможного оправдания;
они уже увидели, что наши бумаги и багаж в порядке, и не имели никакого права нас задерживать. Я стал намеренно грубым и заносчивым, и, похоже, это сработало. У некоторых полицейских заметно поубавилось уверенности в себе, но другие были полны решимости продолжать допрос. Мы пререкались уже почти полтора часа, когда вдруг дверь открылась и вошел лейтенант Коппенс. Он показал полицейскому какие-то бумаги — я попытался увидеть, что это за бумаги, но мне это не удалось, после чего отношение полицейских немедленно изменилось, и они отпустили нас с самыми глубокими извинениями.
Выйдя из полицейского участка, мы увидели капитана Беста и майора Стивенса, сидящих в «бьюике». Они сказали, что все это было ужасной ошибкой. Они ждали нас не на том перекрестке, а затем потратили много времени на наши поиски. Они снова и снова извинялись и повторяли, что произошло мучительно неловкое недоразумение.
Разумеется, мне тут же стало ясно, что все это подстроили они сами. Они использовали задержание, обыск и допрос в качестве отличного способа нашей проверки, чтобы удостовериться в наших личностях. Я чувствовал, что нам следует быть готовыми к дальнейшим проверкам того или иного рода.
После быстрой езды мы добрались до Гааги, где отправились в большую комнату в офисе майора Стивенса. Здесь начались наши переговоры, причем говорил в основном капитан Бест. После подробного и всестороннего обсуждения мы, в конечном счете, пришли к соглашению по следующим пунктам: за политическим свержением Гитлера и его ближайших помощников должно немедленно последовать заключение мира с западными державами; условиями были: возвращение Австрии, Чехословакии и Польше их былого статуса, отказ Германии от ее экономической политики и ее возврат к золотому стандарту. Возможность возвращения Германии колоний, которыми она владела до Первой мировой войны, была одним из самых важных пунктов нашего обсуждения. Эта тема всегда представляла для меня особый интерес, и я возвращался к ней снова и снова. Я подчеркивал, насколько жизненно важно для всех, чтобы у Германии был предохранительный клапан для ее избыточного населения, иначе давление Германии на ее границы на востоке и западе продолжится и будет представлять опасность Центральной Европе.
Наши партнеры по дискуссии признали обоснованность этого и согласились с тем, что должно быть найдено решение для удовлетворения потребностей Германии. Они понимали, что должна быть найдена формула, которая обеспечит Германии необходимые экономические права и преимущества и которую можно политически примирить с существующей системой мандатов.
В завершение обсуждения мы изложили эти результаты в форме aide-mémoire[2]. Затем майор Стивенс ушел, чтобы сообщить в Лондон по телефону о сделанных нами выводах. Он возвратился приблизительно через полчаса и сказал, что в Лондоне была положительная реакция, но договор все же нужно еще обсудить с министром иностранных дел лордом Галифаксом. Это будет сделано немедленно, и мы можем рассчитывать на определенное решение в течение вечера. При этом будет необходимо обязывающее соглашение с нашей стороны, которое будет представлять определенное и окончательное решение оппозиции в Германии, включая временные рамки.
Переговоры продлились приблизительно три с половиной часа. К их концу у меня развилась настоящая головная боль, главным образом потому, что я курил слишком много крепких английских сигарет, а я к ним не был привычен. Пока майор Стивенс разговаривал с Лондоном, я пошел освежиться в туалетную комнату и пустил струю холодной воды на запястья. Я стоял так, погрузившись в свои мысли, когда капитан Бест, вошедший не замеченным мной, вдруг сказал мне тихим голосом, стоя позади меня: «Скажите, вы всегда носите монокль?»
По счастью, он не мог видеть моего лица, так как я почувствовал, как покраснел. Через мгновение я взял себя в руки и спокойно ответил: «Знаете, я хотел задать вам такой же вопрос».
Потом мы поехали на машине на виллу одного из голландских коллег Беста, где для нас были приготовлены три комфортабельные комнаты. Мы немного отдохнули, а затем переоделись, так как были приглашены на ужин в дом Беста.
Жена Беста, дочь голландского генерала ван Риса, была хорошо известной художницей-портретисткой, и разговор за ужином был приятным и живым. Стивенс пришел позже, пояснив, что его задержали его обязанности. Он отвел меня в сторонку и сказал, что получил положительный ответ из Лондона; переговоры прошли успешно.
Наш агент F479 тоже был приглашен на ужин, и у меня была возможность несколько минут поговорить с ним без помех. Он сильно нервничал и уже едва выдерживал все это напряжение. Я пытался разуверить его и сказал, что, если он найдет предлог возвратиться в Германию, я использую все свое влияние, чтобы уладить этот вопрос с властями в Берлине.
Ужин был отличным. Я никогда еще не пробовал таких великолепных устриц. После ужина Бест выступил с краткой и забавной речью, на которую де Кринис ответил со всем обаянием жителя Вены. Общий разговор после ужина оказался очень интересным, и из него я получил более полное представление об отношении англичан к войне. Они относились к ней серьезно и были готовы воевать до самого конца. Если Германии удастся успешно вторгнуться в Великобританию, то они будут вести войну из Канады. Мы также говорили о музыке и живописи, и был уже совсем поздний час, когда мы поехали на автомобиле на виллу.
К сожалению, моя головная боль не прошла, поэтому перед отходом ко сну я попросил у хозяина виллы аспирин. Через несколько минут в мою комнату вошла очаровательная молодая женщина с таблетками и стаканом лимонада. Она заговорила со мной и задала мне несколько вопросов. Я почувствовал большое облегчение, когда мне наконец удалось выпроводить ее из своей комнаты, не показавшись невежливым. После напряжения и усилий того дня я был не в состоянии удовлетворить ее любопытство.
Утром я на минутку столкнулся с де Кринисом в ванной. Он сиял и сказал на своем акцентированном венском диалекте: «Так, так, эти ребята действительно могут заставить все двигаться, верно?»
Нам был подан обильный голландский завтрак, чтобы мы подкрепились перед обратной дорогой. В девять утра за нами приехал автомобиль, чтобы отвезти нас на короткую финальную встречу, которая должна была состояться в офисе голландской фирмы (в реальности это была фирма-прикрытие британской разведки) N. V. Handels Dienst Veer Het Continent (Континентальная торговая служба) на Ньюве Уитлег, 15. Нам были переданы английская рация и специальный шифр, с помощью которого мы могли поддерживать связь с радиостанцией британской разведки в Гааге. Номер вызова был 0-N-4. Лейтенант Коппенс дал нам параметры доступа, чтобы голландские власти оказывали нам помощь при осуществлении звонков на секретный телефонный номер в Гааге — кажется, это был номер 556–331, — чтобы защитить нас от повторения неприятных инцидентов вроде того, который случился днем раньше. После того как мы договорились определить время и место следующей встречи по рации, капитан Бест проводил нас до границы, которую мы опять пересекли без труда.
На этот раз мы не стали останавливаться в Дюссельдорфе, а помчались прямо в Берлин. На следующий день я сделал свой отчет и предложил продолжить переговоры с целью поехать в Лондон.
На протяжении следующей недели британцы три раза просили нас назначить дату следующих переговоров. Мы находились на радиосвязи с ними ежедневно по номеру 0-N-4, который работал безупречно. Но к 6 ноября из Берлина не было получено никаких указаний, и я начал бояться, что мы потеряем связь с англичанами. Поэтому я решил действовать дальше по своей инициативе. Я согласился встретиться с ними 7 ноября, и мы в конечном итоге договорились о встрече в кафе недалеко от границы в два часа дня.
На этой встрече я объяснил Бесту и Стивенсу, что моя поездка в Берлин заняла больше времени, чем я ожидал, и, к сожалению, группа немецких оппозиционеров не имела возможности прийти к окончательному решению. Затем я сказал, что могу сопровождать генерала (выдуманного лидера оппозиции) в Лондон, где можно было бы прийти к окончательному решению с британским правительством. Английские агенты не были против этого предложения и сказали, что могут на следующий день подготовить курьерский самолет в голландском аэропорту Схипхол, чтобы доставить нас в Лондон. Наконец мы договорились, что я попытаюсь привезти руководителя немецкой оппозиционной группы на встречу, которая должна была состояться на следующий день в том же месте и в то же время.
Я возвратился в Дюссельдорф, но из Берлина по-прежнему не было никаких указаний, а также разрешения продолжать общение с англичанами. Я отправил срочный запрос в Берлин, в котором предупредил, что без решающего шага того или иного рода мое положение станет сомнительным. Я получил ответ: Гитлер еще не принял решение, но склонен прервать переговоры. Он считал, что они уже зашли достаточно далеко. Очевидно, любые разговоры о его свержении — даже липовые — заставляли фюрера испытывать неловкость.
Так что я сидел в Дюссельдорфе, чувствуя свое бессилие и разочарование, но эта игра заинтриговала меня настолько, что я решил действовать на свое усмотрение. Я связался с Гаагой по радио и подтвердил встречу на следующий день. Должен признаться, что в тот момент я понятия не имел, что буду говорить своим британским друзьям. Я понимал, что ставлю себя в очень рискованное положение. Если я каким-либо образом возбужу в них подозрения, они легко смогут снова арестовать меня, и вся эта история может иметь самый неприятный конец. Но я был полон решимости продолжать переговоры любой ценой. Я был зол на руководство в Берлине, хоть и знал, что у них есть веская причина для колебаний: Гитлер предварительно назначил 14 ноября датой нападения на Запад. Плохая погода, установившаяся в то время, возможно, была главной причиной отказа от этого плана, но Гиммлер позднее признавал, что мои переговоры с британскими агентами могли способствовать этому.
Я провел бессонную ночь; всевозможные планы вихрем проносились в моем мозгу.
За завтраком я заглянул в утренние газеты. Заголовки провозглашали, что король Бельгии и королева Нидерландов выступили с совместным предложением попытаться начать переговоры между воюющими сторонами. Я с облегчением выдохнул — это было решение моей непосредственной проблемы. Я просто скажу британским агентам на сегодняшней встрече, что немецкая оппозиция приняла решение подождать реакции Гитлера на голландско-бельгийское предложение. Я мог бы еще добавить, что болезнь помешала лидеру оппозиции присутствовать на сегодняшней встрече, но он, безусловно, будет на ней завтра и, вероятно, все еще захочет поехать в Лондон. Таков был мой план для сегодняшнего разговора.
Утром я поговорил с человеком, которого я выбрал на роль генерала — лидера нашей оппозиционной группы. Он был промышленником, но имел высокий почетный чин в армии и был одним из руководителей СС — фактически он великолепно подходил для этой роли.
Днем я снова пересек границу. На этот раз мне пришлось три четверти часа ждать в кафе. Я заметил, что за мной пристально наблюдают несколько человек, которые делали вид, что они простые посетители; было ясно, что у британцев снова возникли подозрения.
Наконец они приехали. На этот раз встреча была довольно короткой, и я без труда представил им ситуацию так, как я спланировал это сделать утром, объяснив тем самым задержку. Их подозрения полностью рассеялись, и, когда мы сказали друг другу au revoir, сердечность предыдущей встречи вновь вернулась.
Когда я возвратился в тот вечер в Дюссельдорф, ко мне заехал один из руководителей СС. Он отвечал за специальное задание и был послан из Берлина, чтобы незаметно охранять меня при пересечении границы. Он сказал мне, что в Берлине очень обеспокоены моей безопасностью. Он получил приказ перекрыть весь участок границы и присматривать за всей голландской погранслужбой в этом регионе. Если бы голландцы попытались арестовать меня, то ситуация стала бы очень непростой, так как согласно полученному этим человеком приказу он ни при каких обстоятельствах не должен был позволить мне попасть во вражеские руки, и поэтому мог бы произойти серьезный инцидент.
Когда я узнал об этом, у меня возникло довольно странное чувство, особенно когда я думал о своих планах на следующий день и о том, что могло бы произойти, если бы я не поговорил с этим руководителем СС заранее. Я сказал ему, что завтра я могу уехать на машине вместе с английскими агентами, так как моей целью было улететь в Лондон.
Если я поеду с ними добровольно, то дам ему знак. Мы также обсудили с ним меры, которые ему следует принять в случае моего отъезда с англичанами против моей воли. Он уверил меня, что из его спецподразделения были отобраны самые лучшие люди.
Затем у меня состоялся еще один разговор с промышленником, который должен был поехать со мной и изображать лидера оппозиционной группы. Мы тщательно прошлись по всем деталям, и лишь в полночь я лег спать.
Я принял снотворное, чтобы застраховать себя от еще одной бессонной ночи, и провалился в глубокий сон, однако меня разбудил настойчивый телефонный звонок. Это была прямая линия с Берлином. Одурманенный сном, я нашарил рукой телефонную трубку и недовольно пробурчал: «Алло». На другом конце провода я услышал низкий, довольно взволнованный голос: «Что вы сказали?» — «Пока что ничего, — ответил я. — С кем я говорю?» Ответ был резким: «Это рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Вы слушаете меня, наконец?» Мое оцепенение от страха боролось с сонливостью. Я ответил привычное: «Да, рейхсфюрер». — «Ну, тогда слушайте внимательно, — продолжал Гиммлер. — Вы знаете, что произошло?» — «Нет, рейхсфюрер, — ответил я, — я ничего не знаю». — «Этим вечером сразу же после речи фюрера в пивной (каждый год 8 ноября — в годовщину мюнхенского путча Гитлера в 1923 г. — он выступал с речью в пивной, где этот путч и зародился) была предпринята попытка его убить! Взорвалась бомба. К счастью, он вышел из пивной за несколько минут до взрыва. Были убиты несколько старых членов партии, и причинен значительный ущерб. Нет никаких сомнений в том, что за всем этим стоит английская разведка. Мы с фюрером находились уже в его поезде, когда получили эту весть. Сейчас он говорит — и это приказ, — когда вы завтра встретитесь с английскими агентами, вы должны немедленно арестовать их и привезти в Германию. Это может означать нарушение голландской границы, но фюрер говорит, что это не имеет никакого значения. Подразделение СС, откомандированное для вашей защиты — чего, кстати, вы, несомненно, не заслуживаете после вашего своевольного и упрямого поведения, — поможет вам в выполнении этого задания. Вы все поняли?» — «Да, рейхсфюрер, но…» — «Никаких но, — резко сказал Гиммлер, — есть только приказ фюрера, который вы будете исполнять. Теперь вы понимаете?» Я мог лишь ответить: «Да, рейхсфюрер». Я понимал, что совершенно бессмысленно пытаться спорить в такой момент.
Таким образом, передо мной встала совершенно новая ситуация, и я должен был забыть о своем грандиозном плане продолжить переговоры в Лондоне.
Я немедленно связался с руководителем спецподразделения СС и сообщил ему о приказе фюрера. Он и его заместитель с большим сомнением отнеслись к нему и сказали, что выполнить такой приказ будет далеко не просто.
Местность была неблагоприятной для проведения такой операции, и в течение нескольких дней весь участок границы Венло находился под пристальным вниманием голландских пограничников и разведчиков, так что едва ли было возможно осуществить такую операцию, обойдясь без стрельбы. Как только начинается стрельба, никогда не знаешь, где она закончится. Нашим огромным преимуществом был элемент неожиданности. Руководители СС полагали, что если мы подождем, пока британские агенты присоединятся ко мне в кафе и мы начнем переговоры, то будет уже слишком поздно. Действовать надо тогда, когда приедет «бьюик» Беста. Эту машину наши хорошо рассмотрели накануне и были уверены, что немедленно ее узнают. В тот момент, когда приедут англичане, наши машины СС на высокой скорости прорвутся через пограничный шлагбаум, остановят англичан на улице и перетащат их из их собственной машины в нашу. Водитель машины СС умел лихо ездить задним ходом, и ему даже не пришлось бы разворачивать ее, а это даст нашим людям более широкий сектор обстрела. Одновременно несколько человек возьмут улицу в обхват справа и слева для прикрытия флангов во время отступления.
Руководители СС предложили мне не принимать лично участия в этом деле, а подождать англичан в кафе. Когда я увижу их приближающуюся машину, я должен буду выйти на улицу, чтобы как бы приветствовать их, а затем сесть в свой автомобиль и немедленно уехать.
Этот план выглядел неплохо, и я согласился с ним. Но я попросил их представить меня двенадцати бойцам из спецподразделения: я хотел, чтобы все они хорошенько меня рассмотрели. Капитан Бест, хоть и был немного выше меня, имел приблизительно такое же телосложение, носил похожее пальто и монокль, так что я хотел подстраховаться, чтобы не произошло ошибки.
Между часом и двумя часами дня я пересек границу, как обычно. Агент, сопровождавший меня в предыдущих поездках, снова был со мной, но человека, который должен был сыграть роль генерала, я оставил в безопасности на таможне, так как нельзя было сказать, как будет разворачиваться ситуация.
В кафе мы заказали аперитив. Там было довольно людно, а на улице — необычно оживленное движение, было много велосипедистов, а также странного вида людей в штатском в сопровождении полицейских собак. Было похоже, что наши английские друзья приняли необычно тщательные меры безопасности для этой встречи.
Должен признать, что я довольно сильно нервничал, особенно когда проходило время, а англичан все еще не было. Мне уже пришло в голову, а не задумали ли они такой же трюк, какой провернули с нами в Арнеме. Был уже четвертый час, и наше ожидание затянулось больше чем на час. И тут я вздрогнул: на большой скорости приближалась серая машина. Я хотел выйти на улицу, но мой спутник схватил меня за руку и удержал. «Это не та машина», — сказал он. Я испугался, что командир СС-группы тоже будет введен в заблуждение, но все было тихо.
Я заказал себе крепкий кофе, сделал первый глоток и снова посмотрел на часы: было уже почти двадцать минут четвертого. И тут мой спутник сказал: «Они едут». Мы встали, я сказал официанту, что к нам едут друзья, и мы вышли на улицу, оставив пальто в кафе.
К нам приближался большой «бьюик» на высокой скорости, а затем, резко затормозив, он свернул с дороги на парковку позади кафе. Я пошел к машине и находился от нее уже на расстоянии около десяти ярдов, когда услышал звук приближающейся машины СС. Внезапно прозвучали три выстрела, и мы услышали крики.
Машина СС, припаркованная за зданием немецкой таможни, проехала прямо через заграждение. Выстрелы были произведены, чтобы усилить эффект неожиданности, и привели голландских пограничников в такое смятение, что они бесцельно бегали и ничего не делали.
Капитан Бест сидел за рулем «бьюика», а лейтенант Коппенс сидел рядом с ним. Коппенс немедленно выпрыгнул из машины, одновременно вынимая тяжелый служебный револьвер и наводя его на меня. Я был совершенно безоружен и отпрыгнул в сторону, пытаясь стать менее легкой мишенью. В этот момент из-за угла на высокой скорости появилась машина СС и влетела на парковку. Коппенс увидел в ней большую опасность, повернулся и несколько раз выстрелил в ее лобовое стекло. Я увидел в стекле пулевые отверстия, от которых в разные стороны разбежались трещины. Удивительно, как ярко можно видеть детали в таких ситуациях и насколько неизгладимыми они остаются в человеческой памяти. Я был уверен, что Коппенс попал в водителя, а командир СС-группы сидел рядом с ним. Казалось, прошла вечность, прежде чем начало происходить дальнейшее. Я вдруг увидел гибкую фигуру командира, выпрыгивавшего из машины. Он тоже уже вытащил пистолет, и между ним и Коппенсом началась профессиональная перестрелка. У меня не было времени сдвинуться с места, и я оказался между ними. Оба стрелка вели огонь взвешенно, тщательно целясь. Потом Коппенс медленно опустил оружие и упал на колени. Я услышал, как командир кричит мне: «Убирайтесь отсюда! Одному Богу известно, почему вас не пристрелили!»
Я повернулся и побежал за угол дома к своей машине. Оглянувшись назад, я увидел, что Беста и Стивенса вытаскивают из «бьюика», как мешки с сеном.
Когда я завернул за угол, внезапно оказался лицом к лицу с огромным младшим чином СС, которого не видел раньше. Он схватил меня и сунул огромный пистолет мне под нос. Было очевидно, что он принял меня за капитана Беста. Позже я узнал, что вопреки моему прямому приказу он был прикомандирован к этой спецгруппе перед самым ее выездом и, следовательно, не знал, кто я такой.
Я сильно оттолкнул его, крикнув: «Не дури! Убери пистолет!»
Но он явно нервничал и снова схватил меня. Я попытался отбиться от него, и тогда он снова навел на меня пистолет, но в ту же секунду, когда он спустил курок, его рука была отброшена в сторону, и пуля пролетела в двух дюймах от моей головы. Своей жизнью я обязан проворству заместителя командира группы СС. Он заметил происходящее и вовремя вмешался.
Я не стал ждать дальнейших объяснений, максимально быстро сел в свою машину и уехал, предоставив группе СС заканчивать операцию.
По плану все должны были по возможности быстро вернуться в Дюссельдорф. Я добрался туда приблизительно через полчаса, и приблизительно в это же время приехали и руководители группы СС. Они доложили мне следующее: «Бест и Стивенс, а также их водитель-голландец были взяты под стражу согласно приказу. Из документов лейтенанта Коппенса стало известно, что он вообще не англичанин, а офицер Генерального штаба Голландии. Его настоящая фамилия — Клоп. К сожалению, он был серьезно ранен во время перестрелки, и в настоящее время ему оказывается медицинская помощь».
Другой командир СС-группы добавил: «Я сожалею, что попал в Коппенса, но он выстрелил первым; это был вопрос его жизни или моей. Оказалось, что я стреляю лучше».
Коппенс, или Клоп, позднее умер в Дюссельдорфе от ранения. Бест, Стивенс и их водитель были перевезены в Берлин.
Бест и Стивене провели в тюрьме всю войну и вышли на свободу в 1945 г. Я несколько раз пытался дать им свободу путем обмена на немецких военнопленных, но все эти попытки резко пресекались Гиммлером до тех пор, пока в 1943 г. он не запретил мне вообще поднимать этот вопрос. Упоминание об этом напомнило бы Гитлеру об Эльзере — человеке, который установил бомбу в пивной. Гитлер по-прежнему полагал, что за Эльзером стояли другие люди, и считал этот инцидент одним из величайших провалов в работе гестапо, раз они не сумели найти доказательств этого. Гиммлер был рад, что с течением времени Гитлер забыл об этом деле, и не хотел напоминать ему о нем, поднимая вопрос о Бесте и Стивенсе, которые в представлениях Гитлера были связаны с делом о взрыве в пивной.
11 ноября 1939 г. я выехал на машине из Дюссельдорфа в Берлин. Я был недоволен результатом инцидента в Венло и по-прежнему считал, что было бы лучше, если бы я продолжил переговоры, как и хотел. В Берлине атмосфера была чрезвычайно напряженной. Специальная комиссия по расследованию покушения на жизнь Гитлера только что возвратилась из Мюнхена. Центральное управление службы безопасности гудело, как осиное гнездо, в которое кто-то засунул палку. Вся машина гестапо и уголовной полиции была приведена в действие, а все телеграфные и телефонные контакты были заблокированы для любых других дел.
Я составил отчет о произошедшем в Венло и получил приказ явиться к Гиммлеру на следующий день и привести с собой двоих командиров СС-группы, принимавших участие в операции. И на этот раз я выразил свое недовольство исходом дела, но, как бы я ни был не согласен с полученными приказами, я выполнил их успешно.
Я получил распоряжение написать подробный отчет для Гитлера о переговорах и завершающей операции и привлечь самых компетентных и опытных экспертов контрразведки к допросам британских офицеров разведки Беста и Стивенса.
Допросы начались на следующий день. Я сделал упор на абсолютно корректное и гуманное обращение и могу с уверенностью сказать, что мои люди обращались с пленными самым лучшим образом.
К сожалению, почти сразу же начали приходить приказы сверху. Гитлер потребовал, чтобы каждый вечер ему лично предоставляли отчеты о прошедших днем допросах. Это означало, что такие отчеты нужно было печатать на специальной пишущей машинке со шрифтом в три раза крупнее обычного размера, так как у Гитлера было плохое зрение и он мог читать только напечатанное крупным шрифтом. Он начал давать подробные указания по ведению этого дела Гиммлеру, Гейдриху и мне и выпуску пресс-релизов. К моему смятению, он приходил ко все более укреплявшемуся убеждению, что покушение на его жизнь было делом рук британской разведки, а Бест и Стивенс, работая вместе с Отто Штрассером, были реальными организаторами этого преступления.
Тем временем плотник по фамилии Эльзер был арестован при попытке скрыться через швейцарскую границу. Косвенные улики против него были очень вескими, и наконец он признался. Он вмонтировал взрывной механизм в один из деревянных столбов пивной. Механизм состоял из хитроумно работавшего будильника, который мог идти три дня и взорвать заряд в любой заданный момент этого отрезка времени. Эльзер утверждал, что изначально он совершал свои действия полностью по своей инициативе, но позднее ему стали помогать еще два человека и пообещали ему потом предоставить убежище за границей. Однако он настаивал, что ему неизвестны личности ни одного из них.
Я считал возможным, что организация Отто Штрассера «Черный фронт» могла иметь отношение к этому делу, а также в него могла быть замешана и английская разведка. Но связывать Беста и Стивенса с покушением на Гитлера в пивной казалось мне смехотворным. Тем не менее именно это и было на уме у Гитлера. Он объявил прессе, что Эльзер и офицеры британской разведки предстанут перед судом вместе. В высших кругах ходили разговоры о большом публичном судебном процессе с аккомпанементом пропагандистской машины на благо немецкого народа. Я пытался придумать наилучший способ предотвратить это безумие.
Тем временем Гитлер беспрестанно давал все новые указания. Они настолько усложнили нашу работу, что зачастую мы готовы были рвать на себе волосы. Например, он хотел, чтобы в течение двадцати четырех часов был составлен список имен всех немецких эмигрантов в Голландии, которых абвер (военная разведка) подозревал в поддержании отношений с британской разведкой, и так далее.
Несколько дней спустя в рейхсканцелярии Гитлер принял спецгруппу СС, участвовавшую в операции в Венло. Мы вышли во двор военным строем и стояли по стойке смирно, пока перед нами выстраивался почетный караул СС. Все это мероприятие было организовано как торжественная церемония. Затем мы прошли в канцелярию — я впервые там побывал: меблировка была чрезмерно пышной, но наибольшее впечатление на меня произвели размеры помещений. Нас провели в кабинет Гитлера, над дверью которого висел большой портрет Бисмарка. Вскоре вошел Гитлер твердой начальственной походкой и встал перед нами, словно собирался отдать нам приказ. Сначала он ничего не говорил, а пристально вглядывался в каждого из нас по очереди. Затем он заговорил. Он сказал, что благодарен нам за наш успех и каждому в отдельности, и всей группе вместе. Он особенно был доволен нашей решимостью, инициативой и храбростью. У британской разведки — большие традиции. Германия не обладает ничем, что могло бы сравниться с ними. Поэтому каждый наш успех означает создание таких традиций и требует еще большей решимости. Предатели, которые могут нанести удар в спину Германии в ходе ее решающей борьбы, должны быть уничтожены безо всякой жалости. Хитрость и вероломство британской разведки известны всему миру, но они не принесут ей большой пользы, если сами немцы не будут готовы предать Германию. В знак признания нашего успеха и того факта, что конфликт на тайном фронте так же важен, как и вооруженная борьба на поле боя, он немедленно вручит награды служащим немецкой разведки впервые в ее истории.
Четверо бойцов спецподразделения получили Железный крест 1-й степени, а остальные — Железный крест 2-й степени. Гитлер лично проводил награждение, жал каждому руку и говорил несколько похвальных слов. Затем он снова встал перед нами по-военному и поднял правую руку. Церемония награждения была закончена.
Мы уехали на нескольких машинах, при этом рота охраны Гитлера взяла оружие на караул. Должен признаться, что в то время эта церемония произвела на меня сильное впечатление.
На следующий вечер я должен был делать Гитлеру доклад в девять часов. Гейдрих попросил меня перед этим поговорить с Мюллером и получить полную информацию о ходе расследования дела Эльзера, чтобы я мог ответить на любые вопросы фюрера, которые он захочет задать по этому аспекту дела.
Мюллер был очень бледен и выглядел переутомленным. Я попытался убедить его в том, что большой ошибкой будет устанавливать связь между Бестом и Стивенсом и Эльзером. В конце концов он согласился, но сказал, пожав плечами в знак безнадежности: «В конечном счете, если Гиммлер и Гейдрих не могут сдвинуть Гитлера с этого пункта, вряд ли вам это удастся. Только обожжете себе пальцы». Я спросил его, кто, по его мнению, стоит за Эльзером. «Мне не удалось ничего вытащить из него об этом, — сказал он. — Он либо отказывается говорить что-то, либо тупо врет. А в конце он всегда возвращается к первоначальному варианту своих показаний. Он ненавидит Гитлера, потому что один из его братьев, сочувствующих коммунистам, был арестован и посажен в концлагерь. Ему нравилось возиться со сложным механизмом бомбы и нравилось представлять, как она разорвет тело Гитлера в клочья. Взрывчатку и запал ему передал его безымянный друг в мюнхенском кафе. — Мюллер на минуту задумался. — Вполне возможно, что Штрассер и его „Черный фронт“ имеют какое-то отношение к этому делу». Левой рукой Мюллер массировал суставы своей правой руки, красной и распухшей. Его губы были сжаты, а маленькие глазки глядели злобно. Затем очень тихо, но с нажимом он сказал: «Я еще не встречал человека, которого не сломал бы в конце концов».
Я не мог не содрогнуться от отвращения. Мюллер заметил это и сказал: «Если бы Эльзеру раньше дали тот препарат, который ему даю я, он никогда не предпринял бы такой попытки».
Это был Мюллер, незаметный мюнхенский полицейский детектив, который теперь обладал практически безграничной властью.
Я был очень задумчив в тот вечер, когда ехал в машине в рейхсканцелярию. Я доложил о своем прибытии Гиммлеру и Гейдриху, которые там уже находились. Мы стояли в вестибюле огромного обеденного зала и ждали Гитлера. Гиммлер еще не прочел мой отчет и сказал, что попытается прочитать его до ужина. Я вкратце изложил ему его содержание, а также содержание своего разговора с Мюллером. В то же время я повторил все свои аргументы против пропагандистского суда над Стивенсом, Бестом и Эльзером. И у Гиммлера, и у Гейдриха вытянулись лица. Они согласились с тем, что я прав, но их задачей было теперь объяснить это своему хозяину. Они явно хотели, чтобы этим занялся я и испытал свою удачу.
Другие присутствовавшие заметили, что между нами идет серьезное обсуждение, и это вызвало их любопытство. Гесс, Борман, генерал-майор Шмундт и некоторые другие подошли к нам и попытались было присоединиться к разговору, однако каменные лица Гиммлера и Гейдриха дали им понять, что им лучше держаться в отдалении.
Незадолго до этого дня у меня произошел разговор с Гессом о проблемах разведки. В этот вечер он проявил ко мне заметный интерес и сказал Гиммлеру с улыбкой: «Вы знаете, несколько недель назад у нас с Шелленбергом состоялась дискуссия о политической разведке. Он показал мне, что у юриста иногда возникают вполне разумные идеи. По сути дела, я и сам не прочь использовать такого юриста, как он».
Гиммлер просто коротко кивнул, и я заметил, что у всегда бдительного Гейдриха тут же проснулись его подозрения. И действительно, на следующий день он спросил меня, что такое я обсуждал с Гессом, и не удовлетворился до тех пор, пока я не повторил ему весь наш разговор.
Наконец дверь, ведущая в личные покои Гитлера, открылась. Он вошел очень медленно, беседуя с одним из своих адъютантов. Он не поднимал глаз, пока не дошел до середины комнаты. Затем он пожал руку Гессу, Гиммлеру, Гейдриху и в самом конце мне. При этом он смерил меня пронизывающим взглядом с головы до ног. Других присутствующих он приветствовал, коротко подняв руку. Затем он прошел в столовую в сопровождении Гесса и Гиммлера.
Адъютант бесшумно и быстро организовал порядок, в котором мы должны были сидеть. По правую руку от Гитлера сел Гиммлер, потом я, затем Гейдрих, а по левую — Кейтель и Борман. Гесс сел прямо напротив него.
Гитлер повернулся ко мне, как только мы заняли свои места, и сказал своим гортанным голосом: «Я нахожу ваши отчеты очень интересными и хочу, чтобы вы продолжали их делать». Я кивнул. Возникла небольшая пауза. Лицо Гитлера было довольно красным и опухшим в тот день; я подумал, что он, вероятно, простужен. Словно прочитав мои мысли, он снова повернулся ко мне и сказал: «Сегодня я сильно простужен, да и низкое атмосферное давление причиняет много неудобств». Затем, повернувшись к Гессу, он сказал: «Вы знаете, Гесс, какое сегодня в Берлине атмосферное давление? Всего 739 миллиметров. Представьте себе! Это совершенно ненормально. Это, должно быть, ужасно расстраивает население».
Так как была найдена тема для разговора, интересовавшая Гитлера, все начали говорить об атмосферном давлении. Но Гитлер уже сидел замкнувшись и не произнося ни слова. Было совершенно очевидно, что он не слушает.
Мы приступили к еде, но Гитлер все еще ждал, когда принесут еду, специально приготовленную для него. Я был очень голоден и щедро накладывал себе в тарелку. Тем временем разговор постепенно затихал. Любопытно, подумал я про себя, никто ничего не говорит; они все боятся заговорить.
Затем молчание нарушил Гитлер, повернувшись к Гиммлеру со словами: «Шелленберг не верит, что двое британских агентов связаны с Эльзером». — «Да, мой фюрер, — ответил Гиммлер, — между Эльзером и Бестом со Стивенсом невозможна никакая связь. Я не отрицаю, что британская разведка может быть как-то связана с Эльзером через другие каналы. Они вполне могли использовать немцев — членов штрассеровского „Черного фронта“, например, но пока что это лишь гипотеза. Эльзер признается, что был связан с двумя неизвестными мужчинами, но, был ли он связан с какой-то политической группой, мы просто не знаем. Возможно, это были коммунисты, агенты британской разведки или члены „Черного фронта“. Есть только одна ниточка: наши техники практически уверены, что взрывчатка и запалы, использованные в бомбе, были сделаны за границей».
Гитлер на минуту замолчал, а затем повернулся к Гейдриху: «Это вполне возможно, но я хотел бы знать, с каким психологическим типом мы имеем дело с точки зрения психологии преступника? Я хочу, чтобы вы использовали все возможные средства, чтобы заставить этого преступника говорить. Примените гипноз, дайте ему какие-то препараты — используйте все, что создала современная наука в этом направлении. Я должен знать, кто подстрекатели, кто стоит за всем этим».
До этого момента Гитлер не притронулся к своей еде. Он ел торопливо и не очень изящно: сначала он съел початок кукурузы, на который вылил много топленого масла, затем большую тарелку kaiserschmarren — сладких блинов с изюмом, сахаром и сладким соусом. Он ел молча, а когда закончил с едой, то сказал своему помощнику: «Я так и не получил тот отчет, который должен был прислать мне Йодль».
Помощник вышел из комнаты и возвратился приблизительно через две минуты с несколькими отпечатанными на машинке страницами. Он отдал их Гитлеру вместе с большим увеличительным стеклом. Пока Гитлер изучал отчет, компания за столом хранила молчание. Вскоре он сказал, словно думал вслух, не обращаясь ни к кому в отдельности: «Оценки производства стали во Франции, приведенные в этом отчете, на мой взгляд, правильные. Данные по производству легких и тяжелых пушек — не учитывая на данный момент вооружения линии Мажино — вероятно, тоже вполне точные. Когда я сравниваю эти цифры с нашими, становится очевидно, насколько мы превосходим французов в производстве этих вооружений. Возможно, у них все еще есть небольшое преимущество в гаубицах и тяжелых минометах, но даже здесь мы очень быстро их догоним. А когда я сравниваю донесения о французских танках с нашей нынешней их численностью, то здесь у нас абсолютное превосходство. Вдобавок ко всему этому у нас есть новые противотанковые пушки и другое автоматическое оружие, особенно наши новые 105-миллиметровые орудия, не говоря уже о люфтваффе (ВВС). Наше превосходство гарантировано.
Нет, нет, я не боюсь французов, нисколько не боюсь. — Сделав пометку на отчете карандашом, он отдал его помощнику: — Положите его на мой письменный стол. Я хочу вечером перечитать его».
К удивлению всех присутствовавших, я нарушил последовавшее молчание, задав вопрос, имевший отношение к последним замечаниям Гитлера: «Мой фюрер, а как вы оцениваете силу британского оружия? Нет сомнения в том, что Англия будет воевать, и, на мой взгляд, всякий, кто не верит в это, плохо информирован».
Гитлер мгновение смотрел на меня в изумлении. «На данный момент, — сказал он, — меня интересует исключительно британский экспедиционный корпус на континенте. В настоящее время вся наша разведка работает над этим вопросом. Что касается англичан, не забывайте, что у нас более сильные военно-воздушные силы. С их помощью мы разбомбим их промышленные центры, и они перестанут существовать».
«Я не могу сейчас оценить мощь британских сил ПВО, — сказал я. — Но мы можем быть уверены, что им окажет поддержку их флот, а он, безусловно, превосходит наш».
«Поддержка, которую может оказать их флот противовоздушной обороне, меня не волнует, — сказал Гитлер. — Мы примем меры к тому, чтобы отвлечь британский флот, ему будет чем заняться. Наши ВВС сбросят мины вдоль побережья Великобритании. И не забывайте вот о чем, мой дорогой Шелленберг: я собираюсь строить субмарины, субмарины и еще больше субмарин. На этот раз Великобритания не поставит нас на колени, угрожая голодом».
Затем он вдруг спросил: «Какое сложилось у вас общее впечатление во время разговоров с этими англичанами в Голландии? Я имею в виду, прежде чем они подверглись допросу».
«У меня сложилось впечатление, — сказал я, — что Британия будет воевать в этой войне так же беспощадно и безжалостно, как воевала во всех своих предыдущих войнах; что, даже если нам удастся оккупировать Англию, правительство и руководство страны будут вести войну из Канады. Это будет борьба не на жизнь, а на смерть между братьями, а Сталин будет наблюдать за ней с улыбкой».
В этот момент Гиммлер пнул меня по голени под столом так сильно, что я не смог продолжать, а Гейдрих сверлил меня тяжелым взглядом через весь стол. Но я не понимал, почему я не могу свободно говорить хоть бы и с Гитлером. И словно какой-то бес мне подсказывал, я не удержался, чтобы добавить: «Я не знаю, мой фюрер, действительно ли необходимо менять нашу политику в отношении Великобритании после меморандума Годесберга».
Все сидевшие за столом теперь смотрели друг на друга, ужасаясь моей дерзости. Гейдрих побледнел до корней волос, а Гиммлер смотрел на стол перед собой в глубоком замешательстве и нервно играл с кусочком хлеба.
Гитлер пристально смотрел на меня несколько секунд, но я твердо глядел ему в глаза. Какое-то время он не говорил ни слова. Пауза казалась бесконечной. Наконец он сказал: «Надеюсь, вы понимаете, что необходимо рассматривать ситуацию в Германии в целом. Изначально я хотел работать вместе с Великобританией, но она отвергала меня раз за разом. Действительно, нет ничего хуже семейной ссоры, и с расовой точки зрения англичане в какой-то степени наши родственники. Возможно, вы и правы. Жаль, что мы сцепились в этой смертельной борьбе, в то время как наши реальные враги на Востоке могут сидеть, откинувшись в креслах, и ждать, пока Европа не истощит свои силы. Вот почему я не хочу уничтожать Великобританию и никогда не буду делать этого, — здесь его голос стал резким и пронзительным, — но их следует заставить понять — и даже Черчилля, — что Германия тоже имеет право жить. И я буду воевать с Великобританией до тех пор, пока она не слезет со своего высокого коня. Наступит время, когда они будут готовы заключить с нами договор. Это моя настоящая цель. Вы понимаете это?»
«Да, мой фюрер, — ответил я. — Я понимаю ход ваших мыслей. Но не следует забывать, что менталитет островного народа отличается от нашего. У них другие традиции и история, которые определяются историческими законами, наложенными на них их островным положением, вследствие которых они являются колониальной державой. У них островной образ жизни, у нас — континентальный, и, как следствие этого, мы сейчас являемся континентальной державой. Очень трудно примирить два совершенно разных национальных характера, возникших в результате этих различий. Англичане — упорные, неэмоциональные и безжалостные; не зря их называют Джон Буль. Такая война, как эта, когда она начинается, то похожа на лавину. А кто может попытаться рассчитать ход лавины?»
«Мой дорогой друг, — ответил Гитлер, — пусть это будет моя забота. И еще одно, — сказал он после паузы, — вы разговаривали с Риббентропом о голландской ноте в отношении офицера, который умер от ран? — Затем он обернулся к Гейдриху и начал смеяться. — Эти голландцы просто дураки. Если бы я был на их месте, я бы сидел тихо. Вместо этого они играют нам на руку своей нотой. И когда наступит время, я им отплачу. Они признают, что этот человек был офицером их Генерального штаба, и это доказывает, что это они, а не мы первыми нарушили нейтралитет».
Я сказал, что еще не разговаривал с Риббентропом. Снова наступила пауза. Затем Гитлер сказал Гиммлеру: «Я с вами должен обсудить еще несколько вопросов. — Он резко встал, поклонился всем за столом, а затем повернулся ко мне и Гейдриху: — Я хочу, чтобы вы тоже остались».
Мы вышли в соседнюю комнату, где вокруг камина были удобно расставлены большие кресла. По дороге Гиммлер сказал мне: «Вы точно большой болван, но фюрера это, по-видимому, позабавило». А Гейдрих добавил: «Дорогой друг, я не знал, что вы такой англофил. Это результат ваших контактов с Бестом и Стивенсом?» Я понял, что мне лучше держать себя в руках, я и так зашел слишком далеко.
В течение следующего часа Гитлер разговаривал только с Гиммлером. Он почти все это время стоял, раскачиваясь вперед-назад на каблуках, а Гиммлер стоял совсем рядом с ним, склонив лицо к Гитлеру с выражением сосредоточенного внимания. Я услышал, как один из адъютантов СС шепнул другому: «Посмотри на Хайни — через минуту он заползет старику прямо в ухо».
Гитлер пил чай с мятой, но для своих гостей он заказал шампанского. Когда он закончил свою беседу с Гиммлером, которую вел таким тихим голосом, что больше никто не мог ее слышать, Гитлер снова повернулся к остальной компании. Он заговорил о ВВС, нахваливая работу Геринга, а особенно то, что он использует опыт ветеранов, сидевших за штурвалом истребителей в Первую мировую войну. Затем стали обсуждать средства противовоздушной обороны, военное производство и другие вопросы, имевшие отношение к войне. Я добрался домой очень поздно совершенно обессиленный.
На следующий день по распоряжению Гитлера я присутствовал на встрече Гейдриха с Мюллером, который по-прежнему выглядел очень бледным и переутомленным. Он сказал нам, что всю ночь и утро три врача — специалиста в области психиатрии работали с Эльзером и до сих пор с ним работают. Ему делали инъекции первитина, но и под влиянием наркотика он не изменил своих показаний.
Мюллер также предоставил в распоряжение Эльзера всю мастерскую плотника. Там он работал несколько последних дней и почти закончил реконструкцию своей бомбы. Он также сделал деревянный столб, идентичный столбу в пивной, и продемонстрировал, как он прятал в нем бомбу. Гейдриха это чрезвычайно заинтересовало, поэтому мы пошли наверх в те комнаты, в которых содержали Эльзера.
Его я увидел впервые. Это был бледный человек небольшого роста с ясными яркими глазами и длинными черными волосами. У него был высокий лоб и сильные руки. Он выглядел как типичный высококвалифицированный мастер, и, действительно, работа, которую он выполнял, была в своем роде шедевром. Сначала он был очень робок и сдержан и, казалось, довольно напуган. Он отвечал на наши вопросы неохотно, говоря с сильным швабским акцентом и используя минимальное количество слов. И лишь когда мы начали задавать ему вопросы о его работе, хвалить ее искусность и точность, он вылез из своей раковины. Тогда он по-настоящему вернулся к жизни и пустился в долгие увлеченные объяснения проблем, связанных с созданием бомбы, и того, как он их решал. Слушать его было настолько интересно, что я совершенно забыл о зловещей цели, на достижение которой он направил все свое мастерство.
Когда ему задали вопрос о двух его безымянных сообщниках, он ответил, как и раньше: он не знал, кто они такие, и до сих пор не знает. Гейдрих заметил, что разговаривать о взрывчатке и запалах с совершенно незнакомыми людьми опасно — разве он не понимал этого? Совершенно равнодушно — почти апатично — Эльзер ответил, что, безусловно, опасность существовала, но он учитывал это. С того дня, когда он принял решение убить Гитлера, он знал, что его собственная жизнь тоже закончится. Он был уверен, что его покушение будет успешным, благодаря его техническим способностям. Приготовления заняли у него полтора года.
Мы переглянулись. Мюллер был сильно взволнован, а у Гейдриха играла на губах небольшая ироничная улыбка. Затем мы ушли.
На следующий день четыре самых лучших гипнотизера в Германии попытались загипнотизировать Эльзера. Это удалось лишь одному из них, но даже под гипнозом Эльзер дал точно такие же показания, как и раньше.
Один из гипнотизеров провел, на мой взгляд, самый лучший анализ характера и мотивов Эльзера. Он сказал, что убийца был типичным фанатиком, который шел своим путем в одиночку. У него были психопатические навязчивые идеи в отношении именно технических вопросов, которые возникали из побуждения добиться чего-то действительно значительного. Это происходило из-за ненормальной потребности признания, усиленной жаждой мести за якобы несправедливость, которой подвергся его брат. Убив руководителя Третьего рейха, он удовлетворил бы все свои компульсивные побуждения, потому что добился бы известности и чувствовал бы моральное оправдание своего поступка, освободив Германию от большого зла. Такие побуждения в сочетании с желанием пострадать и принести себя в жертву были типичны для религиозных фанатиков и сектантов. Проверка показала, что аналогичные психические отклонения наблюдались и у других членов семьи Эльзера.
Гиммлер был крайне недоволен нашими успехами. Прежде чем идти к Гитлеру на доклад, он сказал тоном, будто просящим меня о помощи: «Шелленберг, на самом деле это не наша проблема. Нам нужно найти людей, стоящих за всем этим. Фюрер просто не поверит, что Эльзер сделал это в одиночку; он все время настаивает на том, чтобы устроить большой пропагандистский суд».
Это была проблема, которая продолжала занимать Гиммлера в течение трех последующих месяцев, и в тот период мне было крайне трудно не допустить, чтобы Беста и Стивенса втянули в это судебное разбирательство.
Я знал Гитлера лично, я работал с ним и знаком с многочисленными подробностями его повседневной жизни, его методами, а также политическими и социологическими концепциями. Поэтому я могу нарисовать портрет его личности, но, хотя я часто пытался это сделать как мысленно, так и письменно, должен признаться, что мне это никогда не удавалось.
Знания Гитлера были, с одной стороны, основательными, а с другой — совершенно поверхностными и дилетантскими. У него была высоко развита политическая интуиция при полном отсутствии угрызений совести: им управляли самые необъяснимые, похожие на галлюцинации идеи и мелкобуржуазные запреты. Но его главной доминирующей чертой характера было то, что он считал себя человеком, назначенным Провидением творить великие дела для немецкого народа. В этом была его историческая «миссия», в которую он абсолютно верил.
Именно его напряженная манера говорить и гипнотическая сила его личности создавали впечатление о его интеллекте и диапазоне знаний гораздо выше среднего уровня. Вдобавок он обладал необычайной полемической способностью, которая помогала ему побеждать в спорах даже самых знающих авторитетов в любой области зачастую с самыми губительными последствиями. Он настолько выводил их из равновесия, что о подходящих ответах они думали лишь уже после спора.
У него было неутолимое стремление к признанию и власти в сочетании с культивируемой жестокостью, которая усиливала его молниеносные реакции, энергию и решимость. Пока фортуна улыбалась ему, эти качества давали ему возможность главенствовать в Германии и привлекали к нему испуганное внимание всего мира.
Гитлер не верил в личного бога. Он верил лишь в узы крови между последующими поколениями и смутную идею судьбы или провидения. В жизнь после смерти он тоже не верил. В этой связи он часто цитировал фразу из Эдды — этого замечательного собрания древних исландских легенд, которая для него воплощала глубинную скандинавскую мудрость: «Все пройдет, не останется ничего, кроме смерти и славы подвигов».
В конце концов, вера Гитлера в его «миссию» усилилась до такой степени, что ее можно было назвать манией. А само его представление о себе самом как немецком мессии было источником его личной власти, которая делала его правителем восьмидесяти миллионов человек и за двенадцать коротких лет дала ему возможность оставить неизгладимый след в истории.
И лишь тогда, когда немецкий народ не сумел оправдать ожидания фюрера в Сталинграде и Северной Африке, вместе с намечающейся возможностью поражения интуиция Гитлера и его личностный магнетизм стали ослабевать. Более того, с конца 1943 г. у него начала прогрессировать болезнь Паркинсона. Доктор де Кринис, равно как и двое личных врачей Гитлера — доктор Брандт и доктор Штумпфеггер, сошлись во мнении, что началась хроническая деградация нервной системы.
Гейдриха информировали о малейших подробностях частной жизни Гитлера. Он знал о каждом диагнозе, поставленном докторами Гитлеру, и обо всех его необычных и ненормальных патологических наклонностях. Я сам видел некоторые из этих донесений, когда их перенаправляли в канцелярию Гиммлера после смерти Гейдриха. Они демонстрировали, что над Гитлером настолько властвовали демонические силы, побуждавшие его действовать, что его перестали посещать мысли об обычном сожительстве с женщиной. Исступленного восторга от власти в любой форме для него было достаточно. Во время своих выступлений с речами он впадал или, скорее, доводил себя до такого разнузданного неистовства, что получал от этого полное эмоциональное удовлетворение. Но такие встряски нервной системы — а возможно, и его собственное осознание тревожной странности такого состояния — заставили его искать медицинского совета у своего друга доктора Морелля, а также доктора Брандта. Однако диагноз и лечение, прописанное доктором Мореллем, не привели к улучшению его состояния: наоборот, они ухудшили его. Доктор Морелль полагал, что его симптомы неразрывно связаны со способностью Гитлера к массовому гипнозу и что именно их усиление действовало на его аудиторию, как магнит на железные опилки. Именно в этот период умственного и физического упадка сил Гитлер принял решение уничтожить евреев.
Помешательство Гитлера на расовой почве было одной из характерных его черт. Я несколько раз обсуждал это с доктором Гутберлетом — мюнхенским терапевтом, входившим в ближний круг Гитлера. Гутберлет верил в «звездный маятник» — такую астрологическую придумку и утверждал, что он дает ему способность немедленно чувствовать присутствие евреев или людей, имеющих частично еврейских предков, и различать их в любой группе людей. Гитлер использовал мистические способности Гутберлета и не раз обсуждал с ним расовые вопросы.
Ненависть Гитлера к евреям была составной частью его теории о превосходстве немецкого народа. В годы жизни в Вене он попал под влияние движения Шёнерера; Шёнерер был главным рупором антисемитизма в Австрии, а это движение имело значительную политическую силу в первые десятилетия XX в. В это время Гитлер много читал в самых разных областях знаний. Но наибольший интерес для него представляли: история германских племен, происхождение скандинавской культуры и историческая роль арийской расы. Все это он положил в основу своих расовых теорий, и из них развилась его неприязнь к иудаизму. Однако эмоциональная сила, подкреплявшая эти теории, лежала в глубине его собственного характера.
Другим человеком, оказавшим на него огромное влияние, был австрийский инженер Пляйшингер. У него Гитлер взял идею о формировании структурной организации и руководства нацистской партии по модели Ордена иезуитов. Одна фраза, постоянно повторяемая Гитлером в его речах, была взята у Пляйшингера — философа нацизма: «Евреи — это микробы чистого разложения. Они способны мыслить лишь аналитически и неспособны к творческому мышлению».
После 1943 г. его ненависть к евреям усилилась до патологической степени. Именно международное еврейство несло главную ответственность за поражение Германии. Именно евреи заставили Рузвельта и Черчилля сформулировать требование «безоговорочной капитуляции» в Касабланке. Черчилль и Рузвельт были еврейскими агентами.
Все это указывает на то, какое влияние имели эти предрассудки, сформулированные как псевдонаучные теории, в которые верили с патологической истовостью, на решения человека, который был абсолютным правителем восьмидесяти миллионов немцев. Все его реалистичное мышление, как бы оно ни было хорошо основано на политическом и историческом опыте, искажалось этими представлениями. Англичане были составной частью германской расы и поэтому были так же ценны, как и сами немцы. Окончательной целью Гитлера было добиться слияния всех германских элементов в Европе, а затем повести их в бой на коммунистические орды.
Здесь тоже его расовые теории имели решающее влияние. Независимо от того, сколько разведывательных донесений он получал об обратном, Гитлер не мог отказаться от безумной мысли, что с 1920 г. Сталин систематически проводил тайную политику перемешивания всех народов в Советском Союзе. Целью этой программы было сделать монгольский элемент населения доминирующим над всеми остальными в стране.
В этой связи я вспомнил разговор с Гиммлером. Шел 1942 г., я только что доложил о наших попытках вести переговоры о мире на Востоке между Японией и Китаем. Мы с ним оба стояли рядом с огромным глобусом. Гиммлер махнул рукой по всей территории России, а затем указал на крошечную Германию и сказал: «Если мы проиграем на этот раз, нам не будет спасения». Затем, повернувшись к глобусу, он махнул рукой по территории Китая и продолжил: «А что произойдет, если однажды Россия объединится с Китаем? Я могу лишь повторить, что на днях сказал фюрер в этой связи: „Господи, накажи Англию!“»
Изначальный замысел Гитлера состоял в том, чтобы создать с помощью Великобритании так называемое «евроафриканское пространство» как центр сопротивления в борьбе с Востоком. В конце концов, после 1940 г. признав отказ Великобритании достичь компромисса, он преобразовал эту концепцию в так называемое «евразийское пространство». Полагаясь исключительно на свою собственную силу, он хотел достичь господства в Европе и объединить все силы завоеванных народов в этом огромном стремлении. Он завоюет Восток как новое колониальное пространство для этой объединенной Европы, из которой будет исключена Великобритания.
Когда в 1940 г. началась война, я был перегружен работой. Моей главной задачей было реорганизовать Департамент контрразведки, которая занимала меня всю оставшуюся часть года. Вдобавок, так как я постоянно получал распоряжения выполнять особые задания, я иногда работал по семнадцать часов в день. Даже мои поездки верхом рано утром, служившие для меня формой расслабления, теперь были объединены с моей работой. Каждое утро я ездил кататься верхом с адмиралом Канарисом — начальником военной разведки, и во время езды мы обсуждали вопросы, представлявшие взаимный интерес, с целью координации работы наших соответствующих организаций.
В начале года Высшее командование Германии столкнулось с очень неприятным инцидентом. Двое офицеров вермахта по пути в Кёльн были приглашены в Мюнстер навестить старого друга. Один из этих офицеров был спецкурьером и перевозил чрезвычайно важные секретные документы, а именно планы нападения на Голландию и Бельгию.
В Мюнстере встреча была такой радостной, что эти два офицера опоздали на поезд в Кёльн, и поэтому их друг — майор ВВС предложил им лететь на самолете, и они согласились. Но в условиях плохой видимости майор потерял ориентацию, и они совершили вынужденную посадку неподалеку от города Мехелена в Бельгии. Офицеры сразу же решили сжечь свои документы, но оказалось, что у них нет спичек, и, прежде чем они успели придумать другой способ их уничтожения, их задержали бельгийские власти. Пока они были одни в приемном помещении в полицейском участке, они предприняли еще одну попытку уничтожить свои документы и засунули их в печку, но они все никак не загорались. Они лишь слегка подпалились, и бельгийцы без труда спасли их, а затем и расшифровали.
Когда Гитлер узнал о случившемся, он бушевал. Он сразу же заподозрил преднамеренное предательство и хотел расстрелять этих двоих офицеров без раздумий. Однако дальнейшее расследование показало, что они были виновны, самое большее, лишь в преступной халатности.
Западные державы были, разумеется, шокированы и встревожены, когда узнали о планах нападения, но, в конечном итоге, решили, что документы попали к ним в руки умышленно с подачи немцев, чтобы ввести их в заблуждение. Вероятно, они не могли даже представить себе, что мы совершили такой грубый просчет.
Вскоре после этого инцидента Гиммлер позвонил мне поздно ночью и сказал, что не смог дозвониться Гейдриху, и я должен подготовить для вермахта черновик приказа о правилах соблюдения секретности. Этот приказ должен был касаться и всех других ветвей администрации, и Гитлер хочет издать его в ту же ночь.
Гиммлер был настолько взволнован и так сбивчиво говорил, что я не смог понять, чего именно хочет Гитлер. Всякий раз, когда я пытался попросить его объяснить это четче, он становился нетерпеливым и раздраженным и, в конце концов, велел мне подготовить черновик приказа через два часа.
Я сидел за своим письменным столом по крайней мере полчаса, просто глядя перед собой. Наконец, я сумел сделать наброски того, что мне казалось главными пунктами, но, когда два часа спустя Гиммлер положил этот черновик перед Гитлером, фюрер остался им недоволен, поэтому он сам надиктовал этот приказ, назвав его Приказом № 1 всему вермахту и гражданским властям.
Главной идеей версии Гитлера было то, что все вопросы, касавшиеся ведения войны, должны были обсуждаться лишь с людьми, непосредственно занимавшимися ими. В этом, разумеется, не было ничего нового, насколько это касалось организаций, которыми руководили Гиммлер и Гейдрих, где разделение планирования и управления было основополагающим принципом уже долгое время, и доходило даже до того, что главы департаментов почти не информировали друг друга о том, чем они занимаются. Однако выяснилось, что чрезмерная засекреченность не только начала мешать сотрудничеству, но и привела к увеличению работы вдвое и дала возможность многим людям прикрывать свои неудачи и недостатки.
В начале марта 1940 г. Гитлер придумал кодовое название «Везерюбунг» для обозначения всех операций, ведущих к оккупации Германией Дании и Норвегии. В этой связи мне было дано следующее задание: активировать все разведывательные контакты с Норвегией, которые моя организация установила из Гамбурга; это были в основном служащие германо-норвежских судоходных компаний, больших рыболовных и рыбообрабатывающих фирм. (Норвежские филиалы этих фирм были укомплектованы нашими агентами.) Теперь их самой важной задачей стало давать информацию о погоде, от которой зависел флот Германии, ответственный за большие транспортные корабли и перевозку войск. Эта информация также была чрезвычайно важна для операций ВВС. Данные, замаскированные под цены продаж, предложения и отчеты о тоннаже выловленной рыбы, передавались по телефону и радио и оказались вполне удовлетворительными.
Решение Гитлера оккупировать Данию и Норвегию возникло вследствие донесений нашей разведки, предупреждавших о сосредоточении англичанами своего флота для нападения на Норвегию, и теперь моей задачей стало обеспечить секретность наших собственных приготовлений — транспортировки и концентрации войск и т. д. — к вторжению.
Но быстрота, с которой должны были быть мобилизованы флот, армия и военно-воздушные силы, делала поддержание секретности крайне затруднительным. Я сосредоточился на максимально строгом контроле за портами погрузки, территорией гаваней, гостиницами и магистральными дорогами, а пассажирские поезда были поставлены под строжайшее наблюдение. Однако в Штеттине ситуация с безопасностью была весьма зыбкой. Весь город был похож на огромный цирк в процессе установки шатра. Сюда постоянно приезжали и отсюда уезжали большие массы войск. Солдаты искали свои воинские подразделения, а сержанты и офицеры взволнованно бегали, чертыхаясь, подготавливая свои подразделения к погрузке. Солдаты были преимущественно добродушно-веселыми альпийскими стрелками из Австрии с хорошим чувством юмора, столь характерным для них. Было очень трудно заставить их серьезно относиться к мерам безопасности, и я по сей день не могу понять, как передвижения этих войск вообще могли ускользнуть от внимания вражеских разведслужб. Они могли бы совсем легко узнать о пункте назначения этих транспортов.
Среди других запросов, которые я получал, был один от Риббентропа, который хотел узнать, достаточно ли у меня спецагентов, чтобы обеспечить безопасность королевской семьи Дании в случае, если в их стране начнутся военные действия. Однако, когда настало время, все действия в Дании пошли по плану, быстро и без кровопролития.
Когда Гитлер решил оккупировать Данию и Норвегию, он не знал о проекте резолюции, принятом Верховным советом стран-союзниц 28 марта 1940 г. Эта резолюция касалась создания минных полей вдоль берегов Норвегии, Дании и Швеции, несмотря на тот факт, что это было нарушением нейтралитета этих стран. Если бы Гитлер знал об этом, это избавило бы его от множества объяснений для оправдания их оккупации.
Но мы получили полный текст этой резолюции лишь несколькими днями позже, когда один из моих агентов получил доступ к личному коммутатору Поля Рейно. Эта версия резолюции также касалась бомбардировки российских нефтяных месторождений на Кавказе и мер по препятствованию нам в получении румынской нефти.
Как раз в это время я получил от Гитлера распоряжение сотрудничать с Риббентропом с целью максимально быстрого проведения анализа переговоров в Венло и последующего расследования дела майора Беста и капитана Стивенса. Когда я приехал к Риббентропу, он стоял у письменного стола, скрестив руки на груди. Он окинул меня холодным взглядом, а затем деревянным жестом указал мне на стул рядом со своим столом. «Что вы можете сообщить?» — спросил он. Я подумал про себя: вы уж наверняка это знаете. С каким-то чувством обиды я сухо и коротко начал свое сообщение. Я не старался произвести на него впечатление, и Риббентроп, вероятно, заметил это, так как вскоре он сказал довольно приветливо: «А не можем ли мы разговаривать в более комфортной обстановке? Давайте присядем, вам будет легче управляться с вашими документами».
С того момента он стал со мной чрезвычайно обходительным. Он демонстрировал большой интерес, несколько раз вставлял вопросы и одобрительно кивал. Когда я закончил, он сказал: «Фюрер чрезвычайно интересуется вашей работой. Он твердо убежден, что эти материалы по Венло могут, безо всяких сомнений, доказать, что Голландия нарушила свой нейтралитет в пользу Великобритании. Он приказал нам вместе составить полный отчет с целью установления этого факта».
Затем он позвал своего главного юрисконсульта и помощника Гаусса, чтобы он помог нам подготовить отчет. Едва ли существовал хоть один важный документ, который не был бы составлен Гауссом, и, если у него были хоть какие-то сомнения или возражения, он всегда высказывал их Риббентропу в своей осторожной и беспристрастной манере. Но он неизменно оставлял для себя путь к отступлению со словами: «Однако если министр иностранных дел считает, что нам следует избрать этот курс, то тогда нам нужно действовать следующим образом…» У Гаусса была массивная квадратная голова ученого; он был, вероятно, величайшим авторитетом в Германии по международному праву. Он служил всем режимам с неизменной верностью и добросовестностью — социал-демократическому правительству Шейдемана, правительствам Штреземана и Брюнинга, а теперь нацистам. (В Нюрнберге он, в конечном счете, появился в роли свидетеля обвинения против своих собственных коллег и давал показания против меня по инциденту в Венло.) В начале 1940 г. Гаусс провел со мной много консультаций и в то время не имел ни малейших сомнений или колебаний в части использования своих огромных знаний для установления того, что Голландия нарушила свой нейтралитет.
1 мая 1940 г. я получил от Гейдриха приказ закончить свой окончательный отчет в течение четырех часов; в тот момент, когда он был закончен, Гейдрих отнес его Гитлеру.
На следующий день я явился к Риббентропу в министерство иностранных дел, где для передачи голландскому и бельгийскому правительствам готовились меморандумы, основанные на моем отчете, извещающие их о неизбежной оккупации их стран. Тем, кто работал над выполнением этого задания, не было разрешено покидать здание министерства.
Во время перерывов в нашей работе Риббентроп долго рассказывал мне о своем опыте взаимодействия с британской разведкой. У него была боязнь британского шпионажа, и он утверждал, что каждый англичанин, который путешествовал или жил за границей, получал задания от своей разведки. Его глубокая ненависть ко всему английскому была заметна во всем, что бы он ни сказал. «Это послужит сборищу высокомерных англичан уроком», — были его последние слова на эту тему.
Мы закончили отчет поздно ночью. И я еще должен был показать Гиммлеру его окончательную версию. Он принял меня в своих апартаментах и прочитал его очень внимательно. На следующее утро 8 мая я поехал на быстроходной машине в Верхнюю Баварию, где в вилле на берегу Штарнбергского озера находился министр внутренних дел доктор Фрик. Наш отчет должен был быть подписан им, а также министром иностранных дел для придания ему необходимого веса.
Был прекрасный летний день, и я получал огромное удовольствие от вождения. Даже самая краткосрочная отлучка от берлинского ведьмина котла была большим облегчением. Я прибыл ближе к полудню и немедленно получил аудиенцию. Фрик читал отчет, пока я давал краткие объяснения, а затем он подписал его твердой рукой. Час спустя я уже ехал назад в Берлин, куда прибыл около девяти часов вечера того же дня.
Я явился к Риббентропу, который похлопал меня по спине и попросил остаться, чтобы помочь в технической подготовке различных экземпляров меморандума. Так как я работал вместе с четырьмя секретарями, то это задание было выполнено за два часа.
Меморандумы были опубликованы рано утром 9 мая, а утром 10 мая немецкие армии начали свое наступление на запад.
Военные операции на западе продолжались согласно плану и, что довольно странно, несмотря на фиаско в Мехелене, когда планы атаки фельдмаршала фон Манштейна попали в руки бельгийцев, эти же самые планы были фактически и осуществлены. Генеральный штаб хотел изменить их, но Гитлер и фон Манштейн — это был двойной блеф — настояли на их сохранении. Немецкие армейские подразделения к югу и западу от границы остались в обороне, а наши войска атаковали узловую станцию линии Мажино и бельгийские укрепления, где было слабо защищенное «окно».
Разведка провела отличную подготовительную работу. Наши агенты, устроившиеся на работу на цементные заводы в Нанси, Сааргемюнде и Меце, поставляли нам точную информацию об укреплениях линии Мажино. Посредники, работавшие на огромных оружейных заводах Шнайдера-Крезо, сообщали нам об экипировке французских артиллерийских и танковых подразделений, и нам даже удалось достать фотокопии секретных приказов и оперативных планов из центрального офиса Второго управления. Специально подготовленные подразделения, приданные военной разведке, были задействованы в операциях против самой мощной крепости бельгийской оборонительной системы под названием форт Эбен-Эмаэль. Планы были подготовлены, изучены и тщательно отрепетированы, прежде чем эти подразделения вступили в дело. Форт Эбен-Эмаэль был захвачен с помощью партизанской тактики Бранденбургским полком-800 особого назначения при поддержке специально обученных подразделений военно-воздушного десанта. Впервые произошла такая широкомасштабная высадка десанта, а также впервые были массово применены планеры, которые приземлились на территории самой крепости. Аналогичным образом воздушным десантом был сохранен от разрушения мост через реку Шельду, и наши наступающие сухопутные войска смогли установить контакт с воздушно-десантными подразделениями за сравнительно короткое время.
Мне было дано особое задание. Работая со специалистами из министерства пропаганды, я разработал радиопрограммы и пропагандистские материалы для других средств массовой информации, предназначенные для создания максимально возможной сумятицы в стане наших врагов, особенно французов. Доктор Адольф Раскин, тогдашний директор радиостанции Саарбрюкен и мой близкий друг, был человеком, которому главным образом мы обязаны достигнутым успехом. Работая с тремя радиопередатчиками, специально снабженными очень сильным сигналом, он посылал в эфир нескончаемый поток новостных сообщений на французском языке как бы из официальных французских источников, которые на самом деле были плодом его фантазии. Эти ложные новости стали главной причиной гибельной паники и смятения в среде французского гражданского населения. Потоки беженцев заблокировали все автодороги Франции и сделали передвижение войск в тылу фронта французов почти невозможным. Тем временем, несмотря на трудности, созданные военной ситуацией, наши агенты во Франции продолжали собирать информацию, которую мы получали посредством специальной сети курьеров, пересекавших линию фронта, а также по телефону: кабель был проложен через линию Мажино в Саарбрюкен.
Другим средством, причинившим огромный ущерб, была небольшая и с виду безобидная листовка, которую распространяли в огромном количестве наши агенты и сбрасывали с самолетов. Напечатанный на французском языке и являющийся как бы предсказанием Нострадамуса — многие его предсказания действительно были в него включены — текст этой листовки предсказывал устрашающие разрушения от «летающих машин»; в нем подчеркивалось, что Юго-Восточная Франция избежит этих ужасов. При подготовке этой листовки я и представить себе не мог, что она вызовет такие колоссальные последствия. Все усилия гражданских и военных властей повернуть огромные потоки беженцев, пытавшихся достичь Юго-Восточной Франции, оказались бесполезными.
Последовали наступление бронированной танковой колонны Гудериана на Амьен и захват Абвиля, капитуляция бельгийской армии и, наконец, неудачная попытка англо-французских сил прорвать немецкое окружение в Аррасе. На этом этапе вся военная кампания была фактически выиграна.
Последующие события — неспособность немецких армий использовать свои огромные победы на традиционном поле боя во Фландрии и Франции и осуществить вторжение в Англию — находят свое объяснение в личности Адольфа Гитлера. Сторонние комментаторы выдвинули такое объяснение: на тот момент нервы Гитлера сдали, и у него не хватило смелости сделать энергичный шаг, который принес бы безусловный успех. Даже в немецком Генеральном штабе были такие люди, которые придерживались этого мнения. Но истинная причина лежала в его убеждении, что французы — умирающая нация, а англичане — братский народ германского происхождения, достойный сохранения. Великобритания, в конечном счете, сделает выводы и присоединится к Германии. Да, он отдал приказ готовить вторжение, но из-за своих глубинных чувств и озабоченности он продолжал действовать очень нерешительно. Тогда его больше занимали разногласия в Генеральном штабе, и вопреки своему обычному решительному вмешательству в качестве Верховного главнокомандующего Гитлер позволил этим трудностям и личным предрассудкам замедлить принятие решения до тех пор, пока все не сошло не нет. Это можно отчетливо увидеть во всех приказах, изданных Кейтелем в то время.
Несмотря на это, все органы политического и военного руководства с максимальной скоростью работали над подготовкой операции «Морской лев» с типично прусской тщательностью. Например, в конце июня 1940 г. мне было приказано подготовить для войск вторжения и сопровождающих их политических и административных органов небольшой справочник, в котором были бы кратко описаны самые важные политические, административные и экономические институты Великобритании и ведущие общественные деятели.
Он также должен был содержать инструкцию о том, какие меры необходимо принимать при оккупации здания министерства иностранных дел, военного министерства, министерства внутренних дел и различных департаментов разведки и Специальной службы (отдел Департамента уголовного розыска, осуществляющий функции политической полиции, а также охраняющий членов королевского семейства, английских и иностранных государственных деятелей. — Пер.). Выполнение этого задания занимало огромное количество моего времени, включая сбор материала из различных источников с помощью специально отобранных мною моих сотрудников. Когда справочник был готов, он был издан в количестве двадцати тысяч экземпляров, которые хранились в соседнем с моим кабинетом помещении. Они сгорели во время пожара в 1943 г., возникшего после одного авианалета, что стало символом окончательного провала перспектив Германии на западе.
Однажды утром в июле 1940 г. мне позвонил один из моих друзей в министерстве иностранных дел и предупредил меня о том, чтобы я ждал звонка от «старика» — имея в виду Риббентропа — как только тот будет «готов действовать». Мой друг не знал, по какому поводу будет звонок, но казалось, что это что-то ужасно срочное.
В полдень из телефонной трубки раздался звучный голос Риббентропа: «Скажите мне, мой дорогой друг, не могли бы вы немедленно приехать ко мне в офис? У вас же есть время, не так ли?» — «Конечно, — ответил я, — но не могли бы вы сказать мне, о чем пойдет речь? Возможно, у меня найдется материал, который мне следует захватить с собой». — «Нет, нет, — сказал Риббентроп. — Приезжайте немедленно. Это не такой вопрос, который я могу обсуждать по телефону».
Я сразу же позвонил Гейдриху и сообщил ему о состоявшемся разговоре, так как знал о его патологической ревности. Гейдрих сказал: «Понятно. Этот господин больше не желает консультироваться со мной — старый идиот! Хорошо, поезжайте и передайте ему мои наилучшие пожелания». Я пообещал Гейдриху дать ему подробный отчет о том, чего хотел Риббентроп.
Как обычно, Риббентроп принял меня, стоя за своим рабочим столом и скрестив руки; выражение его лица было серьезным. Он предложил мне сесть и после нескольких вежливых фраз приступил к делу. Он слышал, что у меня есть различные связи в Испании и Португалии и что я даже добился в какой-то мере сотрудничества с полицией этих стран. Я не знал, куда ведут эти замечания, и ответил очень осторожно. Не удовлетворившись моими уклончивыми ответами, он покачал головой, помолчал и сказал: «Мммммм». Вдруг он сказал: «Вы же помните герцога Виндзорского, конечно? Вы были представлены ему во время его последнего визита?» Я ответил, что не был. «У вас есть какие-нибудь материалы на него?» — спросил Риббентроп. «Пока ничего не могу сказать», — ответил я. «Ну а что лично вы о нем думаете? Как вы оцениваете его как политическую фигуру, например?» Я честно признался, что эти вопросы застали меня врасплох и в настоящий момент моих знаний недостаточно, чтобы дать должный ответ. Я видел герцога во время его прошлого приезда в Германию и, разумеется, знал то, что обычно было известно о причинах его отречения от престола. Мне казалось, что англичане разумно подошли к решению этой проблемы и что, в конце концов, традиции и ответственность должны были возобладать над человеческими чувствами и личными эмоциями. Трудно было решить, следует ли признать эту ситуацию свидетельством слабости или силы английской королевской семьи. Казалось, что во время продолжительных обсуждений этого вопроса члены правительства проявили понимание связанных с ним человеческих и политических проблем. Когда я закончил, я подумал, что глаза Риббентропа сейчас выпадут из глазниц, настолько поражен он был раскованной манерой моего изложения своей точки зрения. Он, не теряя времени, поставил меня на место.
Герцог Виндзорский был одним из самых социально ответственных и правильно мыслящих англичан, которых он когда-либо встречал. Именно это и не нравилось правящей клике; вопрос о его браке стал желанным предлогом, чтобы убрать этого честного и верного друга Германии из власти. Все поднятые вопросы, связанные с традициями и церемониалом, были совершенно второстепенными.
Здесь я попытался возразить, но Риббентроп заставил меня замолчать, сделав резкое движение. «Мой дорогой Шелленберг, у вас совершенно ошибочный взгляд на эти вещи, а также на реальные причины отречения герцога от престола. Фюрер и я уже признали эту ситуацию в 1936 г. Основная проблема этой ситуации в том, что с момента своего отречения от престола герцог находится под строгим надзором британской разведки. Мы знаем, как он к этому относится: он почти их пленник. Все попытки, которые он предпринимал с целью освобождения, несмотря на всю его осторожность, провалились. И нам известно из полученных донесений, что он испытывает все те же чувства симпатии к Германии и при должных обстоятельствах не был бы против сбежать от своего нынешнего окружения; вся эта ситуация действует ему на нервы. Нам стало известно, что он даже говорил о проживании в Испании, и если он поехал бы туда, то был бы снова готов стать другом Германии, как и раньше. Фюрер считает, что это отношение чрезвычайно важно, и мы полагаем, что вы с вашим западным мировоззрением могли бы стать самым подходящим человеком, чтобы наладить пробный контакт с герцогом, разумеется, в качестве представителя главы государства Германия. Фюрер считает, что если обстановка покажется благоприятной, то вы могли бы сделать герцогу какое-нибудь материальное предложение. Сейчас нам следует быть готовыми к тому, чтобы положить в швейцарский банк сумму в пятьдесят миллионов швейцарских франков для его собственных нужд — если он будет готов сделать какой-нибудь официальный жест, отделяющий его от маневров британской королевской семьи. Разумеется, фюрер предпочел бы, чтобы герцог жил в Швейцарии, хотя подошла бы и любая другая нейтральная страна, лежащая в поле экономического, политического или военного влияния германского рейха.
Если британская разведка попытается воспрепятствовать герцогу в этом, то в этом случае фюрер приказывает вам обмануть планы англичан даже с риском для вашей жизни и — в случае необходимости — с применением силы. Что бы ни случилось, герцог Виндзорский должен быть благополучно доставлен в выбранную им страну. Гитлер придает самое большое значение этой операции и после серьезных размышлений пришел к выводу, что если герцог начнет колебаться, то сам он не будет возражать против того, чтобы вы помогли герцогу прийти к правильному решению принудительно — даже путем угроз или применения силы, смотря по обстоятельствам. Но на вас ляжет также задача гарантировать при этом и герцогу, и его супруге, что они лично не подвергнутся никакой опасности.
В ближайшем будущем герцог предполагает получить предложение от своих испанских друзей поохотиться. Эта охота даст вам отличную возможность вступить с ним в контакт. Оттуда он может быть немедленно вывезен в другую страну. Все необходимые средства для выполнения вами этого задания будут в вашем распоряжении. Вчера вечером я снова подробно обсуждал этот вопрос с фюрером, и мы договорились предоставить вам полную свободу действий. Но он требует, чтобы вы ежедневно отчитывались ему о продвижении операции. Так что от имени фюрера я отдаю вам приказ немедленно приступить к выполнению этого задания. Вы, разумеется, готовы его выполнить?»
Какое-то мгновение я сидел оглушенный. Я действительно не мог осознать все это так быстро, поэтому, чтобы выиграть время, я сказал: «Господин рейхсминистр, могу я задать несколько вопросов, чтобы прояснить суть дела?» — «Только быстро», — ответил Риббентроп. «Вы говорили о симпатии герцога к Германии, — сказал я. — Это симпатия к немецкому образу жизни, к немецкому народу или она включает и нынешнюю форму власти?» Я тут же увидел, что зашел слишком далеко. Он отрывисто сказал: «Когда мы говорим о современной Германии, то это Германия, в которой живете и вы». — «Могу я спросить, — продолжал я, — насколько надежна эта полученная вами секретная информация?» — «Она исходит, — сказал он, — из самых надежных кругов испанского общества. Подробности этих сообщений сейчас не должны вас волновать. Любые детали, имеющие значение, вы можете обсудить с нашим послом в Мадриде». Я задал следующий вопрос: «Я правильно понимаю, что если герцог Виндзорский окажет сопротивление, то я должен доставить его в эту „другую страну“, о которой вы говорите, насильно? Мне кажется, в этом есть противоречие. Безусловно, в основе этой операции должно лежать добровольное сотрудничество герцога?» Риббентроп ответил: «Фюрер считает, что силу следует применять главным образом в отношении британской разведслужбы, а к герцогу — только в случае, если его колебания будут вызваны страхом, который помогут преодолеть наши решительные действия. Как только он снова станет свободным человеком и сможет передвигаться без надзора со стороны британской разведслужбы, он будет испытывать к нам благодарность. Что касается денег, которые будут предоставлены в его распоряжение, то пятьдесят миллионов швейцарских франков — это далеко не абсолютный максимум. Фюрер вполне готов увеличить эту сумму. Обо всем остальном не стоит слишком беспокоиться. Будьте уверены в себе и сделайте все возможное. Я доложу фюреру, что вы согласились выполнить это задание».
Я кивнул, встал и уже собрался прощаться, когда Риббентроп сказал: «Минуточку» — и, взяв телефонную трубку, попросил соединить его с Гитлером. Он протянул мне вторую трубку, чтобы я мог слышать диалог, и, когда на линии зазвучал специфический глухой голос Гитлера, Риббентроп быстро передал ему содержание нашего разговора. По голосу Гитлера я понял, что он не был доволен всем этим. Его ответы были краткими: «Да — безусловно — договорились». В конце он сказал: «Шелленберг должен особенно иметь в виду, насколько важно отношение герцогини, и приложить максимум усилий к тому, чтобы добиться ее поддержки. Она обладает огромным влиянием на герцога». — «Прекрасно, — сказал Риббентроп, — тогда Шелленберг как можно скорее полетит спецрейсом в Мадрид». — «Хорошо, — ответил Гитлер. — У Шелленберга есть все необходимые полномочия. Скажите ему от меня, что я полагаюсь на него». Риббентроп поднялся, поклонился в сторону телефона и сказал: «Благодарю вас, мой фюрер, у меня все».
Я спросил Риббентропа о доставке моих донесений, которые я должен буду отправлять по дипломатическим каналам, и наш разговор закончился коротким обсуждением технических вопросов, связанных с валютой, паспортами и т. д.
Я немедленно отправился к Гейдриху, который принял меня несколько прохладно. «Риббентроп всегда хочет использовать наших людей, когда у него появляются идеи, вроде этой. Вы слишком ценны для меня, чтобы тратить вас на это дело. Мне не нравится весь этот план. Однако если фюреру приходит в голову такая идея, то очень трудно отговорить его, а Риббентроп — самый худший советчик. Вы должны понимать, что вам придется входить в контакт с противником на передовой, и я не хочу, чтобы вы ехали один. Возьмите с собой двух надежных и опытных людей, которые знают английский язык. По крайней мере, у вас будет какая-то защита. Конечно, если бы я возглавлял британскую разведку, я бы уладил эту проблему для вас».
Следующий день прошел в приготовлениях к поездке. Я собрал всю доступную информацию, выбрал самых подходящих помощников для Мадрида и Лиссабона и оставил указания относительно работы, которая должна была быть проведена в моем департаменте в мое отсутствие.
Вскоре Риббентроп позвонил мне снова и коротко сказал: «Пожалуйста, приезжайте ко мне в министерство немедленно». Когда я прибыл туда, все, что он хотел спросить у меня, состояло в том, удовлетворен ли я своими приготовлениями и достаточно ли у меня денег. Он также спросил, разработал ли я план. Я ответил, что еще нет. Тогда он сказал, что, разумеется, все касающееся этого дела следует держать в строжайшем секрете и фюрер будет лично наказывать за малейшее нарушение секретности — фюрер хотел, чтобы он сказал мне это. Это было характерным для Риббентропа методом, что он упомянул об этом только сейчас. Я разуверил его и наконец смог уехать.
На следующее утро я вылетел через Лион и Марсель в Барселону, откуда мы полетели в Мадрид. В стране стояла удушающая жара. Голые коричневые скалы испанских гор наводили на мысль о лунном ландшафте. Пилоты, которые всегда выступали в роли спецкурьеров разведки, были моими приятелями, и один из них пригласил меня в кабину, чтобы я мог подышать свежим воздухом. Вскоре мы сделали большую дугу над старой частью Мадрида и совершили мягкую посадку.
Сначала я поехал в гостиницу для немецких государственных служащих, затем в гостиницу, где я официально зарегистрировался, и, наконец, в частный дом, где я должен был в действительности жить. После того как я освежился и переоделся, я кружным путем отправился в посольство Германии и попросил об аудиенции у посла фон Шторера.
Я коротко рассказал ему о своем задании. Было похоже, что он не имел о нем четкого представления. Также обнаружилось, что информация, на которой власти в Берлине основывали свое решение, исходила в первую очередь от него. У него были связи в обществе, которые через представителей испанской аристократии привели к герцогу Виндзорскому. Некоторые испанские и португальские аристократы были очень близкими друзьями герцога, и однажды вечером на каком-то приеме он сказал им, насколько раздражающим стал постоянный надзор за его передвижениями, и выразил недовольство всей этой ситуацией. Также он был недоволен своим назначением губернатором Бермудских островов. В различных разговорах он часто говорил, что с радостью приехал бы надолго в Испанию, чтобы избавиться от всего этого и жить спокойно со своей женой. После этого ему было послано приглашение на охоту, и он его принял. Дата еще не была назначена.
Фон Шторер сказал, что вскоре он сможет дать мне больше подробностей о том, где будет проходить охота и в какое время, а также введет меня в испанское общество, чтобы дать мне возможность сформировать свое собственное мнение для дальнейшего ведения этого дела. Место, которое должен был посетить герцог, находилось неподалеку от испано-португальской границы. Чтобы ослабить подозрения англичан в отношении планируемого полета в Испанию, лучше всего было бы назвать местность на самой границе, а затем во время одной из поездок на охоту могла бы появиться возможность заехать «по ошибке» вглубь территории Испании.
Беседа с фон Шторером не дала мне ничего нового, и поэтому мы решили подождать, когда планы герцога Виндзорского примут более определенные очертания.
Мадрид был одним из самых развитых центров немецкой разведки. Помимо ведения активной разведывательной и контрразведывательной деятельности, ее военный сектор включал от семидесяти до ста служащих, которые жили и работали в одном из экстерриториальных зданий посольства Германии. Там находились: один из наших самых важных коротковолновых постов прослушивания и дешифровки, а также метеорологическая станция со вспомогательными станциями в Португалии, на Канарских островах, в Северной и Южной Африке. Эта метеостанция имела решающее значение для операций наших ВВС и подводных лодок в Бискайском заливе и Западном Средиземноморье, тогда как центр в Мадриде также вел наблюдение за Гибралтарским проливом.
Позднее этот самый важный центр стал для меня источником больших неприятностей, так как постепенное ухудшение положения Германии под давлением союзников шаг за шагом ослабляло влияние Германии в Испании. Тем не менее нам удавалось полностью сохранять штат наших сотрудников в нем до начала 1945 г. В нашем дипломатическом обмене с испанцами мы результативно использовали полные списки личного состава американской и британской информационных служб в Испании, которые мы составили и которыми мы оправдывали нашу собственную деятельность.
Однажды вечером вскоре после своего приезда я пошел в посольство, взяв с собой своих двух телохранителей, чтобы повидаться с нашим полицейским атташе. По отзывам, он был очень толковым и опытным человеком и, помимо своих прямых функций, которые состояли в том, чтобы поддерживать связь с испанской полицией, он выполнял задания секретной службы. После того как он проинформировал меня о наших отношениях с полицией Испании и Португалии и другими испанскими властями типа таможенников и паспортистов, я решил раскрыть ему характер своей миссии, и после долгого обсуждения связанных с ней проблем мы выбрали самые лучшие контакты для нашей работы. Пока мы сможем гарантировать им, что не нарушим никаких интересов Испании, мы сможем рассчитывать на их полную поддержку и даже активное вмешательство, если возникнут затруднения. Но мы решили, что не можем открывать им характер моей миссии.
Затем я снова пошел к фон Штореру, и мы проговорили допоздна. Он рассказал мне все подробности нынешних отношений между Германией и Испанией, и мы также обсудили военную ситуацию. Помимо всего прочего, он посетовал на часто некорректную информацию, собираемую Auslandorganisation — организацией НСДАП за рубежом. Он считал, что необходимо объединить пока что полностью неконтролируемые и хаотичные политические разведывательные службы. Мы обсудили личные разногласия между главами нацистских организаций, между Гейдрихом и Канарисом и между Гейдрихом и Боле — руководителем Auslandorganisation. Я указал ему на растущие разногласия между Гиммлером и Риббентропом, которые поссорились из-за политики в Румынии.
Фон Шторер объяснил мне свою точку зрения на политику в Испании и попросил меня изложить ее министру иностранных дел по моем возвращении. Постоянное давление из Берлина, особенно после окончания войны во Франции, с целью вовлечения Испании в войну на нашей стороне было понятно, но в Берлине видели всю ситуацию лишь с точки зрения своих собственных интересов и демонстрировали слишком мало понимания испанского менталитета и текущей ситуации в стране. Он знал, что в Берлине недовольны его «мягкой» позицией, но ничто не могло изменить факты. У него был более всеобъемлющий взгляд на отношение испанцев и огромные трудности, связанные с возможностью как-либо изменить ситуацию. Испания получила максимально возможную помощь из Германии в гражданскую войну, и страна, а особенно генерал Франко, была искренне ей благодарна. Главной проблемой в Испании были экономические условия, возникшие в результате мощного социального переворота, вызванного гражданской войной. Фон Шторер был уверен, что руководители Испании искренне дружески относятся к Германии, но возникали трения из-за постоянного нажима Риббентропа с целью создания европейского блока и попыток заставить Испанию в него войти. Как видели в Берлине, это могло быть необходимой составной частью нашей программы, тогда как Испания ввиду своего географического положения и исторического развития была как бы больше мостом в Африку и не хотела сдавать свою позицию. Более того, если бы Германия могла предложить достаточную материальную помощь для удовлетворения потребностей Испании, то главный аргумент Франко против вступления в войну был бы устранен. На народ Испании сильное впечатление производили военные успехи Германии, но в хорошо информированных кругах существовало мнение, что война может продлиться дольше, чем военные и политические руководители Германии хотели бы верить. Германии еще не удалось уничтожить Великобританию, что было предварительным условием окончательной победы. Попытка Гитлера изолировать Англию политически пока что покоилась только на остриях наших штыков. Реальный дипломатический успех ускользал от нас, и мы также не могли перетянуть на свою сторону народы завоеванных стран. Построение новой Европы оставалось иллюзией.
Цель фон Шторера в этом долгом разговоре была совершенно ясна. Он хотел использовать меня: чтобы я предостерег Берлин от чрезмерного оптимизма в отношении вступления Испании в войну.
Мы коротко поговорили о моем задании. Я решил в этом деле положиться на отношение герцога Виндзорского. Я был против применения силы, за исключением противодействия любым шагам, которые может предпринять британская секретная служба.
На следующий день я обедал с одним своим испанским другом, который смог убедить меня в том, что он устранит любые трудности, которые у меня могут возникнуть на границе.
Тем временем из Лиссабона не поступало никаких вестей. Казалось, что герцог Виндзорский не очень-то и спешит на охоту. Чем больше я об этом думал, тем более вероятным мне казалось, что вся эта история основана всего лишь на импульсивном высказывании, сделанном, возможно, в мимолетном настроении, а серьезность, которая была ему приписана, была исключительно желаемым, выдаваемым за действительное. Я решил, что мне лучше всего немедленно поехать в Лиссабон, где я смогу сформировать свое собственное мнение на месте.
Чтобы быть готовым действовать, я договорился, чтобы был куплен и отправлен в Лиссабон автомобиль американской марки, а также отправлен быстроходный автомобиль, принадлежавший разведке. Высокопоставленный португальский чиновник — мой друг — устроил так, чтобы я проживал в доме семьи еврейско-голландских эмигрантов в Лиссабоне. Однако сначала я нанес визит своему приятелю-японцу, с которым я познакомился, когда останавливался в Лиссабоне, выполняя свою миссию в Дакаре. Произошла сердечная встреча после долгой разлуки. Я попросил его раздобыть для меня точную информацию о нынешней резиденции герцога Виндзорского в Эшториле: сколько входов в доме, какие этажи заселены, а также все возможные подробности о слугах и мерах, принятых для охраны герцога. Мой друг никак не отреагировал на эту просьбу, за исключением своей обычной вежливой, предупредительной улыбки. И он не проявил никакого любопытства, не задал ни одного вопроса. Он просто отвесил глубокий поклон и сказал: «Для моего друга никакое задание выполнить не сложно».
Вечером я вышел на короткую прогулку по городу, а затем вскарабкался по крутому холму к посольству Германии. Из его окон открывался великолепный вид на устье реки Тежу и гавань. Посол фон Гюне был уведомлен о моем визите и сердечно приветствовал меня. Он был несколько удивлен данными мне полномочиями, но несколько раз повторил, что находится полностью в моем распоряжении. Я сразу же рассказал ему о своем задании и добавил, что если честно, то я пришел к выводу, что его невозможно выполнить. Однако я должен попытаться и приложить к его выполнению максимум усилий, так как если Гитлер принял такое решение, то конец всем спорам. Я попросил фон Гюне помочь мне, особенно в получении информации, чтобы у меня могло сложиться целостное представление об истинном отношении герцога Виндзорского. Фон Гюне сказал, что он действительно слышал, что герцог выражал свое неудовольствие сложившейся ситуацией, но подумал, что все это сильно преувеличено сплетниками. Я принял меры к установлению связи с центральным управлением в Берлине, и мы обсудили общие проблемы в Португалии. Влияние англичан в этой стране было значительным, но, с другой стороны, существовало большое опасение, что однажды Англия и Америка могут принять решение использовать Португалию в качестве плацдарма для вторжения в Средиземноморье, особенно Африку. В стране все еще повсеместно случаются беспорядки, хотя Салазар принимает очень энергичные и разумные меры для удержания экономики в равновесии. Не следует недооценивать советское влияние в крупных городах, особенно Лиссабоне. Военная мощь Португалии выросла, но ее все еще нельзя считать значимым фактором, за исключением разве что береговой охраны, которой уделяется очень много внимания. Служба госбезопасности постоянно работает и имеет большую сеть информаторов. Имеет место соперничество между нами и англичанами с целью установить большее влияние на полицию Португалии.
Когда фон Гюне почувствовал, что может мне доверять, он выразил облегчение, что своими действиями я не собираюсь вызывать напряжение в отношениях между Португалией и Германией. Затем мы обсудили инцидент в Венло, и он сказал, что получил интересную информацию о нем из самых надежных источников. Великобритания и Франция действительно верили в существование сильного заговора в германской армии, и это повлияло на их политику больше, чем они готовы были признать. Это в большей степени относилось к Франции, где правительство пришло к смехотворному выводу, что Германия внутренне настолько слаба ввиду оппозиции армии нацистам, что больше не может считаться опасным противником.
На следующий день я снова пришел к своему другу-японцу. Он и его организация проделали отличную работу. Он вручил мне подробный план дома, сообщил количество слуг и охраны, выделенной португальской полицией, а также дал отчет о силах британской разведки. Он также подготовил для меня подробное описание распорядка дня дома.
Вечером у меня состоялся долгий разговор с моим приятелем-португальцем. Я знал, что у него есть финансовые трудности, поэтому я немедленно предложил ему некую сумму денег в обмен на полную картину настроений среди португальских государственных служащих. Через час у меня уже была эта информация. Британское влияние, основанное на долгой традиции и опыте, безусловно, было сильнее нашего; с другой стороны, было удивительно, насколько продвинулась вперед Германия за последнее время. Обладая этой информацией и щедро тратя деньги, я сумел организовать значительную подпольную деятельность.
За пару дней я раскинул густую сеть информаторов вокруг резиденции герцога. Мне даже удалось заменить охранников из португальской полиции на своих людей и внедрить информаторов среди слуг, так что через пять дней я знал о каждом инциденте, который происходил в доме, и каждом слове, сказанном за обеденным столом. Мой друг-японец тоже работал в своей тихой, но очень эффективной манере для получения для меня дополнительной информации. Португальское общество стало третьим ее важным источником, и нечаянные замечания и сплетни на различных soirées (званые вечера — фр.) и приемах тоже передавались мне.
Через шесть дней у меня была полная картина: герцог Виндзорский уже не собирался принимать приглашение на охоту; его сильно раздражал постоянный надзор британской разведки; ему не нравилось назначение на Бермудские острова, и он предпочел бы остаться в Европе. Но у него явно не было намерений ехать куда-либо для проживания хоть в нейтральную страну, хоть во вражескую. Согласно полученным мной сообщениям, самое большее, что он когда-либо говорил на эту тему, это однажды в кругу друзей-португальцев, что он скорее останется в какой-нибудь европейской стране, чем поедет на Бермудские острова.
Однако все мои информаторы полагали, что на герцога можно оказать влияние, особенно если появится возможность усилить его и без того уже сильное отвращение к своим охранникам из разведки. Поэтому я устроил так, чтобы высокопоставленный португальский полицейский чин сказал герцогу, что его охрану придется увеличить ввиду полученной ими информации о том, что за герцогом следят — это то ли его собственная разведслужба, то ли вражеская, этого они не могут сказать, но будет лучше подстраховаться. В ту же ночь я подстроил инцидент в саду герцогской виллы: в ее окна были брошены камни, и в результате португальской охраной был проведен интенсивный обыск во всем доме, который вызвал значительный беспорядок. Затем я распустил слухи среди слуг на вилле о том, что за всем этим стоит британская разведка, которая получила приказ сделать пребывание герцога в доме максимально неприятным и тем самым заставить его быть более готовым к отъезду на Бермуды. Четыре дня спустя в дом был доставлен букет с запиской, в которой говорилось: «Берегитесь махинаций британской секретной службы. Португальский друг, который близко к сердцу принимает ваши интересы».
Эти мелочи были, конечно, сравнительно не важными, но они стали объектами обсуждения и вызывали определенные подозрения и неприятные чувства. Во всяком случае, мне пришлось предпринимать какие-то действия, потому что Берлин постоянно требовал донесений об успехах, и эти шаги, несколько драматизированные, служили мне материалом для отчетов. Я даже рассматривал возможность, чтобы мои друзья организовали для меня встречу с герцогом, но возможность того, что из этого получится что-то путное, казалась настолько туманной, что я ничего не стал предпринимать.
Неделю спустя мой приятель-японец предупредил меня, чтобы я был очень осторожен. Он был убежден, что британская разведка что-то заподозрила. Однажды действительно мне показалось, что за мной тенью следуют двое английских агентов. Я попытался всеми возможными способами стряхнуть с себя слежку, внезапно изменяя маршрут движения, пересаживаясь с автобуса в такси и обратно, но я не смог от них отделаться. Наконец после двухчасового преследования мне удалось сделать это: я зашел в церковь Фатимы неподалеку от моего дома и вышел из нее через боковую дверь. (Когда в 1945 г. меня допрашивали люди из британской разведки, я понял, что им в то время ничего не было известно о моих планах, а также о том, что я находился в Португалии.)
Ответы из Берлина на мои донесения становились все холоднее и холоднее. Затем почти через две недели я внезапно получил телеграмму от Риббентропа: «Фюрер приказывает, чтобы немедленно было организовано похищение». Это был неожиданный удар. Так как герцог практически не был благосклонен к нашим планам, его похищение было бы безумием. Но что я мог сделать? Я был уверен, что за этим приказом стоит лишь один Риббентроп. Он совершенно неправильно оценивал ситуацию и, вероятно, искажал мои донесения, чтобы убедить Гитлера санкционировать эту последнюю глупость.
Посол встревожился так же, как и я, хотя я тут же уверил его в том, что не имею намерения исполнять полученный приказ. Вечером я обсудил это с моим приятелем-японцем. Мне кажется, я различил легкое презрение в его глазах. Он долгое время молчал и наконец сказал: «Приказ есть приказ. Он должен быть выполнен. В конце концов, это не должно быть слишком трудно. У вас будет вся помощь и поддержка, какие вам только понадобятся, и на вашей стороне будет эффект неожиданности». После еще одной паузы он сказал: «Ваш фюрер, конечно, знает, зачем он хочет заполучить в свои руки герцога Виндзорского. Но что вы на самом деле хотите обсудить со мной? Как выполнить этот приказ или как избежать его выполнения?» Мне было немного обидно, что он счел необходимым напомнить мне о моем долге. Я попытался объяснить ему, что Гитлер пришел к этому решению на основе ложной информации.
Наконец он сказал, сделав небольшое движение головой: «Как вы оправдаетесь перед вашим фюрером — не мое дело. Давайте больше не будем терять время, а обсудим, как вам обойти этот приказ. Вам нужно сохранить лицо; это означает, что вы должны устроить все таким образом, чтобы эту операцию было совершенно невозможно осуществить. Здесь я не могу помочь вам, так как не могу влиять на тех, кто отвечает за охрану герцога, но эта охрана должна быть усилена до такой степени, что любая насильственная попытка была бы исключена. Вы можете свалить вину на португальского полицейского чиновника, про которого вы можете сказать, что он подозревается в работе на англичан. Вы можете даже устроить небольшую стрельбу, которая, разумеется, ни к чему не приведет. И возможно, если вам повезет, у герцога после этого сдадут нервы и он обвинит во всем своих собственных людей».
Я медленно вышел из дома. Нам больше нечего было сказать друг другу. Был чудесный вечер, ясный и звездный. Но мне не было покоя. Мое положение было чрезвычайно трудным, тем более что я не мог понять отношение двух моих спутников, которых Гейдрих отправил вместе со мной.
В тот вечер я ужинал со своим португальским другом в небольшом ресторане. Я чувствовал себя уставшим и обессиленным и не хотел больше обсуждать эту тему. Но чтобы испытать его реакцию, я сказал: «Завтра я должен перевезти герцога Виндзорского через испанскую границу силой. План должен быть разработан сегодня вечером». Мой друг вышел из своего обычного апатичного состояния, когда я продолжил: «На скольких твоих людей — которым потом придется покинуть страну — я могу рассчитывать? И сколько будет стоить все это провернуть?»
Мой друг выглядел испуганным. «Я не могу взять на себя ответственность за такое дело, — сказал он. — Люди могут быть убиты. Это будет очень трудно — не только здесь, но и на границе». Он нервно чертил геометрические фигуры на скатерти своим ножом. После паузы он дал свой окончательный ответ. «Нет, я не могу тебе помочь. И я не понимаю, какая польза может быть от герцога Виндзорского, если ты похитишь его силой. Это неизбежно станет известно, и я не думаю, что престиж твоей страны от этого вырастет. И в твоем приказе нет упоминания о его жене. Но ведь именно Гитлер указал на ее значимость в жизни герцога. Ты прав, вероятно, за этим стоит Риббентроп. Давай быть реалистами; если ты считаешь, что должен выполнить этот приказ, я не буду ставить тебе препоны, но я не смогу помочь тебе чем-то еще».
Тогда я сказал ему, что полностью разделяю его точку зрения. Его облегчение было явным, и он с огромным воодушевлением стал обсуждать со мной, как нам обойти этот приказ. На следующее утро он сделал так, что к охране герцога были добавлены еще двадцать португальских полицейских. За этим немедленно последовало усиление мер безопасности со стороны англичан. Об этих двух фактах я донес в Берлин в длинном сообщении и попросил дальнейших указаний.
Два полных тревоги дня они держали меня в ожидании. Наконец пришел лаконичный ответ: «Вы несете ответственность за меры, соответствующие ситуации». Не очень дружелюбное сообщение, но оно показало, что, как я и надеялся, Берлин стал более трезво смотреть на это дело.
Тем временем приближалась дата отъезда герцога из Лиссабона. Сэр Уолтер Монктон — очевидно, высокий чин в британской разведке (каким он мне показался тогда) — приехал из Лондона, чтобы гарантировать своевременный отъезд герцога.
Чтобы сохранить лицо, я доложил в Берлин, что следующая информация была получена через чиновника полиции, который, как мы знали, работал на англичан: за последние несколько лет между герцогом и британской разведкой возникло значительное напряжение; герцог полон решимости остаться в Европе, но на него оказывается сильное давление, чтобы он этого не сделал; британская разведка планировала продемонстрировать ему опасность, которой он подвергается со стороны вражеских разведслужб, и для этого подложить на корабль бомбу с часовым механизмом, которая должна была взорваться за несколько часов до его отъезда на Бермуды — разумеется, с предосторожностями, чтобы герцог не пострадал.
Что касается реальной и ложной тревог, то португальская полиция находилась в состоянии лихорадочной активности и возбуждения. Корабль несколько раз обыскали сверху донизу. Меры безопасности были удвоены, а затем еще раз удвоены; все способствовало тому, чтобы подтвердить мои донесения в Берлин о невозможности осуществить похищение.
В день отплытия герцога я находился в башне посольства Германии, откуда наблюдал за его кораблем в полевой бинокль. Корабль я видел так близко, что мне казалось, я могу почти коснуться его. Герцог и герцогиня в назначенное время взошли на борт, и я узнал сэра Монктона. Возникло какое-то напряжение по поводу ручной клади. Португальские полицейские в своем рвении настаивали и на его обыске тоже. Наконец корабль отдал концы и пошел к широкому устью реки Тежу. Я медленно возвратился домой. Эта глава была закрыта.
Оставался только вопрос о том, как меня примут в Берлине. Если бы я смог лично доложить обо всем Гитлеру, то я был уверен, что все будет нормально. Но если доклад будет делать Риббентроп, то у меня, вероятно, возникнут проблемы. Остаток дня я провел за составлением своей последней телеграммы в Берлин.
На следующий день, попрощавшись с друзьями, я поехал на машине из Лиссабона в Мадрид, а оттуда вылетел в Берлин и немедленно по прилете явился к Риббентропу. Он принял меня довольно холодно: выражение его лица было отстраненным, рукопожатие — формальным. Было видно, что он недоволен. Он коротко сказал: «Докладывайте, пожалуйста». Я сохранял спокойствие и говорил ровно; мой устный доклад очень точно следовал моим письменным донесениям, которые я отсылал из Лиссабона. Когда я закончил, он некоторое время смотрел перед собой, а затем сказал монотонным и уставшим голосом: «Фюрер тщательно изучил вашу последнюю телеграмму и попросил меня сказать вам, что, несмотря на свое разочарование исходом дела, он согласен с вашим решением и выражает свое одобрение ваших действий».
Я испытал огромное облегчение, услышав это, и должен признаться, что почувствовал огромное уважение и благодарность Гитлеру за его реакцию. Риббентроп, который явно действовал согласно указаниям, сменил тему, и в течение полутора часов мы в довольно свободной манере обсуждали общую ситуацию в Испании и Португалии. Очень осторожно я попытался довести до его сведения точку зрения посла фон Шторера, но Риббентроп тут же прервал меня, сердито сказав: «Жаль, что вы не оказали на фон Шторера давления, чтобы пробудить его от его летаргического сна. Мы сами знаем, что ситуация непростая, но для этого-то он и находится там — чтобы изменить ее».
Я попытался парировать: «Совершенно верно, однако чрезвычайно сложно изменить отношение человека в дискуссии и повлиять на него психологически, когда его отношение основывается на структурном развитии страны». Но Риббентроп не желал соглашаться, и я заметил, что он снова пытается оборвать обсуждение этого вопроса.
Риббентроп был своеобразным человеком. У меня сложилось сильное впечатление в тот день, что все в нем было заученным и неестественным, без малейших признаков спонтанности. Строгость выражения его лица, видимые усилия, которые он прилагал, чтобы улыбаться, искусственность его жестов — все это формировало впечатление, что человек надел маску, и мне было интересно, что на самом деле происходит за ней. Было совершенно невозможно вызвать в нем какие-то чувства или убедить логическими доводами. При попытке сделать это возникало ощущение, что он вообще не слушает собеседника. Возможно, это было следствием неуверенности в себе — страха, что он не сможет удержаться на своем посту и отстоять свою точку зрения. Я знал, что никогда не смогу установить настоящий контакт с этим человеком.
Днем я явился к Гейдриху. Он слушал спокойно, несколько раз кивнул и наконец сказал: «Довольно разочаровывающее дело. Прошу вас, постарайтесь не слишком тесно общаться с Риббентропом. У меня есть ощущение, что вы в первую очередь не должны были соглашаться на выполнение этого задания. Очевидно, вы с самого начала понимали, чем это, вероятно, закончится. Должен сказать, что вы выполнили его довольно благоразумно».
Здесь я хотел бы рассказать о чрезвычайно интересном деле, которым мы занимались летом 1940 г. В то время я получил следующее сообщение из нашего контрразведывательного управления в Варшаве: «Надежный информатор Y-3, хорошо нам известный, сообщает, что сегодня или завтра из Варшавы в Берлин выезжает важный курьер польского движения Сопротивления, вероятно на ночном экспрессе. Имя и описание курьера отсутствуют, неизвестны также ни пункт его назначения, ни адрес, ни характер сообщений, которые он везет».
Это казалось слишком малым, чтобы с этим что-то делать. Если курьер должен уехать из Варшавы в тот вечер, то едва ли у нас будет достаточно времени, чтобы предпринять какие-то действия. Однако я дал указания в Варшаву попытаться получить более подробную информацию через Y-3, но действовать крайне осторожно, чтобы подозреваемый не оказался предупрежден, и сказал, что лично займусь этой операцией в Берлине. Затем я вызвал к себе в кабинет одного из командиров наших летучих отрядов, чтобы обсудить эту проблему. Во-первых, мы должны были «просеять» всех подозрительных людей в экспрессе Варшава-Берлин.
Из опыта мы знали, что теоретически их число едва ли будет превышать восемь человек. В ключевых пунктах вдоль маршрута, и особенно в Берлине, нужно разместить спецагентов, готовых взять каждого из этих людей под наблюдение. За каждым из этих людей следует установить плотный надзор независимо от того, приведет он к каким-то результатам или нет. В таком деле удача играет такую же большую роль, как и квалификация. А командир летучего отряда был очень квалифицированным специалистом. В ту ночь он со своими людьми выделил шесть подозреваемых на борту экспресса, которые могли бы быть курьерами. Ему удалось передать информацию группам наружного наблюдения, ожидавшим поезд в Берлине, которым, в свою очередь, удалось взять под наблюдение всех шестерых — виртуозное достижение с учетом малости времени, имевшегося в нашем распоряжении для подготовки.
Командир летучего отряда принес мне отчет о проверке паспортов всех пассажиров — а их было приблизительно пятьсот человек, — которую его люди произвели на границе. Среди них был один человек, который вызвал у них особый интерес, — некий Неб…, документы которого были не совсем в порядке. Человек утверждал, что он по национальности поляк, но эксперт-лингвист в составе летучего отряда различил белорусский акцент. Неб… вел себя несколько нерешительно — как раз достаточно нерешительно для того, чтобы вызвать подозрения у этих опытных криминалистов. Когда этого человека спросили о пункте его назначения, он сначала назвал Франкфурт-на-Одере, а потом Берлин. Цель его поездки, как он объяснил, состояла в том, чтобы провести деловые переговоры в берлинском офисе японской компании «Мицуи» — одной из крупнейших японских фирм. Его вывели из купе для личного досмотра, но досмотр ничего не дал. Не было ничего интересного и в его личных бумагах, и их исследование с помощью инфракрасного света не выявило никаких невидимых чернил.
Неб… ехал в купе со спутником К., который был гораздо спокойнее и увереннее в себе и документы которого были в полном порядке. Он тоже сказал, что целью их поездки было проведение деловых переговоров с японской фирмой. В его портфеле не было ничего, кроме деловой переписки, и, так как не было ничего, что вызывало бы какие-то подозрения в его отношении, его не подвергали личному досмотру.
Командир летучего отряда посоветовал нам держать этих двоих под особым наблюдением. «Доверьтесь моему опыту, — сказал он. — С этим Неб… что-то не так, а К. с ним связан. Я проверил всех в этом поезде и всегда возвращаюсь к этим двоим».
В полдень я получил первые донесения. Неб… расстался со своим спутником и отправился в гостиницу рядом со Штеттинским вокзалом в Берлине, а К. — в район Штеглиц, где вошел в маленькую трехкомнатную квартиру.
К вечеру того же дня все прояснилось и в отношении четырех других подозреваемых. Вся их подноготная была изучена и оказалась вне всяких подозрений. Просто на всякий случай мы продержали их под наблюдением еще три дня.
Тем временем расследование в Варшаве показало, что Варшавские адреса, которые назвали Неб… и К., оказались ложными. И квартира в Штеглице не была снята на имя К. Осторожное расследование, проведенное через страховую компанию, выявило самое интересное: квартира была арендована сотрудником посольства Маньчжурии в Берлине.
Наблюдение было усилено. Неб… и К. не могли и шагу ступить или по телефону поговорить, чтобы я об этом не узнал. Вскоре выяснилось, что К. использует Неб… как связного с внешним миром. Он был чрезвычайно осторожен, вероятно, из-за трудностей, с которыми он столкнулся на границе. Он не покидал квартиру и лишь один раз поговорил по телефону с Неб… и попросил его прийти к нему домой. Это произошло на третий день наблюдения.
Неб… провел в квартире К. лишь полчаса, а затем вернулся в свою гостиницу. Оттуда он позвонил в посольство Маньчжурии и спросил, может ли он прийти туда. «Лучше будет, если вы со своим другом выйдете на прогулку, — сказали ему. — Встреча состоится послезавтра в Тиргартене. Он сможет поговорить с Николь на скамейке».
На следующее утро Неб… пошел к К. домой, очевидно с целью сообщить ему о встрече. К. по-прежнему не выходил из квартиры и не принимал никаких посетителей. Он сидел в своей норе, как крот.
В тот вечер в гостиницу к Неб… пришла хорошо одетая женщина. На следующее утро у меня был уже о ней отчет: она была поваром в посольстве Маньчжурии, подданная Польши, но с маньчжурским паспортом. Мы получили эту информацию от помощника сторожа посольства — берлинского парня, которого мои агенты использовали в качестве информатора. Он сказал нам, что в посольстве Маньчжурии работают шесть поляков и у всех у них маньчжурские паспорта. В нашем министерстве иностранных дел и Зарубежной службе полиции мы выяснили, что трое из этих поляков имели право на дипломатические привилегии. Мы ничего не смогли найти о ком-либо по имени Николь, которое, без сомнения, было псевдонимом.
Теперь я должен был принять решение, производить ли арест сейчас или продолжать наблюдение. Это был чрезвычайно деликатный вопрос. Арест, разумеется, нужно было бы осуществлять во время встречи в Тиргартене. Но кто придет на встречу к Неб… и К.? Поляк с маньчжурским паспортом — даже если один из троих, обладающих дипломатической неприкосновенностью? Или, возможно, настоящий маньчжурец? Или японец?
Я не мог получить из Варшавы никакой дополнительной информации. Имена Неб… и К. были совершенно там неизвестны, и невозможно было установить какие-либо связи.
Одно казалось несомненным: разведка движения польского Сопротивления сотрудничала с посольством Маньчжурии, что было все равно что с посольством Японии. Другими словами, они явно работали вместе с японской разведкой.
Большую часть вечера я пытался прийти к какому-то решению. Наконец, я пришел к следующему заключению: Y-3 донес о поездке некоего курьера. Мы напали на след двух подозрительных людей, хотя, кто из них курьер, оставалось еще выяснить. Но Y-3 упомянул лишь одного человека, а наше наблюдение показало, что Неб… все это время играл второстепенную роль. Таким образом, не вызывало сомнений то, что курьером был К. Курьер мог передавать информацию либо устно, либо письменно. Если К. должен передать на встрече в Тиргартене письменные материалы, тогда арест следует производить в момент их передачи, чтобы заполучить их в свои руки. Личный досмотр человека, обладающего дипломатической неприкосновенностью, будет трудным делом. Если же он будет передавать информацию устно, то наши агенты должны постараться ее максимально подслушать.
В тот же вечер я связался с департаментом парков города Берлина и смотрителем Тиргартена. На следующее утро мои агенты уже работали в Тиргартене, одетые в рабочую одежду и снабженные соответствующими садовыми инструментами. Маскировка была хорошо выбрана: никто не обращал на них ни малейшего внимания. Они получили указания арестовать всех действующих лиц встречи в момент передачи любых письменных документов. Если же информация будет передаваться устно, то они должны подслушать столько, сколько будет возможно. Они должны сами решать, производить ли арест или нет, на основе того, что они услышат.
Точно в десять часов К. приехал на такси. Пока он платил за проезд, он окинул местность быстрым взглядом и прогулочным шагом направился по одной из аллей парка; пройдя около ста ярдов, он вернулся. После того как он проделал это во второй раз, к нему присоединился другой мужчина, и после короткого приветствия К. вынул из кармана брюк небольшой сверток, обернутый в белую бумагу, и отдал его этому человеку. Через мгновение оба они были арестованы моими агентами. Через двадцать минут был арестован и Неб…, а через два часа — повариха посольства Маньчжурии. К семи часам вечера того же дня мы арестовали всех поляков, работавших в посольстве Маньчжурии. Я решил не обращать внимания на их дипломатические права. Позже мы всегда сможем объяснить, что была допущена ошибка. Однако я немедленно проинформировал заместителя министра иностранных дел Лютера.
Мы решили, что центр шпионской сети должен находиться в Варшаве. Берлин был лишь местом встреч. В ходе последовавших допросов нашей задачей было выяснить как можно больше об организации в Варшаве.
Мы были совершенно правы, предполагая, что Неб… — второстепенный персонаж. На допросе было нетрудно сломать его. Однако его показания были не очень информативными, так как он многого не знал. Его главной функцией было выступать в роли курьера между одним из главных агентов польского движения Сопротивления в Варшаве и украинской группой (он говорил по-русски лучше, чем по-польски), которая, как считалось, симпатизировала нам. Это была так называемая группа Мельника.
Однако К. был человеком совершенно другого типа. Будучи стопроцентным поляком, он хранил невозмутимое славянское спокойствие, которое ничто не могло поколебать. Он был фанатичным националистом, и мои следователи ничего не смогли с ним поделать.
Информация, содержавшаяся в пакете, была поразительной: в нем лежала средних размеров почти новая щетка для одежды с серебряной задней частью и неоткрытый тюбик с зубной пастой. Однако задняя часть щетки была съемной, и в ней, скрытый в полости, мы нашли маленький алюминиевый цилиндрик, содержавший ленты микропленки. Мы с величайшей осторожностью открыли и тюбик с зубной пастой и обнаружили, что в нем также находится алюминиевый цилиндрик с микропленкой.
В общей сложности там находились десять микропленок, на которых — при увеличении — были три полные папки с информацией. В первой была информация об общей политической ситуации в Польше на оккупированных как нами, так и русскими территориях, которые, кстати, оказались гораздо хуже, чем мы. Донесение было написано частично на французском языке и частично на английском, но большая его часть была написана на польском, и эта часть, в которой содержался анализ психологических и практических ошибок обеих оккупационных властей, была чрезвычайно хорошо написана, и содержание было отлично разложено по полочкам. Мнение было вполне объективное, а не узконационалистическое. Такой отчет мог быть написан лишь благодаря хорошо организованной информационной службе и демонстрировал рамки подрывной деятельности польского движения Сопротивления, а также талант заговорщиков среди поляков.
Далее в отчете были изложены методы работы польского Сопротивления и его дальнейшие планы. Это было написано явно с целью обеспечения себя финансовой помощью со стороны разведок других стран. Судя по обстоятельствам, при которых эти материалы попали в наши руки, было ясно, что японцы использовали эту организацию и ее широкую информационную сеть.
Вторая часть донесения усиливала впечатление, полученное от первой части. В ней содержалась информация о численности и расположении немецких оккупационных войск — самые точные данные в численном выражении. Когда я показал это донесение офицерам в OKW (Высшее командование вооруженных сил Германии), они были поражены точностью этих цифр, правильных до самых точных деталей, таких как численность каждого батальона. В ней также были описаны планы и еще не введенные в действие меры, информация о которых могла быть получена не путем наблюдения, а только от немецких офицеров. Польские женщины, вероятно, провели среди них отличную работу.
На второй день расследования мой главный следователь доложил: «Я ничего не могу добиться от К., он ужасно упрям. Разрешите мне быть с ним пожестче».
«Об этом не может идти речи, мой дорогой друг, — ответил я. — Это всего лишь показывает, что ваши методы допроса не годятся. Грубое обращение на заставит его говорить. Оставьте эти методы господину Мюллеру и его банде. Я не хочу, чтобы эти методы здесь использовались. Я сам поговорю с К. Дайте мне переводчика, которого он еще не видел, чтобы он не сдерживался. Я дам вам возможность увидеть результаты моего допроса позже».
Должен признаться, что этот К. меня сильно заинтересовал. У нас было достаточно доказательств, чтобы осудить и казнить его, но это вряд ли улучшило бы ситуацию в Польше. Вскоре его привели в мой кабинет. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина с красивым лицом. Каждое его движение выдавало в нем польского офицера. Он знал, с кем он говорит, и обращался ко мне с большим уважением, но сдержанно. Его отношение ко мне слегка отличалось от его отношения к следователям. Я обращался к нему как к коллеге-офицеру. Я объяснил ему свою ситуацию и попросил его поставить себя на мое место: мои подчиненные не добиваются успеха, допрашивая его. Я запретил им применять насилие. Я хочу обращаться с ним как с коллегой-офицером и выражаю надежду, что он это ценит. «Вы, вероятно, сознаете свое положение, — сказал я. — Доказательств против вас вполне достаточно, чтобы осудить вас, а так как мы находимся в состоянии войны, то и казнить вас как шпиона. Я уверен, что вы учитывали эту возможность с самого начала. Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне как можно больше о вашей организации, не подвергая при этом опасности ваших товарищей. Я допускаю, что если вы предпочтете хранить молчание, то мы не сможем продвинуться дальше. Предполагаю, что как курьер вы уже, вероятно, на несколько дней опоздали. Это само по себе послужит достаточным предупреждением для того, чтобы та часть движения Сопротивления, которая подвергается опасности, уже приняла необходимые защитные меры».
Он сухо признал, что все сказанное мною верно. Особенно последний пункт. Он опоздал на четыре дня, и защитные контрмеры в Варшаве вступили в силу автоматически спустя уже два дня.
Тут я был уже готов дать приказ увести его, но он спросил, не может ли он поговорить со мной еще минут десять. На самом деле эти десять минут превратились во много часов.
Я говорил о судьбе его страны, об идеальном европейском сообществе. Он признался, что он в основном склонен к скептицизму и пессимизму, и сначала упорствовал в своем отказе раскрыть хоть что-то о центре Сопротивления в Варшаве. Но через некоторое время он начал говорить все более и более открыто, а в конце помог мне понять многие вещи. Должен признаться, что это полное изменение позиции было для меня необъяснимо. Позднее, когда я спросил его об этом, он сказал: «Между нами существует общая связь. Возможно, она возникла потому, что у нас с вами одна и та же профессия».
В конце нашего разговора я уверил его, что сделаю все возможное, чтобы помочь ему. И если К. ненавидел немцев как угнетателей своего народа, то русских он ненавидел еще больше и заявил, что готов работать на нас против Советского Союза. Я сумел сделать так, чтобы он мог сделать это, и тем самым спас ему жизнь. Он работал на нас в России до 1945 г. Я не знаю, что с ним стало потом.
Из разговоров с К. и другой информации, полученной в ходе этого расследования, нарисовалась такая картина: японская разведка взяла на заметку организацию Сопротивления и ее методы с самого начала ее развития. Сначала эта организация состояла не столько из боевых подразделений солдат и офицеров, сколько из центров Сопротивления с неопределенной организацией и широкой информационной службой. Японцы решили предоставлять этому движению финансовую помощь, так как оно могло принести пользу их собственной разведывательной организации. Японцы почти всегда пользовались услугами граждан тех стран, в которых они действовали. Польша была для них особенно интересным полем деятельности, так как ее можно было использовать для разведывательной работы в двух направлениях — против немцев и против русских. Они предоставляли полякам финансовую поддержку, снабжали техническим оборудованием, обеспечивали специально обученными курьерами и даже доходили до того, что давали гражданство своим польским агентам и обеспечивали их дипломатическими паспортами.
Генеральный штаб движения Сопротивления создал центр своей политической и военной разведки в Варшаве и снабдил его отличной технической лабораторией, возглавил которую профессор Пиодевска — преподаватель Варшавского политехнического университета. Когда К. опаздывал уже на два дня, этот центр был реорганизован и переведен в другое место. Все следы были так тщательно заметены, что мы так и не смогли найти Пиодевска. Вероятно, японцы предоставили ему возможность укрыться в Швеции или Южной Америке. Японская разведка активно оборудовала центры в Белграде, Виши и Стокгольме, а Берлин служил местом встреч для ее курьеров. К. уже совершил четыре или пять поездок между Берлином и Варшавой и признал, что материалы, переданные им в этих случаях, были еще более объемными.
В конце 1943 г. японский военный атташе генерал Комацу рассказал мне, что японцы всегда удивлялись, почему после раскрытия чрезвычайно интересного дела К. мы не стремились работать вместе с ними. Сотрудничество в создании разведывательной сети против России должно было быть особенно привлекательно для нас. Мы, вероятно, понимали, что, несмотря на все трудности, японцы могли бы оказать нам большую помощь в борьбе против Советского Союза, всегда используя, разумеется, граждан других стран, таких как Польша, Болгария, Венгрия, Румыния и Финляндия. Я объяснил Комацу, что я действительно принимал во внимание такую возможность, но политическая близорукость в верхах затрудняла это. С другой стороны, в то время японцы сами не настолько жаждали этого так, как в 1943 г.
Но вернемся к шпионской деятельности, раскрытой в деле К. В Берлине были подготовлены две копии привезенных им материалов. Один экземпляр был отправлен в Рим, другой — в Стокгольм. В Риме материалы были переданы в посольство Японии доверенному агенту генерала-настоятеля Ордена иезуитов Ледуховского. Мы не могли установить характер сотрудничества с иезуитами, но, вероятно, оно имело место на систематической основе.
Материалы, переданные в Стокгольм, попали в руки бывшего польского офицера, который работал там в посольстве Японии. У нас и раньше были подозрения в отношении этого человека по имени Петр. В наших досье он значился как человек, работавший на советскую разведку. До этого он дважды ездил через Германию по маньчжурскому паспорту. Нам было очень трудно держать его под наблюдением в Стокгольме. Все, что мы смогли выяснить, — это то, что он часто посещал как японское, так и советское посольства.
Японский посол в Стокгольме Онодэра Макото (автор ошибся: Онодэра Макото был военным атташе посольства Японии. — Пер.) был одной из ключевых фигур японской разведки в Европе. Он получал секретную информацию из Виши, Рима, Белграда и Берлина для ее передачи в Токио, а также сам собирал различные материалы. Немалую часть этой информации — только ту, которая была абсолютно надежной, — он использовал в бартерной торговле; и он ожидал того же уровня добросовестности от тех, с кем он вел дела. Если кто-то хоть однажды давал ему непроверенную информацию, он отказывался в дальнейшем иметь дело с таким информатором. Петр был в некотором смысле его главным связным с русскими.
Из-за этого дела я полетел в Стокгольм. Пока я находился там, я также хотел ввести меры противодействия растущему саботажу в отношении наших морских и авиаперевозок, спровоцированному русскими через своих агентов в Западной Европе. Меня особенно интересовал немецкий коммунист Пич, который работал с Бестом и Стивенсом в Голландии, возглавлял группу вредителей в Дании, а оттуда был отправлен в Швецию.
Я выяснил, что Онодэра сделал материал, собранный К., доступным и британской, и советской разведкам. Позднее мне удалось внедрить одного из своих агентов в бартерную торговлю Онодэры, который выдавал себя за представителя итальянской разведки; это прикрытие послужило ему до конца 1944 г. Это была поистине захватывающая игра, требовавшая высочайшего интеллекта и мастерства. Материалы, которыми мы торговали в Стокгольме, были подготовлены мной лично; обычно я делал это поздно ночью. Это была очень тщательная смесь ложных, даже вводящих в заблуждение, материалов и достоверной информации, которая носила в основном не очень важный характер.
В этой торговле англичане показали себя несколько медлительными и неуклюжими, тогда как русские были чрезвычайно проворны и активны. Должен признаться, что материалы, которые они собирали и предлагали на продажу, были отличными. Данные по Великобритании, например, показывали, что у них, вероятно, имелись агенты в самых высших правительственных кругах. Через них мы даже получали материалы, которые исходили напрямую из военного министерства Великобритании. Русские уже работали с разведкой китайских коммунистов и использовали китайцев очень умело, особенно в дипломатических кругах в Лондоне. Некоторые их документы были такими важными, что я не передавал их в нашу британскую секцию, а работал с ними сам, не желая распространять информацию в слишком широком круге людей.
Еще об Онодэре можно сказать, что он проявлял огромное мастерство, умея сделать так, что все переговорщики, с которыми он вел торговлю, считали, что они единственные, с кем он делится этими секретами. Мы-то знали об этом больше, и все благодаря К.
Прошло не менее шести недель после ареста, когда посольство Маньчжурии прислало нам запрос о местонахождении своих граждан. Чтобы избежать проблем, мы освободили всех тех, кто был защищен дипломатической неприкосновенностью. Все они исчезли на Балканах и больше никогда не участвовали в каких-либо значимых разведывательных действиях японцев.
Осенью 1940 г. в стратегии Гитлера назревал решительный поворот. Он все еще лелеял идею решить проблему Гибралтара силой и — вопреки желанию Испании — оккупировать Португалию, чтобы обезопасить ее от вторжения союзных войск; создать военно-воздушные базы и базы для подводных лодок на Канарских островах, а затем интенсивно заняться колонизацией Северной, Западной и Центральной Африки в сотрудничестве с итальянцами. Стоит упомянуть, что весной 1944 г. генерал Йодль заявил, что, если бы испанцы напали на Гибралтар, Роммель сумел бы обеспечить контроль над всей Северной Африкой; и в этом случае Великобритания была бы вынуждена, в конечном счете, сотрудничать, и Европа была бы «спасена».
Но внимание Гитлера теперь было направлено (в основном благодаря Гиммлеру) на опасность на Востоке: ненадежность России как «союзника» и неисчислимые проблемы, с этим связанные. Острая реакция России на отправку специальных немецких войск в Румынию тоже была тревожной. Поэтому в октябре 1940 г. Гитлер решил провести последнюю проверку намерений России. По его указанию Риббентроп написал письмо Сталину, в котором обсуждал всю международную обстановку, подразумевая, что Германия приветствовала бы участие России в трехстороннем пакте со странами оси. Ответ Сталина был вежливым, но демонстрировал сильные колебания. По сути, он написал, что в первую очередь необходимо обсуждение различных отдельных проблем. Это привело к приглашению Молотова приехать в Берлин, и 13 ноября он прибыл вместе с новым назначенным послом в Германии Деканозовым (в мае 1953 г. Деканозов стал министром внутренних дел Грузинской ССР, но двумя месяцами позже после падения Берии он был снят со своей должности и расстрелян в конце декабря 1953 г. как один из пособников Берии) — другом и земляком Сталина. Меры безопасности визита Молотова к западу от демаркационной линии Польши были моей особой ответственностью. Русские хотели получить точную информацию о предпринимаемых нами мерах и в таких вещах были бюрократами. Я не особенно беспокоился о его защите в Берлине, но обеспечение безопасности железнодорожного пути через Польшу представляло собой непростую проблему. Всегда нужно было быть готовым к неожиданным сюрпризам со стороны поляков, и было очевидно, что они так же не любят русских, как и нас. Русские заявили, что ожидают принятия особо строгих мер предосторожности по пути следования Молотова, так что мы сделали все, что было в нашей власти. На всей протяженности этой части его маршрута были удвоены посты охраны с интервалом 150 ярдов, а также специальные группы патрулировали железнодорожные пути. Одновременно были введены строгий контроль на границах и проверки всех видов транспорта и гостиниц по всей Германии.
Помимо этих мер защиты, мы установили негласное наблюдение за всем окружением Молотова. Возможно, это был не первый случай, когда русские использовали официальный повод для приезда в страну представителей своей разведки. Наша задача оказалась трудной. С Деканозовым приехали его собственные агенты секретной службы для его личной защиты, и в его окружении были по крайней мере три человека, личности которых мы вообще не могли установить, хотя все они оказались людьми, у которых были частые контакты с Берлином. В какой-то момент один из наших людей, который вел наблюдение, был уже готов произвести арест, но русскому удалось добраться до своего посольства в советской машине и исчезнуть за завесой дипломатической неприкосновенности. После визита Молотова Деканозов и несколько его спутников остались в Берлине, и было совершенно ясно, что это возвещает нежелательное усиление деятельности русской разведки в Германии и на оккупированных территориях.
Молотов вернулся в Москву спустя четыре дня. 27 ноября послу Германии была вручена нота советского Министерства иностранных дел, в которой были изложены основные положения позиции русских, а также запрос прояснить точку зрения Германии по следующим пунктам:
каково наше отношение к политике СССР в Финляндии?
Россия хочет разместить свои гарнизоны в Болгарии и провести с ней переговоры о заключении такого же договора, какой у нас был с Румынией; с этой целью военные базы должны быть созданы в Дарданеллах; если Турция не даст своего согласия на это, то Россия, Германия и Италия должны принять меры к тому, чтобы принудить ее к этому;
сферы интереса в регионах к югу от Баку и Батума;
Германии следует повлиять на Японию с целью урегулирования разногласий с Советским Союзом в отношении острова Сахалин;
если по этим пунктам будут даны удовлетворительные гарантии, Россия будет готова присоединиться к трехстороннему договору.
Беседы между Молотовым и Гитлером были довольно холодными. На эти дальнейшие предложения Гитлер даже не ответил. Уже в сентябре 1940 г. Гитлер укрепил Восточный фронт двадцатью дивизиями, а Генеральный штаб представил черновые планы возможного наступления на Советский Союз летом того же года. За этим последовали широкомасштабные маневры под командованием генерала фон Паулюса.
К этому жизненно важному решению Гитлер пришел, вероятно, к середине декабря: адмирал Канарис обеспокоился моим здоровьем и устроил для меня тщательное обследование у профессора Цалера, личного врача Геринга. Цалер обсудил результаты моего обследования с Гейдрихом, и я получил приказ ехать в Карлсбад на лечение и отдых. Это случилось вскоре после визита Молотова в Берлин. Перед отъездом я обсудил с Гейдрихом работу, которую следует выполнить в мое отсутствие, и в ходе нашего разговора он сказал: «Возможно, вам будет интересно, что недавно фюрера занимала исключительно информация, касавшаяся Советского Союза. Он больше не говорит об огромных возможностях использования „евроафриканского пространства“. Вместо этого он обратил свое внимание на „евразийские пространства“. По-видимому, вся его стратегическая концепция изменилась, так что следующей весной, по-видимому, у нас будет много дел. Мы должны быть готовыми к каким-нибудь сюрпризам. Так что вы должны вернуть себя в рабочее состояние как можно быстрее».
18 декабря 1940 г. Гитлер подписал приказ «Wehrmachtsbefehl Nr 21 — Operation Barbarossa» о нападении на Советский Союз, который предусматривал наступление силами приблизительно ста пехотных, двадцати пяти бронетанковых и тридцати полностью моторизованных дивизий. 3 февраля 1941 г. Гитлер одобрил стратегический план наступления, который представил ему Верховный главнокомандующий сухопутных войск фельдмаршал фон Браухич.
Проведя в Карлсбаде два месяца, я вернулся в Берлин. Было очень трудно снова привыкать к беспокойной атмосфере столицы. Главной задачей теперь стала контрразведывательная работа против Советского Союза. Центрами интереса здесь были пограничные страны — Румыния, Венгрия, Польша и Финляндия. Западные участки нашей разведывательной сети пришлось ослабить, чтобы укрепить восточные. Особую проблему создавали тысячи русских эмигрантов, белорусов, украинцев, грузин и т. д., проживавших в Германии. Нам было известно, что русская разведка использует их часть в качестве своих агентов, и поэтому я создал среди них сеть своих информаторов, используя русскую систему троек: каждый член такой тройки должен был доносить на остальных двоих без их ведома. На тот момент получение информации о них казалось более важным, чем возможность использовать их для работы в их собственных странах. У нас было достаточно русских эмигрантов, уже активно работавших на нашу разведку.
Русская разведка в Германии действовала все более активно, и у нас была возможность видеть, как разрастается ее сеть. Было очень трудно решить, как долго следует продолжать это наблюдение и когда положить ему конец, произведя аресты. Простое наблюдение за тем, какие цели интересуют противника, иногда давало нам возможность прийти к важным выводам. Но слишком долгое выжидание могло привести к очень пагубным результатам. Однажды, медля дольше, чем следовало бы, я испортил очень важное дело. Мои помощники предупреждали меня, но я их не послушал.
Руководителем нашей контрразведки в Бреслау был очень талантливый офицер, специалист по Восточной Европе с отличным знанием русского и польского языков. Он вел активную работу в этом регионе много лет, и его работа демонстрировала хорошие результаты. Его коллега в военной разведке имел такой же послужной список.
После того как я проработал руководителем контрразведки какое-то время, я начал чувствовать неудовлетворенность работой этих двух людей и подозревать, что во многих случаях они целенаправленно вводили нас в заблуждение. Я обсудил это с руководителем их отдела и распорядился провести тщательное расследование. Мы выяснили, что дома они регулярно разговаривают на русском языке и обе семьи имеют необычно высокий уровень жизни. Проверка их расходов, а особенно секретных фондов расходов на их агентов, показала, что они не могли быть источником их возросшего благосостояния. Они принимали необычно большое количество посетителей у себя дома, и мы выяснили, что это были главным образом люди, не проживавшие в Бреслау.
Затем один из них доложил нам, что в его машину кто-то врезался, когда она была припаркована на улице, и из нее был украден портфель с важными документами. Я решил продолжить наблюдение и не производить арестов. Два дня спустя эти двое исчезли, захватив с собой все самые важные бумаги из своих контор.
Жена человека из военной разведки вскоре умерла по неизвестной причине. Жена контрразведчика была арестована и допрошена. С самого начала она утверждала, что ее муж сказал ей, что он вступил в контакт с русской разведкой, думая, что тем самым он делает для нас ценный ход. Показания женщины были неубедительными. В доме был проведен тщательный обыск, и в небольшом чемоданчике мы нашли фрагменты письма, которые мы сумели сложить воедино и прочесть последнее предложение: «А ты приедешь ко мне». Очевидно, это было прощальное письмо, которое ее муж написал ей, но она отрицала, что вообще видела его, и сказала, что почерк — не ее мужа. Однако наши графологи сказали, что это вполне мог быть его почерк, хотя писавший, возможно, находился под воздействием алкоголя или наркотиков.
Это дело так и не прояснилось. И хотя я распорядился провести самые интенсивные и широкоохватные поиски, не было найдено ни малейшего следа этих двоих. И мы так и не смогли с уверенностью определить, были ли они предателями, или они были похищены, или, быть может, убиты. Все улики, а также показания жены указывали на то, что они были предателями. Однако я не предпринял никаких действий против этой жены и устроил так, чтобы на ребенка, оставленного этим мужчиной, выплачивалось небольшое пособие. В результате этого дела нам пришлось полностью реорганизовать систему безопасности на военных предприятиях в Силезии, так как исчезнувшие с этими двумя людьми документы содержали всестороннее описание ее организации.
Гейдрих снисходительно отнесся к моей ошибке. Он даже пытался утешить меня, сказав, что дело такого рода было чем-то вроде «платы за обучение», которую вынужден платить каждый, так что нет причин, почему я должен был быть избавлен от таких трудностей.
На следующий день я приехал в его охотничий домик. Во время нашего разговора он снова подчеркнул важность усиления контрразведывательной работы против русских и сказал, что фюрер очень пристально наблюдает за этой работой. В конце он заговорил об адмирале Канарисе и очень критично отозвался о его работе в качестве главы военной разведки. Фактически он был уверен, что Канарис выдал союзникам дату нападения на западе — 10 мая 1940 г., — но тем не менее не хотел еще действовать против него. Он хотел подождать и собрать больше информации. И наступит день, когда Канарис понесет наказание за весь ущерб, который он нанес власти.
Затем Гейдрих заговорил о работе всей разведывательной сети. Он все еще был очень озабочен своими недавними неудачами и видел их причину в организационной слабости различных разведывательных служб, особенно службы безопасности за границей и подразделения внешней разведки Главного управления безопасности (обычно его называют AMT VI). До сих пор им было позволено работать под максимально слабым контролем, но если что-то шло не так, то виноват был не кто иной как Гейдрих. Он понимал огромную сложность объединения службы внешней разведки с организацией внутренней безопасности, особенно в военное время, но сам уровень работы этого департамента был неудовлетворительным, подготовка и опыт молодых сотрудников недостаточными, а руководство со стороны их начальства плохим.
Я давно уже знал об этих проблемах и пришел к очень схожим выводам, и поэтому я ожидал этого разговора и не спешил со своей собственной критикой; я просто внимательно слушал то, что говорил Гейдрих. Он знал, что с самого начала моей целью была работа в департаменте внешней разведки. Теперь он сказал: «Как вы думаете, возможно ли в разгар войны более или менее перестроить такую организацию, как AMT VI?»
Я сказал ему, что это должно быть выполнимо, хотя будут и большие технические трудности, которые потребуют немедленного сокращения количества работы. Главное слабое звено — отсутствие традиций и опыта, который можно получить лишь за длительный период времени. Попытка форсировать такое развитие чуть ли не мгновенно потребует вложения практически безграничных ресурсов и использования самых лучших служащих во всей организации. Многое будет зависеть от сотрудничества других правительственных департаментов и поддержки Гитлера и Гиммлера. Но нехватка разведданных — проблема, требующая решения, и чем скорее, тем лучше.
Гейдрих хотел, чтобы я посвятил больше времени обдумыванию этой проблемы, и добавил: «Полагаю, что в ближайшем будущем вам придется выполнять эту задачу. Но вам придется добиться достаточного доверия у руководства, чтобы вам позволили работать безо всякого контроля, за исключением, разумеется, моего. А пока не говорите, пожалуйста, никому об этом. Продолжайте свою нынешнюю работу по укреплению департамента контрразведки. И еще один вопрос: как вы думаете, использует ли Канарис этот период реорганизации для расширения своего влияния за счет нашего?»
Я ответил, что это — проблема, которой надо заниматься на другом уровне, проблема соответствующего политического влияния Гейдриха и Канариса. Но в целом мне казалось, что у Канариса достаточно своих собственных проблем, и если уж бояться каких-либо посягательств, то я бы скорее опасался Риббентропа, нежели Канариса. Гейдрих согласился со мной. Так этот вечер стал одним из поворотных пунктов моей карьеры.
Тем временем работа против русской разведки удовлетворительно продолжалась. Мы раскрыли многочисленную агентурную сеть, маршруты связных и тайные радиопередатчики. До того момента я ограничивал нашу тактику главным образом слежкой и вбросами ложной информации. Нужно было быть особенно осторожными при использовании длин волн их подпольных передатчиков, потому что эти передачи самым тщательным образом проверялись русскими, и малейшее отклонение от образца сигнала стало бы для них предупреждением о том, что сообщения недостоверны. Мы были довольно удачливы в этой работе и сумели «втюхать» свой материал русским, и во многих случаях они не узнали об обмане. Главная ценность этой деятельности состояла не только в том, чтобы их обмануть, но и в том, чтобы раскрыть, что они хотят узнать. Мы также многое узнали об их методах и взаимоотношениях между различными группами работающих на них агентов.
Русские гораздо раньше, чем наши руководители, поняли важность обладания разведкой, работающей эффективно, и эффективность их методов и организация завоевали высшую похвалу наших специалистов.
Было одно дело, в котором нам не сопутствовала удача. Один из их агентов, которого, как мы полагали, мы перетянули на свою сторону, был очень важным связным, курсировавшим между Берлином и Стокгольмом. Один раз он вез подлинные документы огромной важности, которые имели отношение к особому процессу сварки, крайне значимому в авиастроении. Он должен был показать их представителю советского посольства на первой встрече, а затем перед передачей этих документов русским подменить их на вводящие в заблуждение. Наши агенты не спускали с него глаз, но он сумел предупредить своих людей через служащего своего отеля, который также работал на русских. Затем по пути в ванную комнату ему удалось — опять же с помощью гостиничного служащего — ускользнуть через черный ход и бежать в советское посольство. Мы больше никогда его не видели и можем лишь предполагать, что он немедленно выехал в Москву с дипломатическим паспортом.
Связной, конечно, предупредил своих кураторов, и, как следствие, наша радиоигра с русскими нарушилась.
Однако мы уже получили много ценной информации об агентурной сети советской иностранной разведки и напряженных отношениях между разведслужбой МВД (тогда НКВД) — разведывательной организацией тайной полиции советской Коммунистической партии — и военной разведкой.
Осенью 1940 г. мы вели одно из самых интересных дел против советской разведки — дело братьев Фитингоф. После оккупации Прибалтийских государств Россией балтийские немцы потоком хлынули в Германию. Одна из таких беженок — молодая женщина — сообщила на пограничном посту, что трое людей из ее окружения ей показались подозрительными. Двое из них были братьями по фамилии Фитингоф, а третья — жена старшего брата. Наш служащий подумал сначала, что жалоба девушки — это обычный донос на почве личной неприязни, тем не менее девушка была задержана для более тщательного допроса.
Она призналась, что у нее был роман с младшим неженатым братом, но эту связь разрушила жена старшего брата, которая на самом деле жила с ними обоими. Фрау Фитингоф, вероятно, была поразительно сильной и энергичной личностью. Оба мужчины полностью находились под ее влиянием. И хотя младший брат хотел начать новую жизнь в Германии, как бы он ни старался, у него не хватало силы характера порвать свою связь и выйти из этого ненормального треугольника, и он всегда поддавался влиянию своей невестки. В неспокойные дни своей эмиграции у него начался роман с молодой прибалтийской немкой, и в пути между двумя женщинами происходили бурные сцены ревности.
Такую историю рассказала молодая женщина, которая сначала казалась движимой явно ревностью, и эта история не представляла для нас интереса. Однако он появился, когда после их приезда в Берлин двое братьев и жена бесследно исчезли.
Я не хочу раскрывать имя молодой женщины, которая обратила наше внимание на это дело. Позже она стала агентом немецкой разведки под кодовым именем R-17. В ней сочетались немалое очарование, ум, талант к работе, прекрасное знание славянских языков, равно как французского и немецкого. Впервые я использовал ее в разведзадании, связанном с представителями японского посольства, и она успешно его выполнила. Будучи блондинкой, она представляла собой тот тип женщин, который обычно предпочитают японцы. Позднее она вернулась в Ригу и отлично работала на нас против русских.
В то время, когда она впервые обратила наше внимание на братьев Фитингоф, она честно призналась, что ее донос был мотивирован желанием отомстить. Младший Фитингоф нарушил данное ей обещание, и она оказалась брошенной, преданной и одной в Берлине без средств и кого-либо, к кому она могла бы обратиться. Она верила, что молодой человек был честен в своих намерениях по отношению к ней, но подпал под влияние своей невестки. Ее жених, как она все еще называла его, сказал ей, что его брат работает на русскую разведку и выполняет для них задание, благодаря которому заработает много денег. Младший брат помогал ему в этом, и, как только задание будет выполнено, они исчезнут за границей, он женится на ней, и они вдвоем смогут прожить остаток своей жизни в комфорте.
Эта информация и подробное описание всех троих — это было все, что смогла нам дать молодая женщина. Три недели мы усердно искали всех троих, но безрезультатно. Наконец передо мной положили папку с делом, чтобы я закрыл его.
Но я все еще не был удовлетворен. Молодая женщина произвела на меня хорошее впечатление, и я чувствовал, что ее рассказ — это, вероятно, нечто большее, чем продукт живой фантазии. Так что на следующий день я вызвал к себе ответственного специалиста и сказал ему, что не хочу закрывать дело и убежден, что эти трое Фитингоф взяли другую фамилию и залегли на дно в Берлине или каком-то другом большом городе и, вероятно, уже работают там. Мое чутье подсказывало мне, что нам следует сосредоточиться сначала на Берлине. Если они выполняют важное задание — а молодая женщина считала, что так оно и есть, и оно действительно важное, — то им потребуется какое-то время, чтобы устроиться. Им нужно будет получать указания и связываться с каким-то центром русской разведки, так как было крайне маловероятно, что они будут работать на прямой связи с Москвой. Нам были известны главные центры русской разведки в Берлине. Я вынес за скобки «Интурист», который я хотел на время исключить, и остались советское посольство и Российская торговая комиссия.
Я говорил и видел, как на лице моего специалиста нарастает недоумение, как будто он охвачен сомнениями относительно будущего. Какое-то время тому назад у меня был план, и дело Фитингофов дало мне возможность испытать его. Я хотел арендовать две комнаты предпочтительно на первом этаже — одну расположенную по диагонали через улицу от советского посольства, а другую — напротив Торговой комиссии. Разумеется, они должны были быть арендованы через третьих лиц, и мы не пожалели бы на это средств. Разумеется, абсолютно необходима была секретность. Я спросил своего специалиста, понял ли он меня, и, хотя он ответил утвердительно, я видел, что он еще не совсем осознал, куда я клоню.
«На протяжении трех-четырех месяцев, — сказал я, — мы будем собирать фотоальбом всех посетителей этих двух учреждений. Мы будем делать фотографии каждого входящего или выходящего человека. Возможно, если нам повезет, мы поймаем Фитингофов. Во всяком случае, помимо них мы наверняка соберем коллекцию фотографий очень интересных людей. Эта работа может показаться несколько обременительной, но она будет тщательной и методичной, и это будет вам развлечение по вечерам. Вы сможете сравнивать фотографии с описаниями людей, которых мы ищем. Думаю, что это на самом деле многообещающая идея».
Снабженные точными описаниями братьев Фитингоф и различных других людей, находившихся в розыске, специально обученные люди нашего поискового отдела работали посменно и дежурили все время, потому что мы не могли установить телефонную линию с центральным офисом. Однажды мы попробовали проложить кабели рядом с советским посольством, но русские были проницательны и немедленно заподозрили неладное. Так что на этот раз нашим людям пришлось бы работать с полевыми биноклями и телескопическими линзами.
За четыре дня наши приготовления были завершены, и всего лишь через десять дней мы обнаружили советского агента, которого уже давно искали. На двенадцатый день в три часа дня младший Фитингоф попал в объектив нашей камеры. Фотографы отлично сработали: поза и выражение лица молодого человека были весьма интересными. Когда он входил в посольство, вся его фигура выдавала спешку и волнение, а когда выходил, то был уже более расслаблен, хотя смущен и неуверен, и задержался на мгновение в дверях в нерешительности, куда пойти.
Я показал фотоснимки R-17. Она коротко взглянула на них и сказала: «Да, это он». Она пристально смотрела на меня с выражением, которое меня встревожило. Ее глубоко посаженные глаза сверкали над широкими славянскими скулами, зубы были обнажены, а все ее лицо выражало беспредельную ненависть.
Я холодно сказал ей: «На этом, моя дорогая R-17, ваша связь с делом Фитингофов закончилась. В будущем оно не будет представлять для вас никакого интереса. Это приказ. Если вы его ослушаетесь, я буду вынужден расторгнуть наши рабочие отношения. А после полученной вами подготовки вы знаете, что это будет означать».
Она помолчала, а затем тихо сказала: «Я буду послушно выполнять свою работу и повиноваться вашим приказам, что бы ни случилось».
Я всегда уважал эту женщину за ее мужество. Она ни разу не нарушила свое обещание, работала на нас в России до 1945 г. и оставалась на своем посту, даже когда стало ясно, что мы проиграли, до самого конца, прекрасно сознавая, что ее ждет. Я не знаю, что с ней стало.
Теперь, когда мы вышли на след братьев Фитингоф, началось преследование. Конечно, мы не могли сразу же начать слежку за младшим братом, а должны были подождать, когда он придет в посольство во второй раз. Это произошло пять дней спустя. Специально обученные люди без труда шли за ним по пятам, и след привел их к дешевой трехкомнатной меблированной квартире, где жили все трое Фитингофов. Они поменяли имена и получили новые паспорта. У старшего брата было имя Эгон Альтман, и он уже не был женат. Имя младшего брата было Вильгельм Оберрайтер, а женщины — Мария Шульце.
Я был горд нашими достижениями, хотя, конечно, удача сыграла здесь свою роль. Позднее случайно мы выяснили, что незадолго до того, как мы увидели младшего брата, он получил приказ не ходить снова в посольство ни при каких обстоятельствах, и мы взяли его след во время его последнего визита.
Теперь началась старая игра по затягиванию сети. Мы заметили, что, несмотря на внешнюю бедность, эти трое жили очень хорошо. И хотя Мария Шульце жила тихо и редко выходила из квартиры, своим двум мужчинам она обеспечивала все самое лучшее: плата за квартиру всегда вносилась вовремя, а все соседи тепло и с похвалой отзывались о бедных беженцах с Востока, которые столь энергично работают, чтобы построить себе новую жизнь. Двое братьев работали представителями фирмы, которая поставляла оборудование в гостиницы и рестораны. Оба они много разъезжали, но их оборот был невелик, а их доход — очевидно, слишком мал, чтобы обеспечить им их нынешний образ жизни, и поэтому они должны были получать финансирование из других источников.
Мы обнаружили, что братья ведут какие-то дела с агентами по продаже недвижимости, и здесь, похоже, что-то назревало с одной фирмой, представителя которой они угощали обедом. Проведя его тщательную проверку, мы решили сделать его нашим доверенным лицом. Он оказался заслуживающим доверия человеком и был благодарен нам за то, что мы предупредили его об этих клиентах. От него мы узнали, что старший брат Эгон Альтман сказал ему, что он беженец, которому повезло: шесть месяцев назад ему досталось большое наследство. Он хотел вложить деньги в недвижимость, которая обеспечила бы ему приличный доход, и заинтересовался приобретением небольшого отеля предпочтительно в окрестностях одной из крупных железнодорожных станций города — например, Штеттинского или Силезского вокзалов. Они уже успели обсудить одно конкретное место, за которое следовало заплатить наличными двести тысяч марок, а еще триста тысяч в качестве закладной. Ремонт и перестройку должен был делать покупатель. Русская разведка не поскупилась в этом деле.
Однако производить арест было еще слишком рано. Мы все еще понятия не имели о намерениях русских. Они продвигались вперед медленно и очень осторожно, и на протяжении двух недель ничего не происходило. Потом однажды вечером ближе к полуночи мне позвонил командир группы наружного наблюдения. Он доложил, что Мария Шульце получила в тот день письмо. «Его принес маленький мальчик, к которому подошел незнакомец около дома, дал ему немножко денег и попросил доставить письмо адресату. Сам мальчик не вызывает никаких подозрений. После получения письма Мария ушла из дома — это было в девять часов вечера — и взяла такси. Одна из наших машин последовала за ней».
Я попросил немедленно доложить, как только будут какие-то новости. Через двадцать минут мне перезвонили.
«Это уголовный инспектор Вернер. Я следовал за Марией в машине № 3 до вокзала Бельвю. Мы остановились у вокзала в пятидесяти ярдах позади ее такси. Она вышла из него очень быстро — вероятно, заплатила за проезд по пути — и села в темный лимузин, который медленно проезжал мимо. С виду это был „форд“, но номер мы не смогли разобрать. Правда, нам удалось проследить за ним до гоночной трассы АФУС, а оттуда до Ванзее. Машина проехала по мосту через Ванзее, а затем поехала с такой скоростью, что через шесть километров мы отстали от нее. Они свернули с главной улицы в сторону Гатова, и мы совершенно потеряли их из виду. Мы подождали еще около трех часов на тот случай, если они вернулись бы, а затем возвратились к ее дому. Мария вернулась домой пешком около десяти минут назад».
«Вам не повезло, — сказал я. — В следующий раз берите машину с более мощным двигателем». Это дело начало уже раздражать меня особенно потому, что мне срочно нужны были люди для выполнения другой работы.
В ту ночь я не смог найти решения, но на следующее утро по дороге на работу мне пришла в голову идея: а что, если разделить эту троицу? Самым слабым звеном в этой цепи явно был младший брат Вильгельм Оберрайтер. Нужно ли придумывать какую-то историю с участием R-17, чтобы сломать его? Если я пообещаю ему счастливую жизнь за границей вместе с ней, не будет ли этого достаточно, чтобы противодействовать влиянию двух других членов семьи и преодолеть его страх перед его русским работодателем?
Я позвал своего специалиста и велел ему привести Вильгельма ко мне на допрос так, чтобы двое других его подельников не знали об этом.
Случай подвернулся на следующий день. К тому месту, где на улице стоял Вильгельм, подъехала машина, в которой сидели мои люди, и водитель, притворившись глухим, спросил, как проехать по такому-то адресу. Затем человек, сидевший сзади, открыл дверь машины и извинился за своего водителя. Он попросил Вильгельма говорить чуть громче, и, когда тот сунул голову в машину, чтобы сделать это, машина дернулась и отъехала вместе с Вильгельмом на заднем сиденье.
С первого взгляда я понял, что нервы у Вильгельма сдали, и решил, что не буду использовать R-17. Сначала я оставил его стоять и специально разговаривал с ним грубо. «Ну, предатель Германии, что скажешь в свое оправдание? Если скажешь мне всю правду, то, возможно, я проявлю милосердие. А если солжешь хоть в какой-нибудь мелочи, то тогда — ну, ты прекрасно знаешь, что тебе как шпиону в военное время грозит смерть через четыре дня».
Он начал горько плакать и сказал, что во всем виновата Мария, это она навлекла на них всех несчастье. Она уже работала на русскую разведку еще до того, как вышла замуж за его брата, она роковая женщина и т. д. и т. п. И так продолжалось около получаса. Я его не перебивал, а просто дал ему возможность говорить.
В русской разведке были особенно высокого мнения о Марии и доверили ей очень важное задание. Ее муж — брат Вильгельма был полностью у нее под каблуком и делал все, что она хотела. Сам он начал активно работать с ними только после их приезда в Германию. Он делал не одну попытку порвать с ними, но Марии всегда удавалось удержать его: здесь он признал свою собственную вину по отношению к своей невестке и в этой связи назвал имя R-17. Он сказал, что выполнял приказы русской разведки с такой же готовностью, как и другие, и в конце концов выболтал все, что знал, подробно изложив несколько очень важных деталей. И хотя он от страха говорил почти бессвязно, к концу он немного успокоился.
Смена имени — и на это согласились в русской разведке — была идеей Марии отчасти как защитная мера против R-17. Их задание состояло в том, чтобы купить в Берлине гостиницу, которая на самом деле будет работать как разведцентр, где можно было бы принимать сообщения и давать какие-то предварительные оценки полученных документов. Большая часть работы должна была охватывать военные вопросы. Русские планировали ввести в число служащих этого заведения по крайней мере четверых или пятерых своих офицеров.
Сам Вильгельм должен был прослушать в Берлине десятичасовой технический курс обучения, касавшийся проявки пленок, невидимых чернил и других вещей. Мария должна была заниматься организационными вопросами и поддержанием работы связных, так как эта гостиница должна была служить их базой и местом встреч для агентов, прибывающих из России. Ее муж должен был отвечать за управление гостиницей и выступать в роли ее официального владельца, а Вильгельм и Мария — в роли его служащих. Русские разработали этот план, потому что боялись, что их официальные учреждения попадут под слишком пристальное внимание немцев, а они планировали увеличить размах своей работы и ковать новые кадры для Коммунистической партии Германии.
Мария прекрасно говорила по-русски и была верным приверженцем советских идеалов. Вильгельм сказал, что она настолько фанатична, что, если он или его брат станут предателями их дела, она не остановится ни перед чем, чтобы добиться их наказания русскими.
Русские были очень щедрыми в вопросах денег, но любая ошибка или пренебрежение долгом наказывались без всякой жалости. Они были очень скрупулезны в вопросах мер безопасности и предосторожности, и подозревать было главным принципом их работы. Мария допустила маленькую ошибку с их продовольственными карточками, и они несколько часов допрашивали ее по этому поводу. Для Вильгельма было загадкой, как они ухитряются узнавать о таких мелочах, и всегда чувствовал себя так, будто за ним следят.
Деньги на покупку гостиницы должны были быть доставлены через две недели, но они не знали, как или от кого они должны получить их. Они не должны были ни ходить, ни звонить ни в какие советские учреждения, что бы ни случилось, и не должны были вступать в контакты с немецкими коммунистами; напротив, они должны были вступить в местную организацию НСДАП, присоединиться к движению «Зимняя помощь» и отряду гражданской обороны.
Когда Вильгельм закончил говорить, я сказал ему: «Я не могу понять, как ты оказался замешан во всем этом, но я хотел бы помочь тебе. Однако не совсем понимаю, как это можно сделать. У тебя не очень-то сильный характер, и эта женщина явно держит тебя под своим каблуком. Кроме того, русские очень пристально следят за тобой. Если они узнают, что ты работаешь на меня, то у тебя немного шансов. Так уже случалось. Мы найдем твое тело в разбитом автомобиле. Русские — специалисты по части дорожных аварий. В немецком суде тебе было бы ничуть не хуже».
К этому времени на его лбу уже блестели капли пота. Я решил, что могу позволить себе быть помягче.
«Ну хорошо, — сказал я, — я сделаю все, что смогу, если ты постараешься для меня. Нет смысла жалеть себя, а жалеть двоих других еще бесполезнее. Я собираюсь дать тебе шанс поработать на нас и спасти свою шкуру. Таково мое предложение, и оно вполне реальное».
Я дал ему обдумать его несколько минут, а затем протянул ему руку. Он схватил ее и согласился на сделку. Игра началась.
Сначала мы обсудили, как он может уехать незамеченным, а также объяснить своему брату и невестке три часа, которые он провел со мной. Я предупредил его, что они не должны заметить ни малейшей перемены в его поведении, и все должно идти, как раньше, и мы договорились о способе связи на будущее, чтобы он мог делать свои донесения и получать указания, не привлекая их внимания.
Я знал, что сильно рискую, и поэтому не торопился и еще раз спокойно и тщательно прошел с ним по всем деталям. Наконец я сказал, чтобы как можно больше укрепить его дух: «Если в какой-то момент ты почувствуешь, что ты теряешь самообладание и не можешь и дальше выполнять задание, приди и скажи мне и попроси моей защиты. Это не повлияет на мое обещание тебе, если только, разумеется, ты не попытаешься обмануть меня».
В качестве дополнительной гарантии и для его собственной защиты я приказал установить за ним постоянное наблюдение, а тех, кто вел наблюдение за Марией и его братом, я на время отозвал.
Через четыре дня Вильгельм доложил, что Мария получила отпечатанное на машинке на белой бумаге письмо без подписи. В нем содержался приказ поехать на следующий день одной в Лейпциг и указывалось время отправления поезда, которым она должна была ехать. В Лейпциге ей были отведены два часа на обед; название и адрес ресторана, где она должна была сделать это, также были указаны.
Во второй половине дня она должна была посетить Völkerschlachdenkmal (памятник Битвы народов в Лейпциге). Там она должна была тщательно осмотреть стену рядом с главным входом и в третьем контрфорсе справа от входа найти трещину, а в ней — небольшой пакет, обернутый в старую газету. Она должна была забрать этот пакет лишь с наступлением сумерек, когда посетители и смотритель мемориала уйдут, — и это надо было сделать незаметно. Найдя пакет, она должна была вернуться пешком, прогуливаясь не меньше часа, и только по истечении этого времени она должна была взять такси или продолжить путь другим способом. Дальнейшие инструкции она должна была найти в пакете. Что бы ни случилось, она должна была вернуться в Берлин в тот же вечер. Очевидно, эти подробные инструкции были даны ей для того, чтобы можно было все время следить за ее перемещениями.
Я отправил двух наших людей в Лейпциг для организации тщательной и всеохватной слежки. В ночь перед приездом Марии щель в стене мемориала была осмотрена, а пакет обнаружен и оставлен на своем месте.
Слежка за передвижениями Марии на следующий день не принесла никаких удивительных результатов; очевидно, наружное наблюдение русские вели только в поезде и в ресторане. Мария выполняла свое задание очень умело и вернулась в свою квартиру в Берлине безо всяких инцидентов.
Нам было интересно, какие инструкции находились в полученном пакете и будет ли ей разрешено обсуждать их со своими сообщниками. Вильгельм позвонил мне следующим вечером и сообщил, что в старой газете лежали четыреста тысяч марок, завернутых в парусину. В свертке больше ничего не было, а сам он лежал в тайнике по крайней мере год. Однако на следующий день Мария получила еще одно письмо с указанием использовать четыреста тысяч марок для покупки гостиницы. Двести пятьдесят тысяч марок должны были выступать в качестве «наследства», а остальные — пойти на закладную в частной кредитной компании, для которой прилагался документ, который лишь должен был подписать Эгон Альтман. Таким образом, русские организовали все дело настолько превосходно, что не могли возникнуть никакие юридические трудности. Мария должна была получить возможность поговорить со своим куратором приблизительно через восемь дней, получив предварительно уведомление о времени и месте.
Я немедленно связался с агентом по продаже недвижимости, владельцем гостиницы и юристом и, к их огромному ужасу, дал им указание приступить к продаже.
Тем временем это дело дошло до сведения Гейдриха и Гиммлера. Они согласились с тем, что ему следует дать развиваться по крайней мере до следующей встречи Марии с ее куратором, личность которого мы горели желанием установить. Я неоднократно расспрашивал Вильгельма об этом человеке, но он утверждал, что Мария ничего не знает о нем, за исключением того, что он русский, практически не говоривший по-немецки.
Спустя шесть дней Марии было велено приехать на определенную платформу железнодорожной станции Тиргартен.
Она приехала туда вовремя, но после часа безрезультатного ожидания вернулась домой. Все трое устроили совещание, так как были очень встревожены, и стали обсуждать, не нужно ли им позвонить в советскую Торговую комиссию или послать туда Вильгельма. В конечном счете они решили подождать еще два-три дня.
И тут мои собственные планы рухнули. Гиммлер упомянул об этом деле Гитлеру, который сильно разволновался и начал бранить Молотова и Деканозова, а затем приказал немедленно завершить это дело. «Я хочу показать русским, что все знаю об их усилившейся шпионской и подрывной деятельности. Арест сейчас отлично впишется в мои общие планы». Это произошло в конце ноября 1940 г. вскоре после визита Молотова в Берлин.
Все мои протесты Гиммлеру были бесполезны. Он заявил, что Гитлер не изменит своего решения и он сам считает, что настало время закончить это дело. Другая моя попытка выиграть время тоже не дала результатов, и даже Гейдрих, который склонялся к моей точке зрения, ничего не смог добиться от Гиммлера.
На следующий день Мария со своим мужем были без лишнего шума арестованы на улице. Я велел Вильгельму оставаться там, где тот находился, и продолжать работу. В случае если их работодатели спросят о местонахождении Марии, он должен был сказать, что ее отвезли в больницу Роберта Коха с острым аппендицитом. Для защиты Вильгельма в его квартире были размещены трое моих людей.
Договорившись с двумя врачами — нашими доверенными лицами, R-17 была принята в качестве пациентки в больницу Роберта Коха, чтобы выдавать себя за Марию. Однако было необходимо разрешение главврача, прежде чем приказ о соблюдении секретности был бы отдан персоналу, участвующему в фиктивной операции R-17; так что он был проинформирован о том, что происходит. (Позднее мы узнали, что этот врач сотрудничал с русской разведкой и немедленно рассказал им обо всем.) Мы заметили, что русские стали проявлять подозрительность. Они не пытались связаться с Вильгельмом, и в конце концов я заставил его пойти в советскую Торговую комиссию. Там он поговорил с человеком, который ранее передавал ему указания. Этот русский был очень внимательным и сказал Вильгельму, что когда Мария вернется домой, то тогда с ним свяжутся. С того момента я понял, что дело закрыто.
После ареста у Эгона — мужа — случился нервный срыв. Однако Мария все отрицала, отказывалась говорить на допросах, была упрямой и враждебной до самого конца. Мы не смогли ничего узнать о ее прежней жизни или восьми годах ее работы на русскую разведку. Она была приговорена к смерти народным судом по обвинению в доказанном шпионаже в пользу разведки Советского Союза, и приговор был приведен в исполнение. Эгон тоже получил смертный приговор, но позднее был помилован.
Я сдержал свое обещание, данное Вильгельму. Он устроил себе новую и вполне приличную жизнь, и более двух лет я держал его под своей защитой. Русские сделали только одну попытку добраться до него во время специально организованной уличной драки, но ему удалось спастись. Я устроил так, чтобы он мог часто менять свое место жительства как в Германии, так и на оккупированных территориях, чтобы замести следы, и, очевидно, русские потеряли в конце концов его из виду. Я использовал часть тех четырехсот тысяч марок, которые были получены от русских, на финансирование его новой жизни. Часть денег пошла на премии моим самым талантливым помощникам, но основную их часть я передал немецкому Красному Кресту.
Еще одним делом, связанным со шпионской деятельностью русских и попавшим в поле моего зрения в 1940 г., стало дело Рихарда Зорге. Со мной о нем заговорил г-н фон Ритген — глава DNB (Deutsches Nachrichtenbüro) — официального новостного агентства Германии. В то время Зорге опосредованно работал на DNB, a иногда также и на «Франкфуртер цайтунг». Он вел личную переписку с фон Ритгеном, которая хоть и велась в форме писем, на самом деле представляла собой всеобъемлющие донесения.
В то время НСДАП и прежде всего ее зарубежные организации создавали трудности для Зорге из-за его политического прошлого. Фон Ритген хотел, чтобы я посмотрел дело Зорге в 3-м департаменте (СД-внутренний) и 4-м департаменте (гестапо) и подумал, нельзя ли найти какое-то решение этих трудностей, так как он полагал, что не может обойтись без его сообщений. Зорге обладал глубокими знаниями о Дальнем Востоке и особенно углубленно изучал политическую напряженность, которая существовала между Японией, Китаем и Россией, с одной стороны, и Соединенными Штатами и Великобританией — с другой; и, по мнению фон Ритгена, он всегда правильно оценивал ее.
Я посмотрел досье, и выявленная картина не выглядела для Зорге очень благоприятно. Если ничто не доказывало, что он является членом Коммунистической партии Германии, то нельзя было не прийти к заключению, что он, по крайней мере, ее сторонник. Он находился в тесном контакте с большим количеством людей, известных нашей разведке как агенты Коминтерна, но у него были и тесные связи с людьми во влиятельных кругах, и он всегда был защищен от слухов такого рода. В период между 1923 и 1928 гг. у него были контакты с немецким националистическим и крайне правым кругами, а также национал-социалистами. Таким образом, представленная в документах картина была неоднозначной.
Я не мог сразу же согласиться с фон Ритгеном. Несмотря на обширные знания Зорге Китая и Японии, а также его сотрудничество с геополитиком профессором Хаусхофером и отличные опубликованные им статьи о внутренних делах Японии — а фон Ритген считал их самыми лучшими статьями из всех написанных о социальных проблемах в этой стране, — против этого человека имелись несколько подозрительных моментов. Например, его отношения со Штеннесом — высокопоставленным руководителем CA (Sturmabteilungen — штурмовые отряды), бежавшим из Германии в 1934 г. и поддерживавшим тесную связь с Грегором и Отто Штрассерами и другими партийными фракциями, которые теперь считались пророссийскими. В то время Штеннес жил в Китае и был одним из военных советников Чан Кайши.
Наконец фон Ритген заключил, что, если мы допускаем связь Зорге с русской разведкой, мы должны принять меры к охране наших собственных интересов и найти способы извлекать пользу из его глубоких знаний. В завершение разговора мы договорились, что я буду защищать Зорге от атак со стороны партии, но лишь при условии, что он будет включать в свои сообщения разведданные о Советском Союзе, Китае и Японии. Официально мы будем работать в этом направлении только с фон Ритгеном.
Я доложил этот план Гейдриху, который согласился с ним при условии, что за Зорге будет установлено самое пристальное наблюдение, а его информация должна идти не по обычным каналам, а подвергаться особой тщательной проверке, так что нам приходилось допускать, что в решающий момент он попытается использовать материалы, вводящие нас в заблуждение. Я также получил указание обсудить все это с Янке.
Первый пункт Гейдриха насчет наблюдения было крайне трудно осуществить. Наши агенты в Японии были очень молоды и в основном неопытны. Я не мог давать им письменные указания, поэтому я медлил с какими-либо действиями — что было, безусловно, беспечно с моей стороны — до тех пор, пока Зорге уже не начал работать на нас.
Как предложил Гейдрих, я рассказал о Зорге в беседе с Янке, но он уклонился от этой темы, сделав вид, что ему ничего о нем не известно. (Я знал от фон Ритгена, что это не так, но не стал форсировать события.)
Я также поговорил о Зорге с главным инспектором Майзингером накануне его отъезда в Японию. Майзингер был одним из самых отвратительных людей среди головорезов Гейдриха, который исполнял его самые гнусные приказы. Он сыграл зловещую роль в событиях 30 июня 1934 г., а также в деле генералов фон Бломберга и Фрича. Особый департамент по вопросам «еврейского имущества», который обретал все большую значимость после 1938 г., также находился под руководством Майзингера. С виду он был близким другом начальника гестапо Мюллера; они оба начинали свою карьеру в баварской полиции. Однако втайне он был величайшим врагом Мюллера и лишь ждал случая, чтобы занять его место.
Это был устрашающего вида человек с крупной лысой головой и невероятно уродливым лицом. Однако, как и многие люди такого типа, он обладал напористостью, энергией, беспринципностью и умом. Он всегда раболепствовал передо мной и обращался ко мне официально вежливо, полностью называя мою должность. Но однажды он решил, что перехитрил меня. Я был в неловком положении, ошибочно стремясь защитить человека, который оказался виновным, и Майзингер немедленно пригрозил донести на меня Гейдриху. Я защищался своими средствами, а затем дождался, когда ситуация созреет, и постепенно запутал его в свои сети. Я получил огромное количество материала на Майзингера из Варшавы и собрал внушительное досье, доказывавшее, что он невероятно жестокий и развратный человек, практически за гранью человечности. Я передал эти материалы Мюллеру, сказав ему, что наткнулся на них в ходе своей разведывательной работы. Началось скрупулезное расследование, которое выявило такие зверства, что Гиммлер приказал отдать Майзингера под трибунал и немедленно расстрелять. Но на этом этапе в дело вмешался Гейдрих: Майзингер знал слишком много, и Гейдриху удалось предотвратить судебное разбирательство и тем самым спасти его, хотя и по сей день я не знаю, как это было сделано.
Чтобы убрать Майзингера с дороги, было принято неудачное решение отправить его в Токио в качестве полицейского атташе. Его единственным качеством, делавшим его пригодным для этой должности, была способность выпивать невероятное количество саке и выкуривать одну за другой двадцать импортных сигар, ведя при этом бодрую беседу. Однако следует признать, что благодаря своему большому опыту работы в полиции он очень многое знал о методах работы Коминтерна. С 1933 г. он был правой рукой Мюллера и способствовал уничтожению различных подпольных организаций Коммунистической партии Германии. Он также многое знал о большом количестве людей и взаимоотношениях в этой международной организации.
Так как теперь он должен был возглавить наших представителей полиции в Токио, я должен был обсудить с ним до его отъезда дело Рихарда Зорге. Он пообещал провести полное расследование и регулярно информировать нас по телефону. И он делал это — при этом обычно разговаривал с Мюллером; однако они говорили с таким сильным баварским акцентом, что я никогда не мог понять их. Это действительно был очень эффективный прием кодирования. Насколько я помню, сообщения Майзингера о Зорге всегда были благоприятными для него. Он говорил, что Зорге явно был persona grata в посольстве Германии и имел очень хорошие связи в правительстве Японии.
На какое-то время я успокоился, особенно потому, что материал, который Зорге присылал фон Ритгену, оказывался очень полезным и носил такой характер, что он просто не мог быть обманом. Но весной 1941 г. я испытал первое потрясение. В Берлин приехала с визитом делегация японских полицейских, и в ходе наших бесед их руководитель спросил меня, устанавливает ли Майзингер наружное наблюдение за некоторыми гражданами Германии в Токио. Я ответил отрицательно, но японцы сказали далее мимоходом, что если бы это было нужно, то Майзингеру было бы выгодно работать с японской полицией, которая могла бы оказывать ему огромную помощь.
Позднее Майзингер, разумеется, отрицал, что он когда-либо хоть слово говорил о Зорге представителям службы безопасности Японии. Но было ясно, что он сработал неуклюже и привлек внимание японской полиции к Зорге, тем самым усилив подозрения на его счет, которые у них уже, возможно, имелись.
Тем временем разведывательные материалы Зорге становились все более важными для нас, так как в 1941 г. мы уже стремились узнать больше о планах Японии в отношении Соединенных Штатов. Зорге уже предсказал, что Трехсторонний пакт не будет представлять реальной — имеется в виду военной — ценности для Германии. И он предупредил нас, что после начала нашей войны в России Япония ни при каких обстоятельствах не расторгнет свой договор о ненападении с Советским Союзом. Сам договор был для нас полной неожиданностью.
Он сообщал, что у сухопутных сил Японии есть достаточно нефти и других видов топлива, что даст им возможность продержаться шесть месяцев, а флот и его военно-воздушные силы снабжены даже еще лучше. Из этого Зорге сделал вывод, что акцент вскоре будет смещен с наземных военных операций в Азии против Китая и, как мы надеялись, в конечном счете против Советского Союза на военно-морские операции в Тихом океане.
Японцы арестовали Зорге летом 1942 г. Не было никаких сомнений в том, что он с поразительным размахом шпионил в пользу русских. Самое главное, он назвал русским точную дату вторжения немецких войск (предупреждение, которое не было принято во внимание) и сообщил, что Япония не рассматривает возможность вступления в войну с Россией. Эта информация дала возможность русским перебросить свои сибирские дивизии в решающий момент для отражения наступления Германии.
Майзингер сообщил нам об аресте Зорге, как только он произошел. В ходе дальнейшего расследования в это дело оказался вовлеченным посол Германии в Токио генерал-майор Ott, который ранее был там военным атташе. Имелись свидетельства того, что из-за банальной беспечности он помогал Зорге как своему близкому другу, и Зорге признал, что получал через него ценный разведывательный материал. Безответственное поведение Отта не только нанесло большой ущерб интересам Германии, но и пагубно сказалось на имперском правительстве Японии и принесло пользу Советскому Союзу. Вследствие этого Отт был объявлен persona non grata.
Во время долгой и неприятной беседы с Гиммлером мне пришлось оправдывать наше сотрудничество с Зорге. (После смерти Гейдриха я уже не имел возможности использовать его информацию, потому что Гиммлер отказался нести ответственность за нее перед Гитлером.) Гиммлеру было трудно принять решение. С одной стороны, он хотел защитить меня, но, с другой, считал необходимым, со своей точки зрения, сообщить Гитлеру обо всем этом деле.
Со временем доказательства, собранные японцами, становились все более убедительными. Одзаки, бывший личный секретарь принца Коноэ, сообщил удивительные подробности шпионской работы, которую он выполнял вместе с Зорге. В ноябре 1944 г. через два с половиной года после своего ареста Зорге и Одзаки должны были быть повешены японцами, и, хотя в 1947 г. японцы утверждали, что казнь состоялась, распространился слух о том, что Зорге жив и находится в Советском Союзе. Окончательный портрет Зорге, сформированный японцами, был логическим продолжением и завершением материалов, содержавшихся в наших собственных досье. Зорге был человеком, который шел своим путем и работал в одиночку. Из-за своего происхождения — его мать была русской, а отец долгое время жил в России — он надеялся на примирение между Германией и своей, так сказать, родиной Россией, в которой он видел страну безграничных возможностей и верил, что развивающееся в ней новое общество приведет к улучшению человечества. Он ненавидел и национал-социализм, и фашизм и как только мог боролся против этих двух форм правления.
На его характер оказали влияние незащищенность в детстве и разочарование в немецком народе после Первой мировой войны. Он остался в интеллектуальном вакууме, из которого он медленно перемещался в духовный нигилизм до тех пор, пока наконец не обрел новую веру и цель в жизни, работая на Советский Союз.
Для меня всегда оставалось необъяснимым, почему русская разведка давала ему такую широкую личную свободу в противоположность своей обычной практике держать своих агентов под самым жестким контролем. Возможно, у него были влиятельные покровители в IV управлении МВД, или, быть может, русские были в достаточной степени реалистами и, правильно оценив его характер, пришли к выводу, что его работа будет более эффективна, если они дадут ему личную свободу, которую и они, и он презирали. Они прощали ему его различные злоключения, например с женщинами или в состоянии опьянения, или излишнюю болтливость, и в решающий момент всегда незаметно приходили к нему на помощь и возвращали его на правильный путь.
Благодаря своей шпионской деятельности Рихард Зорге нанес неоценимый ущерб японцам. Например, лишь в 1940 г. он отправил в Москву тридцать тысяч зашифрованных групп слов. Его радистом был Макс Клаузен, который был подготовлен для этой работы в Москве. Отдел радиоперехватов японской контрразведки долгое время шел по следу нелегального радиопередатчика Зорге, не имея возможности расшифровать его код или установить его местонахождение, что было доказательством отличной подготовки, полученной Клаузеном у русских. Обычно он отправлял свои сообщения с небольшой плавающей лодки, которая постоянно меняла свое местоположение.
Интересно, что ни в своем признании, ни за время своего долгого тюремного заключения Зорге ни разу не сказал, что он также работал и на Берлин. Это упущение может быть объяснено лишь сильными личными узами, связывавшими его и фон Ритгена, — отношениями, которые человек с его характером не захотел бы разглашать Москве. Я пришел к этому выводу, изучив присланные нам разведданные, так как он ни разу не попытался ввести в заблуждение немецкую разведку.
Что касается посла Отта, то Майзингер сделал все, что мог, чтобы погубить его. Однако после тщательного изучения доказательств стало совершенно ясно, что, в то время как Зорге аккуратно использовал Отта, посол не знал о своем соучастии в шпионской деятельности — этой вины за ним не было. С этой точки зрения я энергично защищал его перед Гиммлером и Риббентропом, который так и не узнал о связи Зорге с нами. Ни Гиммлер, ни Гитлер не проинформировали его об этом, и я этого тоже не сделал.
В доверительном разговоре с Гиммлером Гитлер согласился, что в этом деле нельзя возлагать вину на немецкую разведку. Однако Гиммлер так и не сумел ослабить сильные подозрения Гитлера в отношении Отта. Гитлер придерживался того мнения, что человек в положении Отта не должен был позволять, чтобы доверие и дружба завели его настолько далеко, чтобы раскрывать конфиденциальную политическую информацию. Отту повезло, что Гитлер имел объективную точку зрения на этот вопрос. Отт был отозван с поста посла Германии, и, хотя Майзингер получил тайное указание искать дополнительные доказательства, ничего не было найдено и никаких других мер по отношению к нему принято не было.
Однажды в апреле 1941 г. мне позвонил Гиммлер. Его тон был резким, голос звучал недовольно — это всегда было дурным знаком, — и он приказал мне быть готовым днем явиться к Гитлеру. И я не должен брать с собой никаких документов. Я сидел в приемной, мрачно размышляя, что меня ждет. В качестве меры предосторожности я позвонил Гейдриху и рассказал ему о состоявшемся телефонном разговоре. Он уже знал о нем. «Я знаю, о чем пойдет речь, — сказал он, — но не хочу обсуждать это по телефону. Нужно посмотреть, что произойдет».
В три часа дня мне позвонил Гейдрих. «Будьте готовы, мы выезжаем через десять минут, — объявил он. — Но сначала зайдите ко мне».
Когда я вошел в его кабинет, он сидел за письменным столом, склонившись над какими-то документами. Он закрыл свой портфель, что было для него необычно: как правило, он продолжал читать, когда отдавал приказы. Его лицо было очень серьезно, когда он объяснял мне ситуацию. «На протяжении нескольких недель мы получаем сообщения из очень надежного источника о том, что Отто Штрассер находится в Португалии. Гитлер ненавидит Отто так же, как и его брата Грегора. Он считает их обоих не только предателями нашего дела, но и предателями лично его, Гитлера. Он убежден, что Отто пытается убить его руками наемных убийц и для этого сотрудничает с британской и американской разведками. Здесь, в Германии, тоже еще есть несколько человек из „Черного фронта“, которые работают в тесном контакте с эмигрантскими кругами из Москвы, но они придерживаются „национал-большевизма“. Лично я не уверен, что Отто не является на самом деле двойным агентом — что он не работает по указке Сталина. Я поручил штандартенфюреру Б., который раньше был членом „Черного фронта“, выследить Штрассера в Португалии. Пока ему удалось только вступить там в контакт с людьми из „Черного фронта“. Ему еще не удалось получить от них сколько-нибудь определенной информации о местонахождении Штрассера, но он убежден, что Штрассер где-то в Португалии и ему удалось создать из членов „Черного фронта“ организацию для работы против Штрассера. Однако фюрер не удовлетворен принятыми нами мерами: он говорит, что Отто должен быть ликвидирован немедленно. Он и Гиммлер договорились, что вас следует отправить в Португалию для этой работы, и он хочет поговорить с вами об этом. Будет полезно, если по пути я расскажу вам некоторые подробности отношений Гитлера со Штрассером…»
Я сильно нервничал. Я не мог понять, почему они хотели поручить мне эти поиски; я знал очень мало подробностей и о подноготной этого дела, которое должно было привести к насилию в той или иной форме — к тому же на территории иностранного государства. Штандартенфюрер Б., который пользовался особым доверием Гейдриха, гораздо больше подходил для выполнения этой миссии. Он уже успешно выполнил несколько заданий такого рода, и было трудно понять, почему теперь его надо заменить. У меня было такое чувство, что Гитлер ему не доверяет: он был, наверное, слишком хорошо информирован о «Черном фронте», «Черном рейхсвере» и эмигрантской клике в Москве.
Через четверть часа нас принял Гитлер. Когда мы шли вдоль огромной колоннады нового здания администрации канцлера, везде царила тяжелая тишина. Время от времени можно было услышать приглушенные голоса или стук каблуков при приветствии охраны. Путь к кабинету Гитлера казался бесконечным.
Гиммлер был уже там. Гитлер поговорил с ним несколько минут после того, как Гейдрих по-военному приветствовал его. Гитлер и Гиммлер склонились над картой, расстеленной на большом столе. Я не мог видеть, какая это карта, но думаю, я узнал Южный Пелопоннес и остров Крит. Затем Гитлер внезапно повернулся и пошел к нам. Он пожал руку Гейдриху и спросил: «У вас есть что доложить по делу Штрассера?»
«Нет, мой фюрер, — ответил Гейдрих, — нет ничего нового». Гитлер долго смотрел в пол. Казалось, он напряженно думает. Внезапно он поднял голову и, окинув меня долгим пронизывающим взглядом, сказал своим глухим голосом: «Вы, находясь на службе, как и любой солдат на фронте, подчиняетесь военной дисциплине и должны беспрекословно выполнять приказы начальства. И не важно, на какой части фронта вы воюете». На мгновение воцарилась гнетущая тишина, а затем он продолжил: «Приказ, который я собираюсь вам отдать, строго секретный и должен быть выполнен даже ценой вашей жизни, если это будет необходимо». Эти слова не требовали никакого ответа; их смысл был ясен.
Гитлер снова застыл в размышлении, а затем начал энергичную тираду против Грегора и Отто Штрассеров. Грегор был крупным предателем и получил свое справедливое наказание. Отто не настолько важная фигура, но его нынешняя заговорщицкая деятельность может представлять такую же опасность, особенно потому, что он получает поддержку от иностранных государств. Это, а также его глубокое знание международных дел нацистского движения делало его опасным человеком. «И поэтому я решил, — сказал Гитлер, — уничтожить Отто Штрассера, и не имеет значения, какие средства могут понадобиться для достижения этой цели. Таким образом, я отдаю вам приказ выполнить это задание».
Он посмотрел на меня выжидательно, и я впервые заговорил: «Да, мой фюрер».
Сложив руки за спину, он ходил взад-вперед перед нами, разговаривая почти что с самим собой: «Сначала следует установить его местонахождение, место, где он живет в настоящий момент. Затем его следует уничтожить с помощью нового препарата, следы которого невозможно обнаружить. И поэтому я даю вам, — он обернулся к Гиммлеру и Гейдриху, — все полномочия для выполнения этого приказа. — Потом он повернулся ко мне: — Вы обсудите дальнейшие детали с рейхсфюрером СС и обергруппенфюрером Гейдрихом. Я уже указал на важность соблюдения полной секретности. Никто — и это означает ни единая душа — не должен знать ничего об этом деле, за исключением тех, кто должен быть в курсе, чтобы вы смогли выполнить задание».
С этими словами он подошел ко мне, протянул вперед руку, снова испытующе посмотрел на меня и движением руки отпустил. Гейдрих ушел вместе со мной, а Гиммлер остался с Гитлером еще на пять минут. Мы его ждали. Он очень дружелюбно сказал мне: «Будем надеяться, что вы успешно выполните это поручение».
«Это дело не такое простое, — сказал Гейдрих. — Не следует переоценивать способность Шелленберга выполнять такие задания». Я быстро взглянул на Гейдриха, и, заметив это, Гиммлер сказал, что будет лучше продолжить обсуждение в его кабинете.
Чуть позже, когда мы сидели у него, в моей голове одна за другой проносились разные мысли. Почему я получил это задание? Только ли потому, что они заподозрили Б., их выбор пал на меня? Или они хотели испытать меня? Мне показалось, что Гиммлер и Гейдрих, которые обычно вели такие дела с ярым фанатизмом, не относятся к этому делу серьезно.
Гиммлер начал с того, что я, вероятно, не полностью информирован об этой ситуации, но, без сомнения, Гейдрих может дать мне о ней представление. Я сразу же понял, что он с Гейдрихом уже обсуждал этот план достаточно подробно. Гейдрих сказал, что почти наверняка Отто Штрассер будет находиться в Лиссабоне дней через пять-десять. Им неизвестно, сколько времени он там пробудет. Можно предположить, что он вступит в контакт с членами иностранных миссий в Лиссабоне, и будет особенно важно выяснить, вошли ли в их число российские представители дипкорпуса или других российских организаций. Мои связи в португальской полиции должны дать мне возможность удостовериться в этом. Когда эти моменты прояснятся, не будет необходимости ждать: Штрассер не должен был уехать из Лиссабона живым.
Голос Гейдриха начал выдавать такую ненависть, что я мгновение смотрел на него в изумлении. Почему он так сильно ненавидит Штрассера? Он боится его? Может, Штрассер знает что-то компрометирующее его? Но я так и не узнал ответа на эти вопросы.
В этот момент вошел адъютант и доложил, что доктор Шт. уже полчаса ждет приема у рейхсфюрера СС, и Гиммлер сказал, что примет его через пару минут. Гейдрих повернулся ко мне: «Доктор Шт. — из Мюнхенского университета. Он один из величайших бактериологов в мире. В настоящее время он работает над защитой от бактериологического оружия. Он даст вам препарат для устранения Штрассера и расскажет вам, как им пользоваться. Но помните — само задание обсуждать при нем нельзя».
Вошел доктор Шт. Ему было слегка за тридцать, и выглядел очень самоуверенным. Он сразу же начал говорить, спокойно и сухо, будто читал лекцию. Как его просили, он создал бактериологическую сыворотку быстрого действия. Капли этой сыворотки будет достаточно, чтобы гарантированно убить человека с шансами тысяча к одному, и при этом не останется никаких следов, указывающих на причину смерти. С вариациями, зависящими от телосложения человека, сыворотка подействует в течение двенадцати часов. Симптомы аналогичны заболеванию тифом, хотя бактерия не тифозная и не родственной разновидности. Сыворотка сработает даже после высыхания. Например, если ее каплю оставить в стакане и дать ей высохнуть, а потом растворить в воде, она по-прежнему будет иметь ту же эффективность при контакте со слизистой оболочкой рта или глотки. И так он говорил минут десять, пока у меня волосы не встали дыбом. Я уже забыл и про задание, и про Отто Штрассера, когда завороженный ужасом слушал эту научную презентацию. Он с воодушевлением продолжал свои объяснения так же хладнокровно и спокойно, как будто обращался к классу на самую заурядную тему. Он был поистине опасным орудием в руках такого человека, как Гейдрих. Я взглянул на Гиммлера и увидел, что он, как и я, следит за объяснениями так же завороженно.
Потом доктор Шт. вынул из кармана две бутылочки и поставил их на стол перед нами. С виду они содержали около пятидесяти кубических сантиметров бесцветной жидкости. Я со страхом посмотрел на затычки в их горлышках. Они были аналогичны тем, которыми обычно затыкают медицинские пузырьки, и могли быть использованы как пипетки.
Наконец Гейдрих довольно резко прервал словесный поток доктора: «Благодарю вас, доктор Шт., вы можете подождать меня в приемной».
Когда тот ушел, Гейдрих обернулся ко мне: «Будьте осторожны с этой субстанцией. Теперь вы можете заняться своими собственными приготовлениями. Штандартенфюрер Б. сможет рассказать вам подробности сегодня во второй половине дня». Затем он сказал Гиммлеру: «Полагаю, рейхсфюрер, что дальнейшее обсуждение не нужно. Нам придется предоставить Шелленбергу разрабатывать практическую часть этого задания».
Мы встали, и, аккуратно разместив бутылочки вертикально в своем кармане, я извинился и вышел.
У себя в кабинете я первым делом запер пузырьки в своем сейфе. Потом я запер дверь, отключил телефон и сел за письменный стол, чтобы подумать. Что мне сейчас делать? Я долго сидел так, но не пришел ни к каким выводам — мне дали задание, и я увяз в нем. Затем меня вдруг осенил вопрос: зачем этот ужасный доктор дал мне две бутылочки, когда одной капли достаточно для того, что я должен был сделать? Уж не хотел ли он использовать меня как подопытного кролика для своего препарата для будущей бактериологической войны?
Меня несколько вернули к действительности прозаичный тон и логически выстроенное изложение штандартенфюрера Б., который пришел ко мне, чтобы рассказать о «Черном фронте». Он был одним из специальных агентов Гейдриха, и было мало того, чего бы он не знал и не совершил. Я очень хотел поговорить с ним о своем задании, но понял, что ему ничего о нем не известно.
После его ухода я начал подготовку к своей поездке полный дурных предчувствий. На этот раз я должен был путешествовать не с дипломатическим паспортом, а просто под чужим именем, как самый простой агент. Затем я вдруг подумал, что случится, если из-за этих маленьких бутылочек у меня возникнут трудности на таможне. Я просто не мог оставить их где-то или выбросить. Это будет преступлением. Так что постепенно у меня созрел план.
Первым делом мне нужно было достать абсолютно надежный контейнер для бутылочек, который защитит их от встряски или давления и будет непротекаемый, а затем — избавиться от них. Я мог либо выбросить их в море во время полета, либо привезти в Лиссабон и выбросить их в порту. Я выполню задание более традиционным методом; если нужно будет, то найму для этого убийцу.
Выбросить бутылочки в море казалось мне самым простым решением. Но я все равно беспокоился, так как понятия не имел, что произойдет, если бутылочки разобьются, а мне не было дано противоядие. Я размышлял о том, не будет ли их содержимого достаточно, чтобы отравить водоснабжение Лиссабона. В конце концов я проконсультировался с начальником своего технического отдела. Я аккуратно поставил перед ним на стол эти две бутылочки. Он задумчиво посмотрел на них и сказал: «Мы можем сделать то, что вам нужно, но это займет около тридцати шести часов. Но тогда это будет настоящий шедевр».
Два дня спустя он принес мне два маленьких стальных футляра. Они были сделаны с величайшей точностью и могли закрываться герметично. Изнутри они были выложены толстым слоем резины для защиты от ударов, а если, несмотря на все это, бутылочки разобьются, пористая резина впитает всю жидкость. Футляры также были снабжены предохранителями от случайного открытия. «Как долго эти футляры могут сопротивляться коррозии в морской воде?» — спросил я. «Практически вечно, — ответил он. — Они сделаны из высококачественной хромистой стали».
После того как я поместил бутылочки в их блестящие футляры, я почувствовал себя гораздо лучше. Затем я положил их в карман, потому что не мог придумать лучшего места для их перевозки.
Все приготовления к моей поездке были завершены, и я вылетел через Лион, Барселону и Мадрид, не останавливаясь нигде в пути, в Синтру — аэропорт Лиссабона. Я дал указание одному из своих агентов встретить меня там и стоять настолько близко ко мне, чтобы я смог незаметно передать ему бутылочки в случае, если мне устроят личный досмотр. К счастью, с такими трудностями я не столкнулся.
Я отдохнул денек и принялся за работу. Два стальных футлярчика с их смертельным содержимым я поместил в сейф своего главного агента. Лишь двоим из своих людей, которым я полностью доверял, я рассказал о характере своего задания. В полдень я обсудил подробности дела с доверенным португальцем, сотрудничавшим с нами, и через него начал широкомасштабные поиски Отто Штрассера. Мне помогали многие мои португальские друзья, а незаметная и скрупулезная работа моего друга японца была особенно ценной. Описание Штрассера было тайно роздано по крайней мере тысяче человек, а за адресами членов «Черного фронта», которые мне дали Гейдрих и Б., было установлено плотное наружное наблюдение. Настолько обширна была раскинутая мною сеть, что, если бы Штрассер приехал или уже скрывался где-то в городе, он не смог бы долгое время ускользать от нее. Однако первые шесть дней не принесли никаких результатов, и я сообщил об этом в Берлин. И через двенадцать дней не появилось никаких его следов, хотя была одна ложная тревога. Некий португальский полицейский подумал, что узнал Штрассера, однако через три часа мы обнаружили, что этот человек — совершенно безобидный американский импортер.
Расходы на поддержание такой масштабной поисковой операции были значительными. Через вечер я производил выплаты в доме своего португальского друга. Было довольно забавно видеть, к каким уловкам прибегали наши португальские коллаборационисты, чтобы получить от нас больше денег. Один полицейский, например, втянул в эти поиски своего друга. Я одобрил это, так как хотел, чтобы поиски были максимально широкими. Но когда я получил счет на две пары ботинок для каждого члена его семьи — они утверждали, что сносили их, прочесывая улицы в поисках Штрассера, — я подумал, что это заходит уже слишком далеко. Мы были щедры с деньгами, но должны же быть пределы.
Это дело было бы для меня вполне приятным времяпрепровождением, если бы не маячившая зловещая угроза. Через четырнадцать дней я начал подготавливать Берлин к вести о том, что Штрассера нет в Лиссабоне и, вероятно, не будет в обозримом будущем. Наконец я предложил, что вернусь, а организованная мною сеть будет продолжать поиски без меня. Я ожидал ответа с тревогой. Через два дня от Гейдриха пришел ответ: «Согласны на ваше предложение». Я немедленно проинформировал своего главного агента и сказал ему, что уверен в том, что Штрассер не появится в Лиссабоне в течение последующих трех недель, но он должен продолжать поиски все это время. В конце поисков он должен был взять моторную лодку, поехать в ней вдоль побережья и выбросить в море два стальных футляра из сейфа. Он дал мне честное слово, что так и сделает и не скажет об этом ни одной живой душе.
Однако в случае появления Штрассера он пришлет мне радиосообщение, и я немедленно вернусь в Лиссабон, чтобы обсудить дальнейшие меры.
Я вылетел в Берлин кратчайшим путем и сразу же явился к Гейдриху. Я описал меры, принятые мной в Лиссабоне, и сказал, что оставил бактериологическую сыворотку в Лиссабоне и там мы сможем воспользоваться ею, если появится такая необходимость.
По моему предложению поиски Штрассера были прекращены через двенадцать недель. К этому времени Гитлер потерял к нему интерес, так как возникли другие дела, требовавшие его внимания. Фюрер собирался начать нападение на Советский Союз, и Гесс улетел в Великобританию.
Через одного из наших агентов, который сумел получить доступ к министерству иностранных дел Югославии в Белграде, мы получили текущее донесение о тайных официальных сообщениях, которые посольства и консульства Югославии присылают из-за границы. Особый интерес представляли донесения, которые военный атташе Югославии в Берлине В. отсылал в свой Генеральный штаб. Их стиль был восхитительно ясен как в части языка, так и построения, а его знания о политических и военных планах руководства Германии — удивительно широки и точны.
В одном из таких донесений, которое было показано Кейтелю, содержались точные и подлинные цифры производства немецких бомбардировщиков и истребителей, а также множество других технических деталей. Кейтель показал это донесение Гитлеру, который немедленно начал одну из своих бранных тирад о беспечности военного командования и недостаточной секретности на предприятиях военной промышленности Германии. Он приказал Кейтелю дать распоряжение адмиралу Канарису немедленно обсудить с нами необходимые контрмеры и поручил Гиммлеру расследование дела В. Он также сказал, что хочет получить от меня полный отчет в максимально сжатые сроки. К этому приказу Гейдрих добавил, что я могу принимать любые меры, не спрашивая одобрения никаких вышестоящих инстанций — а они могут включать нарушение дипломатической неприкосновенности атташе, если я сочту это необходимым. Это решение было довольно серьезным, так как ввиду напряженных отношений между нами и Югославией такие действия могли привести к открытому разрыву отношений и даже еще большим проблемам самого неприятного политического характера.
Я обсудил это дело со своим специалистом по Южной Европе и изучил все донесения, которые В. отослал в Белград за последние несколько месяцев. Самой большой загадкой было то, где он мог получить такое огромное количество точной и важной информации. Из наших недавних исследований я знал, что разведка Югославии проявляет весьма высокую активность в Германии. Они создали разветвленную сеть контактов, особенно через консульства. Но это все равно не могло объяснить донесения В., данные которых были явно получены благодаря связям в высших кругах вермахта. Я был уверен, что у него должны быть коллаборационисты — либо платные, либо сочувствующие — в этих кругах.
Мы начали с обычного тщательного наблюдения за В. и всеми, кто находился хоть в какой-то связи с ним. Сначала результаты нас разочаровали. По сравнению с другими дипломатами его общественная жизнь была довольно ограниченной. Он встречался с офицерами вермахта только на обычных официальных мероприятиях, и то же самое можно было сказать и о его отношениях с другими представителями дипломатического корпуса, особенно военными атташе других стран — его друзьями. Эти встречи на вечеринках и приемах никак не могли давать ему возможность заниматься сколько-нибудь интенсивной разведывательной работой. Прослушивание его телефонных разговоров не раскрыло ничего, что представляло бы ценность. Однако мы все же узнали, что он состоит в любовной связи с девушкой по имени Ютта — дочерью владельца ресторана в Берлине. Они явно очень любили друг друга. Он обеспечивал ей всевозможную роскошь и комфорт и появлялся с ней в обществе, но у него были отношения и с двумя другими женщинами из высших кругов берлинского общества, хотя в их разговорах не было выявлено ничего подозрительного. Из них мы узнавали лишь время и место их встреч. В этом не было ничего особенного, но мы продолжали свое наблюдение.
Однажды у В. раздался телефонный звонок от неизвестного нам мужчины. Он сказал, что должен поговорить с В., и это очень срочно. «Пожалуйста, приезжайте ко мне немедленно, — сказал он, — на обычное место. У меня все готово. Я думаю, что теперь все будет в порядке».
Мы понятия не имели, кем может быть этот человек, и усилили наружное наблюдение в надежде раскрыть его личность. Но агентам, следившим за В., не повезло. Они приняли за В. совершенно неизвестного человека и упорно следовали за ним три дня. Однако после того, как мы обнаружили ошибку и снова пошли по следу настоящего В., мы сумели установить личность этого таинственного звонившего. И тогда обрывки их разговора начали обретать смысл. Этот человек был высокопоставленным чиновником в министерстве военно-воздушных сил и отвечал за поставки самолетов и запчастей к ним за границу, и поэтому он мог знать очень многое о нашей программе самолетостроения и действительно быть одним из самых важных информаторов В.
Затем я получил донесение об интересном телефонном разговоре между В. и его возлюбленной Юттой. По-видимому, она была рассержена на него, и он довольно грубо сказал ей, что ему нужна «эта вещь сегодня вечером», и добавил: «Я должен поработать над этим сегодня же вечером». Ютта не хотела делать то, о чем он просил, и сказала: «На самом деле ты ничего писать сегодня не будешь, это все отговорки. У тебя свидание с другой женщиной». На это он ответил очень резко: «Документы должны быть у меня сегодня к вечеру» — и повесил трубку.
Наши агенты, наблюдавшие за домом В., сообщили, что в тот же вечер Ютта явилась ровно в семь часов и ушла через пятнадцать минут. В. никуда не выходил в тот вечер. Однако в два часа ночи к нему прибыл один из его помощников из посольства Югославии и также ушел через пятнадцать минут. Из этого мы сделали вывод, что В. в тот вечер написал очередной отчет в Белград, а помощник приходил, чтобы отвезти его в посольство. Так оно и оказалось, так как через четыре дня мы получили подтверждение из Белграда в форме копии самого последнего донесения В., которое снова содержало информацию чрезвычайной важности. Теперь в нашей работе наметился некоторый успех. Неужели прекрасная Ютта поставляет ему информацию? Вероятно. А также чиновник из министерства военно-воздушных сил и две дамы из высшего общества. Мы решили понаблюдать за этими двумя женщинами более пристально.
Одна из них была сестрой немецкого генерала, изящная женщина с независимым положением и средствами к существованию. Круг ее знакомых составляли в основном промышленники и высокопоставленные офицеры вермахта. Она часто посещала самые лучшие рестораны и бары и имела круг поклонников, с которыми играла по вечерам в бридж. Расследование ее финансов показало, что она легко могла позволить себе вести такую жизнь. Она не делала попыток скрыть свою дружбу с В.; и ни она, ни ее друзья ничего особенно в ней не видели.
Вторая женщина была женой ведущего инженера — человека с хорошей репутацией и в гражданском обществе, и в военных кругах. Их брак не был счастливым. Муж жил только работой и считал, что, обеспечивая жене роскошную жизнь, которую она практически требовала, он делает все, чего она от него хочет. Он был вполне доволен тем, что имеет законную красавицу жену, и любил показываться вместе с ней на людях, но, хотя в обществе они вели себя как обычная супружеская пара, жили они, скорее, как брат с сестрой. Очевидно, оба были вполне довольны этим, и муж, по-видимому, не возражал против близкой дружбы своей жены с В.
Эти факты были основой для типичного случая «шпионажа в обществе». Две женщины, вероятно, не понимали, что поставляют В. важную информацию. Самым простым способом заблокировать эти источники информации было бы запретить этим женщинам общаться с В. Разумеется, если бы оказалось, что имеет место сознательное предательство, тогда против них пришлось бы возбудить судебное дело. Но я был совершенно уверен, что это не так. Проблема состояла в том, что если бы такие меры были приняты, то В. насторожился бы и понял, что мы знаем о его деятельности. Тогда его нужно было бы объявлять persona non grata и отдавать ему распоряжение покинуть Германию за два-три дня.
Я решил пока не предпринимать такого шага. Я не верил, что мы узнали обо всех источниках информации В. — как он мог писать такие точные донесения просто на основе данных своих информаторов? Я был уверен, что должно быть что-то еще, и поэтому медлил делать шаг, который мог помешать нам раскрыть другие источники данных. Однако мой главный помощник побуждал меня действовать немедленно. Он сказал, что в таком деле всегда лучше немедленно перекрывать источники информации, так как, безусловно, продолжающаяся утечка такой важной секретной информации причиняла нам огромный ущерб.
Тем временем я был сильно занят другой работой. Мы готовили нападение на Балканы, чтобы покончить с неловкой ситуацией, в которую Муссолини попал в Греции, и я занимался подготовкой справочника для подразделений СС и полиции о политической ситуации и ведущих политических фигурах в балканских странах. Эта работа занимала огромное количество времени, и на какой-то момент я потерял из виду дело В. Потом за два дня до начала вступления наших войск в Югославию я получил следующее сообщение: «В. отправил в Белград подробное донесение о планах наступления Германии — численности и составе наступающих войск и т. д. Он также предупредил их о воздушной бомбардировке Белграда, которую запланировал Гитлер в качестве неожиданного сюрприза».
Когда Гитлер услышал об этом от Кейтеля, он бился в конвульсиях от гнева и начал кричать, что во всей этой ситуации виноват я. Почему я не арестовал этого проклятого В. давным-давно? Я должен был действовать быстро, потому что я знал, что может означать такая тирада. Два часа спустя я доложил, что арестовал В. и всех наиболее важных служащих югославской разведки в Германии и на оккупированных территориях.
Допрос В. занял около шести дней. Он знал, что с началом военных действий между Германией и его родиной он утратил защиту своей дипломатической неприкосновенности, и безо всяких колебаний рассказал нам все, что знал. Его единственной заботой было защитить Ютту, и поэтому он взял всю вину на себя. Он снова и снова говорил, что девушка не имела намерения причинить ущерб интересам Германии. Она не знала, для каких целей он использовал информацию, которую она ему приносила, и даже не подозревала, что ее действия пагубны для ее страны.
Я старался разговаривать с ним как можно больше времени, потому что он меня сильно заинтересовал. Он пытался удовлетворить мое любопытство, насколько мог, и подробно описывал свои методы работы. Сверяя его утверждения с донесениями, которые мы получали из центрального офиса в Белграде, и показаниями других людей, вовлеченных в это дело, я мог убедиться в том, что он говорил мне правду.
Я арестовал одновременно Ютту, двух светских женщин и чиновника из министерства военно-воздушных сил. Они также подверглись очень тщательному допросу. Женщины пришли в ужас от мысли, что они могли совершить государственную измену. Они были просто друзьями В. и не имели ни малейшего понятия о том, что может произойти что-то подобное. Они неоднократно повторяли, что обсуждали с В. лишь те темы, обсуждаемые всеми в тех кругах, в которых они вращались, и которые были известны всем их друзьям и являлись темой их обычных разговоров.
В. признал, что по его указанию Ютта получала информацию от своего отца. В своем ресторане он разговаривал с некоторыми офицерами из войск СС, которые побывали в отпуске и возвращались в свой центр, который находился в пригороде Берлина Лихтерфельде-Ост. В разговорах, при которых присутствовали и другие представители вооруженных сил, выяснилось, что армейские подразделения готовятся к новым широкомасштабным военным действиям. Замечания, сделанные другими посетителями ресторана, подтверждали это. Эта информация взволновала отца Ютты и наполнила тревогой. На следующий день за обедом он с гневом сказал ей, что «тем, которые находятся высоко у власти, все мало, они ненасытны. Но настало время им наконец остановиться: война уже стоила достаточно жизней у всех сторон». Он несколько раз воскликнул: «Снова прольется кровь наших чудесных парней!»
Этот разговор произвел на нее сильное впечатление, и в тот день она была очень подавленной. В. заметил, что ее что-то тревожит, и через некоторое время она ему все рассказала. «Что ты думаешь об этом? — в конце спросила она. — Ты думаешь, это опять начнется?»
Разумеется, когда она рассказывала, эта информация была очень сбивчивой, но В. все равно понял, что речь идет о чем-то очень важном. В результате он попросил ее еще раз поговорить со своим отцом и попытаться узнать точные факты и записать их для него. А затем, соотнеся эти факты с тем, что он уже знает об общей ситуации, он сможет сказать ей, что на самом деле происходит. Он также подчеркнул, что главная задача, которой он себя посвятил, — предотвратить распространение войны, а особенно открытый конфликт между его страной и Германией. Ютта настолько любила его, что поверила всему, что он сказал, и совершенно ничего не заподозрила. Но мысль о том, чтобы записать все, что скажет ей ее отец, беспокоила ее, и она отказалась сделать это. Вместо этого она поговорила со своим отцом и, запомнив его слова максимально точно, повторила их В. в тот же вечер. Именно их обсуждение того, должна она это делать или нет, мы и подслушали по телефону.
В. также получал информацию от двух арестованных нами женщин. Весьма умело ему удавалось вытянуть из них все важное из того, что они слышали от своих друзей. Он проделывал это так ловко во время их встреч наедине, что у них не зародилось ни малейшего подозрения.
Из того, что мне рассказал В., я мог построить типичную картину: «Знаешь, Вера, я думал о том, что твой муж рассказал тебе на днях. Это все чепуха». А затем он излагал свои причины так думать. Женщина начинала спорить, защищая свою точку зрения, и В. в конце говорил: «Ты, должно быть, неправильно поняла своего мужа. Представить себе не могу, что он оказался таким ослом, чтобы сказать такую вещь». Здесь женщина начинала раздражаться. Возможно, она соглашалась, что ее муж — осел в каком-то отношении, но таковым его не считают ведущие специалисты в его области, и, как его жена, она в определенной степени гордилась им. Она реагировала именно так, как и ожидал В.: «Я докажу тебе, что это ты глупец. Я еще раз спрошу Юргена, что он точно сказал, и ты увидишь, что он прав и что я правильно его поняла».
Этот небольшой диалог становится интересным, когда ты понимаешь, что обсуждаемой темой вполне могли оказаться точные цифры ежемесячного производства нами танков «Тигр».
В. вел подборку всей военной, политической и технической информации. Он разработал свою собственную систему оценки, согласно которой каждой единице информации он присваивал число баллов, и передавал только ту информацию, которая заслужила более 50 баллов. Таким образом, он научно анализировал все обрывки берлинских сплетен, стекавшиеся к нему, и, соединяя их в единое целое, получал поразительно точную картину.
Он мог делать это благодаря знаниям, которые он привносил в свою работу, будучи подготовленным офицером Генерального штаба своей страны; и эти знания он неустанно умножал в своей систематической работе. Но он никогда не позволял другим людям заподозрить у себя наличие его знаний и на каких-нибудь собраниях мог задавать на первый взгляд безобидные вопросы различным представителям военного и политического руководства страны.
О неожиданной воздушной бомбардировке Белграда, которую приказал провести Гитлер, он услышал следующим образом. Он поехал в министерство военно-воздушных сил, чтобы узнать о доставке запчастей к самолетам «Юнкерс», которые находились в Югославии, когда летчик-испытатель, находившийся там в это время, сказал своему приятелю со злобой в голосе, глядя в это время на В.: «Через несколько дней эти ребята получат хорошенько прямо по их тупым головам!» Летчик сказал это слишком громко, и В. услышал его слова.
На следующий вечер, очень встревоженный, он спросил Веру (одна из двух светских дам), что происходит, и она ответила ему, что люди говорят, будто Адольфу теперь надо идти на выручку Бенито в Греции. Ее муж думает, что это не будет особенно трудно, потому что ВВС Германии теперь настолько сильны, что могут подавить любое сопротивление. С этими словами она обняла его еще крепче. «Я так счастлива, — сказала она, — что ты здесь со мной, а не в своей стране, где такая неразбериха». Она продолжила рассказывать новые подробности игры в бридж, во время которой жена генерала люфтваффе сказала, что ее муж получил назначение в Вену.
Этих подробностей В. было достаточно, чтобы прийти к выводу, что Германия начнет военные действия против Югославии с массированных бомбовых атак авиации. На самом деле в тот момент его донесение не могло уже изменить ход событий; для этого было слишком поздно, но он считал, что его личная ответственность — предупредить Белград, воздушная оборона которого была совершенно не готова к неминуемому нападению.
Эта шпионская деятельность не стоила В. ни гроша, за исключением подарков, которые он делал Ютте, повинуясь своим личным к ней чувствам. Он любил ее и признавал, что отношения с другими женщинами были только ради его работы. И он также признал, что планировал свою работу в этом деле с самого начала.
Высокопоставленный чиновник министерства военно-воздушных сил был совершенно безвредным и наивным человеком. Его единственной проблемой было то, что он слишком много ел и пил и имел чрезмерно раздутое чувство собственной важности. Он считал необходимым поддерживать общественные отношения при ведении торговли с Югославией ради авиационной промышленности Германии, и, когда мы в конце концов в ярких выражениях дали ему понять, к чему привел его чудесный завтрак с В., он пришел в ужас.
Таковы были главные факты в деле В. Гиммлер выждал благоприятный момент и затем сделал Гитлеру устный доклад о результатах нашего расследования. Ему удалось обеспечить себе свободу действий, чтобы поступать по своему усмотрению с теми, кто был вовлечен в это дело. Так как В. теперь был готов работать на нас, я смог взять его и Ютту к себе на службу. Он работал в основном в Италии — он бегло говорил по-итальянски — и отлично справлялся с работой.
Позднее с целью исследовать разговоры, циркулирующие в высших военных и общественных кругах, я дал указание двум светским дамам и чиновнику из министерства военно-воздушных сил разговаривать со мной и передавать мне то, что они слышали от других, как будто я — это В. Количество чрезвычайно секретной и жизненно важной информации, которая обсуждалась в этих кругах, было поистине невероятным! А значит, велик был и вред, который могла причинить такая беспечная и глупая болтовня. Виновные все были высокоинтеллигентными людьми — ведущими инженерами, архитекторами, чиновниками и офицерами немецкого рейха.
После бегства Рудольфа Гесса в Шотландию 10 мая 1941 г. Гитлер моментально впал в такое оцепенение, что едва был способен на какую-то реакцию. И теперь Мартин Борман, который до той поры был рейхсляйтером (высшим партийным чиновником), добился таких успехов, благодаря которым занял решающее доверенное положение в окружении фюрера. Это он придумал теорию «безумия» Гесса и убедил Гитлера включить эту фразу в первое официальное сообщение по этому вопросу. С точки зрения политического руководства это было ошибкой, которую невозможно было исправить, так как люди спрашивали, как человек мог занимать такой важный пост заместителя Гитлера столь долгое время, если было известно, что он невменяем.
И здесь тоже «меры исполнительной власти» Гитлера перешли все границы. Мюллер был здесь в своей стихии и без колебаний безгранично использовал свою власть, для чего эта ситуация давала ему все возможности. Был арестован весь служебный персонал Гесса от шоферов до личных адъютантов. Мюллер, вероятно, хотел бы арестовать и весь штат служащих аэропорта, равно как и главных конструкторов на заводе Мессершмитта, которые отвечали за производство самолета, на котором улетел Гесс. И хотя в это дело был вовлечен лишь узкий круг людей, «действиями исполнительной власти» были затронуты многие люди, которые и представить себе не могли, что могут оказаться замешанными в нем. Например, из донесений внутренней СД явствовало, что Гесс был скрытым приверженцем Рудольфа Штайнера и антропософистов, и поэтому большое количество арестов было произведено в этих кругах. Он совершил свой побег по совету астролога, и, как выяснилось из последующих допросов и донесений СД, он близко общался с астрологами, предсказателями, медиумами, природными целителями и так далее; и, как следствие, были произведены серии коллективных арестов среди этих мистиков. Фактически огромные ошибки, которые он допустил в этом направлении, давно уже были известны.
Как сказал мне Гиммлер, со дня его бегства большой интерес, который ранее проявлял Гитлер к астрологии, сменился на бескомпромиссную неприязнь. Во время моего первого разговора с Гиммлером о деле Гесса в мае 1941 г. я сказал, что считаю немецкий народ слишком умным для того, чтобы рассказывать ему историю о «психическом расстройстве» Гесса. Гиммлер быстро отреагировал: «Это все влияние Бормана». Он окинул меня долгим взглядом и добавил: «Слишком поздно с этим что-то делать».
Я до сих пор помню, как расстроен был Гиммлер мерами, принятыми к астрологам. В присутствии Гиммлера Гейдрих с сатанинской радостью подробно объяснял Мюллеру приказы Гитлера в отношении них. Гейдрих, разумеется, знал об этой слабости Гиммлера и часто говорил мне, жалуясь на его нерешительность, что рейхсфюрер снова слишком углубился в свой гороскоп. Однажды во время телефонного разговора с Гиммлером я услышал, как Гейдрих говорит: «… кто-то беспокоится о звездах на погонах, а кто-то — о звездах на небе. Вопрос в том, с кем труднее работать». Одновременно Гейдрих сделал мне знак рукой, будто спрашивал, не зашел ли он слишком далеко. Он постарался сказать это так, будто говорит только о Гессе, но Гиммлер прекрасно понял, что эти слова относились и к нему.
И после этого телефонного разговора я получил приказ закончить отчет, который я готовил для Гитлера. В нем я написал, что, по нашим разведданным, на Гесса в течение нескольких лет оказывали влияние агенты британской разведки и их коллаборационисты в Германии, которые сыграли большую роль в принятии им решения улететь в Шотландию. Это относилось больше к решающему влиянию профессора Г. — специалиста по гландам из Верхней Баварии.
На одном из совещаний, на котором присутствовали и Гиммлер, и Гейдрих, шло общее обсуждение дела Гесса. Когда меня попросили высказать свое мнение, я сказал, что, хотя патологические случаи могут дать какое-то объяснение, так как психиатры описали состояние Гесса как патологическое, влияние, оказываемое британскими кругами в течение ряда лет, тоже следует принимать в расчет, хотя ни то ни другое не дало действительно удовлетворительного объяснения. Так что для прояснения сути проблемы, вероятно, потребуется дальнейшее расследование. Я выразил свою убежденность в том, что ввиду своей фанатической преданности Гесс никогда не выдаст подробности нашего стратегического планирования врагу, хотя, безусловно, он имел возможность это сделать. И его интеллект не был настолько нарушен, чтобы не быть в состоянии четко изложить наши планы. Четкость, с которой он подготовил свое бегство, и целеустремленность, с которой он его осуществил, ясно указывают на это.
В отношении неминуемой войны с русскими я сказал, что было бы разумнее считать весь этот инцидент в его контексте предупреждением русским. Однако мне казалось сомнительным, что англичане будут готовы послать конкретное предупреждение русским руководителям после первого допроса Гесса.
В остальном я считал, что Гесс, будучи ближайшим другом фюрера, находился, возможно даже не осознавая этого, под сильным гипнотическим влиянием Гитлера. Так, следуя изначальным концепциям Гитлера и в связи с его отношением к Англии, Гесс счел своей мессианской задачей примирить два народа. Это следовало бы взглядам Гитлера на Великобританию, которые он излагал мне в 1939 г. и которые Гесс неоднократно повторял в своем ближнем кругу: что англичане — братский народ и расовая общность обязывает сохранить его. Не следует забывать, что, как немец, рожденный за границей, Гесс подвергался влиянию англичан в юности и в период получения образования — факт, который он никогда не стремился скрывать или отрицать, особенно при обсуждении сотрудничества с русскими в направлении, предложенном бывшим командующим сухопутными войсками рейхсвера генералом фон Сектой.
Пока я все это говорил, Гейдрих несколько раз толкнул меня ногой под столом и неодобрительно покачал головой. Ему не понравилась моя откровенность, и потом он сказал мне: «Вам еще многому надо научиться. И я не думаю, что рейхсфюрер понял, что вы на самом деле имели в виду». Но Гейдрих был достаточно честен со мной, чтобы признать, что мой анализ был правильным. Что касается моего отчета, то он подхватил мои слова о влиянии британской разведки и несколько раз повторил, что нам нужно двигаться в этом направлении, так как если эта информация окажется верной, то эти круги смогут причинить нам еще больше вреда. Он считал, что англичане способны разработать и осуществить план такого рода, и он не будет удивлен, если в будущем мы столкнемся с аналогичными случаями. И потом он сделал интересное замечание: «Ну, русские умны не меньше».
Ввиду своего знания дела Гесса и хода его расследования в абвере я могу определенно сказать, что быть такого не может, чтобы Гитлер отдал приказ Гессу лететь в Великобританию, чтобы в последний раз предложить мир. Я упоминаю об этом лишь потому, что живая фантазия журналистов снова и снова поднимает эту тему. Единственная правда состоит в том, что когда Гесс решил предпринять такие действия, то он полагал, что выполняет изначальные планы Гитлера в отношении Великобритании, а время, выбранное для этой попытки, определялось решением Гитлера напасть на Россию. Как я уже говорил, его характер, мистицизм, идеи о расовой принадлежности и мессианский комплекс — все это сыграло свою роль в принятии им такого решения. Сам того не сознавая, он совершил этот шаг под воздействием астрологических кругов и близких советников, таких как профессор Г. и Хаусхофер. Наше расследование так и не выяснило, предшествовали ли бегству Гесса переговоры в Швейцарии, которые вел Хаусхофер или сам Гесс. Хаусхофер всегда отрицал это. Однако, даже если так оно и было, основная психологическая мотивация по-прежнему остается, равно как и тот факт, что Гесс не получал от Гитлера никакого точно выраженного разрешения на полет в Англию.
Я искренне сожалею о судьбе первого адъютанта Гесса фон Л. — человека честного, с открытым характером. Он стал жертвой гнева Гитлера и бесконечных интриг Бормана. Несмотря на искусные контрмеры Гейдриха, фон Л. был отправлен в концлагерь, где оставался до конца войны, и будто бы этого было недостаточно, впоследствии союзники обращались с ним как с врагом.
В огромной степени это была заслуга Мюллера. Действуя явно в дружеской манере по отношению к фон Л., он на самом деле выполнял указания Бормана. Мюллер понимал, что Борман станет преемником Гесса и что он — личность гораздо большей динамической силы. Неофициально Мюллер установил хорошие отношения с Борманом, при этом делая вид, что сильно противодействует ему во всем, что касалось Гиммлера и Гейдриха. Мне по-прежнему кажется странным, что Гейдрих не разгадал двойной игры Мюллера, которая позже приобрела важное значение.
Впоследствии великие события войны отодвинули дело Гесса на задний план, но мне все равно приходилось им заниматься; я получил приказ собирать информацию о Гессе, его поведении и психическом состоянии. Я также должен был организовать для него способ переписки с его женой. Через некоторое время англичане разрешили ему переписываться с ней в определенных пределах через Международный Красный Крест в Швейцарии, и мне выпало контролировать эту договоренность, так как она осуществлялась без ведома Гитлера. Однако Гиммлер определенно благосклонно относился к ней, а Борман был достаточно умен, чтобы не мешать ей открыто в то время. Поэтому он договорился с Гиммлером разрешить отправку первых писем.
После этого ответы Гесса стали приходить регулярно. Большая часть переписки была всецело личного характера и касалась исключительно его жены и сына, к которым он проявлял самые глубокие любовь и привязанность. Остальное было трудно понять, так как это были частные ссылки на предыдущие разговоры с женой или другими людьми. Иногда я задавал себе вопрос, почему английские цензоры позволяли всему этому попасть в переписку. Наверное, уже изучив Гесса, они поняли, что его мистические и маниакальные идеи представляли интерес скорее для психиатров, нежели политических цензоров.
Было удивительно, как Гесс с уверенностью фанатика или сумасшедшего верил в старинные пророчества и иллюзорные откровения. Он цитировал целые отрывки из книг пророчеств Нострадамуса и ему подобных — имен не помню, — ссылался на старые гороскопы, раскрывающие его собственную судьбу, а также судьбу его семьи и Германии. Временами были видны признаки неуверенности, которые, вероятно, отражали смену его состояния на депрессивное. Все это он пространно излагал снова и снова своей жене в самой замысловатой манере. Она, видимо, принимала эти его идеи и соглашалась с ними, но действительно ли она верила всему этому или делала это из уважения к нему, я не могу сказать.
Приход весны в 1941 г. был едва замечен в Берлине, превратившемся в ведьмин котел. Я был тревожным и нервным и ощущал подспудное чувство опасности, реальную причину которой не мог определить. Каким-то образом я чувствовал, что приближаются события слишком великие, чтобы на них можно было оказывать личное влияние.
Во время конных прогулок, на которые мы с адмиралом Канарисом обычно выезжали рано утром, мы обычно обсуждали информацию, поступавшую в наши ведомства, между которыми, к сожалению, было очень много расточительной, частично совпадающей деятельности. Между нами существовали различные разногласия в отношении России, и мы спорили о них на протяжении многих месяцев. Во-первых, существовал вопрос о производственных цифрах российской тяжелой промышленности. Я оценивал уровень производства танков в России гораздо выше, чем Канарис, и был убежден, что русские запустили в производство новые модели, которые лучше наших, но в это Канарис отказывался верить. Я пришел к своему заключению после одного своеобразного приказа, который Гитлер отдал в марте 1941 г., желая произвести впечатление на русских. Мы должны были показать Советской военной миссии наши самые передовые заводы по производству танков и школы обучения танкистов; при этом все меры секретности должны были быть оставлены в стороне. (Тем не менее мы ослушались приказа фюрера и скрыли наши новейшие модели.) Именно отношение русских в этом случае и вопросы, которые они задавали, привели меня к заключению, что у них есть модели лучше любых, имевшихся у нас. Появление на русском фронте летом 1941 г. танков Т-34 в больших количествах доказало, что мое предположение было правильным.
Другой пункт разногласий возник, потому что Канарис утверждал, что у него есть документальное доказательство того, что промышленные центры вокруг Москвы, на северо-востоке, юге и около Урала, а также их главные сырьевые центры были соединены между собой только одноколейными железными дорогами. Мой же департамент получил другую информацию. Однако Канарис заявлял, что его данные — проверенные, а у нас не было способов проверить точность полученной информации. Разведывательные департаменты сухопутных войск Fremde Heere Ost и Süd-Ost (иностранные армии «Восток» и «Юго-Восток») выполняли отличную работу по корреляции и объективной оценке информации, а мы добились очень хорошей командной работы на своей разведывательной службе. Но эти разногласия между мной и Канарисом показывают, насколько сложно было военному руководству, ответственному за планирование, давать правильную оценку поступающей информации. Как следствие, если полученный материал не вписывался в их базовую концепцию, оно просто игнорировало его. Что касалось высшего руководства, то все было еще хуже. До конца 1944 г. Гитлер отвергал нежелательную информацию, даже основанную на фактах и здравом смысле.
Департамент по оценке информации иностранной армии «Запад» никогда не достигал эффективности в работе, равной нашей, потому что бесконечная текучка персонала приводила к большой неопределенности, которая отражалась на его работе. Служащие департамента оценки информации ВВС переживали такие же трудности. Чувство ненадежности было вызвано арестами гестапо ключевых работников департамента как членов русской шпионской группы «Красная капелла». В результате доверие так и не возвратилось в департамент.
Несмотря на склонность Канариса недооценивать технический прогресс русских, в более поздних разговорах с ним преобладали страхи, что мы теперь окажемся вовлеченными в войну на два фронта со всеми связанными с ней опасностями. Мнение Генерального штаба состояло в том, что наше превосходство в численности войск, техническом оснащении и военном руководстве настолько велико, что усиленная военная кампания против России может быть завершена за десять недель. Теория Гейдриха, которую разделяли Гиммлер и Гитлер, гласила, что военное поражение настолько ослабит советский строй, что последующее внедрение в нее политических агентов полностью разрушит его. И Канарис, и я сходились на том, что оптимизм военного руководства смехотворен; а Канарис считал политические теории Гейдриха крайне сомнительными. На самом деле оценка Канариса политической силы российского руководства была полной противоположностью оценке Гейдриха. Однако он доверительно сообщил мне, что был бессилен убедить своего начальника Кейтеля принять эту точку зрения. Кейтель утверждал, что меры, запланированные Гитлером, настолько выдающиеся и мощные, что советский строй, как бы прочно он ни стоял, не сможет противостоять им.
Вспоминая ошибочные оценки западных союзников сил Гитлера в начале войны, я чувствовал убежденность, что здесь наши лидеры совершают аналогичную ошибку. Я пытался указать на нее Гейдриху, сказав, что, возможно, было бы разумнее основывать наше планирование на вероятности того, что Сталин сможет укрепить свою партию и правительство, и для него война, навязанная России, станет скорее источником силы, нежели проявит его слабость. Гейдрих немедленно остановил дискуссию в этом направлении и холодно произнес: «Если Гитлер прикажет начать эту войну, то возникнет ряд других проблем». В другой раз он сказал мне: «Любопытно, что Канарис высказал мне такую же идею всего несколько дней назад. У вас обоих, похоже, возникают поразительно негативные идеи во время ваших совместных утренних конных прогулок».
Я сделал еще одну попытку обсудить этот вопрос в мае, указав Гейдриху на то, что, даже если предположить, что он на сто процентов прав, все равно будет лучше — в качестве меры предосторожности — рассмотреть другие возможности и подготовиться к другим поворотам событий. И меня снова резко поставили на место. «Прекратите высказывать свои лицемерные, недалекие и пораженческие возражения, — сказал он. — Вы не имеете права так говорить».
С той поры я задавал себе вопрос: возникло ли это априорное неприятие всех этих возможностей из фанатической веры нацистских лидеров в успех планов Гитлера, или не испытывали ли втайне многие из них сомнений, отрицая их при обсуждении из страха, что тем самым они подвергнут опасности свое положение. Тот факт, что столь многие из них никак не обеспечили свою личную безопасность на случай полного фиаско, наводит на мысль, что первое предположение было правильным и они фактически слепо верили в гитлеровское руководство. Однако теперь, как и тогда, я убежден, что интеллект Гейдриха был слишком холоден и расчетлив, чтобы он не продумал все возможности. Тем не менее никто не знал, что на самом деле у него на уме. Так, однажды днем летом 1941 г., когда мы с ним находились в его охотничьем домике, он заметил мне относительно того направления, которое приобретала война: «То, как мы ведем дело, вероятно, приведет нас к неприятному концу. И чистое безумие создавать этот еврейский вопрос». Значение этой ссылки на еврейскую проблему стало мне ясно лишь тогда, когда Канарис после смерти Гейдриха сказал мне, что у него есть доказательства его еврейского происхождения.
Сильная нервозность Канариса в то время из-за войны на два фронта, видимо, была проявлением его глубокого пессимизма. Во время наших разговоров он постоянно перепрыгивал с одной темы на другую. Например, однажды посреди обсуждения производства американцами бомбардировщиков он вдруг начал говорить о политических проблемах на Балканах. Иногда его замечания были настолько уклончивыми, настолько расплывчато и неясно сформулированными, что лишь те, кто хорошо знал его, могли понять, на что он намекает. Особенно это касалось его телефонных разговоров. Однажды я в шутку заметил по телефону, что мне следует рассказать Гейдриху и Мюллеру об этом «пессимистичном» направлении в разговоре. «О господи, — сказал Канарис, — я забыл, что мы разговариваем по телефону».
В конце апреля 1941 г. мне на службу позвонил Гейдрих. Он сделал несколько расплывчатых намеков на приближающуюся войну с Россией, но, заметив, что я не совсем понял, о чем идет речь, сказал: «Давайте пообедаем вместе и сможем поговорить об этом в спокойной обстановке».
Мы встретились в половине второго в столовой Гиммлера. Я только-только вошел в нее, как появился Гиммлер в окружении своих сотрудников. Он благосклонно приветствовал меня и отвел меня в сторонку. «У вас будет очень много работы в течение следующих нескольких недель», — сказал он. Я ответил довольно сухо: «Это не будет неожиданностью, господин рейхсфюрер». Гиммлер засмеялся: «Гейдрих запланировал для вас много чего».
За обедом Гейдрих обсуждал различные проблемы на Балканах, в том числе вопрос о связи с различными армейскими командованиями, и попросил меня обсудить это с соответствующими руководителями вермахта. А затем он начал говорить о войне с Россией. Насколько я помню, он сказал примерно следующее:
«Вы были правы, фюрер не смог удовлетворительно справиться с военной и политической проблемой Великобритании. Сейчас он полагает — так как наступление наших военно-воздушных сил закончилось более или менее полным провалом, — что Великобритания с помощью Америки может получить возможность ускорить свое перевооружение. По этой причине фюрер ускоряет строительство нашего флота подводных лодок. Его цель — сделать наш подводный род войск настолько сильным, что американцы передумают активно вступать в войну, потому что он понимает, насколько опасно тесное сотрудничество США с Великобританией.
Однако он рассчитывает, что, хотя Франко и отказался оказывать нам активную поддержку, мы полностью доминируем в Европе, и можно исключить по крайней мере на полтора года любую попытку западных союзников начать решительные военные действия путем вторжения. И чрезвычайно важно, чтобы мы использовали этот период. И фюреру кажется, что сейчас мы можем напасть на Россию без риска оказаться втянутыми в войну на два фронта. Но если мы как следует не используем это время, то тогда придется учитывать вторжение с запада как неизбежный факт, а тем временем Россия станет настолько сильной, что мы не сможем защитить себя, если она нападет на нас. Россия ведет настолько колоссальные приготовления, что в любой момент Сталин сможет воспользоваться возможной занятостью наших войск или в Африке, или на Западе. А это означает, что он будет иметь возможность опередить любые будущие действия, которые мы можем планировать против него. Так что время для начала решительных действий — сейчас.
Фюрер убежден, что общая мощь вермахта настолько огромна, что сможет выиграть битву с Россией, и Россия может быть завоевана за то время, которое у нас сейчас есть. Но Германии придется рассчитывать только на свои собственные ресурсы, потому что фюрер убежден, что британцы со своими душонками мелких лавочников не обладают достаточно широким видением, чтобы заметить опасность, исходящую от России. Требования России к Финляндии, Болгарии и Румынии, а также ее последние политические интриги в Югославии показывают, что русские вскоре будут готовы довести их до критической точки. Иными словами, Сталин вскоре будет готов сразиться с нами.
Для всех тех, кто надеется сохранить новую Европу, конфликт с Советским Союзом неизбежен; он случится рано или поздно. Поэтому лучше предотвратить эту опасность сейчас, пока мы еще можем положиться на свою собственную силу. Генеральный штаб полон уверенности. По их мнению, мы будем наносить удар по противнику, в то время как он еще будет готовиться к боевым действиям. Элемент неожиданности будет настолько велик, что война должна завершиться победой самое позднее к Рождеству 1941 г.
Фюрер прекрасно сознает важность и значимость этого решения, и именно поэтому он не хочет, чтобы хотя бы малейшая составная часть нашей силы бездействовала. Фактически он не только позволил, но и настоял на том, чтобы были использованы все боевые подразделения службы безопасности и гражданской полиции. Эти подразделения будут приписаны к командованию армии. Они будут использованы главным образом во вспомогательных областях, но и на фронте тоже. Фюрер желает этого, потому что хочет, чтобы контрразведка и служба безопасности (СД) были использованы для защиты нас от подрывной и шпионской деятельности, а также охраны важных персон и архивов — фактически для обеспечения безопасности тыла. Он думает, в частности, о так называемых Rollbahnen (специально построенные автомобильные дороги для тяжелых транспортных средств дальнего следования — колонн снабжения, движущихся по огромным, слабонаселенным русским равнинам). Предполагается, что боевые действия будут развиваться довольно быстро благодаря большому количеству моторизованных подразделений. Это значит, что боевые подразделения службы безопасности тоже должны быть моторизованы, чтобы вести активные действия не только в зонах боев, но и в оперативных зонах. Все это подробно обсуждалось с фюрером, и он лично отдал приказы для осуществления этих планов. Это необычная боевая операция, так что технические аспекты должны быть подробно обсуждены с генерал-квартирмейстером. Фюреру пришла в голову та же мысль, что и мне: впервые эти специальные подразделения будут задействованы на фронте; каждый их служащий получит возможность показать себя и заслужить награду. Это должно, в конечном итоге, развеять ложное впечатление, что личный состав этих подразделений — это трусы, устроившиеся на не связанные с риском должности подальше от передовой. Это чрезвычайно важно, потому что это укрепит наше положение по отношению к вермахту и окажет благоприятное воздействие на решение вопросов, связанных с набором персонала и финансированием.
Обсуждение в армии идет с марта месяца, и я поручил Мюллеру вести переговоры с OKW (Oberkommando der Wehrmacht — Верховное главнокомандование вооруженных сил Германии). Он уже побеседовал с генерал-квартирмейстером Вагнером и его сотрудниками. Но Мюллер очень неловок при ведении таких дел. Он не умеет подобрать нужные слова и со своей типично баварской тупоголовостью проявляет ненужное упрямство в малозначимых деталях, а в конце просто угрожает собеседнику, называя прусской свиньей. Это никуда не годится, конечно. Вагнер был абсолютно прав, когда пожаловался мне на Мюллера. Так что я уже сказал Мюллеру, что он отстраняется от переговоров. Он пришлет вам все соответствующие документы сегодня же днем. Я также разговаривал с Вагнером о вас и сказал ему, что, хотя вы и еще очень молодой человек, я убежден, что он сочтет вашу манеру ведения переговоров более подходящей для достижения благоприятных результатов. Он лично примет вас завтра и начнет прорабатывать все вопросы уже с вами».
Здесь я впервые прервал Гейдриха и спросил, каковы главные интересы, которые я должен буду защищать.
Он мне ответил, обрисовав в общих чертах проблему, которая — если ее выразить самыми простыми словами — представляла собой давнюю историю зависти и вражды между армией и СС. Моей задачей было прийти к компромиссу с генералом Вагнером в отношении каналов и взаимоотношений командования, гражданских и военных властей, транспорта, поставок топлива и других необходимых вещей. Короче, мы должны были найти рабочее решение, удовлетворяющее обе стороны.
В свое время этот результат был достигнут, и Гейдрих был вполне доволен.
Теперь события начали развиваться стремительно. Подготовка такой войны, мобилизация такого большого количества людей и материальных средств требовали невероятной энергии ото всех, связанных с организацией и планированием. Тот, кто не пережил такие дни, не может представить себе, как много требовалось от каждого из нас. Особенно это касалось моей работы начальника контрразведывательного департамента. Для нас война с Россией уже началась, и бои шли на разведывательном фронте. Одним из принципов нашей работы было держать раскрытые шпионские ячейки под плотным наблюдением как можно дольше, чтобы мы могли проникнуть в них до начала реальных военных действий. Самое важное для нас было скрыть лихорадочную активность нашей мобилизации от глаз иностранной разведки. Я отдал своим служащим приказ осуществить превентивные действия, проведя массовые аресты подозреваемых. Эти меры были приняты в сотрудничестве с абвером Канариса и другими ведомствами вермахта, и особое внимание было уделено чрезвычайно «чувствительным» пунктам, таким как железнодорожные сортировочные станции и пограничные посты.
Там, где работали особенно важные шпионские сети русских, я ранее отложил аресты, но с ними нельзя было уже тянуть. Сейчас было крайне важно перекрыть все каналы информации. Однако одна или две такие сети все еще использовались нами для поставки русским дезинформации, подготовленной вермахтом. Нам удалось передать в их руки сфальсифицированные материалы о возобновленных приготовлениях к операции «Морской лев» — вторжению в Великобританию. Было очень важно, чтобы в Кремле сложилась ошибочная оценка политической ситуации, и принятые нами меры, безусловно, способствовали этому. Например, в крепости Брест-Литовск днем 21 июня русские пехотные батальоны еще ходили парадом под оркестр.
Канарис нервничал все больше. И на него, и на Гейдриха постоянно оказывал нажим Гитлер, требуя больше материалов о состоянии русских укреплений и советских вооруженных силах. Гитлер изучал их доклады во всех деталях. Несколько раз он жаловался Гиммлеру на Канариса. «Абвер всегда присылает мне пачки отдельных беспорядочных донесений. Конечно, все они очень важны и исходят из самых надежных источников, но анализировать материал достается мне! Это неправильно, и я хочу, чтобы вы дали указание своим людям выполнять свою работу по-другому».
Это говорилось мне много раз до самого конца 1944 г., когда наконец Гиммлер сказал мне, что Гитлер вполне удовлетворен нашей работой.
Несмотря на все происходящее, мы с Канарисом продолжали ездить верхом по утрам по крайней мере два или три раза в неделю. И хотя мы договорились с ним не говорить о служебных делах, мы не могли удержаться, чтобы не свернуть на темы, связанные с нашей работой. Канарис был сильно обеспокоен приближением войны. В самых крепких выражениях он критиковал руководителей вермахта, которые, несмотря на свои специальные знания, были безответственными и глупыми настолько, чтобы разделять взгляды такого человека, как Гитлер, который допускает, что мы сможем завершить русскую кампанию за три месяца. Он не хотел в этом участвовать и отказывался понимать, как генералы фон Браухич, Гальдер, Кейтель и Йодль могут быть настолько самодовольными, оторвавшимися от реальности оптимистами. Но любая попытка противодействия была бесполезна; он уже сделал себя непопулярным благодаря своим неоднократным предупреждениям. Всего несколькими днями ранее Кейтель сказал ему: «Мой дорогой Канарис, возможно, вы кое-что понимаете в делах абвера, но вы из ВМФ, и вам не следует пытаться учить нас стратегическому и политическому планированию». Когда Канарис повторял эти слова, он обычно сдерживал лошадь, глядел на меня широко раскрытыми глазами и говорил совершенно серьезно: «Не кажется ли вам все это смешным — если бы это не было столь серьезно?»
Темой, к которой мы периодически возвращались, была позиция Соединенных Штатов и их индустриальная мощь, особенно в самолето— и кораблестроении. Этот вопрос, вероятно, был решающим, потому что он определял, сколько времени у нас есть, прежде чем нам придется столкнуться с угрозой войны на два фронта. Мы с Канарисом сошлись на том, что если вся промышленная мощь Америки окажется позади Великобритании, то нет никаких сомнений в том, что будет вторжение на континент. Высадке войск, несомненно, будут предшествовать мощные воздушные налеты, которые — если ситуация на Восточном фронте будет напряженной в это время — нанесут тяжелый ущерб нашей индустриальной мощи. Поэтому отсутствие у руководителей ВВС четкости в планировании вызывало самую большую озабоченность. Геринг и его люди не разделяли наши взгляды по этому вопросу, и существовала большая неразбериха в производственных графиках выпуска бомбардировщиков и истребителей.
В качестве примера трудностей, с которыми мы сталкивались, пытаясь «достучаться» до руководства, имея на руках информацию, соответствующую действительности, могу привести следующий важный случай: в начале 1942 г. по моему указанию был подготовлен всесторонний доклад, основанный на полученной нами секретной информации об американской военной промышленности, особенно общем объеме производства стали и росте численности ВВС США. На подготовку этого доклада ушли почти два месяца; ведущие экономисты и специалисты в области торговли разработали все детали. Информация была всеобъемлющая и пришла из самых надежных источников, а доклад был написан со скрупулезной объективностью. Гейдрих был им сильно удивлен, и я никогда не забуду его удивление, когда, просмотрев его, он наткнулся на такие цифры, как «общий объем производства стали — от восьмидесяти пяти до девяноста миллионов тонн». Он отнес этот доклад Герингу и Гитлеру; и они оба тщательно изучили и обсудили его.
Разговор с Герингом, состоявшийся позднее, был крайне неприятным, и мне было неловко перед Гейдрихом. Рейхсмаршал не кричал — он говорил короткими, весомыми фразами. Презрительно меряя меня взглядом с головы до ног, он всунул доклад мне в руку и сказал: «Все, что вы написали, полная чушь. Вам следует сходить к психиатру, чтобы он осмотрел вас на предмет душевного здоровья».
На том и закончился разговор, по крайней мере со мной. Гейдрих остался с Герингом еще на некоторое время и, наконец, вышел из кабинета довольно озлобленный. Но он никогда не держал на меня зла за этот постыдный инцидент. Несколько месяцев спустя я услышал от Гиммлера, что под влиянием Геринга Гитлер сильно разгневался на этот доклад. Он раскритиковал его как слишком заумный, написанный только для того, чтобы раздуть самомнение автора, и сказал, что не верит ни единому его слову.
Позднее на Нюрнбергском процессе я две недели находился в камере, расположенной через коридор напротив камеры Геринга. Я видел его каждый день и имел возможность перекинуться с ним парой слов. Лишь тогда я получил от него выражение признательности. Из своей камеры громким голосом он сказал мне: «Однако, оказалось, что вы, в конечном счете, не пороли чушь». Я сразу же понял, что он имел в виду.
Однажды мне позвонил Гейдрих и попросил быть готовым отчитаться Гиммлеру о проводимой контрразведывательной работе против России. Когда мы приехали, Гиммлер сказал, что у него в тот день был длинный разговор с фюрером, в котором обсуждался широкий круг проблем, связанных с грядущей войной. «Для вас, Гейдрих, есть ряд вопросов, которые я хотел бы обсудить с глазу на глаз. А для вас, Шелленберг, у меня есть два особых поручения. Первое: фюрер предлагает объявить о начале нападения в воззвании к немецкому народу. Сообщение Высшего военного командования вооруженных сил и, возможно, также министерства иностранных дел будет добавлено к этому воззванию. И точно так же, как в самом начале войны против Запада был включен и доклад министра внутренних дел, фюрер желает теперь получить аналогичный доклад от меня как начальника немецкой полиции. Доклад в предыдущем случае оказался весьма впечатляющим, и он желает получить в такой же форме доклад о подрывной деятельности Коминтерна. К сожалению, у нас есть всего двадцать четыре часа. Я понимаю, Шелленберг, что вы не волшебник, но попытайтесь максимально проявить себя. Гейдрих проследит, чтобы все, что вам нужно, было предоставлено с величайшей скоростью. Не теряйте времени».
Это было первое задание.
«Второе: в этом воззвании фюрер хочет упомянуть дело Хории Симы[3]. Знаете, — он повернулся к Гейдриху, — это довольно опасная почва для нас. Может, мне стоит попытаться отговорить фюрера или не надо?»
Гейдрих сказал, что считает абсолютно лишним упоминать Хорию Симу. «Какой в этом смысл? — спросил он. — Чего фюрер добьется этим, воюя с Россией?»
Они молча посмотрели друг на друга, а затем повернулись ко мне, чтобы узнать мое мнение. «В данный момент, — сказал я, — когда наши румынские союзники собираются вступить в войну на нашем южном фланге, фюрер, вероятно, хочет убедить маршала Антонеску в том, что такие попытки против его власти больше не повторятся. Возможно, он хочет перевернуть эту темную страницу в наших отношениях, и, без сомнения, это дело будет приписано интригам Советского Союза. Кроме того, это дело должно быть хорошо известно румынской общественности. Я не помню, принимали ли в нем участие коммунисты или нет, но предложение фюрера может быть эффективным только в том случае, если окажется, что они действительно участвовали».
Гиммлер временно приостановил решение этого вопроса, и мне дали понять, что я свободен. Я ушел и начал размышлять, как наилучшим образом приступить к своему заданию. В моем департаменте имелись большинство необходимых мне доказательств, но я решил также обратиться к Мюллеру, который в ответ на мою просьбу приказал всем начальникам отделов предоставить мне любые документы, которые мне могли бы понадобиться.
Был уже конец дня, когда я вернулся к себе на службу. Я отдал необходимые распоряжения, и через полчаса папки с документами начали ложиться на мой стол. Я сидел перед огромной стопкой бумаг, и мне потребовалось некоторое время, чтобы набраться храбрости начать работать с ними. К ночи я уже отобрал самый важный материал, который забрал с собой домой, чтобы поработать над ним в тишине и покое.
Ночью мне несколько раз звонили Гиммлер и Гейдрих. (Оба они всегда точно знали, в котором часу я уехал со службы и где со мной можно связаться в тот или иной момент.) Гиммлер заставлял меня нервничать. Как только Гитлер задавал ему вопрос или говорил что-то, тот бежал к телефону и бомбардировал меня вопросами и советами: «Шелленберг, фюрер хочет, чтобы это было изложено таким образом… и не слишком углубляйтесь в детали, просто опишите методы русской разведки…» и так далее. (Я упоминаю об этом только для того, чтобы показать, до каких крайностей может дойти централизация при тоталитарной системе.)
К счастью, я был хорошо знаком с большей частью материала, так что сумел выполнить это задание за выделенное мне короткое время. Доклад был принят без каких-либо изменений, и воззвание Гитлера к немецкому народу было опубликовано 22 июня 1941 г., оно заканчивалось судьбоносными словами: «Народ Германии, в этот самый момент совершаются военные передвижения, которые по размаху и массовости превосходят все, что когда-либо происходили в мире».
Возникли огромные трудности с маскировкой нашей мобилизации с целью скрыть ее от русских. И не самыми маленькими из этих трудностей были продолжавшиеся разногласия между ведомствами Мюллера и Канариса по поводу действий в польско-российских приграничных регионах украинских националистических лидеров Мельника и Бандеры. Военная разведка, естественно, хотела использовать украинские группы нацменьшинств, но Мюллер утверждал, что лидеры этих националистических групп преследуют свои собственные политические цели незаконными средствами, что вызывает настойчивое беспокойство в широких кругах польского населения. Я старался держаться в стороне от этих споров особенно потому, что совещания на эту тему длились очень долго и носили желчный характер.
Именно в это время на свет божий выплыла непозволительная обстановка в Иностранной политической информационной службе (AMT VI). В результате мер, принятых по распоряжению Гейдриха, многие ее сотрудники были привлечены к дисциплинарной ответственности, и даже начались разговоры о возбуждении уголовных дел против некоторых из них. Последовала безжалостная чистка, которая показала мне, что ожидать в случае, если когда-нибудь возникнет ситуация, когда действовать будут против меня.
Профессиональные неудачи сотрудников этого департамента были даже более серьезны, чем их личные нарушения правил, но самые суровые карательные меры едва ли могли улучшить результаты их работы. Я был более чем когда-либо убежден, что только полная перестройка работы департамента будет эффективной. Но то, что это придется делать в разгар войны и, так сказать, на глазах у вражеских спецслужб под руководством людей, которые не понимали нужд разведки, не упростило бы эту задачу.
Было интересно, что в это время Мюллер открыто впервые покусился на само существование этой организации. Он побуждал Гейдриха полностью распустить AMT VI, поступиться секретной службой за рубежом, действующей как отдельное подразделение, и сосредоточиться вместо этого на «службе наблюдения за врагом» в рамках AMT IV — собственного департамента Мюллера.
В тот вечер Гейдрих приказал мне явиться к нему. Он повторно изложил план, предложенный Мюллером, и саркастически добавил: «В конце концов, он всего лишь мелкий полицейский служащий». Он попросил меня тщательно взвесить этот вопрос и сказал далее: «Сейчас я пришел к определенному решению: после начала войны с русскими я собираюсь назначить вас заместителем начальника AMT VI, а затем через пару недель — и начальником. Это новое назначение для вас — возможно, самое трудное назначение в вашей карьере, и поэтому я дам вам время обдумать это очень тщательно, а когда вы сделаете это, мы проведем вечер в моем охотничьем домике и обсудим это спокойно и подробно».
Он встал и торжественно протянул мне руку. Я вышел из его кабинета с бьющимся сердцем. С одной стороны, я был счастлив, что наконец получил назначение, которого так долго ждал. С другой стороны, я был несколько подавлен тем, что это произошло в результате такого печального провала. С самого начала я чувствовал огромную ответственность, возложенную на меня. Однако я был полностью готов взвалить ее на свои плечи, и, наверное, вполне понятно, что, несмотря на свою перегруженность работой, новая задача взволновала меня, и мои мысли уже начали обращаться к новому полю деятельности.
21 июня 1941 г. Канарис пригласил Гейдриха, Мюллера и меня на обед в ресторан Хорхера — один из самых фешенебельных в Берлине. Я знал причину: он хотел сделать последнюю попытку предостеречь Гейдриха и Мюллера от слишком оптимистичных ожиданий от войны с русскими. Для Канариса было характерно выбирать на первый взгляд встречу на обычном обеде как повод для того, чтобы высказать свое мнение по проблеме, которая имела для него исключительную важность. Он хотел заручиться поддержкой Гейдриха против оптимистического отношения высшего командования вермахта, чтобы иметь возможность сказать: «Гейдрих тоже не настолько оптимистичен в своей оценке ситуации».
Но Гейдриха ничто не тревожило. Он сказал: «Вчера за ужином Гитлер был очень серьезно настроен. Борман пытался успокоить его и сказал: „На вас сейчас лежит бремя огромных забот, успешное завершение этой большой войны зависит от одного вас. Провидение выбрало вас своим инструментом для принятия решения о будущем всего мира. Никто лучше меня не знает, что вы всего себя посвятили этой задаче, что вы изучили все возможные детали этой проблемы. Я убежден, что вы все тщательно спланировали, и вашу великую миссию ждет несомненный успех“. Фюрер выслушал все это и сказал, что можно надеяться лишь на то, что он во всем окажется прав, и что в таком огромном деле никто никогда не может знать наверняка, были ли предугаданы все случайности. На это можно лишь надеяться и молить провидение о том, чтобы немецкий народ победил. Все это, — продолжал Гейдрих, — мне сообщил Гиммлер по телефону сегодня утром, и это доказывает, что фюрер не так оптимистично настроен, как его военные советники».
В конце слов Гейдриха Канарис закончил разговор, сказав, что такое откровенное отношение Гитлера заслуживает внимания.
На рассвете следующего дня, 22 июня 1941 г., войска вермахта начали наступление по всему фронту от Черного моря до северных районов Финляндии. В дневнике генерала Гальдера есть такая запись: «Я только что изложил фюреру план войны с русскими; русские армии будут уничтожены за шесть недель…»
В тот день мне позвонили из министерства иностранных дел. Они хотели, чтобы я принял участие в переговорах об обмене дипломатическими служащими. Ровно в то же время, когда русский посол Деканозов вместе со всеми своими сотрудниками и сотрудниками консульства покинул Берлин, немецкий посол граф Шуленбург со всем персоналом немецкого посольства должен был уехать из Москвы. Два специальных поезда должны были встретиться в Свиленграде на турецко-болгарской границе, где должен был состояться обмен. Фюрер потребовал, чтобы за главными русскими дипломатами было установлено плотное наблюдение, равно как и за сотрудниками туристического агентства «Интурист» и членами советской торговой делегации.
Через несколько дней министерство иностранных дел завершило свои приготовления, и наши агенты не докладывали ни о чем необычном, за исключением того, что в советских организациях жгут огромное количество документов. Потом однажды днем из министерства иностранных дел поступил взволнованный телефонный звонок: Деканозов только что проинформировал их о том, что обмен не может состояться, и он отказывается покидать Берлин, потому что исчезли двое важных сотрудников советского консульства в Данциге. Он узнал из абсолютно надежного источника, что их арестовали сотрудники гестапо, и, пока этих двоих сотрудников не отпустят, он даже не будет рассматривать перспективу отъезда из Берлина.
Осложнение такого рода — это все, что мне было нужно. Я немедленно отправил в Данциг сообщение с целью получить объяснение. В моем департаменте все знали, что эти двое консульских работников на самом деле возглавляли широкую шпионскую сеть. Потом из Данцига пришли подробности. Этих двоих русских после их ареста отвезли в Восточную Пруссию, где они и содержатся. В связи с этим делом уже были арестованы двадцать пять немцев и поляков. Шпионская сеть проникла в Управление снабжения армии в Берлине, и поэтому с этим делом работает и абвер. Эта сеть отправляла в Москву по радио информацию, главным образом о передвижениях войск и их местонахождении. За последние несколько недель они отправили очень важную информацию о сосредоточении войск в Восточной Пруссии и перемещениях нашего Балтийского флота. Их передатчик, видимо, работал в районе Данцига, но наши люди не смогли ни определить его точное местоположение, ни расшифровать используемый код.
Знания о шпионской сети были получены главным образом из показаний арестованных подозреваемых, и еще до окончания расследования в него были вовлечены около пятидесяти человек. Арест двух советских чиновников был совершенно оправдан, дело против них было убедительным, и казалось несомненным, что это они работали на радиопередатчике. Несмотря на это, я попросил немедленно освободить их.
На следующее утро в одиннадцать часов наш главный следователь в Данциге лично пришел ко мне на доклад. Он был бледным, уставшим и нервным. Он прошелся по всем деталям дела и закончил, сказав, что он не может предъявить двух русских и поэтому против него должны быть приняты дисциплинарные меры.
Я не мог полностью понять его поведение и то, на что он намекал. Обеспокоенный и боясь того, что этих двоих уже нет в живых, я спросил, что он имеет в виду. Оказалось, что у одного из русских подбит глаз — результат того, что один дознаватель вышел из себя из-за упорного отрицания этим человеком доказанных фактов. К счастью, мой подопечный вовремя вмешался, и ничего серьезного не случилось.
Я немедленно позвонил в министерство иностранных дел и сказал им, что двое русских нашлись, но вместо того, чтобы посадить их вместе с Деканозовым в спецпоезд в Берлине, они должны были самолетом лететь до Софии или Свиленграда и там присоединиться к остальным своим коллегам. Наш департамент должен был предоставить для этой цели самолет. Деканозов мог уезжать из Берлина, полностью уверенный в том, что эти двое присоединятся к нему, прежде чем они пересекут турецко-болгарскую границу. Однако, если они не появятся, он все еще сможет отказаться проходить процедуру обмена. После долгих переговоров Деканозов принял это предложение.
Я организовал перелет этих двоих людей из Данцига. Один из наших русскоговорящих специалистов, сопровождавший их в поездке, присматривал за ними целый день в Берлине. На следующий вечер он доложил мне, что русские не высказывали никаких жалоб, а, наоборот, один из них неоднократно говорил, что сожалеет о том, что с самого начала не говорил правды, так как это избавило бы его от неприятностей. Другой сказал, что продолжать отрицать все в любом случае было бы невозможно, так как свидетельства против них были убедительные. Однако все это было уже закрытой главой. А не понравилось им то, что их отправили специальным самолетом, что могло произвести самое неблагоприятное впечатление на Деканозова.
Я приказал привести их к себе на следующее утро, потому что хотел составить о них свое собственное мнение. Это были интеллигентные люди, хорошо обученные и физически подготовленные. Так как дипломатический поезд уже ожидал их в Свиленграде, мой помощник решил взять машину для оставшейся части пути. Жара, пыль, плохие дороги и шины, которые лопались через каждые несколько миль, — все это изматывало; но самой большой проблемой были эти двое подопечных. Они казались вполне довольными началом поездки, но чем ближе был Свиленград, тем беспокойнее они становились. Они боялись Деканозова и того приема, который их ожидал в центральном офисе, а также того, что их могут наказать за их провал, арест и предательство своей миссии. Моему помощнику пришлось использовать все свое умение, чтобы отговорить их от совершения глупых действий; он указал им на бесполезность бегства. Когда он благополучно доставил их в Свиленград, то испытал сильное облегчение.
Обмен теперь должен был состояться без дальнейших заминок, но поезд с немецкими дипломатами из Москвы еще не приехал, так как был задержан на российской территории до тех пор, пока советское правительство не получит гарантии того, что двое консульских служащих действительно добрались до Свиленграда и находятся под опекой Деканозова. В конечном счете, потребовалось еще три дня, прежде чем обмен мог состояться, как было запланировано.
22 июня 1941 г., в тот день, когда наши войска ступили на территорию России, после разговора с Гейдрихом, длившегося едва ли больше трех минут, я пошел в здание AMT VI, чтобы принять должность начальника этой службы. Слухи о моем назначении циркулировали уже несколько дней, и некоторые старательные и ответственные сотрудники приветствовали его от всего сердца, но чувства огромного большинства варьировались от открытого недовольства до молчаливого и настороженного выжидания.
Сначала я посвятил себя решению очень трудной проблемы кадровых изменений, которые я обдумывал в течение предыдущих недель. Мои первые дни на новой должности были настолько заполнены непривычными обязанностями, что каждую ночь я падал в кровать смертельно уставшим. Теперь мне нужно было организовать новый рабочий распорядок для себя. В эти первые важные дни я понял, что достиг цели, к которой стремился много лет, и передо мной стоит огромная задача перестроить нашу систему внешней разведки в разгар войны на два фронта. Я был подавлен и сбит с толку бременем своей ответственности и временами не знал, с чего начать. Я решил сначала нащупать свой путь в рутинной работе этого ведомства, а затем постепенно заняться более серьезными проблемами. Я уже давно обдумывал их, конечно, и теоретически разработал четкие решения, но их было не так просто воплотить на практике.
Я чувствовал, что должен спокойно все обдумать, и решил уехать из Берлина на несколько дней и навестить своего друга доктора Мельхорна. Это был человек с огромным опытом в таких делах: в то время он создавал администрацию на восточных территориях, и я знал, что могу обсудить с ним свои проблемы и спросить совета. Он жил в Позене, и вместе с ним мы поехали в усадьбу одного польского землевладельца, с которым я был знаком. Первые три дня я решительно откладывал все рабочие проблемы и всецело посвятил себя охоте, верховой езде и рыбалке. Сельская местность с ее просторами и очарованием восходов и закатов давала столь необходимое мне спокойствие. Можно было почти ощущать дыхание земли и вдыхать множество запахов, приятных и сильных, под ясными восточными звездами на широко раскинувшемся ночном небе. Но очарование лета и ритмы природы нарушали стаи самолетов, летевших к фронту, что напоминало мне о суровой и разрушительной реальности наступивших времен. Ничто больше меня не беспокоило, и я мог спокойно предаваться размышлениям.
Проблемы, которые стояли передо мной, были многочисленны и сложны. С одной стороны, в Германии не было, как в Англии, традиций в разведке и, как следствие, было мало признательности или понимания трудной, но жизненно важной роли, которую играет эта служба. Другим серьезным недостатком было отсутствие единой разведывательной системы. Вместо нее существовало множество дублирующих друг друга бюро и агентств, что приводило к копированию, расточительству, неэффективности и неизбежной личной и профессиональной зависти и ревности. Наконец, существовала острая нехватка специально обученного персонала.
При обсуждении этих проблем и моих планов по их устранению с доктором Мельхорном он подчеркнул, что, по его мнению, я совершенно неправильно оценил мотивы Гиммлера и Гейдриха. Для них единственным соображением была политика с позиции силы. Он был убежден, что они безжалостно бросят меня при первых признаках неудачи. Эта возможность не обнадеживала, но я был полон решимости стараться изо всех сил и был уверен, что смогу справиться с этой работой и одновременно не попасть ни в какую ловушку.
Освеженный общением с Мельхорном и подхлестываемый нашими дискуссиями, я возвратился в Берлин, чтобы начать выполнять свою задачу. Вскоре стало очевидно, что Мельхорн не ошибся в своем анализе.
Гейдрих, всегда крайне подозрительный и испытывающий ко мне личную антипатию, внимательно проверял все этапы моей работы и создавал мне все возможные трудности. Я понял теперь, до каких глубин ненависти, зависти и злобного интриганства способны опуститься люди. Были моменты, когда я чувствовал себя больше затравленным зверем, чем руководителем департамента. Единственным, что придавало мне сил работать дальше, были удовольствие и удовлетворение, которые я получал от самой работы.
Когда я принял на себя руководство AMT VI, открылись серьезные недочеты при обращении с валютами и при общих расчетах. В это были замешаны некоторые служащие департамента, включая бывших руководителей. Я воспользовался этим случаем и попросил прислать ревизионную комиссию для проведения инспекции финансов департамента. Я хотел, чтобы был проведен полный аудит, чтобы потом на меня не свалили ответственность за ошибки моих предшественников.
Приехала ревизионная комиссия, состоявшая из восьми высокопоставленных чиновников и возглавляемая министерским советником. Естественно, я хотел, чтобы комиссия ограничила свое расследование вопросами финансов и бухгалтерской отчетности, но везде, где выплаты превышали определенную сумму, я заявил о своей готовности дать комиссии устный отчет о разведывательных целях, на которые были потрачены эти деньги, — но лишь в тех случаях, когда это не поставит под угрозу безопасность нашей работы.
Гейдрих использовал эту меру предосторожности, чтобы возбудить против меня подозрения. Он дал указания министерскому советнику отмечать все случаи, когда я отказывался давать всю информацию комиссии, намекнув на то, что это были, вероятно, попытки замаскировать злоупотребления. Я парировал это — самостоятельно собрал данные обо всех таких делах и отправил их лично Гейдриху. Это было характерно для наших взаимоотношений: несмотря на то что я в это время много раз виделся с ним по разным поводам, ни он, ни я ни разу не упомянули об этом друг другу. Лишь когда он прислал мне назад отчеты, им же и инициированные, он показал тем самым, что понял мой встречный ход.
Можно представить себе, как трудно было в таких обстоятельствах придерживаться своей программы или пытаться заручиться поддержкой такого человека, как Гейдрих. Поэтому я молчал о своих долгосрочных целях. Однако возникало так много проблем, связанных с самой работой — сбором секретной информации, что эти меры, имевшие безотлагательный характер для моей программы, можно было осуществлять и без ведома Гейдриха. Сам он отчаянно нуждался в информационном материале, чтобы выставлять себя в благоприятном свете в глазах Гитлера, Гиммлера, Геринга и других руководителей. Когда он лично представлял им разведывательные донесения, он так жаждал результатов, что дал мне такие исполнительные полномочия, которых при других обстоятельствах никогда не дал бы. Таким образом, я получил возможность создать отделения связи в различных министерствах и закрепил за собой право лично общаться с министрами всякий раз, когда мне нужно было обсудить вопросы, требовавшие их сотрудничества. Это была важная ступень, и я должен был использовать ее максимально умело.
А тем временем я испытал первые неудачи в своей работе. Самая худшая и опасная из них случилась, когда американцы оккупировали Исландию летом 1941 г. Канарис не предоставил никакой предварительной информации об этом. Я переслал одно датское донесение, которое, однако, нельзя было считать особенно надежным. Оно осталось на письменном столе Гиммлера, и Гитлер впервые услышал об этом деле из сообщений иностранной прессы, да и то с опозданием, так как пресс-служба министерства пропаганды не работала должным образом. В результате я получил приказ организовать специальную новостную службу в нейтральных странах. Это было далеко не так просто и требовало создания издательской фирмы, которая, в свою очередь, установила отношения с издателями в Швейцарии, Португалии и других нейтральных странах. Люфтганза и Центральноевропейское бюро путешествий служили каналами связи, а для особых случаев были предусмотрены спецкурьеры.
Спустя приблизительно шесть месяцев я сумел объединить эту работу, которая представляла собой бессмысленное дублирование усилий, с ответственными департаментами министерства иностранных дел и министерства пропаганды, тем самым перекрывая утечку моих запасов иностранной валюты. Это также было доказательством того, что в Третьем рейхе можно добиться сотрудничества тогда, когда дело не касается вопросов престижа департамента.
Через два месяца после моего вступления в должность я подготовил памятную записку о задачах политической разведки за границей. Она демонстрировала все возможные связи между Германией и оккупированными территориями, с одной стороны, а с другой — с нейтральными или вражескими странами в сферах политики, банковского дела, промышленности, сельского хозяйства, науки, искусства, литературы и музыки. Эта служба была заинтересована в том, чтобы люди, работающие в этих сферах, устанавливали контакты за рубежом и докладывали о результатах.
Эта памятная записка должна была стать основой для общего приказа, изданного Гиммлером как рейхсфюрером СС и министром внутренних дел для различных частей СС и управленческих кадров его министерства. Гиммлер сказал, что он в принципе согласен с этим меморандумом и даже был готов обратиться к высшему руководству корпусов СС и партии по ее поводу, выступив в качестве пропагандиста моих идей. Вдобавок приказ Гиммлера состоял в том, чтобы обратиться в другие министерства с целью впервые спросить их, заинтересованы ли они в сотрудничестве такого рода.
Я как раз работал над этим однажды вечером, когда мне позвонил Гейдрих и попросил явиться к нему. Я был раздражен тем, что вынужден прервать свою работу, но собрал необходимые документы и поехал на Вильгельмштрассе. В те дни Берлин был еще красивым городом. Когда я ехал по нему, делая большой крюк, я позабыл о большинстве своих забот. Я повернул на Курфюрстендамм к Тиргартену и остановился, чтобы выпить чашечку кофе в «Кранцлере» на Унтер-ден-Линден. Я сидел там и пытался очистить свой разум для борьбы, которая, как я знал, была впереди.
Канцелярия главных адъютантов на Вильгельмштрассе обычно гудела как улей. Поэтому я очень удивился, когда увидел лишь нескольких переутомившихся адъютантов, работавших с обычными стопками депеш; в остальном все было тихо. Мои отношения с адъютантами всегда были дружескими, и теперь один из них шепнул мне: «Шеф сегодня вечером не в рабочем настроении». Я предвидел какой-то выход в свет и подумал, что могу сейчас спокойно войти в логово льва. Однако вскоре я понял, что ошибался.
Когда я вошел к Гейдриху, я заметил нарочитую небрежность его манеры: он продолжал работать с какими-то документами. Когда он увидел, что я смотрю на него, он отреагировал типичным для него нервным пожатием плеч. Наконец он отодвинул бумаги в сторону. «Есть что-нибудь особенно важное?» — спросил он довольно высоким гнусавым голосом. «Нет, ничего особенного», — ответил я. «У вас есть время поужинать со мной?» — спросил он. Это был практически приказ.
Мы поехали в бар «Иден» и там поужинали в молчании, так как я взял за правило всегда давать возможность Гейдриху самому начать разговор. Знакомая мне женщина сидела за соседним столиком, и время от времени мы обменивались дружескими взглядами. Гейдриха, который ее не знал, это раздражало, но его чрезмерное любопытство заставило его спросить, кто она, где я с ней познакомился и как давно знаю ее. Затем внезапно он сменил тему и начал говорить о деле, из-за которого хотел со мной увидеться.
Это оказался долгий и неприятный разговор о передаче некоторых самых щекотливых и важных функций моего департамента департаменту Мюллера AMT IV. Гейдрих применял свой старый принцип «разделяй и властвуй». Мой ответ состоял в том, что я согласился со всем, что он сказал, а затем терпеливо и спокойно указал ему на опасность передачи столь важных функций в столь неловкие и неумелые руки. Он оценил мой сарказм, и на него произвели впечатление изложенные мною факты. Он велел мне уладить это дело с Мюллером. На том и порешили. Далее последовало подробное обсуждение деятельности моего департамента на оккупированных территориях, которое закончилось весьма удовлетворительным компромиссом, предоставившим мне в большей или меньшей степени свободу действий.
Когда с этим мы закончили, мне пришлось сопровождать Гейдриха в различные ночные клубы и делать вид, что хорошо провожу время, пока он ведет глупые разговоры с владельцами баров, официантками и барменами, которые знали и боялись его, но изображали глубокую преданность ему. Наконец в пять часов утра я был отпущен домой.
На следующий день мне нужно было в глаза сказать Мюллеру о решении Гейдриха, и мне потребовались целых два часа, чтобы разъяснить ему, что я пресек его посягательства. И в то же время мне нужно было быть осторожным, чтобы мой отказ не привел к открытому разрыву между нами, так как отношения и без того были напряженными. А Мюллер был противником, который не устоял бы ни перед каким вероломством и использовал бы любое имеющееся в его распоряжении средство войны с предельной безжалостностью.
Тогда он стал сердечным и дружелюбным и начал говорить о важности сотрудничества и взаимного доверия. Но на следующем заседании начальников департамента СД он внезапно без предупреждения раскритиковал меня и обвинил нескольких моих агентов в халатности и недобросовестности. Один пример, который он привел, был действительно нашей грубой ошибкой. В Париже гестапо арестовало корсиканца с фальшивыми документами, удостоверяющими личность, которые ему были сделаны в одном из наших бюро в Бордо. Они не провели его тщательную проверку, и представителю парижского преступного мира, разыскиваемому полицией, было дано сложное задание!
Неожиданно мне на выручку пришел Гейдрих, очевидно, потому, что все это ему наскучило. Он иронически сказал: «Я уверен, что происшествия такого рода также имели место и вашем департаменте, Мюллер. Например, когда важному свидетелю дается возможность выброситься из окна четвертого этажа — и не только потому, что ваши следователи спят на работе, а и потому, что они еще не овладели азбукой проведения полицейских действий».
На этот раз Мюллер действительно обжегся и на три или четыре недели оставил меня в покое.
Читателю, возможно, будет интересно на этом этапе заглянуть в кабинет, который я занимал как руководитель Иностранного отдела разведки Германии.
Вошедший в комнату — большую, хорошо обставленную, с густым роскошным ковром на полу — посетитель оказывался перед моим большим письменным столом из красного дерева. Самым ценным предметом мебели в моем кабинете был большой старинный шкаф с моей личной справочной библиотекой. Слева от стола стоял стол на колесиках с телефонами и микрофонами, соединенными напрямую с канцелярией Гитлера и другими важными ведомствами; один телефон соединял меня напрямую с моим домом в Берлине и загородным домом в Херцберге. Везде были спрятаны микрофоны — в стенах, под столом, даже в одном из светильников, так что любой разговор и любой звук автоматически записывались. Окна кабинета были затянуты проволочной сеткой. Это было подсоединенное к электрической сети средство безопасности, которое включали по ночам; оно входило в систему фотоэлектрических ячеек, которые включали тревожную сирену, если кто-либо приближался к окнам, дверям, сейфу или фактически пытался подойти слишком близко к любой части моего кабинета. Через тридцать секунд отряд вооруженной охраны уже мог оцепить это место.
Мой письменный стол был похож на маленькую крепость. В него были встроены два пулемета, которые могли обстрелять все помещение пулями. Эти пулеметы нацеливались на посетителя и держали его на прицеле при его приближении к моему столу. В экстренной ситуации мне нужно было лишь нажать на кнопку, и оба пулемета начали бы стрелять одновременно. Одновременно я мог нажать другую кнопку и сиреной вызвать охрану, которая окружила бы здание и перекрыла бы все выходы.
Мой автомобиль был снабжен коротковолновым передатчиком, который давал мне возможность разговаривать со своим офисом из любого места в радиусе двадцати пяти миль и диктовать своему секретарю.
Выполняя задание за границей, я должен был, согласно приказу, иметь во рту искусственный зуб, который содержал достаточно яда, чтобы убить меня в течение тридцати секунд, если я буду захвачен врагами. Для подстраховки я носил кольцо с печаткой, в котором под большим синим камнем была спрятана золотая капсула с цианидом.
В сентябре 1941 г. Гейдрих был назначен действительным рейхпротектором Богемии и Моравии под чисто номинальным руководством фон Нейрата. Он считал это назначение важным продвижением по службе и был очень доволен, но выразил желание, чтобы я поехал с ним в Прагу в качестве его помощника. Это предложение привело меня в оцепенение, и было очевидно, что нужно положить конец этой идее, прежде чем она станет директивой. Потребовались все мои способности к убеждению, чтобы внушить ему, что в его личных интересах, чтобы я как его заместитель остался в Берлине и перестраивал секретную службу. Наконец он с неохотой согласился.
Изначально я планировал полететь в Мадрид в сентябре 1941 г. с целью инспекции нашей новой тамошней организации и изучения различных проблем. Однако этот план пришлось отложить. Гейдриху внезапно пришла в голову идея полететь со мной в Норвегию. Он хотел прояснить некоторые нюансы конфликта между ним и Тербовеном, который был там рейхскомиссаром. У него также была и другая цель: он хотел тайно совершить несколько полетов в составе эскадрильи истребителей, базирующейся в Ставангере, чтобы у него было достаточно боевых вылетов для получения Железного креста 1-го класса, а затем и Золотого креста от Геринга.
Как обычно, мы летели в его специальном самолете. Во время полета он работал с бумагами и не давал присесть своим адъютантам, главным образом давая им указания о нашем пути следования в Осло. Тем временем он настолько расширил программу своего визита, что он едва ли смог бы выполнить ее половину.
Я решил прочитать две лекции избранным агентам. А еще я хотел изучить работу британской разведки в Норвегии и положение двойных агентов — норвежцев, вступивших в Сопротивление, но на самом деле работавших на Германию. Меня также интересовала возможность использовать в интересах нашей службы определенные норвежские судоходные компании, которые все еще поддерживали связи за границей.
Сразу же после нашего прибытия в Осло нас принял рейхскомиссар. Согласно протоколу, Гейдрих как действующий рейхпротектор должен был получить прием на министерском уровне, и сначала Тербовен прилагал к этому все усилия. Но эти двое были злейшими врагами, и мне было любопытно посмотреть, как будет развиваться эта встреча.
После обеда произошла их первая дискуссия. Настоящим гвоздем конфликта между ними была власть, на которую претендовали они оба в высшем руководстве СС и над полицией Норвегии. Должна ли власть Тербовена как рейхскомиссара превосходить сильно централизованную власть главы службы государственной безопасности и СД в центральном офисе в Берлине? Тербовен считал себя полным хозяином Норвегии с неограниченными полномочиями управлять так, как он считал должным. Полицейские части Германии должны были выполнять только его приказы. Указания центральной власти в Берлине игнорировались или осмеивались; он один отвечал перед фюрером за Норвегию. Гиммлер и Гейдрих представляли для него интерес только как личные знакомые. Он мог позволить себе действовать в этой тщеславной и диктаторской манере, так как у него были очень тесные отношения с Герингом, которые начались еще в то время, когда Тербовен был гаулейтером Рура — оба они были замешаны в неких сомнительных сделках, в которых были конфискованы акции немецких сталелитейных предприятий якобы в государственных интересах.
Дискуссия быстро зашла в тупик, и меня пригласили высказать свою точку зрения, что я и сделал, несмотря на скрытую — а позднее и открытую — враждебность Тербовена. Однако некоторый прогресс был достигнут, и встреча закончилась тем, что Тербовен заявил, что, по его мнению, мы смогли прийти к взаимно удовлетворяющему решению.
Вечером был официальный ужин. Тербовен позаботился о том, чтобы ни в чем не было недостатка, так как он во всем подражал своему большому покровителю Герингу. Как мы и предвидели, ужин превратился в банальную пьянку. Тербовен пил невероятно много и заставлял всех окружающих не отставать от себя. Это было его любимое времяпрепровождение. Я чувствовал себя настолько не к месту, что дважды пытался тихонечко уйти, но мне это не удалось. В конце концов Тербовен заставил двух своих секретарей ездить по комнате на велосипедах, что вызвало приветственные крики пьяной компании. Я заметил довольно громко: «Какой цирк!»
Тербовен, вероятно, услышал меня и, очевидно, ждал случая, чтобы устроить сцену. Он внезапно поднялся, подошел ко мне и сказал, стоя передо мной довольно неуклюже: «Эй, ну-ка, возьмите этот бокал пива. — Он протянул мне кружку емкостью две пинты. — Немедленно выпейте это до дна… вы симулянт».
Я сказал, что мне очень жаль, но по состоянию здоровья я должен отказаться. Я еще даже не закончил фразу, как Тербовен попытался вылить пиво мне на лицо. Но Гейдрих быстро вмешался и удержал его, за что получил от меня благодарность. Я остался за столом еще пять минут, а затем ушел, не сказав ни слова.
Рано утром следующего дня мне позвонила одна из секретарш Тербовена и попросила прийти к рейхскомиссару, который хотел, чтобы мы с ним позавтракали. Я немного поговорил с секретаршей, которая сообщила мне много интересных подробностей о жизни и привычках «двора короля Тербовена». Мне было ее очень жаль.
Сначала Тербовен попытался неловко извиниться за вчерашний инцидент за ужином. «По-видимому, вчера было огромное количество выпивки, но видите ли, Шелленберг, проблема в том, что вы были слишком трезвый».
После завтрака произошло еще одно совещание, на котором мы все присутствовали, включая Мюллера, который пришел на него по просьбе Гейдриха. Тербовен сдался по всем пунктам. Во второй половине дня все отправились на прогулку под парусом по Осло-фьорду.
На следующий день у меня была возможность спокойно закончить запланированную работу. На меня большое впечатление произвела деятельность британской разведки, которая, естественно, нашла огромную поддержку среди свободолюбивых норвежцев. Они очень методично использовали норвежское движение Сопротивления в целях политической и военной разведки, а также диверсий. В нескольких случаях была возможность внедрить двойных агентов, но никакой достоверной информации не было получено, хотя я испробовал все, что только смог придумать, чтобы стимулировать и поощрять их действия. Несколько случаев предательства стоили нам ценной помощи, равно как и рыболовных катеров, коротковолновых передатчиков и т. д.
В то время военно-морской флот и военно-воздушные силы очень нуждались в коротковолновой метеорологической станции в Гренландии. Задача поставить ее там на самом деле стояла перед военной разведкой, и меня предупредили о необходимости принять превентивные меры против наблюдения за этим со стороны норвежского движения Сопротивления. Я предложил арестовать тех норвежцев, которые должны были поддерживать наши линии коммуникации и снабжения, и отправить их в Германию, как ненадежных элементов. Это было бы самым лучшим способом помешать членам норвежского Сопротивления заподозрить их в чем-либо. Но эту идею сочли чрезмерно предусмотрительной. К сожалению, я оказался прав. Две попытки установить коротковолновую станцию провалились, и много ценного времени было потеряно. Наконец, третья попытка завершилась успехом, и коротковолновый передатчик хорошо работал некоторое время до тех пор, пока британские радиопеленгаторы не сумели засечь его, и тогда обслуживавшие его люди были взяты в плен.
На одном из вечерних приемов я познакомился с очень привлекательной норвежкой. Она говорила на шведском, английском и французском языках и почти не говорила по-немецки. Я поговорил с ней около получаса, а затем повернулся к одной из наших агентесс и больше не обращал внимания на эту норвежку. Тем не менее я почувствовал, что она заинтересовалась мной, и, конечно же, позвонила мне на следующий день и предложила встретиться.
Когда мы встретились, я заметил, что она чем-то сильно взволнована, и после небольшого разговора она сказала: «Видите ли, я получила специальное задание — против вас. И хотя я знаю вас совсем недолго, я знаю, что вы совсем не тот человек, каким они мне вас описали. Пожалуйста, помогите мне. Я не хочу никого предавать, но не хочу и причинять вам вред».
Это было самое странное откровение, и, естественно, будучи всегда настороже, я тут же подумал: «Таааак, это, безусловно, что-то новенькое». Я не мог принять никакого решения в отношении нее. Я внимательно изучил ее лицо и увидел, что она себя не контролирует. Ее глаза были красны, и она была расстроена, но не было впечатления, что это истерика или актерская игра. Я подумал, что она, возможно, действительно страдает от какого-то внутреннего конфликта, который не может разрешить. Я спросил ее, знают ли ее люди, где она находится в настоящий момент.
«Не думаю, — сказала она. — Я приехала кружным путем и назвалась служащему за конторкой вымышленным именем. Кроме того, меня здесь никто не знает». Я предупредил ее, что она все равно должна быть осторожной и рассказать им, что она побывала здесь, но не сумела выполнить свое задание. Я спросил, есть ли у нее родственники в Дании или Швеции. Она ответила, что есть в Швеции.
«Вы не могли бы уехать в Швецию ненадолго, не привлекая внимания немцев и не вызвав подозрения у ваших людей?» После долгих колебаний она сказала, что, наверное, могла бы. Я устроил так, чтобы с ней связались по телефону по ее домашнему адресу в Упсале, и рассказал, как связаться со мной по конспиративному адресу в Стокгольме. «А если что-то случится?» — спросила она осторожно. «Мой агент будет звонить вам каждые две недели — она будет называть себя Седьмой. Если вы захотите мне что-то сообщить, то можете сделать это через нее».
Позже я снова встретился с этой девушкой в Стокгольме и устроил так, чтобы она жила с одним из наших почетных сотрудников. Я полностью ошибся в своих первоначальных подозрениях в отношении нее. Это была одна из тех особенных случайностей в жизни, когда по непонятной причине эта девушка влюбилась в меня и из-за клеветы, которую она слышала обо мне, отреагировала против тех, кто дал ей задание, и теперь она их ненавидела! Она призналась мне, что уже давно работает против нас. Если я такой человек, каким она меня считала, то я должен был понять, как она ненавидела Тербовена и людей из его окружения.
Когда ей приказали действовать против меня, ей это не понравилось, и она рассердилась, когда ее попытались заставить сделать это. Все это произвело переворот в ее душе, из которого выросло настоящее страстное чувство ко мне, на которое я никогда не смог ответить. Так, хотя она не могла служить мне лично, она сделала лучше — стала служить мне как профессионал, причем очень талантливо. Однажды она даже поехала в Англию от имени норвежского движения Сопротивления и провела там два месяца. Но она не могла снабжать меня какой-либо важной информацией, потому что свобода ее передвижений очень строго контролировалась. В другой раз ее поездка была более успешной. Она одна поехала в Лиссабон и возвратилась на португальском грузовом самолете, привезя мне очень ценные материалы о Королевских военно-воздушных силах. После этого она работала в различных странах, обычно сосредоточиваясь на шпионаже в обществе. Она любила путешествовать и была в моем распоряжении для различных особых поручений. Однако с течением времени ее работа стала ухудшаться. Она открыто признала это и сказала, что ее больше не удовлетворяет такой образ жизни. У нас с ней был долгий разговор, потому что я хотел, чтобы у нее появилась возможность вернуться к нормальной жизни. Но она скептически относилась к этому. Она заработала денег и получала некоторое удовлетворение от своей работы, но она понимала, что никогда не достигнет своей реальной цели; той, что поддерживала ее все это время.
Для защиты я поместил ее под наблюдение. Она уехала в Париж, где жила замкнуто, очевидно потерявшись в придуманном ею мире. Позже мои агенты доложили мне, что она начала принимать наркотики. Что случилось с ней потом, я так и не узнал. Был слух, что она совершила самоубийство в мае 1945 г. А еще говорили, что она покатилась по наклонной и под другим именем и с финским паспортом работала на русскую разведку.
Вскоре после моей поездки в Норвегию мне пришлось отправиться в Швецию. На этот раз поездка была не по делам разведки, а по желанию Гиммлера с целью распространения расовой идеологии Гитлера. На самом деле это было совершенно не важно само по себе, и я не потратил бы и пяти минут на это, если бы интерес Гиммлера к этому не вызвал необходимость проявить мою величайшую озабоченность. У него были весьма утопические представления о работе разведки, и он постоянно давал мне советы о том, как мне действовать дальше. На самом деле я иногда с трудом сохранял невозмутимое выражение лица, когда он высказывал совершенно безнадежные предложения.
И хотя моя главная миссия была тривиальной и ненужной, я намеревался использовать эту возможность, чтобы предпринять попытку проникнуть в советскую разведывательную сеть в Швеции. Моей целью было не столько бороться там с русскими, сколько внедрить в их ряды своих агентов, чтобы я мог определять широту охвата и степень эффективности их деятельности. Разумеется, чем более высокое положение занимали бы в шпионской сети русских мои агенты, тем более результативной была бы их работа. Так я не только был бы информирован о целях и результатах действий русских против нас, но и извлекал бы из этого пользу в разведывательной работе против других стран.
Коммунистическая партия Швеции была недостаточно сильной, чтобы играть политически решающую роль, хотя у нее было большое количество приверженцев. Их главной задачей было давать деньги, поддерживать функционирование явочных квартир и оказывать помощь агентам, работающим против Центральной и Западной Европы. Поэтому они и должны были послужить моим целям. Я знал, что несколько лет назад швед по имени Нильс Флайг вышел из Коммунистической партии, так как его политические убеждения изменились и стали ближе к фашизму и национал-социализму. Он создал свою собственную политическую партию, которая была организована весьма эффективно, и начал издавать газету под названием Volkets Dagblat. Co временем у него появилось небольшое количество последователей — около тысячи человек — в среде рабочего класса.
Зная, что Флайг испытывает финансовые затруднения, я решил попытаться использовать его для своих целей, хотя и не хотел делать этого до тех пор, пока не увидел его. Моя подготовка научила меня с подозрением относиться ко всем, и я предполагал, что в соответствии с обычной советской тактикой он вышел из Коммунистической партии с ведома и согласия русской разведки, получив задание такого же рода, какое было и у меня на уме, а именно: проникнуть в нашу разведслужбу. Из опыта я знал, что такая тактика «троянского коня» была очень популярна у русских, и они давали своим коллаборационистам много времени на осуществление своих планов.
Я работал очень осторожно, так как не хотел ставить в неудобное положение друзей, которых завел в Швеции. Я должен был дать ясно понять, что мои меры не направлены против интересов Швеции. Тот факт, что такой человек, как Флайг, мог иметь обязательства перед правительством Швеции, был, разумеется, не моей заботой; это была внутренняя проблема шведов. Я решил не путешествовать инкогнито, а приехать в Стокгольм открыто. Для этого у меня было несколько рутинных дел, порученных мне IKPW (Международной комиссией уголовной полиции), которые давали мне законный предлог для вступления в контакт со шведской тайной полицией. Неудобство такого путешествия в открытую состояло в том, что я попал бы под плотное наблюдение вражеских секретных служб, но я так организовал свое проживание, что, как я надеялся, даст мне возможность в случае необходимости стряхнуть с себя любой хвост.
Так как я хорошо знал и любил Стокгольм, то первые два дня я превратил для себя в короткие каникулы, забыв о напряжении и стрессах последних нескольких месяцев. Я впервые понял, насколько сильно моя личная борьба против машины тоталитарного государства повлияла на меня. У ее руля стояли люди, которые не обращали внимания на недостатки или неудачи отдельных людей. Рев машины, несущейся на полной скорости, был для них утверждением их власти и безопасности, и в опьянении этой властью они совершенно не ведали, как глубоко они погрузились во зло.
Я беспокоился не только о Германии, но и о себе. И не то чтобы я сомневался в победе Германии или мог перестать делать все, что было в моих силах и могло привести к ней. Но именно в Стокгольме мое подсознание получило первый предупредительный сигнал. Я впервые отчетливо увидел необходимость использовать все свои личные ресурсы и ресурсы вверенной мне службы, чтобы поддерживать в той или иной форме контакты с врагом. Перед лицом войны, у которой, казалось, не было иного конца, кроме тотальной победы — или тотального поражения, — я решил направить усилия разведки с ее многочисленными и сложными тайными каналами не только на получение секретной информации, но и строительство мостов между воюющими державами, которое однажды может привести к мирному решению и спасти нас от окончательной катастрофы. Разговаривая со знакомыми в Швеции о войне с Россией, я открыто признавал, что идет крайне ожесточенная борьба, но добавлял, что верю в конечную победу Германии.
Свои первые рабочие дни я провел, консультируя своих агентов по организационным и кадровым проблемам, а также занимался главным — тайным финансированием нацистской организации в Швеции. Я ощущал, что за мной очень внимательно следят различные спецслужбы, и в какой-то момент чуть не решил отказаться от знакомства с Флайгом. Однако наша встреча была организована, и он не произвел на меня неблагоприятного впечатления, хотя физически он казался развалиной. Но я подумал, что он еще может неплохо поработать пару-тройку лет. Я начал с того, что дал ему большую сумму денег на финансирование его работы, тем самым вселив в него уверенность и воодушевление для выполнения задачи. Я сказал, что каждые две недели хочу получать от него общий отчет о том, что люди разных профессий думают о текущих политических проблемах. Если возникало что-то представлявшее особенный интерес, он должен был прислать мне промежуточный отчет. Каждые восемь дней я собирался давать ему особые задания. Главной его задачей должно было стать создание надежной и эффективной сети информаторов в максимально короткие сроки. Он также мог использовать эту сеть для нужд своей газеты Volkets Dagblat, и я брал на себя ее расходы. Главным направлением его деятельности должны были стать сбор информации о Коммунистической партии Швеции и выявление того, каким образом ее члены и выполняемая ими работа используются русской разведкой. Здесь можно было добиться результатов только путем систематической работы по складыванию воедино общей картины, как мозаики, из многих маленьких кусочков информации. Только тогда можно было сделать конкретные выводы об отдельных людях, маршрутах курьеров и методах работы партии против Центральной Европы.
Флайг был несколько ошеломлен, особенно когда я объяснил ему, что по крайней мере десяти из его самых близких последователей придется официально порвать с его группой и вернуться в Коммунистическую партию. Там им придется очень активно работать против него и его газеты, чтобы завоевать доверие русских. Ему нужно будет поговорить с каждым из них в отдельности и без ведома других точно проинформировать об их обязанностях и заручиться их лояльностью. Я дал ему несколько советов по мерам безопасности, необходимым для того, чтобы его агенты на самом деле не перешли к коммунистам.
Если этим людям удастся установить связь с русскими, то ее нужно будет осуществлять с величайшей осторожностью, и нужно будет выделить им много времени, прежде чем давать особые задания. Поспешные действия будут величайшей ошибкой. При отборе своих агентов он должен с большой осторожностью останавливаться только на тех кандидатах, которые обладают сильным характером и абсолютно верны ему.
Флайг наконец понял, к чему я стремлюсь, и заявил о своей готовности сделать все, о чем я попросил, хотя и неоднократно повторил, что не сделает ничего, что нанесло бы ущерб интересам его страны. Но мне и не нужно было немедленно получить от него обязывающее соглашение, и я попросил его хорошенько все обдумать. Когда он уходил, он выглядел более решительным и энергичным; это задание, похоже, заинтересовало его.
После его ухода я некоторое время сидел в задумчивости в комнате, заполненной табачным дымом. Мне нужна была пара минут, чтобы преодолеть свои подозрения. Ведь кто может заглянуть в сердце другого человека? Оставалось только ждать и смотреть. Результаты работы человека — лучшая проверка подозрений: оправданными они были или нет.
Когда дело дошло до финансирования операции, пришлось проявить величайшую осторожность в переводе валюты, чтобы не возбудить подозрений налоговых органов Швеции. Все должно было быть сделано таким образом, чтобы у них не вызывал вопросы тот факт, что Флайг получил большую сумму денег. Но со временем мои усилия и деньги принесли удивительно хорошие дивиденды. Флайг сообщил, что из русских источников он напрямую получил информацию о том, что Сталин готовит решающий контрудар зимой. Это донесение было точным до указания в Подмосковье места атаки на клин, который немцы вогнали в столицу на пике своего наступления. Но не было точно известно, будут ли воюющие здесь войска состоять из дивизий, переброшенных из Сибири, или они будут вновь сформированными соединениями из региона за центральным фронтом. Флайг подсчитал, что там будут находиться от пятидесяти до шестидесяти пяти дивизий, экипированных для ведения боевых действий зимой, из которых по крайней мере двадцать будут полностью бронетанковыми дивизиями.
Меня особенно заинтересовало это донесение, так как с середины ноября я получал информацию от своих агентов в России о формировании новых воинских соединений в центральной части страны. Оценочное подразделение немецкого Генерального штаба тоже докладывало на основе данных фронтовой разведки и сведений, полученных на допросах военнопленных, что в середине декабря начали появляться новые войска. Важная подробная информация была получена из доверительного разговора между высокопоставленными сотрудниками российского посольства, которые не могли знать, что их прослушивают. Информаторы сами были членами Коммунистической партии Швеции, имевшими тесные личные связи с разными сотрудниками российского посольства.
Сразу же после этого я встретился для разговора с японским коллегой, который не смог ничего существенного добавить к этой информации, но уверил меня, что японцы знают, что русские полностью рассчитывают на их обещание поддерживать нейтралитет и основывают свою стратегию на том, что у них не возникнет проблем на востоке, пока они продолжают воевать с Германией.
Эта новость была такой важной, что я прервал свою встречу, чтобы поработать над донесением и представить его лично, и, следовательно, я не смог встретиться с Флайгом для окончательной беседы, как я планировал.
В день возвращения к своему рабочему столу в Берлине я первым делом занялся отчетом специального эмиссара, присматривавшего за моими людьми в Мадриде, так как у меня еще не было возможности поговорить с ними. От этого отчета у меня волосы встали дыбом. Подробности были поистине ужасающими. Только один из моих главных агентов получил благоприятную аттестацию; это был серьезный и изобретательный служащий, который создал эффективную сеть информаторов. Единственными его трудностями были отношения с посольством Германии, но даже там он, в конце концов, наладил рабочие отношения. Это был единственный светлый момент во всем отчете. Остальное было просто невероятным. Но я не стал из ложной гордости пытаться замаскировать наши ошибки. Главный секретный радиопередатчик находился в подсобном помещении одного ресторана. Сотрудники разведслужбы сделали его своей штаб-квартирой, которая также служила местом встреч для агентов, которые после каждой получки здесь устраивали пьянки. Владельца ресторана они сделали своим коллегой, который стал казначеем нашего валютного фонда, а касса — сокровищницей нашей секретной службы, и в ней хранились все наши фонды и доходы. Местная полиция была в курсе всего, что там происходило, и полицейские тоже участвовали в пьянках. Некоторые полицейские были даже контрагентами, которые докладывали обо всем происходящем другим разведслужбам. И было очевидно, что не только испанская полиция, но и вражеские разведки знали шифр, который использовали на этом главном радиопередатчике, и читали все сообщения, отправленные из подсобки ресторана. Для меня было большой удачей, что при таком состоянии дел все, что уже было отправлено через этот радиопередатчик, было полной чепухой. Некоторое время я обдумывал идею просто оставить все, как есть, чтобы обмануть своих противников, пока я буду создавать новую разведгруппу в другом месте. Наконец, я отложил отчет в сторону. Страшно было даже подумать о том, что информация, основанная на такой работе, передавалась на самый верх.
Тем временем у моего кабинета меня уже ждали люди. Одним из них был специалист по Болгарии из оценочного отдела. Его сообщение было кратким и точным и демонстрировало высокий уровень владения ситуацией.
Следующий разговор был более трудным. Он касался проблемы, которая оказывала влияние на всю нашу политику на Ближнем Востоке; речь шла о реакции на попытку восстания аль-Гайлани в Ираке, которая потерпела неудачу и стоила нам доброжелательного отношения в арабских кругах. Нам пришлось вновь завоевывать благосклонное отношение арабов к Германии; я запросил письменный отчет, потому что должен был довести этот вопрос до сведения министерства иностранных дел и Верховного главнокомандования вермахта.
За этим последовали совещания по техническим вопросам, и, наконец, я снова получил возможность заняться огромной кипой документов, скопившихся на моем письменном столе.
К двум часам ночи я уже перестал четко мыслить, больше не мог вникать в то, что читал, и пошел домой. Весь дом крепко спал. Я заглянул в детскую и с глубоким вздохом устало рухнул в постель. Проснулась моя жена и с беспокойством посмотрела на меня. «Ты не можешь дальше жить в таком режиме», — сказала она, но я слишком устал, чтобы отвечать.
Следующее, что я услышал, был ее голос, проникавший в мой сон словно издалека: «Вальтер! Вальтер! Авианалет! Нужно одеться и отнести сына в подвал». — «Это всего лишь первое предупреждение, — сказал я. — Если это действительно авианалет, то у нас есть еще много времени, чтобы спуститься вниз».
Я жил неподалеку от Курфюрстендамм, и там поблизости располагалась зенитная батарея. Мы находились на пятом этаже, и, когда она дала залп, вся наша квартира содрогнулась. К этому времени пушки стали слышны все громче и разрывы бомб вдалеке сотрясали землю. Я подошел к окну все еще в нерешительности, что делать, и внезапно увидел огромный бомбардировщик в перекрещенных лучах прожекторов. Самолет пытался уйти из света, но не мог. «Нам лучше спуститься вниз», — сказал я. И только я отвернулся от окна, как услышал вой падающей бомбы. Я крикнул жене, чтобы она легла на пол, но она шла в детскую, и, когда оказалась у ее двери, раздался ужасный грохот. Она упала на пол, а я отлетел к противоположной стене. Я услышал звон разбитого стекла и треск каменной кладки, а затем наступила полная тишина. Через мгновение в ночи раздались крики о помощи, потом голоса, раздающие команды, и топот множества ног. Я услышал хриплый голос жены: «С тобой все в порядке?» Я не знал, я все еще был оглушен. Она быстрее меня пришла в себя и по разбитым стеклам и обломкам кинулась в детскую. Я пошел за ней, немного пристыженный тем, насколько женщины реагируют быстрее в таких обстоятельствах. Она распахнула покореженную дверь, и там под покрывалом, серым от пыли, но целым, счастливой улыбкой встречал наш малыш свою мать. Ни окно, ни единый предмет мебели не остались целыми в этой комнате, а как раз над кроватью в стену вонзился зазубренный осколок бомбы. Мы с женой встали у кроватки на колени, и на мгновение наши глаза встретились.
Мы оба были настолько взбудоражены, что не слышали криков снизу: «Пятый этаж! Вы там чокнулись, что ли?! Выключите свет! Вы что, не слышите, что они еще летают вокруг?» Мы быстро погасили свет и спустились в подвал. Потом я вышел наружу, чтобы посмотреть, что случилось. Это было невероятное зрелище. В радиусе двухсот ярдов упали пять бомб. Одна из них попала в наш дом на уровне тротуара и вырвала всю левую сторону дома. По счастью, бомбоубежище находилось не там, иначе наша судьба была бы решена.
После сигнала «Отбой» мы с женой принялись убирать обломки. Я сделал нам кофе, и так мы сидели вместе до тех пор, пока мне не пора было уходить. Я встречался с Канарисом на утренней конной прогулке, и, когда я рассказал ему о ночном происшествии, он сильно разволновался — что было для него не характерно — и сурово отругал меня за то, что не ушел в подвал сразу же. В то утро наша конная прогулка была так себе.
Лишь за завтраком мы начали говорить о служебных делах. Мы обстоятельно обсудили военный потенциал японцев, и Канарис попросил меня прислать ему документы, имевшиеся у меня по этой теме, для его оценки. Он также спросил меня, передавал ли Гейдрих фюреру какой-либо материал, который укрепил бы его прояпонскую позицию.
«Нет, — ответил я, — насколько мне известно. Я знаю, что Гиммлер очень интересуется Японией и прилично знает ее историю. На самом деле еще перед войной с русскими он приказал некоторым курсантам СС изучать японский язык. У него был план послать сорок курсантов служить в японскую армию, а в нашей армии должны были служить сорок японских курсантов. Потом он собирался отправить двадцать наших — самых лучших — с какой-то разведывательной миссией на Дальний Восток. Он хотел, чтобы я изучил историю и религию Японии, структуру государства и влияние католической церкви в японских университетах».
Канарис смотрел на меня, широко раскрыв глаза. «И вы сумели уже все это сделать?» — спросил он. Я признался, что нет. «Этот интерес к японскому образу жизни быстро прекращается, когда дело доходит до так называемых расовых принципов», — добавил я с иронией.
«Что вы хотите сказать?» — спросил Канарис.
«Ну, здесь в посольстве Японии был сотрудник, который хотел жениться на немке. Гиммлер был против этого, как и Гитлер, разумеется; Риббентроп был за. Они несколько месяцев спорили на эту тему. Экспертам по расовым вопросам пришлось исписать гору бумаги, и в конце концов они нашли лазейку в законах о расовой принадлежности, которая позволила им пожениться».
Вдруг Канарис с притворной невинностью спросил: «А о чем вы говорили с вашим японским другом в Стокгольме?» Я был немного раздосадован и сказал, что с японцем не обсуждал ничего такого. Даже если бы я это сделал, он прекрасно знает, что я буду отрицать это. Вероятно, Канарис понял, что я не хочу обсуждать эту тему, и тем не менее он повел себя так, будто ему стало больно от моего отказа говорить об этом. «Но у вас же есть отличный доверенный агент, который работает на японцев. Вероятно, вы говорили с ним…»
Это было правдой. У меня был коллега в Стокгольме — очень образованный итальянец, — у которого был доступ в посольство Японии, где он много лет проработал переводчиком. Он завоевал их доверие, и благодаря своим уму, опыту и лингвистическим способностям часто получал ценную информацию, на самом деле зачастую не предпринимая для этого никаких попыток. Во время своего пребывания в Стокгольме я повысил его вознаграждение, хотя лично с ним не разговаривал. Но что же стояло за таким настойчивым любопытством Канариса?
Вскоре мне предстояло это узнать во время ужина, на который Гейдрих пригласил меня днем раньше.
До ужина я коротко доложил ему о своей работе. Его особенно интересовали агенты, которые так сильно подвели меня в Испании, но я убедил его, что их наказание, выходящее за рамки увольнения, создаст для меня психологические трудности в отношениях с моими сотрудниками. Потом я впервые рассказал ему о проблемах, возникших с моими коллегами ввиду проводимой мной быстрой, но столь необходимой реорганизации департамента. Если кто-то и заслуживал наказания, то, по моему мнению, это был мой предшественник. Это был выпад, который Гейдрих понял. Он знал, что я не одобряю то уважительное отношение, с которым он относился к этому человеку, — и не важно, какие были на то его личные причины. Гейдрих тут же сменил тему.
«Нам очень многое нужно обсудить сегодня вечером, — сказал он. — Будет лучше, если мы сделаем это за едой; тогда нас никто не побеспокоит». Это был обычный ужин: баварский суп, мясное блюдо с овощами и картофелем и баварский десерт — фирменное блюдо повара-баварца Гейдриха.
Гейдрих вел себя чрезвычайно сердечно, и, зная его, я боялся, что это может означать, что сейчас он объявит о моем переводе на Восточный фронт в наказание за положительный отзыв, который я написал о докторе Бесте, бывшем сотруднике СД. Словно прочитав мои мысли, Гейдрих тут же сказал: «Я не могу обойтись без вашей помощи здесь, в Берлине, и я оставил мысль о том, чтобы временно назначить вас на Восточный фронт. Вам может быть интересно узнать, что я уже поговорил с Гиммлером, и он решительно настроен против этого. Похоже, что вы стали его протеже. Он говорит, что любое ваше назначение должно получить его одобрение. Хотел бы я знать, мой дорогой Шелленберг, как вам удалось это. И все же я бы не рассчитывал на такую ситуацию на вашем месте».
После моего короткого рассказа о поездке в Швецию он вынул маленькую записную книжку и записал в нее несколько пунктов, возникших из других дел, которые мы обсуждали. Насколько я помню, речь шла вот о чем.
Сначала он рассказал мне все о работе Розенберга в области создания в правительстве министерства по делам Востока, принципы которого были приняты на совещании 16 июля 1941 г., когда была определена оккупационная политика Германии в отношении России. На этом совещании присутствовали: Геринг, Кейтель, Розенберг и Борман. План Гитлера состоял в том, чтобы поделить Россию и править ею как колонией, не обращая внимания на желание автономии среди различных народов Советского Союза. Но, разумеется, разумное обращение с этой огромной человеческой силой было необходимым предварительным условием для эффективного использования этой обширной территории.
Замечания Гейдриха показали безумие гитлеровской политики порабощения «русских недочеловеков». Он сказал: «Гитлер хочет безо всякой жалости использовать все формирования RFSF (спонсируемое нацистами русское антикоммунистическое освободительное движение). Он хочет, чтобы максимально быстро была создана хорошо спланированная система информации — система, которую не смог бы превзойти даже НКВД. Она должна быть строгой, беспощадной и постоянно работающей, чтобы никто — никакой лидер вроде Сталина — никогда не смог бы появиться вновь под покровом подпольного движения — никогда ни в какой части России. Такого человека, если он когда-нибудь все же появится, следует вовремя заметить и уничтожить. Русский народ в массе никогда не был опасен сам по себе. Русские опасны лишь своей способностью создавать и формировать таких лидеров».
Я задумчиво посмотрел на Гейдриха. Он мог прочитать мое мнение по моему взгляду, и он пожал плечами. Верил ли он в эту чушь? В такие моменты он был непостижим. Я тихо сказал: «Народ численностью двести миллионов человек вряд ли можно подавить методами иностранной полиции, особенно если тем народам, которые уже ненавидят советский строй и будут благосклонны к нам, будет отказано в какой бы то ни было форме автономии. В конце концов, они войдут в какое-нибудь империалистическое общеславянское движение. Я лично считаю, что мы должны создать несколько автономных государств и поощрять национальных героев этих народов. А затем мы могли бы натравить их друг на друга. Подумайте о таких людях, как, например, украинцы, грузины, белорусы, о таких личностях, как Мельник и Бандера…»
Озадаченный и раздосадованный, Гейдрих помолчал, а затем сказал: «Вы вообще ничего не понимаете. Смешение всех этих народов — если его целенаправленно проводить на протяжении нескольких десятилетий — будет иметь точно такой же результат и докажет, что фюрер был прав».
Я выразил сомнение и напомнил Гейдриху, что за ужином несколько дней назад он сам слышал о научных изысканиях, которые провел де Кринис; что величайшие немецкие музыканты, философы и ученые родились в тех регионах, где наиболее тесно были перемешаны разные народы. Гейдрих отмахнулся от этих идей де Криниса. «Этот человек придумал всякую чушь. Безусловно, он очень хороший человек, но как ученого его нельзя принимать всерьез. — Затем он закрыл эту тему коротким приказом: — Ваша задача — усиливать разведку против России. Фюрер выразил мне свою величайшую озабоченность этим. Он считает крайне важной любую информацию о мерах внутри страны, предпринимаемых Сталиным, особенно в отношении партизанской войны и сотрудничества между партией и армией».
А тем временем обстановка в Берлине становилась все мрачнее. Наступление на восток остановилось. Войска были экипированы для ведения войны в летнее время года, и их врасплох застала свирепая русская зима. Ответственность за это должна лечь в равной степени как на руководителей вермахта, так и на Гитлера. И те, и этот жили в одной и той же утопии и отказывались слушать какую-либо критику. Тщетно возвращавшиеся с фронта офицеры предупреждали штаб о надвигающейся катастрофе.
Расчеты Сталина, о которых меня предупреждали раньше, начали сбываться всего через шесть месяцев. Мое первоначальное донесение о переброске войск из Сибири в Европу было с интересом принято к сведению, но приведенные мною цифры сочли преувеличенными, и не были предприняты никакие меры, хотя фронтовая разведка и допросы военнопленных продолжали подтверждать мой доклад.
19 декабря 1941 г. Гитлер снял фельдмаршала фон Браухича с поста Верховного главнокомандующего и сам занял его. Это была кульминация тоталитарного режима, которая означала, что он распространился и на вооруженные силы. Затем начались большое зимнее наступление русских и отчаянные арьергардные действия отступавших немецких войск. То, что немецкие армии, плохо экипированные, замерзшие и совершенно истощенные, не распались полностью, является, наверное, нашим самым большим успехом во Второй мировой войне.
В начале осени 1941 г. отношения с Японией были неясными, особенно касательно переговоров между Японией и Соединенными Штатами. В начале сентября министр иностранных дел и его заместитель отказались дать послу Германии в Токио информацию о состоянии этих переговоров. Гитлер был справедливо недоволен таким оскорбительным поведением одного из членов Тройственного пакта. Несмотря на все давление, оказываемое Риббентропом, японцы не дали никакого ответа на предложения об их вступлении в войну против Советского Союза. Также было неясно, планирует ли Япония совершить нападение в южной части Тихого океана или удовольствуется продолжением войны в Китае. По этой причине фюрер приказал Канарису и Гейдриху использовать все средства для получения информации по этому вопросу. Но это задание было дано в таких общих формулировках, что мне оставалось только придумывать и изучать пути подходов к решению этой проблемы.
Я вдруг понял, почему Канарис проявил такое любопытство к моему разговору с японцем в Стокгольме. Когда я сказал об этом Гейдриху, он заметил: «Старый лис… он хотел выяснить, получили ли и мы такое задание». Он спросил, что я могу предпринять, и подчеркнул, что денег можно не жалеть. Я напомнил об уже напряженной ситуации с валютой, но он просто сказал: «Пойдите и поговорите с заинтересованными людьми». Я немедленно воспользовался этим и попросил у него разрешения организовать свою собственную валютную администрацию, независимую от РСХА, которая находилась бы под моим личным контролем. Он сразу же согласился. Это был неожиданный успех, продвинувший меня еще на шаг по пути к реализации моих целей.
Вскоре после этого мне нужно было слетать в Мадрид, чтобы посмотреть, как там работает моя новая организация. Пока я был там, мне позвонил мой друг-японец в Лиссабоне и настоятельно просил приехать повидаться с ним. Но на это у меня не было времени, и поэтому я был крайне удивлен на следующий день, обнаружив, что он приехал в Мадрид сам, чтобы встретиться со мной.
Он очень нервничал и говорил на смеси языков, главным образом немецкого и французского. Он рассказал мне, что переговоры между Японией и Америкой в настоящий момент практически прекратились; Япония наверняка совершит нападение в ближайшем будущем, и этот удар будет нанесен в форме десантной операции в южном направлении.
Главной причиной его тревоги было то, что он лично уверил Токио в том, что Германия встанет на сторону Японии, но теперь он думает иначе. Его страхи основывались на предыдущей пассивной позиции Японии по отношению к России, когда Германия постоянно требовала действий. Он хотел получить от меня гарантии, что Япония не останется одна против Америки.
Очень осторожно отвечая на этот вопрос, я сумел успокоить его. Я сказал, что Гитлер и Риббентроп, вероятно, сразу же объявят войну, особенно потому, что отношения между Германией и Соединенными Штатами были очень напряженными. Что касалось получения информации о намерениях Японии, я предложил немедленно послать указания всем нашим агентствам, которые так или иначе имели отношения с японцами — в Анкаре, Белграде, Берлине, Буэнос-Айресе, Лиссабоне, Риме, Шанхае, Стокгольме, Токио и Виши. Виши казался мне особенно важным в тот момент, потому что японцы обменивались идеями с правительством Петена по поводу оккупации Индокитая. Французский агент прислал мне великолепный «закулисный» материал с обеих сторон, который дополнил официальные материалы, которыми обладал Риббентроп. Я захотел немедленно просмотреть эту информацию и составить донесение для фюрера.
Я попросил Гейдриха связаться с генералом Фельгибелем из службы технической информации сухопутных войск, а также Бюро научных исследований, чтобы все дешифровальные отделы и посты прослушивания коротких радиоволн сосредоточились на Виши и Белграде. Я подозревал, что из различных входящих коротковолновых сообщений мы сможем выловить что-нибудь интересное. То же самое относилось, разумеется, и к информационному трафику между Берлином и Токио. Гейдрих сразу же позвонил Фельгибелю и поговорил с ним в моем присутствии, попросив связываться со мной напрямую по любым вопросам.
Это было замечательно. Похоже, мир перевернулся вверх ногами. Я давал Гейдриху задания! Затем я попросил его немедленно поговорить с госпожой фон Дирксен. Она была хозяйкой чего-то вроде политического салона в Берлине и в то время грелась в лучах покровительства Гитлера. Я знал, что двое японцев, которые были завсегдатаями ее салона, вели оживленные разговоры с двумя светскими дамами. Я часто получал хорошую информацию из этого источника, но в этом случае я хотел, чтобы Гейдрих поговорил с ней сам. Я не хотел быть ответственным за разглашение задания г-же фон Дирксен, которая была довольно болтливой женщиной.
И хотя я знал, что это повлечет за собой щекотливое обсуждение, я подумал, что это может быть подходящим моментом для того, чтобы поднять вопрос о восстановлении на работе померанского землевладельца Янке. И Гиммлер, и Гейдрих не доверяли ему и испытывали к нему большую неприязнь. Они безжалостно действовали против него — ради своих собственных целей — и чуть не добились его гибели. Однако со мной Янке поддерживал очень осторожные и неформальные отношения. Однажды, к моему великому удивлению, все его досье с 1933 по 1938 г. были изъяты. Пока я еще работал в контрразведке, я прочел их все и решил поговорить с ним, но не стал делать этого, потому что Гейдрих недвусмысленно предупредил меня воздержаться от таких действий. Очевидно, Янке был персоной нон грата у Гитлера, который подозревал его в том, что он является замаскированным агентом британской разведки и отчасти ответствен за бегство Гесса. Все это на самом деле было личным мнением Гейдриха, но он сумел убедить Гитлера в своей точке зрения. Так что поднять вопрос о Янке было равносильно тому, чтобы схватиться за раскаленное железо. Я упомянул о его прошлом, о его опыте более чем двадцатипятилетней службы в немецкой разведке, о его неоспоримых успехах во время Первой мировой войны и предложил забыть старые разногласия о нем. В любом случае держать его под строгим контролем будет моей ответственностью. Если окажется правдой то, что он является вражеским агентом, я смогу тщательно контролировать его, и в конце концов это принесет нам больше пользы, чем вреда.
Гейдрих сразу же понял, чего я хотел. Ему было даже лучше известно прошлое Янке, чем мне. Его связи на Дальнем Востоке были особенно важны, учитывая задачу, которая теперь перед нами стояла. Помимо того что он был вхож в семью Сунь Ятсена, Янке раньше поддерживал тесные контакты с генералами фон Сектом и фон Фалькенхаузеном, которые были военными советниками в китайской армии. Начиная с 1935 г. он был экспертом Гесса по разведке. Он был абсолютно бесстрашным, кроме одного. «Гейдрих, вероятно, единственный человек в этом мире, которого я боюсь. Не знаю, кто может быть более жестоким или более опасным, — однажды сказал он мне. — У него больше мозгов, чем у всех остальных из них, вместе взятых. Но если он продолжит эксплуатировать тебя и работой доведет тебя до смерти, ему наступит конец».
Если Янке сказал нечто подобное, это означало, что он обдумал это не один, а десять раз, потому что был очень скуп на слова. И когда он позднее разговаривал с Гейдрихом в моем присутствии, он повторил ему в лицо точно то, что раньше сказал мне. Гейдрих побледнел, но ничего не сказал.
Я сказал Гейдриху, что не могу представить кого-то, кто больше подошел бы для выполнения этого задания по Японии. Я знал каналы, по которым Янке имел отличные связи в Японии. Одним из его контактов был бывший полковник русской царской армии — теперь натурализованный гражданин Чили, проживавший то в Берлине, то в Париже. Другим был немецкий еврей — член хорошо известной семьи, брат которого занимал важную должность в банковских кругах Великобритании. Мы с Янке годами боролись, чтобы защитить этого человека от немецких расовых законов, в то время как Мюллер — злейший враг Янке — искал возможность подставить нас. Благодаря своим мстительности и вероломству ему это почти удалось, но с величайшим трудом мы сумели спасти этого человека и его семью от мести Мюллера. В конце концов, мы помогли ему найти убежище в Швейцарии с гондурасским паспортом.
Я хотел отправить Янке в Швейцарию, потому что он мог использовать там свои китайские связи для сбора информации, а в переговорах между Америкой и Японией Китай был центральной проблемой. После недолгих уговоров Гейдрих согласился встретиться с Янке на следующий день.
Когда они встретились, обсуждение прошло в относительно дружеском ключе. Когда возникала угроза накала страстей, мне удавалось сглаживать углы, и с того времени Янке работал со мной как мой ближайший советник. Он действовал совершенно независимо лишь с одним молодым помощником — и это было Бюро Янке.
Заручившись его сотрудничеством, я сделал следующий шаг — разослал подробные задания по коротковолновому радио, телетайпу и курьерами в различные разведпункты за границей. Их начальники были уведомлены о срочности исполнения заданий и крайних сроках отправки информации. На следующий день я снова обсудил эту проблему с Янке. По его мнению, мой подход был в своей основе ошибочным: я сделал акцент на секретной информации, исходящей из японских источников; но американские источники были, возможно, столь же важны и могли быть более доступны. Я согласился с ним и изменил свой план соответственно.
«Большая ошибка, — сказал Янке, — настаивать на вступлении Японии в войну против Советского Союза. Правящий класс Японии всегда следовал принципу защиты тыла своей страны. Их стратегия состоит в том, чтобы ограничиваться восточноазиатским регионом, пока европейские народы будут истекать кровью. Их лозунг: „Азия для азиатов“. И они считают себя естественными лидерами в этом регионе. Риббентроп неспособен понять эти идеи и поэтому неспособен давать советы Гитлеру».
В результате своих доверительных бесед с японцами Янке понял: чтобы утвердить свое лидирующее положение на Дальнем Востоке, Япония, скорее всего, начнет наступление в южном направлении. Это совпадало с донесениями, которые я получал из других источников. Японцы знали, что эта политика может привести к войне с Америкой, но они надеялись пока добиться как можно больше путем переговоров. В японской разведке считали, что главная цель Рузвельта — помочь Британии; Рузвельт считал, что Британия ни одна, ни в союзе с Россией не способна нанести поражение Германии. Для Японии проблема Китая тоже имела решающее значение. Японская армия была полностью задействована, и военные круги не хотели ни на дюйм отойти от своих общих целей. Поэтому напрашивался вывод, что мы не можем рассчитывать на вступление Японии в войну с Россией, но должны ожидать наступления японцев в южноазиатском регионе в том случае, если на переговорах с Америкой не будут достигнуты никакие удовлетворительные результаты.
Была и третья проблема, которую, казалось, не рассматривал ни Гитлер, ни Риббентроп. Продвижение японцев в Юго-Восточной Азии стало бы угрозой британским, французским, голландским и португальским владениям в этом регионе. Европа, в том числе Германия, потеряла бы жизненно важные источники сырья, что расстроило бы ее экономику. «Разве это не может быть причиной, — спросил Янке, — для того, чтобы проводить реальную долгосрочную политику в Европе, вместо того чтобы вести оккупационную политику жестокими и близорукими методами г-на Мюллера?» По тому, как он это сказал, я понял, что он хотел бы заменить имя Мюллера именем Гитлера.
На следующий день после этой дискуссии с Янке я разослал дополнительные задания, которые он предложил. Все мои зарубежные разведывательные бюро теперь работали под сильным давлением, и я с большим нетерпением ожидал результатов. Это был один из тех случаев, когда в нашей работе необходимо терпение. Но руководители этого не понимали.
Спустя приблизительно восемь дней начали поступать первые донесения, которые дали департаменту оценки постоянную работу. Даже самые малозначимые сообщения серьезно изучались и проверялись на достоверность источников и обоснованность содержания. Я отказывался передавать какие-либо донесения руководителям до завершения работы по их тщательной оценке сотрудниками департамента. Наконец мы могли прослеживать быструю смену различных и противоречивых воздействий в политике Японии и их влияние на формирование ее внешней политики по отношению к Соединенным Штатам, их партнерам по Тройственному пакту и особенно Советскому Союзу. Во время этих двух недель, занятых проверкой и перепроверкой, давление сверху становилось все более интенсивным. Но первое донесение было передано наверх лишь после того, как я смог задокументировать его полностью из разных источников, и сделал это со спокойной совестью.
Нервозность Гитлера значительно усилилась после падения Мацуоки в июле 1941 г. Все сосредоточилось на том, останется ли Япония верна странам оси, несмотря на договор о нейтралитете, подписанный с Россией 13 апреля 1941 г., или для обеспечения безопасности своего тыла она еще больше уступит желанию правительства США. Если она сделает это, то Тройственный союз может превратиться в пустой звук. Движимый ощущением срочности принятия действий, Гитлер начал оказывать давление; он любой ценой хотел добиться того, чтобы Япония оказалась втянутой в активные военные действия, чтобы облегчить положение Германии.
Для усиления этого давления главным пресс-секретарем рейха Дитрихом была выпущена серия оптимистичных пресс-релизов. Руководитель DNB — Немецкой службы новостей — и близкий друг Янке фон Ритген позвонил мне, чтобы узнать, что должны означать все эти невероятные истории, в которых война описывалась как практически выигранная, основная часть русских армий была уничтожена и неспособна предотвратить нашу победу. «Послушайте, Шелленберг, — сказал он, — вы не расскажете мне, что происходит? Я начинаю чувствовать себя так, будто нахожусь в сумасшедшем доме. Я только что разговаривал с этим баварским мужланом, — он имел в виду некоего Зудермана из правительственной пресс-службы, — который на своем квакающем диалекте поведал мне обо всем, что он собирается написать об этой окончательной победе в Völkischer Beobachter. Мои люди захотят узнать, что все это значит, а я не знаю, что им говорить».
Я попытался успокоить его. «Нет сомнений в том, что вермахт добился нескольких выдающихся побед в России, — сказал я. — Но оправданы ли выводы Дитриха — это вызывает сомнения, на мой взгляд. У Гитлера есть две идеи: первая — он хочет показать миру и немецкому народу, чего добился вермахт; и вторая — он пытается оказывать давление на Японию. Он хочет заставить японцев почувствовать, что, если они и дальше будут колебаться, они опоздают присоединиться к разделу, а если они хотят получить часть Сибири, они должны действовать быстро. Я понятия не имею, сработает ли это — в конце концов, мы имеем дело не с европейцами, а с непостижимыми японцами. Мы попытались донести все это до Гиммлера и Гейдриха в своих донесениях, но проявят ли они к этому интерес — это уже другой вопрос».
Когда Гитлер прочитал мои донесения об американо-японской встрече и устремлениях Японии в Юго-Восточной Азии, у него случился приступ ярости, и он презрительно отмел все предупреждения, содержавшиеся в этих донесениях. Он совершенно проигнорировал тот факт, что в июле 1941 г. Соединенные Штаты ответили на оккупацию японцами южной части Индокитая замораживанием всех японских активов, что было мерой, к которой немедленно присоединились Британское содружество наций и Нидерланды. Это финансовое эмбарго нанесло удар по и без того напряженной экономике Японии прямо в ее нервный центр, прекратив поставки сырья и, в частности, нефти. Поэтому, когда в августе 1941 г. премьер-министр Коноэ предложил провести встречу с Рузвельтом, Гитлер счел это личным оскорблением. Всеми возможными средствами он пытался сорвать японо-американские переговоры, но его попытки оказались абсолютно неэффективными. Гиммлер и Гейдрих резко упрекнули меня на этот счет, но я парировал их наезд (нападки) на меня, указав на полное фиаско Риббентропа в этой области.
Фон Ритген выслушал эти объяснения с большим интересом. Мы решили вместе пообедать, и во время обеда я получил ценную информацию, которая подкрепляла то, что мы уже знали или о чем подозревали. Согласно информации, полученной из Каира и Стамбула, доктор Райхерт, один из самых компетентных коллаборационистов фон Ритгена, достал документ, который оказался и достоверным, и решающе важным: летом в бухте Гаго у берегов Китая были проведены широкомасштабные маневры специальных подразделений японских ВВС. И военно-воздушные силы, и ВМФ доказали свою великолепную эффективность в совместных операциях, и японские армия и флот договорились начать войну не в столь далеком будущем. Однако их стратегические планы предусматривали продвижение в южную часть Тихого океана и больше ничего. Для их планов было необходимо, чтобы Россия оставалась оккупированной Германией, и с этой целью японские дипломаты стремились получить гарантии нейтралитета от России. Их армия была полностью вовлечена в военные действия в Китае и Индокитае и не была готова брать на себя какие-то дополнительные обязательства.
Эти донесения вместе с сообщением от представителя Немецкой службы новостей в Токио Зорге были вынесены Гейдрихом для обсуждения с Гитлером, Гиммлером, Риббентропом, Кейтелем и Йодлем. Прежде чем Гейдрих отправился на это совещание, у меня была возможность предоставить ему также ряд отдельных донесений из Буэнос-Айреса и Лиссабона, которые еще раз подтвердили наши выводы. В качестве еще одного подтверждения из Токио пришло сообщение о том, что остров Кюсю стал закрытым для всех иностранцев, включая дипломатов, с середины августа.
В конце октября 1941 г. Янке принес сообщение японской разведки, которое ему удалось подтвердить через китайские контакты. В нем говорилось, что Хидэки Тодзё — новый премьер-министр и военный министр Японии — считает, что Рузвельт и Корделл Халл никогда не уступят на переговорах. В качестве последней попытки прийти к соглашению и главным образом исходя из интересов внутренней политики, он отправил бывшего посла Японии в Берлине Курусу, женатого на американке, в Вашингтон с целью поддержать адмирала Номуру на переговорах. По крайней мере, этот шаг был, вероятно, сделан, держа в уме некий альтернативный вариант, и можно было допустить с определенной долей вероятности, что решение нанести удар по Америке было уже принято в середине октября.
Гитлер сначала скептически относился к нашим донесениям, но лишь до тех пор, пока наконец в середине ноября я по его желанию не отправил через Янке сообщение японской разведке о том, что Германия сильно желает участия Японии в войне независимо от ее характера или направления военных действий. Это сообщение было послано после того, как Гитлер принял решение, что не играет никакой роли, где именно Япония вступит в войну, главное — чтобы она это сделала.
Думаю, что это поощрение повлияло на политику Японии, так как немедленно после его получения и безо всяких официальных гарантий японцы завершили свою мобилизацию, и в конце ноября был отдан приказ флоту выходить в Южную Пасифику для десантных операций.
Гиммлер как верный слуга своего хозяина хотел проинформировать фюрера немедленно. Однако он получил суровый выговор, прежде чем смог выступить со своей информацией. Гитлер оборвал его, крикнув: «А сейчас я вообще ничего не хочу знать! Я хочу сохранить полную свободу действий!»
За этим немедленно последовал запрос из Токио, обязуется ли Германия в случае войны между Японией и англосаксонскими державами не заключать мир без Японии. Получив такой четкий запрос, в самые первые дни декабря Гитлер дал указание министерству иностранных дел ответить на него утвердительно.
7 декабря 1941 г. Япония совершила нападение на Пёрл-Харбор. На следующий день Гитлер объявил войну Соединенным Штатам Америки.
Помимо своей ежедневной работы, объем которой продолжал расти, я занимался важной проблемой налаживания связей с различными правительственными ведомствами. Самым важным из них было министерство иностранных дел. Я уже установил хорошие отношения с заместителем министра иностранных дел господином Лютером, когда еще возглавлял контрразведку. Он был начальником Департамента Германии и доверенным лицом Риббентропа, который всегда спрашивал его мнение, прежде чем принимать любое важное личное или профессиональное решение. Настоящая причина таких близких отношений оставалась загадкой.
Гейдрих велел мне поддерживать контакт с Лютером, так как это был наилучший способ связаться с Риббентропом. Если верить Гейдриху, Лютер был холодным, неэмоциональным человеком, скорее толковым, чем умным, которого интересовала только власть. Однако Риббентроп полностью ему доверял. Наверное, он был единственным человеком, кому тот действительно доверял. Он был членом муниципального совета Целендорфа — пригорода Берлина и оказался замешанным в скандале о растрате, но благодаря совместному влиянию Риббентропа и Гиммлера он был оправдан. Лютер был большим противником СС, и Гейдрих и Гиммлер знали, что это он постоянно подогревал подозрения Риббентропа в отношении этой организации, потому что, как они подозревали, боялся, что о нем слишком многое известно. Риббентроп поручил ему работу по полной реорганизации министерства иностранных дел.
Гейдрих предупредил меня: «Вам будет непросто с Лютером. Будьте осторожны, он способен использовать ваши собственные слова против вас. Держите меня постоянно в курсе дел, чтобы я мог помочь вам. Он ненавидит меня, так что, возможно, он ненавидит и вас. В любом случае он, вероятно, попытается использовать вас против меня. Как вы сами знаете, вы склонны быть излишне независимым в своей работе, а мне не хотелось бы, чтобы вы попали в какую-нибудь ловушку Лютера».
Раньше я имел дело с Лютером, когда занимался некоторыми контрразведывательными вопросами, такими как работа полицейских атташе за границей, и тому подобными делами. Благодаря этой моей работе с ним он обрел некоторое доверие ко мне, которое я бережно взращивал, помогая разруливать разные инциденты, возникавшие в результате его общения с СС за границей. Я вел точную запись каждого разговора с ним, которая уходила Гейдриху, а от него к Гиммлеру.
Лютер был совершенно непригоден для работы правительственного служащего. Он был бы больше на своем месте в торговле. Он был энергичным, быстро схватывал суть дела и не был лишен организаторских способностей. У него была впечатляющая голова, но лицо было слишком мясистым. Он носил очки с толстыми стеклами в роговой оправе, а его глаза были постоянно опухшими из-за пазуховой инфекции. Требовалось немалое самообладание, чтобы не возмущаться его агрессивностью. Смены направления его мыслей были внезапными и быстрыми, и он мог сказать или сделать все, что угодно. Он руководствовался исключительно расчетами делового человека, и если об этом знать и это учитывать, то с ним можно было иметь дело, хотя это было и непросто.
Каково же приходилось постоянным служащим, имевшим такого начальника? Он презирал их предупредительность по отношению к другим, их осторожные аргументы и сомнения как признаки их слабости и называл их «ископаемыми». Со своим бойким берлинским акцентом он бегал вокруг них кругами и в большинстве случаев ставил их перед свершившимися фактами. Он был поистине «серым кардиналом» того времени, каким был барон Гольштейн в министерстве иностранных дел при кайзере, но он едва ли мог равняться с бароном как профессиональный дипломат. Он был более хладнокровным и безжалостным, опасным человеком, который мог появиться только при тоталитарной системе.
Сила моей позиции в отношении него была в том, что он считал меня мостиком, с помощью которого можно избавиться от своих самых главных противников — Гиммлера и Гейдриха. Я был своего рода защитой для него от их наводящей страх организации, к которой на самом деле он питал большую слабость — в момент откровенности он признался мне, что он очень хотел бы стать членом СС, — и я в одной ситуации сумел защитить его от нападок Гейдриха и Гиммлера. Теперь я ясно дал ему понять, что наши отношения должны быть свободны от всякой личной предвзятости. И надо отдать ему должное, он откликался на все мои просьбы оказать услуги, честно и умело поддерживая их в кабинете Риббентропа. Таким образом, благодаря ему я получил результаты, которых никогда не добился бы через других чиновников министерства иностранных дел.
В течение нескольких следующих недель я составлял проект договора с министерством иностранных дел, который благодаря Лютеру Риббентроп наконец подписал. В нем были прописаны неотъемлемые права политической разведки.
Когда я вновь вспоминаю эти переговоры, я по-прежнему удивляюсь почти легкомысленному отсутствию подготовки Германии ко вступлению в величайшую войну в ее истории. Если верить Лютеру, не было никаких четких или обязывающих соглашений между министерством иностранных дел и военной разведкой.
Эти переговоры и письменный договор, ставший их результатом, стали основой моего длительного сотрудничества с министерством иностранных дел.
Довольно трудно оценить значимость этого сотрудничества. Временами оно было образцовым, а временами не только прекращалось, но и возникал реальный конфликт.
В большинстве случаев это происходило из-за собственных ошибок Риббентропа. Его идеи и указания, которые он раздавал, были неприемлемыми, а его личное отношение недопустимым. В конце концов, я решил объясниться с ним не из личного чувства враждебности, а потому что ему удалось везде нажить врагов.
Чтобы показать Риббентропу, насколько ложны его представления о разведке, я сначала показал Лютеру, Гейдриху и Гиммлеру донесения — 70 процентов из них были сфальсифицированы, — которые я подготовил о правительстве Польши в изгнании в Лондоне. Их я передал в руки разведки министерства иностранных дел через своих зарубежных агентов. Четырнадцать дней спустя Риббентроп представил эти донесения Гитлеру как особо ценную информацию. Гитлер тогда провел с Риббентропом беседу наедине, которая продлилась более часа. Министр иностранных дел не сказал ни слова о результатах своего разговора, но два дня подряд он ужинал с Гиммлером и беседовал с ним об общих трудностях ведения разведки.
Наконец, настал день, когда я получил приказ явиться к Риббентропу. Я прибыл точно вовремя и был принят немедленно. В то время его кабинет находился в крыле бывшего Президентского дворца, хотя кабинеты его министерства оставались на Вильгельмштрассе. Помещение было обставлено точь-в-точь в стиле новой канцелярии Гитлера. В кабинете с огромным письменным столом и большими окнами было чрезмерное количество толстых ковров, ценных гобеленов и богато украшенных стульев, обтянутых шелком. Риббентроп, как обычно, стоял за своим письменным столом, сложив руки на груди. Он принял меня очень официально, и было ясно, что он хотел произвести на меня впечатление. Он говорил очень медленно и со значением, как будто он принимал меня в первый раз. Сказав несколько слов, он вышел из-за стола, торжественно протянул мне руку и предложил сесть. Затем он сел напротив меня и сказал: «Пожалуйста, давайте сразу же начнем. Я уже знаком с предметом, обсудить который вы пришли».
В первые полчаса его лицо оставалось совершенно невозмутимым. Он сосредоточенно слушал меня. Но когда я заговорил об организации различных отделов связи с другими министерствами, он резко прервал меня: «Вы же не хотите сказать, что собираетесь создавать разведки и для других департаментов?» Этим вопросом он ясно дал понять, что он просто не понимает, о чем я тут говорил. Я начал с самого начала и осторожно и медленно объяснил ему, что эти отделы связи необходимы, и если он обдумает этот вопрос, то поймет, насколько полезны они будут и министерству иностранных дел, и ему лично, потому что помимо вопросов контроля и власти связь этих отделов и мои личные связи с другими правительственными департаментами можно будет использовать для решения всевозможных вопросов, представляющих первостепенную важность для министерства иностранных дел. И всеми этими вопросами можно будет заниматься на нейтральной территории, так сказать, как важными вопросами разведки, а не вопросами, представляющими конфликт интересов различных департаментов. Если разведка сможет работать в тесном сотрудничестве с министерством иностранных дел, им обоим это будет выгодно, так как за этим будет стоять власть рейхсфюрера СС, и у меня не будет необходимости консультироваться с ним, Риббентропом, по всяким мелочам. Чтобы развеять подозрения Риббентропа в том, что это не маневр СС с целью проникнуть в министерство иностранных дел, я предложил, чтобы тот, кто станет руководителем разведки, был принят в штат министерства иностранных дел.
Риббентроп смотрел на меня в полном замешательстве. Он все еще не понимал, и чем дальше заходили мои объяснения, тем более он отдалялся от меня. Поэтому я решил сменить тактику. Я стал агрессивным и даже зашел так далеко, что рассказал ему о случаях, когда мы нарочно давали ему ложную информацию. Я напомнил ему о его разговоре с фюрером и в завершение прямо сказал, что разведка сейчас настолько сильна, что он уже не в состоянии нападать на нее. И если он не за нее, то я вынужден сделать вывод, что он против нее.
После этих слов он пришел в возбуждение и разгневался; он сказал, что не потерпит личных нападок, он всегда старался создать разумные рабочие отношения, но сейчас он вынужден признать, что мы отказываемся считать министерство иностранных дел независимым государственным департаментом. Тогда я принес свои официальные извинения и сказал, что, на мой взгляд, тот оборот, который принял наш с ним разговор, привел к определенному недопониманию, и если он придает ему какое-либо значение, то я готов представить ему свой план в письменном виде. С презрением на лице он сказал: «Благодарю, я обойдусь без него».
Затем я попытался вовлечь его в разговор, сказав, что, конечно, будет очень интересно услышать его идеи об организации и методах работы разведки. Он тут же расслабился и с широким жестом откинулся в кресле. Я понял, что неправильно вел беседу. Я не должен был начинать со своего собственного проекта, а должен был сначала попросить его рассказать о его планах. Я бессознательно ранил его тщеславие.
Его представления на обсуждаемую тему полностью отличались от моих. По его мнению, за границей должны работать не более десяти-двадцати отобранных агентов, которые должны иметь обширные финансовые средства и собирать свою информацию, главным образом сообразуясь со своей собственной оценкой. И будет вполне достаточно регулярно получать информацию, предоставляемую этими двадцатью агентами. Детали не важны в более широких вопросах внешней политики; значение имеют определенные базовые вопросы, и следует иметь возможность вовремя их предвидеть.
По его словам, он очень верил в меня лично — я чуть не упал со стула при этом, — и, что касается меня, он готов сделать все, что в его силах, чтобы упрочить мое положение. Фактически он готов в любое время взять меня в штат министерства иностранных дел. И там, помимо изучения мной общих вопросов, я мог бы взять на себя организацию небольшой разведывательной службы — такой, какую он себе представляет. Я еще раз объяснил ему, что тут дело не в конкретных людях, и это не касается меня лично, и я не могу согласиться с такой идеей. Я считал, что детали имеют самое решающее значение для разведки, и лишь путем научной и методической оценки поступающего в расставленные сети материала можно создавать реальную основу для политики. И это невозможно сделать на основе случайно полученной информации или опираясь на мнения десяти или двадцати агентов, какими бы талантливыми они ни были.
В этот момент у Риббентропа появился усталый вид, и разговор иссяк. Я заметил, что половина его лица и один глаз как-то обвисли. Спустя несколько дней я рассказал об этом доктору де Кринису, которого ранее не раз вызывали для консультаций к Риббентропу. По его мнению, у Риббентропа было какое-то серьезное функциональное расстройство, вероятно связанное с болезнью почек. Одна почка у него уже была удалена, и выработка гормонов была, вероятно, нарушена.
Я коротко и официально попрощался. Все мои иллюзии покинули меня. Я знал, что не могу согласиться с этим человеком никоим образом ни по какому вопросу. Он никогда не проявит понимание нужд или даже существования разведывательной службы.
Что Гитлер увидел в Риббентропе, для меня не имело объяснения. Вероятно, дело было в том, что, как и все вокруг него, Риббентроп принимал его указания с бюрократической точностью и выполнял их правильно. Так дошло до того, что проводимая им внешняя политика деградировала как бы до придатка к его собственной борьбе за власть. Казалось, его поведением руководит внутреннее ощущение его собственного несоответствия, хотя насколько основополагающей была эта его слабость или насколько она развилась в нем или почему — я так и не узнал. Это может во многом объяснить и его позицию, и действия. Например, как еще можно объяснить его ненависть к Великобритании? А его многословную и повелительную манеру поведения?
Эти тщеславие и узость мышления действительно шокировали меня. Они отчетливо показали причину ограниченности нашей внешней политики и ее, по сути, глупости. Между собой — он и Гитлер — они, очевидно, были готовы идти на все до безжалостного принесения в жертву, если понадобится, немецкого народа. Во время этого длинного разговора с Риббентропом я еще четко не понимал этого, хотя основа такой политики, вероятно, уже существовала. Но я интуитивно чувствовал что-то в этом роде, и мы оба с ним знали, что наши миры — разные.
С другой стороны, он не выбросил меня совершенно из головы. От его окружения я слышал, что он периодически спрашивал о моей предыдущей службе и иногда говорил что-нибудь вроде: «Фюрер прав, Шелленберг всего лишь декадентский адвокат, и однажды нам придется иметь с ним дело». Он даже отдал Лютеру распоряжение докладывать ему обо всех деталях нашего с ним сотрудничества и особенно отмечать, делаю ли я какие-нибудь непочтительные замечания в его адрес или о ведении внешней политики. Невозможно понять, как Гитлер в 1939 г. счел нужным провозгласить Риббентропа величайшим мастером ведения внешней политики Германии со времен Бисмарка.
Однажды в марте 1942 г. Янке пришел повидаться со мной после своего возвращения из поездки в Швейцарию.
Один из лидеров Индийского национального движения С. Чандра Бос, который в то время обладал значительным влиянием в Индии, находился в Берлине. Японцы пытались обхаживать Боса в своих целях, так что мне, разумеется, было интересно мнение Янке об этой ситуации. До сих пор изначально по предложению Гитлера Дальневосточное бюро AMT VI полагалось в основном на руководителя небольшой фракции в Индийском освободительном движении Сиди Хана, поставлявшего информацию об Индии. Но между Босом и Сиди Ханом, находившимся на тот момент в Риме, существовало бескомпромиссное соперничество.
Выдающийся ум Боса и его владение методами современной пропаганды произвели глубокое впечатление на Гиммлера, и поэтому мы рассматривали возможность переключиться на него. Одной из излюбленных идей Боса было создание Индийского легиона в составе немецкой армии, поэтому мы организовали для Боса аудиенцию у Гитлера, который в принципе согласился на формирование такого легиона. Но Бос был глубоко разочарован, потому что Гитлер подчеркнул, что в настоящий момент его не особенно интересует Индия и он предпочел бы предоставить Японии возможность следить за этой страной с политической и стратегической точек зрения. Однако если ему не изменит удача, если Южная Россия и Кавказ будут завоеваны и немецкая армия дойдет до Персии, то тогда — и только тогда — он будет готов обсуждать с Босом будущее Индии.
Когда я упомянул имя Боса в разговоре с Янке, он тут же предостерег меня, сказав, что Бос значительное время жил и учился в Москве и установил тесные отношения с Коминформом. Когда я сам имел дело с Босом, я время от времени сталкивался с признаками, указывавшими на влияние учений Москвы в том, как были диалектически разработаны вопросы и ответы в рамках правил.
По просьбе японцев Бос в 1943 г. был привезен в Японию на немецкой подводной лодке. После его отъезда из Берлина я не замедлил раскрыть свои опасения в отношении него японцам; однако они утверждали, что смогут хорошо использовать человека такого калибра у себя в Японии.
С Боса наш разговор переключился на дела моего департамента. Янке посоветовал мне забыть о тактике перехода через линию фронта и ведения разведывательной работы в районах боевых действий, которую я мог предоставить различным армейским группам, а вместо этого просачиваться как можно глубже во внутренние регионы России, где можно раздобыть гораздо больше ценной информации. Я заметил, что для этого потребуется большое количество быстрых транспортных самолетов для заброски агентов на парашютах либо высадки их в безлюдных местах, а так как ВВС выделяло нам мало самолетов, то это будет представлять серьезное затруднение. Здесь Янке сменил тему. Мы уже собирались обсудить отношения между Японией и Россией, когда он внезапно прервал разговор: «Здесь неспокойно. Почему бы вам не запереть здесь все и не уехать на выходные, чтобы побездельничать?»
Эта идея мне понравилась, и я поехал в его имение, расположенное на прибрежной Померанской равнине. Здесь были замечательные леса и озера, полные рыбы. После прекрасного ужина мы засиживались за бутылкой хорошего красного вина допоздна, обсуждая проблемы нашей работы. Янке предложил так провести выходные не ради моего здоровья, а чтобы гарантировать максимальное уединение, чтобы обсудить информацию, которую он получил с Востока.
Янке узнал, что японцы намереваются предпринять попытку добиться компромиссного мира между Германией и Советским Союзом. Кабинет министров Японии получил от своей разведки обширную и устрашающую информацию о реальном военном потенциале России. Было несомненно, что вскоре русские армии станут достаточно сильными, чтобы не только остановить немецкое наступление, но и отбросить нас назад по всему фронту. К зиме 1942/43 г. промышленность России сможет производить ошеломляющее количество вооружений. Партизанская война в немецком тылу резко усилится, что свяжет большое количество немецких войск и серьезно подорвет наши длинные линии снабжения.
Японцы боялись, что в конечном итоге Германия растратит всю свою военную силу в безнадежной войне. Ввиду колебаний западных союзников в отношении активной поддержки России путем открытия второго фронта компромиссный мир со Сталиным все еще был реально возможен. По словам Янке, руководство Японии единогласно придерживалось этой точки зрения, так что обращение к Германии напрямую или косвенно было вполне вероятным.
Мы долго обсуждали эту проблему. Янке считал, что главным противником такого решения будет Риббентроп, который из-за узости своего мышления не сможет понять ситуацию. Гиммлер находился под слишком сильным влиянием Гитлера, чтобы действовать независимо, и имел путаный образ мыслей. Геринг уже не имел влияния; его звезда закатилась после неудачного воздушного нападения на Великобританию. С того времени Геринг, похоже, почти утратил интерес к крупным военным событиям. Многие приписывали это его возрастающей зависимости от морфия, а кто-то — его чрезмерному и все более нездоровому пристрастию к роскошной жизни.
В это время Гиммлер отправил меня к Герингу в его прекрасный дом на севере Берлина — он носил название Каринхалле по имени его первой жены, — чтобы я сообщил ему о предложении включить Научно-исследовательское учреждение Геринга в Департамент VI. Это учреждение было построено Герингом с помощью военно-морских специалистов для ведения телефонного и радионаблюдения, включая радиоперехват и подслушивание. Каждый телефонный звонок на территории Германии и оккупированных ею европейских территориях можно было прослушать, и зачастую они давали богатый урожай ценной информации. Все междугородние и международные разговоры Гитлера прослушивались и записывались и в случае необходимости передавались в соответствующие правительственные департаменты для ссылок или принятия действий. Однажды цифра объема производства в Германии вооружений, упомянутая Гитлером в разговоре с Муссолини, вызвала большую неразбериху, потому что сам Гитлер получил неправильную информацию.
Когда я приехал в Каринхалле, мне пришлось какое-то время ждать в прихожей. Это было просторное, устланное мягкими коврами помещение, которое своими балками из темного дуба и тяжелой старой мебелью напомнило мне древний храм. После получасового ожидания одна из больших створчатых дверей распахнулась, и вышел рейхсмаршал с маршальским жезлом в руке, одетый, как знатный древний римлянин, в тогу, сандалии и т. д. На секунду мне показалось, что передо мной император Нерон.
Геринг дружелюбно улыбнулся и предложил мне пройти за ним в соседнюю комнату. Он махнул мне в сторону огромного кресла, а сам уселся за небольшим столиком, на котором стояли хрустальный кубок с жемчужинами и античными украшениями. Пока я делал свое сообщение, он перебирал украшения, как будто был в трансе. Когда я закончил, он сказал лишь: «Хорошо, я переговорю об этом с Гиммлером».
Спустя неделю Гиммлер все еще не получил от него никаких вестей и был от этого в ярости. Он гневался на меня, а потом на Геринга, «этого короля черных рынков», как он обычно называл его. (К концу 1943 г. Геринг утратил все остатки власти и лишился уважения.)
Так, уже в 1942 г. единственным человеком, который мог проявить какой-либо интерес к заключению компромиссного мира, был Гейдрих, которого Янке считал одним из выдающихся умов в кругу этих государственных деятелей. Но Гейдрих был настолько занят протекторатом, что было сомнительно, чтобы он один смог оказать решающее влияние на Гитлера. Янке настойчиво предупреждал меня не говорить Борману на этом этапе ни о предложении японцев, ни о посредничестве. По его мнению, Борман был неизвестной величиной и опасным наперсником. Гейдрих благосклонно относился к этой идее, однако на деле тактично предложил этот вопрос на обсуждение Гитлеру, но без какого-либо результата.
Спустя четыре недели — в апреле 1942 г. — Риббентроп уведомил Гитлера о попытке японцев установить контакт с нами через военно-морского атташе Германии в Токио. Гейдрих по телефону предупредил меня, что Гитлеру, возможно, даже захочется поговорить с Янке, с которым он был лично знаком. Но в конце мая Гейдрих сказал мне, что Риббентроп, в конце концов, взял верх, и предложения агентов в Токио были официально отвергнуты немецким военно-морским атташе.
Янке настаивал на том, чтобы теперь я приложил особые усилия к тому, чтобы добиться поддержки Гиммлера, а он повлиял бы на фюрера. Если Гитлер действительно большой государственный деятель, он поймет, что почетный мир с Россией жизненно необходим, но его следует убедить в том, что для Германии не будет никакой потери престижа.
Японцы действительно не оставили своих попыток и в июне 1942 г. попробовали еще раз. На этот раз Генеральный штаб сухопутных сил связался с военным атташе Германии в Токио и предложил, чтобы японская комиссия под руководством армейского генерала прилетела в Германию в немецком самолете дальней авиации для обсуждения вопросов координации гражданской и военной политики. К сожалению, они не скрывали, что будет обсуждаться и вопрос компромиссного мира с Россией. Риббентропу удалось очень эффективно торпедировать их усилия. Японская армия действовала независимо от своего правительства. Риббентроп заподозрил это и немедленно проинформировал об этом японского посла. Это вызвало некоторые трения между правительством в Токио и их Генеральным штабом. Японская армия могла интерпретировать такое поведение министра иностранных дел Германии лишь как официальный категорический отказ, и японцы с негодованием отозвали свое предложение.
После нашего поражения под Сталинградом японцы снова повторили свое предложение немедленно выступить посредниками — на этот раз через своего министра иностранных дел Сигэмицу. Гитлер в своем упрямом фанатизме резко отверг это предложение.
Позднее — в 1944 г. — у меня произошел длинный разговор с контр-адмиралом Кодзимой. Он командовал японским боевым крейсером при нападении на Сингапур, был награжден и получил повышение за исключительную храбрость. Он рассказал мне, что прибыл в Германию на подводной лодке в 1943 г. со спецзаданием изучить ситуацию и уговорить фюрера начать мирные переговоры с Россией. Это предложение встретило категорический отказ. Конечно, когда я беседовал с ним в конце 1944 г., шанс для заключения такого мира был уже упущен.
Второй проблемой, которую я обсуждал с Янке во время тех выходных, была его работа с китайской разведкой. Центры китайской разведывательной службы в то время располагались в Берне, Виши, Лондоне, Стокгольме и Москве. Главные связи Янке находились в Берне и Виши. В то время там находился китайский дипломат — значимый представитель китайской разведывательной службы, который был очень близким знакомым Янке. Он сказал Янке, что влиятельные круги при генералиссимусе Чан Кайши считают, что в Германии есть группы, сочувствующие Китаю, которые в состоянии повлиять на руководителей Германии в плане заключения компромиссного мира между Японией и Китаем. Здесь была интересная ситуация: с одной стороны, Япония в тисках борьбы с Америкой пыталась действовать в качестве миротворца между Россией и Германией; с другой стороны, китайцы пытались уговорить Германию выступить миротворцем между ними и японцами. Китайцы не хотели обсуждать подробности на тот момент; они хотели сначала посмотреть, благосклонно ли отреагируют японцы на эту идею.
Это был политический аспект вопроса. Но в нем был и разведывательный аспект. В обмен на наше посредничество китайцы были готовы вступить в сотрудничество с нашей разведслужбой. Разумеется, это было очень важное предложение, которое привело меня в восторг, равно как и его политический аспект. Я знал, что у китайской разведки есть широкие возможности, и следует помнить, что у них был свободный доступ и на Даунинг-стрит, и в Кремль.
Мы с Янке подробно обсудили это предложение. Я боялся — и Янке со мной согласился, — что почти наверняка отказ от предложения японцев стать посредниками между нами и Россией крайне затруднит выдвижение китайского плана. Я уверил Янке, что окажу ему помощь, и составил подробную памятную записку, которую Гейдрих положил перед Гиммлером. После этого Гейдриху и Гиммлеру потребовались четырнадцать дней, чтобы решить, как лучше подойти с этим к Гитлеру. С самого начала они договорились, что Риббентроп должен быть полностью отстранен от этого. Гиммлер сам доложил Гитлеру об этой ситуации, и тот уделил обоим вопросам значительное внимание, хотя его первой реакцией на предложение японцев был негодующий отказ.
Попытку китайцев он счел очень интересной. Он не сомневался, что Чан Кайши был искренен, но испытывал сомнения относительно реакции японцев. Он заметил, что все будет зависеть от практических предложений и подробных условий. И все же это показало, что Гитлер серьезно заинтересован, когда через Гиммлера он приказал мне подготовить доклад о доле общего военного потенциала Японии, задействованной в Китае. Гиммлер получил от Гитлера разрешение независимо рассмотреть предложения китайцев, потому что, как он умно отметил, на настоящем этапе это в основном вопрос, касающийся двух разведок, и таким он и должен оставаться. Гиммлеру удалось исключить Риббентропа из этого дела.
Однако восемь дней спустя Гитлер передумал. Предложение китайцев и предложение японцев о посредничестве в переговорах с Россией следовало рассматривать как два аспекта одной и той же проблемы. В обоих случаях, несомненно, разведка должна была продолжать играть главную роль. Но он не хотел оставлять Риббентропа за скобками, так что контакты с министром иностранных дел пришлось поддерживать. Он уже попросил Риббентропа обсудить предложение Китая с послом Японии в Берлине Осимой — его большим другом.
Тем временем японцы уже объявили о своей готовности вступить в переговоры по Китаю. Однако, как мы и предвидели, они потребовали более определенных предложений. По этой причине Янке снова поехал в Швейцарию. Казалось, он делал это неохотно, не желая, чтобы все выглядело так, будто он имеет какое-то отношение к этому делу. Поэтому это была как бы деловая поездка по поручению крупной аргентинской зерновой фирмы.
Пока Янке находился в Швейцарии, я получил потрясшее меня разведывательное донесение. Оно было на тридцати страницах, на которых были усердно собраны доказательства того, что Янке являлся британским агентом высокого уровня. Реальной целью его поездки в Швейцарию было получение новых указаний.
Я немедленно отдал распоряжение о ведении самой тщательной слежки за Янке и его перемещениями в Швейцарии. Однако ничего необычного выявлено не было, и его последующая работа в разведке не продемонстрировала ни малейших признаков, которые можно было бы счесть подозрительными. Тогда я не передал это донесение вышестоящему начальству, так как решил, что, даже если в нем изложена правда, я буду продолжать использовать Янке в качестве агента. В конце концов, я отдал это донесение самому Янке. Пока он читал его, я внимательно наблюдал за его реакцией и выражением лица. Я знал его настолько хорошо, что малейшее проявление вины не смогло бы ускользнуть от меня, но его поведение оставалось совершенно естественным. Едва ли его можно было объяснить, сказав, что у него исключительно крепкие нервы.
Янке поблагодарил меня, как мне показалось, довольно загадочно. «Человек в вашем положении, в конце концов, всего лишь человек, — сказал он. — Никто не может знать, что в сердце у другого человека. В вашей ситуации вам в одиночку приходится сталкиваться с проблемами, которые всецело являются вашими собственными проблемами. Вся ваша жизнь заставила вас быть постоянно подозрительным, но я полагаю, что вы достаточно зрелый мужчина, чтобы преодолеть это. То, что важно, — это настоящий характер человека, — и тут вы можете доверять своей интуиции».
Он вернулся из Швейцарии удивительно быстро, явно разочарованный результатами своей миссии. Предложения китайцев включали полный вывод японских войск и разблокирование китайских портов. Однако в портах японцам будут предоставлены определенные договорные права, и я подумал, что эти требования зашли довольно далеко. Но даже если они своей целью имели тактику торга, я все равно считал, что китайцы поставили перед собой непосильную задачу, и мы значительно понизили планку их требований.
Дискуссии Риббентропа с японцами затягивались. Янке настаивал на их ускорении, и я пытался поторопить Гиммлера и Риббентропа. Наконец в июне 1942 г. японцы вручили нам ряд вопросов для прояснения. На часть из них Янке по поручению китайцев сумел ответить очень быстро; остальные должен был прояснить сам Чан Кайши. Так как было слишком трудно общаться с Китаем на такие сложные темы по радио, было решено отправить туда специального посланника. Мне удалось поддерживать интерес японцев до середины сентября, главным образом благодаря тому, что повторял старые аргументы. Сообщения, которые тем временем приходили из Китая, не содержали никакой информации о деталях. Янке был уверен, что курьер из Китая, который был в пути, привезет дальнейшие подробности и новые полномочия.
Однако в сентябре 1942 г., несмотря на все наши усилия выиграть еще время, японцы внезапно заявили о своей дальнейшей незаинтересованности в этом деле. Все наши попытки поддерживать переговоры не принесли результатов. Дверь закрылась. Мне не были ясны причины этого, но в конце концов я пришел к выводу, что вмешался Генеральный штаб Японии, который в тот момент решил начать новое наступление, которое свяжет их территорию вокруг Ханькоу с Индокитаем. Это наступление началось еще до конца года.
Несмотря на впечатляющие успехи наших армий на Южном фронте, к лету 1942 г. тем, кому были известны факты, стали очевидны все возрастающие трудности. Во-первых, мы были сильно удивлены качеством, а еще больше численностью русской бронетанковой техники. Во-вторых, сопротивление в тылу немецких войск представляло собой уже не единичные действия отдельных подразделений, а превратилось в хорошо организованную войну, которая отвлекала на себя силы безопасности, крайне необходимые в других местах.
Гиммлер и Гейдрих оказывали на меня сильное давление, требуя больше разведданных о России, так как имевшегося материала было недостаточно. Надо сказать, что недостаточно было донесений не только о политической ситуации, но и об объемах военного производства русских. Растущее давление партизанской войны и серьезные разрушения коммуникаций лишь обнажали нашу неспособность реагировать, к чему неизбежно было очень настойчиво привлечено внимание фюрера.
Произошли несколько довольно жарких дискуссий с Гейдрихом, а позднее с Гиммлером, так как наша разведывательная работа была не такой широкой или успешной, как того требовала военная ситуация. Гиммлер хотел точно знать, почему наши разведдонесения о Советском Союзе такие неадекватные. Он снова напомнил мне слова фюрера: «Мы должны покончить с русскими раньше других». Я сказал ему, что причина в том, что мне не была оказана достаточная помощь ни материалами, ни людьми. Было недостаточно, чтобы кадровики сказали, что приписали мне столько-то сотен человек. Цифры сами по себе мало значили с учетом задачи обучить массы иностранных граждан, лингвистов и специалистов; и нехватка технического оборудования также была довольно серьезной. Как можно было ожидать чего-то другого? Не было достаточной подготовки, и невозможно было вдруг восполнить отставание на несколько лет. Наша берлинская информационная сеть с филиалами в Швеции, Финляндии, на Балканах и в Турции работала на максимальной скорости, но не давала нам ничего похожего на достаточно четкую картину для долгосрочного планирования.
Меня попросили сделать особый акцент на ведении разведывательной работы непосредственно по ту сторону линии фронта, но не принимались в расчет те трудности, с которыми такая работа была бы сопряжена. Наш персонал не соответствовал требованиям ни по численности, ни по качеству, а постепенному и непрерывному совершенствованию нашей работы постоянно мешали поспешные и противоречивые приказы сверху. С другой стороны, нам приходилось принимать в расчет обстоятельную и непрекращающуюся контрразведывательную работу русской секретной службы.
Разведывательная работа против России была поделена между тремя отделами. Задачей I отдела было собирать и координировать всю информацию, поставляемую нашими агентами, работающими постоянно в зарубежных странах. Мы стремились раздобыть как можно больше информации как секретной, так и открытой. Открытая информация включала газетные публикации, официальную статистику, книги и др. Эта информация была нужна главным образом как основа для достижения долговременных целей, а персоналу, который занимался ею, требовалась высокая интеллектуальная квалификация. Эти люди должны были быть всех национальностей и поэтому должны были приниматься на работу независимо от расы, религии и т. д. Для организации такой работы информационные центры во всех европейских столицах создавались на схожих принципах по образу и подобию центральной конторы в Берлине.
Через один из таких центров, о существовании которого было известно лишь трем людям в центральном управлении, у нашей разведки имелась прямая связь с двумя офицерами Генерального штаба маршала Рокоссовского. Было интересно, что оба они выражали сомнения в верности Рокоссовского Сталину. Этот генерал — бывший царский офицер провел несколько лет в Сибири.
Позднее, когда я принял на себя руководство военной разведкой адмирала Канариса, был добавлен еще один важный разведывательный центр. Его возглавил немецкий еврей, который руководил им совершенно уникальным образом. В его штате было два человека, и вся работа в этом центре была механизирована. Его информационная сеть охватывала различные страны и проникла во все слои общества. Он отправлял быстрые и точные донесения от руководящего состава русской армии, которым придавали особое значение в оценочном подразделении нашего Высшего командования сухопутных сил. Работа этого человека была поистине мастерской. В его донесениях сообщалось о широкомасштабных стратегических планах и деталях передвижений войск — в некоторых случаях до уровня дивизий. Его сообщения обычно приходили на две или три недели раньше событий, так что наши начальники могли принять должные контрмеры или, я бы сказал, могли бы делать это, если бы Гитлер больше внимания уделял этой информации.
Мне приходилось драться как лев, чтобы уберечь этого ценного помощника от Мюллера, а также зависти и интриг в моем собственном департаменте и ВВС. Существовала группа, прятавшаяся за спинами Кальтенбруннера и Мюллера, решившая убрать с дороги «этого еврея». Не только еврейское происхождение этого человека использовалось в качестве предлога для того, чтобы избавиться от него, но и его враги самым вероломным образом пытались доказать, что он вовлечен в долгосрочную дезинформационную игру в пользу русской разведки. Предполагалось, что уже долгое время русские намеренно снабжали нас точными данными, чтобы ввести нас в заблуждение, подсунув ложную информацию в решающий момент.
Наш II отдел отвечал за операцию «Цеппелин». Главной целью этой операции была заброска множества русских военнопленных с парашютом в глубокий тыл советской территории. Они получали статус немецких солдат, носили военную форму вермахта; им давали самую лучшую еду, чистые помещения для проживания, показывали учебные фильмы и возили по Германии. Тем временем люди, отвечавшие за их подготовку, при помощи информаторов имели возможность выяснить их реальные настроения: хотят ли они только пользоваться преимуществами своего положения; действительно ли они пошли против террора сталинской системы или, раздираемые внутренним конфликтом, они мечутся между двух идеологий — нацизмом и сталинизмом.
После обучения и экипировки их отправляли на Восточный фронт собирать информацию и внедряться в русские партизанские отряды, ведь главной задачей операции «Цеппелин» было противостоять последствиям партизанской войны. Ввиду обширных территорий, вовлеченных в партизанскую войну, и независимо от неизбежных высоких потерь должны были быть подготовлены специальные формирования для выполнения определенных разведывательных заданий, включая установление контактов с кругами немецких эмигрантов в России.
Для выполнения этого плана были созданы три подразделения — «Юг», «Центр» и «Север», в задачи которых входили: диверсии, политическая подрывная работа и сбор информации. Они должны были быть заброшены в тыл русских вдоль всей протяженности Восточного фронта специальными эскадрильями люфтваффе. Их главными средствами связи были: система связных через линию фронта и тайные сеансы радиосвязи.
Большинство агентов были заброшены в места, где они могли укрыться у друзей. У некоторых из них в экипировку входили велосипеды, в педальный механизм которых были встроены радиопередатчики и батареи к ним, чтобы работа педалей обеспечивала незаметную и ровную радиопередачу.
В одном случае агенту удалось добраться до Владивостока на российском войсковом транспорте. Там он вел наблюдения и отсылал подробные сообщения об определенных передвижениях войск.
Огромные размеры территории России давали возможность нашим агентам перемещаться без помех иногда месяцами, хотя в конечном счете большинство из них были схвачены НКВД, который — когда появлялась такая необходимость — мог мобилизовать целую дивизию у линии фронта или партизанские отряды в тылу, чтобы выследить наших агентов.
Операция «Цеппелин» уже шла полным ходом, но мои объяснения связанных с ней трудностей всегда встречали дежурный ответ: «Все это очень интересно, но ваше задание остается прежним — поставлять фюреру информацию». Колоссальный недостаток подготовки, обученного персонала и специальной экипировки совершенно упускался из виду.
Гитлеру нужна была точная информация об организации русских партизанских отрядов, их структуре и каналах командования, а также подробностях полученных ими заданий. Поэтому я отдал этому делу приоритет и планировал выдать специальные задания во время моих запланированных поездок в Швецию и Норвегию.
Я разработал определенную теорию партизанской войны, которую сначала предложил на обсуждение Гейдриху, а потом Гиммлеру: чтобы преуспеть, каждая партизанская война, каждое растущее и активное движение Сопротивления должны иметь идею или идеал, которые объединяют партизан или членов движения. Эта идея должна быть достаточно сильной, чтобы пробуждать и постоянно подпитывать энергию и решимость партизан. Подготовка и высочайшие качества руководителей, разумеется, необходимы для систематического ведения партизанской войны, но решающим фактором всегда остается боевой дух отдельных людей. Я искал решение этой проблемы в ходе множества ночных дискуссий с русскими офицерами, а также нашими русскими агентами в Институте Ванзее. Мне стало ясно, что Сталин и другие советские руководители систематически культивировали в своих партизанских отрядах такую форму войны, которая играла на жестокости, с которой велась борьба с обеих сторон.
Русские использовали жесткость, с которой немцы вели войну, как идеологическую основу для ведения своих партизанских действий. Так называемый Kommissar-Befehl (приказ расстреливать всех комиссаров), высказывания немецкой пропаганды о русских как недочеловеках, массовые расстрелы, проводимые Einsatzgruppen — специальными подразделениями, действующими в составе армии, в зоне и за зоной боевых действий, — все это было аргументами, психологически эффективными для пробуждения духа жестокого сопротивления среди партизан.
Мои русские советчики полагали, что на самом деле Сталин приветствовал эту жестокость немцев, и донесения о ее обоснованности, как я был практически уверен, подкрепляли эту теорию. Один из них утверждал, что самой важной целью партизанской войны была безжалостность сама по себе, что оправдано было все, что заставит население поддерживать эту борьбу. Совершенные жестокости всегда должны быть приписаны немецким захватчикам, чтобы колеблющееся население было вынуждено — а так оно и было — оказывать активное сопротивление. Если из-за интересов русских нужно было наказать ненадежные элементы, то это должно было быть сделано таким образом, чтобы наказание казалось исходившим от немцев. Тогда остальное население с большей готовностью будет поддерживать партизанскую борьбу.
В другом донесении были изложены специальные указания НКВД о том, как следует поддерживать партизанские отряды. В НКВД было принято решение заслать некоторых своих самых лучших и надежных агентов в качестве советников и информаторов в немецкую армию и административные органы. Помимо поддержания тесной связи с партизанскими отрядами, их задачей было путем отправки ложной или точной информации ловко влиять на немецкие оккупационные власти и побуждать их принимать жестокие меры против определенных слоев населения, таких как евреи и кулаки. Казни, ликвидации и депортации были, разумеется, всякий раз представлены как зверства, сознательно совершенные немцами против русского народа. Это была поистине дьявольская программа, разработанная, по-видимому, русскими руководителями государства, и ее последствия были не менее жестокими, чем меры, принимаемые немцами.
Гитлер и Гейдрих не поверили, что русские руководители имели время или были способны разработать такие сложные ходы. Я сказал им, что моя точка зрения основана на поступивших донесениях и профессиональных мнениях моих советников. Более того, я добавил, что русские руководители, по-видимому, обладают гораздо лучшим знанием своего собственного народа, чем мы, обманутые своей собственной пропагандой, создавшей русских «недочеловеков». За такие слова я получил хорошую взбучку и на какое-то время вынужден был прикусить язык.
Позднее я снова поднял этот вопрос, но на этот раз с большей осторожностью. Я предложил, что необходимо дать русским военнопленным, работающим на нас, идеал, ради которого стоит рисковать своей жизнью. Национал-социализм для этого не подходил; его идеалы были им чужды. Очевидным вариантом была бы надежда на возможную автономию. Но это никого не заинтересовало. Продолжалась прежняя политика: русских одевали в военную форму и предоставляли им лучшие условия жизни. Им давали медали и читали лекции о высоком уровне жизни в Германии и эффективной организации немецкого государства. С некоторыми из них эта политика давала результаты, но большинству было нужно что-то, что больше подходило бы русскому характеру, удовлетворяло бы их вечное стремление к независимости.
Позднее у меня появилась возможность более открыто разговаривать с Гиммлером об этих проблемах. К концу 1942 г. он стал гораздо более восприимчив, но из-за своих основных предрассудков в отношении всех вопросов, касавшихся Востока, я едва ли мог надеяться получить его окончательное согласие. На него слишком сильное влияние оказывали идеи, которые Гитлер внушил ему за последние двадцать лет. Я очень рано отказался обсуждать этот вопрос с Гейдрихом. Он открыто раскрыл мне образ своих мыслей, когда сказал: «Будьте осторожны, чтобы однажды не получить медаль от Сталина». Это было явное предупреждение о том, что он хочет, чтобы в пропагандистской работе среди русских военнопленных использовались чисто национал-социалистические идеи.
У меня было несколько интересных дискуссий с двумя представителями русской армии — офицером Генерального штаба и сержантом. Оба они были из Москвы; один был профессиональным офицером, другой в гражданской жизни был инженером-гидравликом. Они были взяты в плен в Брянске в августе 1941 г. и прошли несколько этапов нашей обучающей программы. Оба оказались людьми с широкими взглядами, умными и надежными и поэтому были включены в специальный консультативный совет операции «Цеппелин» в Берлине и поселены в квартирах, как обычные гражданские лица. Там я навещал их вместе с начальником отдела — балтийским немцем, хорошо образованным человеком, который был отличным переводчиком и уже провел с ними много бесед и дискуссий. При его посредничестве произошел живой и интересный разговор, которому способствовала выпивка, захваченная нами с собой.
Между этими двумя русскими был разительный контраст. Офицер был опытным полемистом и убежденным сталинистом. Второй русский находился лишь под умеренным влиянием режима и признавал его недостатки со здоровым реализмом. Оба они были твердо убеждены, что Россия выиграет войну. Эта убежденность возникла не под влиянием пропаганды, которой они подвергались, а была фундаментальной верой. Каждый из них основывал свою убежденность на разных умозаключениях. У офицера она была основана на вере в превосходство Сталина как вождя и силу русской армии. Другой мужчина, который мыслил более примитивными категориями, просто сказал: «Вы, немцы, никогда не сможете победить русский народ и преодолеть просторы России. Даже если вы дадите различным советским народам независимость, это будет лишь временной мерой — шагом к неизбежному развитию коммунизма». Он также сказал, что по России катится волна национального самосознания; возродились такие спектакли, как «Кутузов», «Жизнь за царя» и «Князь Игорь», и с огромным успехом проходят в Москве. Во всех из них агрессор после первоначальных крупных успехов терпит поражение от все превосходящей храбрости русского народа и благодаря огромной протяженности самой России.
Офицер говорил о том, что слышал в разговоре между командирами Красной армии. По их словам, Сталин был готов принести в жертву двадцать-тридцать миллионов человек, чтобы затянуть врага вглубь страны. Это постепенно притупит силу немецкого наступления, и последние решающие сражения будут проходить на территории, выбранной русскими, в условиях суровой русской зимы. Одни лишь пути снабжения съедят огромное количество немецких материальных ресурсов и будут весьма уязвимы для действий партизан. При отступлении русские не позволят ни единому заводу, машине или канистре с бензином попасть в руки врага. Затем, ослабленные силами природы, успехами русских и принимаемыми ими контрмерами, немцы будут внезапно разгромлены в новом, хорошо подготовленном контрнаступлении.
После этого разговора я хорошенько задумался. На меня большое впечатление произвела простая манера изложения этими двумя людьми своих точек зрения, которые, должен признаться, звучали как вполне выполнимые.
Я сообщил об этом разговоре Гейдриху, но добавил, разумеется, что было нелегко следить за их рассуждениями. Наши военные успехи были настолько колоссальными, что я представить себе не мог, как российское государство и народ смогут осуществить такую серьезную реорганизацию, которая им необходима. Были, конечно, некоторые сомнения в том, есть ли у Сталина военный промышленный потенциал для осуществления такого плана, хотя мы не должны забывать, что наши ВВС еще не наносили авиаудары по промышленным регионам в глубине территорий к западу и востоку от Урала.
Гейдрих обсудил этот вопрос с Гиммлером и попросил составить письменный отчет, чтобы показать его Гитлеру. Три недели спустя Гейдрих возвратил мне мой отчет и сказал, что фюрер счел его полной чепухой. Я осторожно заметил: «Не могу сказать, что я полностью разделяю это мнение», но добавил, что в настоящий момент мы не должны рисковать обжечься на чем-либо.
Если бы нам выделялось достаточное количество самолетов, у нас была бы возможность наносить очень тяжелые удары по русской промышленности. Подготовительные планы для таких действий были составлены, и мы провели испытания снаряда «Фау-1», доставленного до района цели дальним бомбардировщиком с так называемым «пилотом-самоубийцей», который должен был направить его прямо на цель. Многие такие пилоты уже ожидали своей очереди на выполнение такой миссии. Их удары должны были быть нанесены по промышленным комбинатам в Куйбышевском, Челябинском и Магнитогорском районах и Донецкому бассейну.
Эти промышленные центры были выбраны с помощью опытных специалистов, которые тщательно проанализировали характер производства на каждом предприятии и его местонахождение. Удары были нацелены главным образом на центральные электростанции, трансформаторные станции и доменные печи. Однако все эти хорошо продуманные планы сорвались из-за недостатка средств ВВС. Мы смогли совершить лишь небольшие налеты, в результате которых были взорваны несколько трансформаторов высокого напряжения, важные электрические опоры и т. д. Но это, разумеется, были всего лишь булавочные уколы, которые не возымели реального действия, за исключением того, что связали определенные силы НКВД. Это никак не повлияло на численность русских армий на передовой.
Другие планы включали выброску с парашютами батальонов специально обученных русских под командованием балтийских немцев из СС в нескольких больших и изолированных русских трудовых лагерях. Они должны были подавить сопротивление охраны и освободить заключенных, численность которых в некоторых случаях доходила до двадцати или более тысяч человек, а затем помочь им добраться до населенных районов. Помимо того что для русских была бы потеряна трудовая армия, это оказало бы на население сильное пропагандистское воздействие.
Подготовка к одной из таких акций дошла до того, что мы установили контакт с заключенными одного такого трудового лагеря. Однако наши ВВС нас снова подвели. Они, разумеется, были готовы, но им помешали нехватка материалов и задержки в программе авиастроительства. Позднее мы использовали людей, которые были обучены выполнять задания в тылу русских войск, где они сумели организовать возвращение серьезно раненных солдат и даже небольших групп военнослужащих, оказавшихся в изоляции.
Ценную психологическую поддержку нам тайно оказывала так называемая армия Власова, на знамени которой было написано «Русская освободительная армия». Существовало секретное соглашение между нами и генералом Власовым, дезертировавшим из русской армии, и его штабом, которое давало ему право создать свою собственную разведку в Советском Союзе при условии, что любая полученная им информация становилась бы доступной и мне. Такая форма сотрудничества мне прекрасно подходила. Конечно, теперь наши русские коллеги руководствовались совершенно другими идеями, когда они воевали за свою свободу и новую Россию, и в этом им не препятствовали никакие вмешательства Германии.
Отказ Гитлера и Гиммлера признавать генерала Власова до самого конца и использовать его солдат до этого момента был главной ошибкой, в основе которой лежали высокомерная решимость не давать автономии даже самой маленькой группе населения и огромный страх того, что Власов, возможно, не до конца искренен и может открыть важный сектор фронта для прорыва русских. Был также еще и страх организованного сопротивления в Германии, так как ввиду такого огромного количества иностранной рабочей силы, особенно миллионов советских русских, работавших в рейхе, такая возможность не должна была быть оставлена без внимания. Эта ситуация была излюбленным коньком Мюллера. Он указывал на нее как на растущую опасность, которая лишает его возможности гарантировать спокойствие на промышленных предприятиях. Сомнения в надежности Власова на самом деле никак не влияли на это, так как имелись широкие возможности использовать его армию на таком участке фронта, где к ней могли быть приданы немецкие подразделения в качестве меры предосторожности от его измены.
А по вопросу о том, кто может претендовать на роль начальства над ним и его армией, возник неприятный конфликт, над которым Власов, наверное, посмеялся. В какой-то момент на это право претендовали сухопутные войска, потом министерство восточных оккупированных территорий Розенберга, Гиммлер, и, наконец, как бы удивительно это ни казалось, с таким притязанием выступил Риббентроп. Лучше всего было бы посадить всех этих господ на казацких коней и послать их в бой во главе армии Власова. Это решило бы проблему раз и навсегда.
После психологической и идеологической подготовки добровольцев началась их практическая подготовка, в которой особое внимание уделялось их обучению работе на радиопередатчике. Ввиду их большого числа и нехватки обучающего персонала обучение приходилось проводить с привлечением военной дисциплины, а так как все добровольцы должны были все время носить клички, то происходила большая путаница.
Разумеется, НКВД удалось нанести нам немалые потери. Что еще хуже, он начал засылать своих собственных людей через линию фронта с целью проникновения в состав участников операции «Цеппелин» и подрыва ее изнутри.
Для отправки агентов в Россию по воздуху в наше распоряжение была отдана эскадрилья боевых самолетов, но военный и политический отделы разведслужбы, которые в то время еще работали порознь, а зачастую еще и с противоположными целями, вынуждены были делить между собой ограниченное число самолетов и весьма ограниченные запасы топлива. Как следствие, отправка агентов с различными заданиями все больше и больше отставала от графика. Ничто не действует разрушительнее на нервы агентов и их боевой дух, чем слишком долгое ожидание отправки на задание. Поэтому мы объединили агентов, ожидавших отправки, в боевое подразделение под названием «Дружина», которое должно было поддерживать безопасность за линией фронта и в случае необходимости вступать в бой с партизанскими отрядами. Командовал «Дружиной» русский полковник Родионов, известный как Жиль, с которым я уже провел беседу.
Теперь в результате дальнейших бесед с ним я начал ощущать, что его изначальное неприятие сталинской системы начало претерпевать некоторое изменение. Он считал катастрофой то, как обращаются немцы с русским населением и русскими военнопленными. Это было именно то, против чего я так тщетно протестовал. С другой стороны, я должен был защищать точку зрения Гиммлера. Я сказал Жилю, чтобы он не забывал, что ведение войны и применяемые методы становятся более жесткими и безжалостными с обеих сторон. Если рассматривать партизанскую войну, то весьма сомнительно, что русские не виновны в таких же или даже более серьезных преступлениях, что и немцы. В ответ он напомнил мне о нашей пропаганде о русских «недочеловеках». Я ему сказал, что это он сам выбрал слово «пропаганда» — в военное время трудно провести четкие границы морали. Я был убежден, что белорусы, украинцы, грузины, азербайджанцы, туркмены и другие национальные меньшинства поймут эти лозунги как просто выражение военной пропаганды.
Когда мы начали терпеть в России неудачи, это, безусловно, стало затруднять нашу разведывательную работу. В то же время определенные сложности возникли в управлении «Дружиной». И наконец, несмотря на мои неоднократные предупреждения, случилось то, чего я так боялся: «Дружина» в очередной раз была использована в безжалостной «проверке» партизанской деревни. При конвоировании длинной колонны пленных партизан, направлявшейся в концентрационный лагерь за линией фронта, полковник Родионов приказал своим людям напасть на сопровождавший их отряд СС. Захватив немцев врасплох, русские перебили их самым чудовищным образом. Люди, которые изначально искренне сотрудничали с нами, постепенно стали нашими злейшими врагами. Родионов связался с центральной организацией по ведению партизанской войны, находившейся в Москве, и заставил своих подчиненных повернуть против нас. После этой бойни он вылетел в Москву со скрытого партизанского аэродрома. Там он был принят лично Сталиным и награжден орденом. Это был серьезный провал, за который, однако, лично я не нес никакой ответственности, так как я до этого не раз просил Гиммлера не вовлекать Родионова в борьбу с партизанами.
Помимо мер, принятых для набора русских на разведслужбу, было заведено досье, в котором содержались материалы о наиболее квалифицированных русских военнопленных. С течением времени эти ценные специалисты были изъяты из скучной и бесполезной жизни военнопленных и получили возможность заниматься работой, для которой они имели квалификацию: в области электротехники, химии, производства стали и т. д. Со временем их недоверие было преодолено, они организовали дискуссионные сообщества и учебные группы и привыкли к лекциям немецких специалистов. Благодаря сотрудничеству, которое велось в психологических направлениях, вроде этих, было получено много ценного материала, который помог нам не только оценить научный прогресс России, но и стимулировать нашу собственную оборонную промышленность. В добавление к «массовой занятости» были также и особые задания. Добровольцев, которых сочли подходящими для их выполнения, одевали в гражданскую одежду и давали подходящее жилье, в основном в частных домах, принадлежавших разведслужбе.
Третий отдел нашего департамента отвечал за работу с Институтом Ванзее, названным так потому, что он был переведен из его изначального места расположения в Бреслау в пригород Берлина Ванзее. Этот институт представлял собой библиотеку, которая содержала самое большое в Германии собрание материалов о России. Особая ценность этой уникальной коллекции состояла в том, что она включала огромное количество научной литературы на языках оригинала. Возглавлял институт грузин, который имел звание профессора как в России, так и в Германии, а его служащие были отобраны среди библиотекарей, ученых и преподавателей русского языка из различных университетов. Им было разрешено ездить по оккупированным территориям России с целью поддержания контактов с русскими людьми и получения информации из первых рук.
Этот институт доказал свою чрезвычайную ценность еще до войны с Россией, собирая информацию о российских автомобильных и железных дорогах, экономических и политических основах советской власти, целях и составе Политбюро. Большой опыт и научная основательность его сотрудников привели к важным выводам по таким проблемам, как проблемы национальностей и меньшинств, психология членов колхозов и совхозов, и по многим другим вопросам.
В 1942 г. институт сумел представить первые доказательства того, что статистический и научный материалы, предоставляемые Советским Союзом для широкой общественности, не являются достоверными. Они подвергались изменениям или, скажем так, корректировке, чтобы внешний мир не мог оценить уровень развития ни в какой области производственных знаний или общественной деятельности. Со временем наш отдел сбора информации сумел предоставить дополнительный материал, подкрепляющий эту гипотезу.
Русские со своей стороны создали ведомство, единственной задачей которого было проверять все материалы, опубликованные в различных областях науки, статистические данные, химические формулы и так далее и фальсифицировать их в решающих пунктах. В то же время это ведомство строго контролировало различные области исследований и в соответствии с особыми правилами секретности давало неискаженную информацию только тем русским ученым и техническим специалистам, которым она была нужна для их работы. Так что цифры численности населения и другие демографические данные, а также карты Советской России были сфальсифицированными. И хотя это не могло нанести нам большой ущерб, это тем не менее приводило к сложностям.
В качестве примера работы, проводимой Институтом Ванзее, я хотел бы упомянуть инцидент, который произошел в 1943 г. Уже произошла катастрофа в Сталинграде, которая заставила Гитлера провозгласить «тотальную войну». Немецкий фронт в России еще держался, но мы потерпели тяжелые поражения. Казалось, что мы вскоре потеряем и Северную Африку, а с ней и нашу способность угрожать британской «дороге жизни» в Суэце, тем самым увеличивая возможность вторжения союзников на континент. Все эти факторы, вместе взятые, должны были привести к изменению нашей общей политики, не говоря уже о нашей оккупационной политике в завоеванных странах.
Суммировав все эти умозаключения, я представил их Гиммлеру. Я нарочно ограничил свои комментарии Советским Союзом, потому что хотел сделать надежный и достоверный доклад о российском промышленном и военном потенциале, который был проанализирован до малейших деталей. Мы использовали все наши разведывательные источники и опросили — по отдельности и индивидуально — тысячи русских военнопленных. Моей целью было выявить необходимость или, скорее, вменить в обязанность наших руководителей мобилизовать и использовать все физические, нравственные и материальные ресурсы в оккупированных Германией регионах России. В конце доклада я сделал несколько чрезвычайно решительных предложений с большим полемическим потенциалом. Я намеревался серьезно встряхнуть руководителей.
Рейхскомиссары в России, возглавлявшие немецкую политическую администрацию, должны быть отозваны, равно как и Einsatzgruppen — спецподразделения, которые проводили «зачистки» в тылу немецких войск. Немедленно должны были быть созданы автономные государства, а немецкая администрация в промышленности и сельском хозяйстве на их территории должна быть полностью и одновременно перестроена.
В результате получился доклад приблизительно на пятидесяти страницах со значительными дополнительными данными. В целом это была очень хорошая работа. Однако после того, как Гитлер прочитал этот доклад, он обсудил его с Гиммлером, а затем по обвинению в пораженческих настроениях приказал арестовать всех специалистов, которые помогали его составлять. Для Кальтенбруннера это была победа. Позднее он встретился с Гиммлером, и между ними произошло горячее обсуждение моего «интеллектуального» и «нестандартного» отношения. Кальтенбруннер обвинил Гиммлера в его благосклонном отношении ко мне и потребовал, чтобы я подчинялся тем же правилам и дисциплине, как и другие начальники департаментов Главного управления имперской безопасности.
Мой следующий разговор с Гиммлером был очень жестким. Он сурово наказал всех моих специалистов и назвал ученых из Института Ванзее, а особенно их руководителя профессора Α., агентами НКВД. Он и меня подверг резкой критике и сказал, что бремя моей должности, очевидно, становится слишком тяжелым для меня и что я начинаю подпадать под влияние пораженческих взглядов некоторых своих помощников.
Я не смог при этом подавить улыбку, чем бы мне это ни грозило. Гиммлера настолько поразила эта реакция, что он выглядел, как испуганный кролик: до этого он еще ни разу не сталкивался с таким нарушением субординации. Но я не мог отреагировать никак иначе. С психологической точки зрения, это была правильная реакция, потому что она сняла опасное напряжение. «Enfant terrible!» — сказал Гиммлер, покачав головой. И я понял, что победил.
После этого я начал потихоньку, но энергично излагать свое дело. Спустя два часа уже не шла никакая речь о том, чтобы кого-то арестовать. Вместо этого передо мной сидел задумчивый Гиммлер и грыз ноготь на большом пальце. «Н-да, — сказал он, — было бы ужасно, если вы окажетесь правы. Тем не менее нельзя позволять интеллектуальным рассуждениям склонять себя к проявлению слабости; слишком многое стоит на кону. Если мы на этот раз не сможем подчинить себе Восток, мы исчезнем со страниц истории. Я полагаю, что нам следует последовать вашим заключениям только после того, как мы выиграем войну с Россией».
«Это решающий пункт, — сказал я, — когда вставать на этот новый курс. Но я должен повторить: если мы не пойдем по этому пути сейчас, то у нас вообще может не появиться такого шанса».
В конечном счете мне не удалось убедить Гиммлера. Тем не менее мне удалось защитить своих помощников и политический курс своего департамента. Теперь это может показаться не важным, даже отвлеченным, особенно тем, кто никогда не был втянут в «войну нервов» и не может оценить внутренние волнения и разочарования, которые ты при этом переживаешь. Принятие решения продолжать свою собственную политику в таких обстоятельствах требовало определенной храбрости, потому что чувствительность Гитлера и его патологическая подозрительность возрастали прямо пропорционально ухудшению нашего положения на фронте.
Русский посол в Берлине Деканозов до начала войны в 1941 г. был силой, стоявшей за русской разведкой в Германии. История братьев Фитингоф и многие другие случаи раскрытия русских шпионов как в самой Германии, так и на оккупированных нами территориях вызывали у Гитлера сильный интерес, и он снова и снова требовал информацию о нашей контрразведывательной работе. Он считал русскую разведку гораздо более всесторонней и, вероятно, гораздо более успешной, чем английская или любая другая. В этом случае его интуиция оказалась верной.
К концу 1941 г. он уже отдал приказ, чтобы немедленно были приняты меры по борьбе с быстро расширяющейся разведывательной деятельностью русских в Германии и на оккупированных территориях. Он попросил Гиммлера контролировать сотрудничество моего департамента внешней разведки с департаментом безопасности в гестапо Мюллера и абвером Канариса. Эту операцию, которой мы дали кодовое название «Красная капелла», координировал Гейдрих. Благодаря нашим объединенным усилиям мы не только раскрыли самую крупную русскую шпионскую сеть в Германии и на оккупированных территориях, но и сумели в немалой степени разрушить ее.
После убийства Гейдриха в мае 1942 г. Гиммлер взял на себя работу по координации и контролю за операцией «Красная капелла». Очень скоро возникла серьезная напряженность между ним и Мюллером, которая усилилась настолько, что иногда, когда мы с Мюллером приходили к нему вместе на доклад, он отправлял Мюллера, который был на много лет старше меня, вон из кабинета, чтобы иметь возможность обсуждать вопросы со мной одним. Мюллер был достаточно умен, чтобы признавать сложившуюся ситуацию, и всякий раз, когда у него был какой-то особенно непростой вопрос, он просил меня изложить его Гиммлеру вместо него. Однажды с ироничной улыбкой он сказал мне: «Очевидно, ваше лицо ему нравится больше, чем моя баварская физиономия».
В июле 1942 г. Гиммлер приказал нам обоим явиться в штаб Верховного командования в Восточной Пруссии с полным отчетом о «Красной капелле».
У нас было лишь несколько часов, чтобы подготовить отчет, и, когда мы с Мюллером встретились, он начал рассказывать мне, как бесценны всегда были мои отчеты о «Красной капелле» для него и как широки мои знания о шпионской деятельности русских. После еще нескольких явно льстивых замечаний он попросил меня передать отчет Гиммлеру от нас обоих. Но я сказал, что я отвечал лишь за 30 процентов всего достигнутого, а он сам вполне может отчитаться по этому делу. «Нет, — сказал он, — вам расстелят красную дорожку, а мне, вероятно, достанется пинок под зад».
Тогда я не знал о реальных причинах такой просьбы Мюллера. Он, вероятно, уже планировал отойти от работы против русской разведки; но об этом позже.
Когда я прибыл в штаб Верховного главнокомандования, то с удивлением узнал, что Гиммлер приказал Канарису явиться к нему в это же время. Он планировал в тот же вечер обсудить это дело с Гитлером и хотел, чтобы мы все были под рукой для ответа на любые вопросы. В тот день Гиммлер был в очень плохом настроении. Вероятно, он понял, что Мюллер избегает разговора с ним. Он прочитал первые абзацы отчета, который должен был быть передан Гитлеру, и сразу же начал критиковать его самым неприятным образом. Он сказал, что отчет явно предвзятый; заслуги внешней контрразведки вермахта (ведомство Канариса) и военной радиоконтрразведки не были представлены должным образом. «Вы ответственный за этот отчет или Мюллер?» — спросил он со злорадной усмешкой. Я ответил, что ответственным был Мюллер.
«Как это характерно для него, — сказал Гиммлер, — преуменьшать достижения других людей, чтобы выставить самого себя в самом благоприятном свете. Довольно мелочная позиция, можете так и передать ему».
Что еще хуже, он позвал Канариса и спросил у него о подробностях сотрудничества абвера с военной радиоконтрразведкой в этом деле. Становилось ясно, что Мюллер несколько исказил правду в свою пользу. Гиммлер с неприязнью отнесся ко мне, забыв, что не я был ответственным за этот отчет. В конце он понял это. «Я даю вам право повторить этот упрек Мюллеру слово в слово», — сказал он.
Фюрер был настолько расстроен этим отчетом и раскрытым в нем предательством, что не захотел ни с кем разговаривать, так что ни Канарису, ни мне не потребовалось в тот вечер отчитываться перед ним.
Русская шпионская сеть «Красная капелла» охватывала всю территорию, подвластную Германии в то время, а также другие страны, которые еще оставались нейтральными. Имея множество коротковолновых радиопередатчиков, она простиралась от Норвегии до Пиренеев, от Атлантики до Одера и от Северного моря до Средиземного. Как всегда, удача сыграла важную роль в ее обнаружении.
В начале кампании на Востоке наша радиоконтрразведка вела очень активную работу. Через несколько дней после начала войны один из наших постов прослушивания на Западе засек присутствие радиопередатчика, но не сумел установить его местонахождение. Радиопеленгаторы определили, что он находится в Бельгии, но указать более точно его локацию было невозможно. Эта нерешенная проблема привела к дискуссиям между генералом Тиле — начальником службы радиобезопасности, Мюллером, Канарисом и мной.
Позднее радиоконтрразведка засекла передатчик, который работал, очевидно, в районе Берлина, но через несколько дней, в течение которых контрразведка прикладывала усилия к определению его местоположения, радиопередатчик перестал работать и больше не появлялся. Наши расчеты указывали на то, что приемник, на который вел передачу этот радиопередатчик, вероятно, находился в окрестностях Москвы и был крупной центральной станцией. Было очевидно, что передатчиком пользовались агенты русской разведки с помощью шифра, который мы не смогли взломать.
Теперь специальные службы, укомплектованные самыми лучшими сотрудниками Мюллера, упорно работали в Бельгии и Франции, а также в районе Берлина. Бельгийский отдел нашей контрразведки начал получать результаты, и в конце 1941 г., посоветовавшись со мной и Канарисом, Мюллер решил произвести арест в пригороде Брюсселя. Под стражу были взяты трое служащих русской разведки. Одним из них был руководитель ячейки по сбору информации Михаил Макаров; второй — Антон Данилов — был обученным радистом, а третья — Софья Познанская — работала шифровальщицей. Эта шпионская группа жила вместе на небольшой вилле, в которой и находился тайный радиопередатчик.
Провести допрос оказалось чрезвычайно трудно, так как все трое делали неоднократные попытки совершить самоубийства и отказывались вообще от дачи показаний. Бельгийка-домработница, арестованная одновременно с ними, дала лишь самую неопределенную информацию. И хотя она была готова рассказать все, что знала, это мало помогло нашему расследованию. После долгого допроса нам наконец удалось вытащить из нее, что эти трое агентов часто читали книги, которые лежали на столе, и она вспомнила несколько их названий. Так как зачастую мы сами использовали на практике шифр, основанный на фразах из различных книг, мы начали искать те, которые, как она видела, они читали. Всего их было одиннадцать. По всей Франции и Бельгии в книжных магазинах и у издателей были произведены обыски с целью найти нужные экземпляры.
Тем временем математический отдел радиобезопасности и дешифровальное отделение Верховного главнокомандования вермахта лихорадочно работали над отрывком уже расшифрованного сообщения, найденного в камине виллы; другая его часть сгорела дотла. Дешифровальщики пришли к выводу, что был использован шифр, основанный на тексте французской книги, и путем математического анализа был восстановлен маленький фрагмент ключевого предложения, в котором содержалось имя Проктор. Теперь, когда наконец были найдены эти одиннадцать книг, встала задача найти в них имя Проктор. В итоге нужная книга была найдена, ключевое предложение идентифицировано, и отделение дешифровальщиков Верховного главнокомандования сухопутных войск приступило к работе.
Со временем им удалось расшифровать сообщение, найденное в Брюсселе, а также другие сообщения, которые собрали наши наблюдатели. Результаты были поистине поразительными: они выявили деятельность широкой шпионской сети русской разведки со связями, протянувшимися через Францию, Голландию, Данию и Швецию в Германию, а оттуда в Россию.
Одним из главных агентов был человек, который посылал свои радиосообщения — они неизменно содержали важную секретную информацию — под кодовым именем Проктор. В Германии двое главных агентов работали под кодовыми именами Коро и Арвид. Не было никаких сомнений в том, что их информация могла поступать к ним из самых высоких правительственных кругов Германии. Главный агент в Бельгии, который работал под кодовым именем Кент, все еще оставался ненайденным; он скрылся, когда мы производили аресты в Брюсселе в конце 1941 г.
Вся наша служба безопасности теперь работала с полной нагрузкой, но проходило время, а мы все еще не могли напасть на след двух агентов в Германии. Затем еще раз вмешался случай. Нашему отделению дешифровальщиков попалось радиосообщение, которое само по себе казалось относительно малозначимым. Но из него стало ясно, что осенью 1941 г. Кент получил указание из Москвы поехать в Берлин и посетить три адреса, приведенные в сообщении. Это был первый реальный прорыв в этом деле, так как теперь у нас были не только настоящие имена связанных с ним людей, но и их клички и адреса.
Генерал Тиле из службы дешифровки и радиобезопасности, полковник фон Бентивеньи из военной контрразведки, Канарис и я немедленно начали совместную операцию по выслеживанию, объектами которой в одном только Берлине были около шестидесяти человек. Спустя приблизительно месяц мы решили арестовать большинство из них, а нескольких оставить на свободе, чтобы шпионская сеть могла продолжать свою работу на русских.
В этой ситуации выяснилось, что полковник инженерных войск по фамилии Бекер, который играл решающую роль в аэротехническом развитии наших истребителей и бомбардировщиков, был коммунистом и передавал чрезвычайно секретную информацию на центральное передающее устройство на севере Берлина, откуда она уходила в Москву. Дальнейшее расследование показало, что по крайней мере еще пять человек, занимавших высокие посты в Генеральном штабе ВВС, подпадают под подозрение.
Был также арестован подполковник Генерального штаба Шульце-Бойзен, который являлся фанатичной движущей силой всей шпионской сети в Германии. Он не только поставлял русским секретную информацию, но и был активным пропагандистом. Однажды в пять часов утра, одетый в военную форму вермахта, он пригрозил подчиненному ему агенту пистолетом на улице, потому что этот человек пренебрег ведением коммунистической пропаганды на одном заводе.
Другим звеном шпионской сети был главный правительственный советник Харнак, жена которого была американской еврейкой. Он отвечал за распределение сырья в министерстве экономики. Благодаря информации, которую он регулярно посылал русским, они знали больше о ситуации с сырьем в Германии, чем, например, ответственный начальник департамента в министерстве поставок вооружений, которому такая информация была недоступна из-за бюрократических препон и конфликтов между различными ведомствами.
Среди большого количества арестованных в это время был Legationsrat — первый секретарь министерства иностранных дел фон Шелиа, который на своем посту выполнял задания русской разведки. Он работал исключительно в области «разведки в обществе». Он не только знал все, что происходит в министерстве иностранных дел, но и его квартира стала излюбленным местом вечерних встреч всего дипломатического корпуса, от представителей которого он хладнокровно и методично и получал секретную информацию.
Фактически русская разведка имела своих агентов, занимавших высокие посты, во всех министерствах рейха, которые имели возможность отсылать секретную информацию самым быстрым способом с помощью подпольных радиопередатчиков.
Естественно, эти круги были центрами сопротивления Гитлеру и его политике, а также национал-социализму в целом. Но сопротивление Гитлеру и его власти не было главной причиной их предательства; да и деньги их не сильно привлекали, за исключением некоторых менее значимых агентов. Их основной мотив можно объяснить только духовными потребностями: бегством от идеологии больного западного мира в восточный нигилизм.
Аресты продолжались. Обнаруживались новые круги подозреваемых, и специальные подразделения напряженно работали по многу часов. В конечном итоге, сотни людей оказались вовлеченными в водоворот, вызванный нашими мерами безопасности, и предстали перед судом. Некоторые из них были, наверное, лишь сочувствующими, но в военное время применялся принцип «пойманных вместе вешать вместе».
Тем временем в окрестностях Марселя появился новый радиопередатчик. В нашей радиоконтрразведке заподозрили, что это преемник того радиопередатчика, который мы раскрыли в Брюсселе. Такой вывод был сделан по характеру сигнала и используемому шифру. Одновременно новые радиопередатчики появились в Бельгии, Голландии и многих других местах. Посылаемый ими сигнал указывал, что все они, по-видимому, принадлежат к одной и той же шпионской сети. Становилось все труднее определять местонахождения этих передатчиков, так как русские учились на своем опыте, были осторожными и не делали дважды одних и тех же ошибок.
В ходе широкомасштабного расследования в Париже контрразведка случайно обнаружила группу людей, которые на допросах дали информацию о Кенте, которая дала нам возможность установить его личность. Он путешествовал под вымышленным именем с южноамериканским паспортом. В Брюсселе также было раскрыто настоящее имя Жильберта. Им был немецкий коммунист, до этого много лет проучившийся в Москве. На основании этой крошечной информации по всему европейскому континенту начались широкие поиски Кента и Жильберта. Преследуемый появлялся под различными именами: Кауфман, Винсент Сейрс, Треппер и другими. На этих людей шла охота месяцами. Только после самой кропотливой и неустанной работы наших агентов мы наконец сумели взять след Кента в Брюсселе. К провалу его привела любовь к красавице-венгерке, которая носила кодовое имя Блондинка, а ее настоящее имя было Маргарита Марца. У них была очаровательная дочка, и Кент был сильно привязан к этой женщине и их ребенку. Мы знали, что, как только найдем эту женщину, Кент появится рано или поздно. Маргарита не предала своего друга, но невольно привела его к нам. Когда мы наконец допросили Кента, его любовь к ней оказалась бесценной. Он был готов на все ради этой женщины — если нужно, даже отдать за нее жизнь. Так мы впервые получили возможность установить контакт с Центром в Москве, используя передатчик Кента для своих целей. Несколько месяцев нам удавалось передавать дезинформацию значительной важности русской разведке и сильно спутать планы русских.
После такого успешного «присвоения» радиопередатчика Кента мы сумели проделать то же самое с рядом других передатчиков, и в конечном счете уже шестьдесят четыре радиопередатчика слали в Москву дезинформацию. Разумеется, русская разведка заметила недостатки в их работе и принялась еще упорнее противодействовать нашей контрразведке.
Поиски Жильберта и его тайного передатчика оказались крайне трудными. Как только наше расследование выявляло достаточно, чтобы наши радиопеленгаторы начали процесс его «окружения», он прекращал радиопередачу, а затем начинал ее заново в месте, находившемся на расстоянии до шестидесяти миль от первого. Всякий раз, когда мы принимали решение провести налет на это место, мы не находили там ничего; а затем, словно он дурачил нас специально, его передатчик отправлял в эфир свои сообщения из другого города той же ночью.
Но наконец наши непрекращающиеся поиски привели нас к успеху. В ходе расследования деятельности коммунистических групп Сопротивления в Бельгии мы нашли человека, который когда-то был ближайшим помощником Жильберта. Он был связным, обученным в Москве, — бывший немецкий коммунист, проживший долгое время в Бельгии и занимавший высокий пост в немецкой власти. В то время у него была коротковолновая радиостанция, которая служила связующим звеном между Красным маркизом и движением Сопротивления в Бельгии. Затем его передатчик был исключен из этой деятельности, и он получил от русских разрешение выходить на прямую связь с Москвой. На самом деле он был нашим двойным агентом. На этот раз мы дали ему не фальсифицированный, а настоящий материал, так как нашей целью было установить контакт с Жильбертом, главная база которого находилась в Париже. Таким образом наш агент сумел заново пробудить интерес Жильберта, и между ними завязалось более тесное сотрудничество. Однако Жильберт оставался чрезвычайно осторожным и подозрительным.
Первым делом мы нашли подходы к его секретарю, а затем наше специальное поисковое подразделение провело внезапный налет, в ходе которого они надеялись захватить и секретаря, и самого Жильберта. Но удача была не на нашей стороне, так как в то время, когда это подразделение отправилось производить арест, они обнаружили, что Жильберт ушел к дантисту. Они не смогли выяснить адрес дантиста, и начались поиски по всему Парижу. Нам нужно было арестовать Жильберта, пока его не предупредили. В последний момент нам удалось узнать имя дантиста от консьержки соседнего дома, и в тот момент, когда он закончил свои манипуляции, Жильберт попал в совершенно другие клещи — клещи немецкого абвера. Он быстро сдался, и его прекрасный радиопередатчик был впоследствии использован нами для выполнения нашей работы по дезинформации русских.
Теперь мы стали замечать, что русские постепенно начинают направлять радиосообщения и со своих собственных радиопередатчиков, и с тех, что находились под нашим контролем, в центральную приемную сеть. Здесь информация передавалась специально обученной оценочной группе. Очевидно, у них возникли подозрения в отношении получаемой информации, поэтому около трех месяцев мы высылали точную и ценную информацию, хоть у нас и были немалые опасения, но нам удалось рассеять их подозрения в отношении получаемого материала.
Новые радиопередатчики появлялись снова и снова. Наша борьба развернулась в Брюсселе, Антверпене, Копенгагене, Стокгольме, Берлине, Будапеште, Вене, Белграде, Афинах, Стамбуле, Риме, Барселоне, Марселе — и снова работали наши пеленгаторы. Труднее всего было вести поиски в нейтральных странах, где аппаратура, радисты и агенты были тщательно замаскированы. Естественно, технические открытия, сделанные в ходе этой работы, представляли огромную ценность для меня, потому что как начальник разведывательной службы я должен был использовать полученный опыт, чтобы обзаводиться более качественными и труднее отслеживаемыми радиопередатчиками, чем были у противника.
Работа по делу «Красной капеллы» продолжалась до самого конца войны. Эта тихая борьба становилась все более интенсивной по мере того, как этот конфликт охватил не только Германию и оккупированные ею страны, но и весь мир.
Весной 1942 г. Гейдрих организовал несколько совещаний в Градецком дворце в Праге, на которых я должен был присутствовать. Я как раз собирался возвратиться в Берлин на самолете, когда он попросил меня остаться еще на одну ночь, чтобы мы могли поужинать вместе. Я был перегружен работой, раздражен, и меня не радовала перспектива провести вечер, который, вероятно, закончится пьяной оргией. Однако на этот раз я ошибся, и мы провели самый интересный вечер вместе, обсуждая проблемы, которые занимали Гейдриха в первую очередь. К моему удивлению, он раскритиковал решение Гитлера взять в свои руки верховное главнокомандование армией. Он не сомневался в командирских способностях Гитлера, но боялся, что тот не сможет справиться с этим дополнительным бременем. Затем он начал поносить генералов из Верховного главнокомандования. Когда они были с Гитлером, они говорили «да» на все. Они были слишком медлительны и больше молчали, а о каких-либо трудностях вспоминали, когда уже выходили из комнаты.
Гейдриха раздражало недостаточное снабжение армии. Bekleidungsaktion (общественная кампания по сбору гражданской зимней одежды для войск), придуманная Геббельсом, прошла с обычными фанфарами, но и с немалым искренним энтузиазмом. Но это не исправило уже нанесенный ущерб. Гейдрих предложил, что за каждую сотню немецких солдат, замерзших насмерть, следовало бы расстрелять кого-нибудь из квартирмейстерской службы — начиная с самых высших чинов. Это было преступление — посылать строевые войска в летней униформе воевать в условиях русской зимы. Фельдмаршал фон Браухич, которого Гитлер снял с должности, стал козлом отпущения. Конечно, отчасти он был виноват, но те, которые несли прямую ответственность за это, по-прежнему сидели в своих уютных кабинетах, немного отрезвленные, но по-прежнему сверкали своими золотыми галунами. Гитлер все больше и больше полагался на Гиммлера, который был хорошим тактиком и мог использовать свое нынешнее влияние на фюрера. «Если бы только он сам слушал мои советы!» — сказал Гейдрих. Затем он коротко затронул проблему Франции и Бельгии. Его целью было усилить свою собственную власть и организацию путем обретения возможности назначения людей на высшие посты СС и полиции, так как со стороны лидеров вермахта уже вряд ли возникла бы какая-то оппозиция.
Я не согласился с этой идеей. Проблемы управления станут излишне сложными, и уже стало трудно находить подходящих людей на важные должности. Гейдрих рассеянно согласился, а потом внезапно сказал: «На этом настаивает Гиммлер, и в такой момент я должен проявить добрую волю. Ситуация между нами сейчас довольно напряженная».
Очевидно, между ним и Гиммлером были разногласия, и Гиммлер ему завидовал. Политика Гейдриха в его протекторате имела большой успех, и фюрер был очень доволен его планами и принятыми мерами и начал совещаться с ним одним, но, хотя на Гейдриха дождем обрушились всякие милости, его беспокоили ревность и враждебность Бормана и Гиммлера. Он боялся, что Борман отреагирует тем, что начнет интриговать против него; Гиммлер, скорее всего, окажется просто придирчивым и несговорчивым.
Для Гейдриха дела действительно обстояли непросто. До сих пор его успехи и фюрер защищали его, но он не чувствовал себя в безопасности и не знал, как справляться с ограничениями, которые ему навязало соперничество Бормана и Гиммлера. Нападать в открытую на одного из них всегда было опасно, так как Гитлер даже острее, чем Гиммлер, воспринимал внутреннюю лояльность СС. Он считал, что, во всяком случае, уже слишком поздно, так как это всего лишь вопрос времени — и это время уже должно было вскоре наступить, — когда Гитлер им поддастся, станет слушать их подсказки и тогда повернется против него.
Гейдрих сказал, что рассматривает возможность предпринять попытку ввести меня в окружение Гитлера, но я сумел отговорить его от этого. Однако прежде, чем я улетел в Берлин, он снова поднял этот вопрос. Было особенно важно, чтобы у него был свой человек, который заботился бы о его интересах «там, наверху». Он также считал, что для меня будет полезно, если я какое-то время буду отчитываться напрямую генератору идей. Наконец, мы достигли компромисса: я должен был остаться в Берлине еще на месяц, а он тем временем устроит для меня шестинедельную командировку в штаб Гитлера. Однако этому не суждено было исполниться. Вскоре после этого мне пришлось уехать в Гаагу, чтобы обсудить с техническими специалистами вопросы, связанные с ультракоротковолновыми радиопередачами.
Именно когда я находился там в июне 1942 г., мне по телетайпу пришло сообщение о том, что было совершено покушение на Гейдриха и он серьезно ранен. Я получил указание немедленно возвращаться в Берлин.
Я раздумывал, кто стоял за этим покушением, и вспомнил о недавних трудностях Гейдриха с Гиммлером и Борманом. Я вполне мог представить себе, что люди, знакомые с методами Гейдриха, боялись его, и они оба знали, что он не отступит ни перед чем там, где были задействованы его собственные безжалостные планы. Его успехи в протекторате, вероятно, вызывали сильное раздражение у Гиммлера и Бормана, и напряженность между ними троими, очевидно, достигла критической точки, иначе Гейдрих не упоминал бы об этом всякий раз в наших разговорах. У Гитлера и Гиммлера была такая практика управления своими коллегами и сторонниками — практика стравливания их друг с другом. Но с таким человеком, как Гейдрих, это не прошло бы. Кроме того, как глава Управления имперской безопасности и действующий протектор рейха он стал для них слишком могущественным.
Я вдруг вспомнил инцидент, о котором упоминал мне Гейдрих. Во время его последней встречи с Гитлером он должен был докладывать о некоторых экономических проблемах в протекторате. Он уже довольно долго ждал у бункера Гитлера, когда тот внезапно вышел из него в сопровождении Бормана. Гейдрих приветствовал его, как предписано, и ожидал, что Гитлер попросит у него отчет. Гитлер пристально смотрел на него какое-то время, а затем на его лице появилось неприязненное выражение. Уверенным и легким жестом Борман взял фюрера под руку и увел его назад в бункер. Гейдрих ждал, но Гитлер не возвращался. На следующий день Борман сказал ему, что фюреру уже не интересен его отчет. И хотя Борман сказал это самым дружеским тоном, Гейдрих почувствовал его непримиримую ненависть. Враждебное отношение Гитлера в этом случае было очевидным и, вероятно, основанным на намеках и клевете, распространяемых Борманом и Гиммлером.
Интересно, что во время моих последних разговоров с Гейдрихом он хоть и был уверен в своих силах, но было видно, что он боится. Несомненно, он был полон дурных предчувствий, и его сильное желание внедрить меня в окружение Гитлера было, безусловно, продиктовано именно этим.
Покушение на его жизнь, конечно же, повлияло на работу центрального управления в Берлине. Вместо гула бурной деятельности в нем царила тишина недоверия, почти страха. Как такое могло случиться?
Гиммлер приказал мне немедленно лететь в Прагу, где на месте происшедшего уже находились руководители AMT IV и V Мюллер и Небе. Я договорился о разговоре с Мюллером, который пообещал мне коротко изложить суть происшедшего. Гейдрих без сознания лежал в больнице, где лучшие врачи пытались спасти ему жизнь. Осколки бомбы разорвали его тело, в котором образовались множественные очаги инфекции. Частицы материала его формы попали в раны и усилили опасность для его поврежденной селезенки. На седьмой день началось общее заражение крови, которое быстро привело его к смерти. В конце он находился под наблюдением личного врача Гиммлера профессора Гебхардта, методы лечения которого вызвали серьезную критику у других специалистов. Существовало мнение, что следовало бы сделать операцию по удалению поврежденной селезенки, чтобы избавиться от основного источника инфекции.
Позже я получил от Мюллера отчет о том, как произошло покушение. Гейдрих возвращался из своего загородного поместья недалеко от Праги в Градецкий дворец и сидел рядом с водителем (который не был его обычным шофером) в своем большом «мерседесе». На окраине города был крутой поворот, на котором машина должна была притормозить. На обочине дороги на некотором расстоянии друг от друга стояли трое мужчин — первый ярдов за двадцать до поворота, второй на самом повороте и третий ярдов за двадцать за ним. Когда водитель притормозил, первый человек прыгнул на дорогу, бешено стреляя из револьвера. Машина почти что остановилась, и в этот момент второй человек подкатил к машине круглую бомбу, которая взорвалась прямо под ней. И хотя Гейдрих был серьезно ранен, он крикнул водителю: «Жми на газ!», а затем выбрался из машины и сделал несколько выстрелов в этих троих, которые пытались скрыться на велосипедах, и ранил одного из них в ногу. И потом он упал без сознания. Водитель истекал кровью, а машина, несмотря на крепкую броню, была почти уничтожена.
Если бы за рулем был старый и опытный шофер Гейдриха, он, безусловно, не позволил бы себя провести убийце, который выпрыгнул на дорогу. Естественной реакцией смышленого водителя было бы вжать в пол педаль газа, чтобы машина рванулась вперед, и тогда эффект от взрыва не был бы таким разрушительным.
После долгого изучения специалисты Института криминальных технологий обнаружили, что бомба была хитроумной и пока неизвестной конструкции. Ее взрывной механизм можно было отрегулировать в зависимости от расстояния, на которое она должна откатиться — в данном случае на восемь ярдов, — и она, вероятно, срабатывала с необычайной точностью. Сама взрывчатка, как утверждалось, была английского происхождения, но это не указывало на тех, кто стоял за этим терактом, так как наши службы использовали почти исключительно определенный тип захваченных у англичан взрывчатых веществ, которому можно было придать любую форму и которое обладало очень большой мощностью.
Расследование велось с привлечением всех ресурсов современной детективной науки. По официальной версии, убийцами были чешские бойцы движения Сопротивления. Были рассмотрены все возможные улики, много подозреваемых было арестовано, и на все известные тайные убежища были произведены облавы. Фактически полицейские действия были направлены против всего чешского движения Сопротивления. Донесения читались, как сценарий захватывающего фильма. Наконец были разработаны четыре возможные теории, но ни одна не привела к решению. Убийцы так и не были схвачены, даже тот, кто был ранен в ногу. Благодаря жестким действиям гестапо сто двадцать членов чешского Сопротивления были в конце концов окружены в небольшой пражской церкви и осаждены. В день накануне захвата церкви я по указанию Гиммлера повидался с Мюллером. По телефону Гиммлер сказал мне: «Довольно трудно вести это расследование». И это все, что он мог сказать о своем отношении к этому делу. Я не был напрямую связан с расследованием, которое проводил Мюллер в Праге, и сначала он открыто не говорил мне о том, что у него на уме, хотя позже он начал высказываться откровеннее.
Рейхсфюрер постепенно доводил его до умопомрачения, потому что Гиммлер решил, что все это было подстроено британской разведкой, а трое убийц были сброшены на парашютах неподалеку от Праги специально с этой целью. Мюллер признал, что теоретически это возможно, «так как, в конце концов, все чешское подполье финансируется и получает указания, с одной стороны, от англичан, а с другой — из Москвы. Завтра мы возьмем эту церковь и положим конец всему. Будем надеяться, что убийцы находятся вместе с теми, кто внутри ее». Мюллер быстро взглянул на меня при этом и спросил: «У вас есть какая-нибудь информация изнутри? Кажется, Гиммлер сказал, что она может у вас быть». К сожалению, я должен был его разочаровать.
Выйдя из его кабинета, я не мог не поразмыслить над тем, что Мюллер не рад заниматься этим делом. Где-то что-то тут было не так. На следующий день был предпринят решительный штурм церкви. Ни один боец чешского Сопротивления не попал в руки немцев живым.
Таким образом, тайна того, кто убил Гейдриха, осталась неразгаданной. Находились ли эти люди в церкви? Являлись ли они членами чешского Сопротивления и если да, то какой его части? Все находившиеся в церкви были убиты, хотя остается неясным, было ли это сделано специально или нет. Их фанатичное сопротивление и решимость умереть были подчеркнуты в отчете, составленном после операции, но среди тех ста двадцати подпольщиков не было того, у кого до этого было ранение. Наше расследование зашло в тупик, и вместе с этим дело о смерти Гейдриха было закрыто.
Тело Гейдриха было выставлено на церемониальных похоронных носилках во дворе Пражского замка, и из его избранных ближайших соратников был выставлен почетный караул. Для меня было очень тяжело стоять в полной униформе со стальной каской два часа кряду при температуре сто градусов в тени (это по Фаренгейту, по Цельсию — 37,7°. — Пер.).
Три дня спустя в ходе церемониальной процессии тело было отвезено из замка на вокзал, а оттуда в Берлин. Жители Праги внимательно следили за этими событиями, и на многих домах из окон свешивались черные флаги. Без сомнения, жители пользовались случаем показать, что они скорбят о своей собственной судьбе под иностранной оккупацией.
Перед похоронами тело Гейдриха при полном параде лежало два дня во дворце на Вильгельмштрассе, где находился его прекрасно обставленный кабинет. Наутро все начальники департаментов были вызваны в кабинет к Гиммлеру. В коротком обращении он воздал должное достижениям Гейдриха, благородным чертам его характера и ценности его работы. Никто и никогда не умел так руководить гигантским механизмом РСХА так хорошо, как Гейдрих, который и создал, и контролировал его. Гитлер согласился с тем, чтобы на какое-то время сам Гиммлер взял в свои руки руководство РСХА, пока не будет выбран преемник Гейдриха. Он призвал руководителей департаментов прикладывать максимум усилий в своей работе и запретил все конфликты на почве зависти. Он предостерег их от подсиживания или попыток узурпировать власть друг друга. За любые такие попытки сотрудники будут сурово наказаны самим Гитлером.
Указав на гроб, стоявший на церемониальном постаменте, и обращаясь к каждому начальнику департаментов по очереди, он устроил им по сути хорошую головомойку, с едкой иронией подчеркнув их характерные черты и недостатки. В конце настала моя очередь. Я взял себя в руки, чтобы выслушать все, что обо мне скажет Гиммлер, ожидая холодного душа его критики и в свой адрес тоже. Гиммлер, вероятно, заметил мои опасения. На его смертельно бледном лице появилась тень улыбки. Он какое-то время смотрел на меня, а затем, повернувшись больше к другим, чем ко мне, сказал: «Шелленберг руководит самым трудным участком, и он самый молодой из нас. Однако человек, лежащий сейчас в гробу, считал его подходящим для такой должности и отдал ее ему. Я тоже считаю его способным выполнять поставленные перед ним задачи. Более того, он неподкупен. Вы, господа, лучше всех знаете, какие трудности вы создаете на его пути. Вы недолюбливаете его, потому что он молод и не является старым членом национал-социалистической партии. Я не считаю, что есть какие-то оправдания вашим возражениям, и хочу дать ясно понять раз и навсегда, что решение по этому вопросу принимаю я, а не вы. Он является, так сказать, младшим сыном нашего руководящего корпуса, и поэтому я буду оказывать ему свою особую поддержку. Я говорю об этом открыто и в его присутствии, потому что это согласуется с намерениями вашего убитого начальника. И я считаю Шелленберга слишком умным, чтобы зазнаться из-за того, что я сказал. Напротив, я надеюсь, это послужит для него дальнейшим стимулом работать внимательно и усердно над поставленными перед ним задачами. Если кто-то желает высказаться по этому поводу, у него есть сейчас возможность это сделать…»
Воцарилась гнетущая тишина. Я был относительно спокоен до этого момента, но теперь я начал краснеть — еще сильнее по мере того, как Гиммлер снова поднял эту тему, сказав, что он хочет, чтобы я работал в тесном контакте с ним начиная с сегодняшнего дня, что ему нужны мои способности, и он выразил желание, чтобы я отчитывался перед ним так часто, как только возможно. Затем он довольно резко закончил эту встречу.
Вечером Гиммлер в сопровождении обергруппенфюрера СС Карла Вольфа снова собрал всех руководителей РСХА в кабинете Гейдриха. На этот раз он выступил с речью, в которой затронул главные этапы личной карьеры Гейдриха и указал начальникам департаментов РСХА на их обязательства перед памятью их погибшего шефа. Это должно было подвигнуть их показать себя с лучшей стороны в своей работе. Свою речь он закончил ссылкой на все возрастающую важность нашей работы за рубежом и выразил надежду на то, что все недостатки и пробелы в нашей работе будут преодолены, так как наши успехи в этой особой сфере все еще не могли сравниться с успехами британской разведки. Поэтому наш девиз должен был быть: «Главное — моя родина, права она или не права», а также общий девиз СС: «Верность — моя честь».
На мемориальной службе в рейхсканцелярии, которая предшествовала торжественному церемониалу похорон, с речами выступили Гитлер и Гиммлер. Это было чрезвычайно впечатляющее зрелище, которое в полной мере воздало должное дару Гиммлера устраивать пышные церемонии и драматические постановки. В своих выступлениях и Гитлер, и Гиммлер говорили о «человеке с железным сердцем». Я не мог отделаться от мысли, что со всеми министрами, госсекретарями, высокопоставленными партийными функционерами и скорбящими членами семьи все это напоминало картину эпохи Возрождения.
После того как гроб исчез в земле, я, к своему удивлению, заметил, что Канарис плачет, и, когда мы повернулись, чтобы уйти, он сказал мне голосом, сдавленным от чувств: «В конце концов, он был великим человеком. В нем я потерял друга».
Приблизительно через два месяца мы с Гиммлером стояли перед посмертной маской Гейдриха. Внезапно он сказал: «Да, как сказал фюрер на похоронах, он был поистине человеком с железным сердцем. И в зените его власти судьба намеренно забрала его». Его голос был абсолютно серьезен, и я не забуду одобряющий буддийский кивок, сопровождавший эти слова, в то время как его холодные глаза за стеклами пенсне вдруг сверкнули, как глаза василиска.
Спустя три месяца я ехал к Гиммлеру на доклад и заметил, что тот угол, в котором находилась маска, теперь пуст, и я спросил у него почему. Он уклончиво ответил: «Посмертные маски допустимы только в определенные моменты и в особых случаях либо как память, либо как пример».
Летом 1942 г. Гиммлер организовал нашу с ним встречу в Берлине. Как обычно, он выделил нам достаточно времени, чтобы он мог говорить обстоятельно. После обсуждения различных вопросов я почувствовал, что наш разговор вот-вот достигнет драматической кульминации. Как обычно, Гиммлер сидел, чуть склонив голову набок, так что стекла его очков, отражавшие свет, не давали возможности видеть его маленькие хитрые глаза. Он внезапно поднялся и попросил меня сесть рядом с ним за другой стол, что всегда было знаком необыкновенного доверия. Он объяснил мне, что чрезвычайно трудно найти преемника Гейдриху; ни одного начальника департамента невозможно рассматривать как кандидата, за одним исключением — меня. «Я много раз говорил об этом с фюрером». Он подался вперед, испытующе глядя на меня. Я, разумеется, прекрасно понимал далекоидущие последствия того, что он говорил, и мне понадобилась вся моя решимость, чтобы твердо глядеть ему в глаза. После почти невыносимого молчания я наконец сумел сказать напряженным голосом: «Безусловно, это будет очень трудный пост для меня, и, полагаю, вы найдете во мне довольно неловкого помощника».
И снова повисла пауза.
Затем, решительно изменив тон на благодушный, Гиммлер сказал: «Выбор не падет на вас. Фюрер полагает, что вы слишком молоды, хотя он и признает, что вы прекрасно подходите. Лично я думаю, что вы слишком мягки для этой работы. Фюрер хочет, чтобы вы всецело сконцентрировались на внешней разведке — последнее время он проявлял к ней гораздо больший интерес, — так что вы будете заниматься этим, кто бы ни был назначен руководителем. Окончательный выбор будет, вероятно, происходить между тремя или четырьмя высшими руководителями полиции и СС — теми, что постарше, — но я сообщу вам об этом больше попозже. С этого момента вы должны все время поддерживать со мной тесную связь. Для всего внешнего мира — с административной точки зрения — вы по-прежнему будете работать в рамках РСХА, но все ключевые проблемы вы будете обсуждать со мной лично и будете иметь доступ ко мне в любое время. Таким образом, это особое положение, и вам от этого не станет легче ни с остальными служащими департамента, ни с тем, кто будет назначен вашим начальником, и еще меньше — с вашими противниками.
Вам нужно это особое положение не только для себя самого, но и для вашего департамента: оно должно придать ему вес в отношениях как с министерством иностранных дел, так и с другими министерствами. Они должны понимать, что вы действуете как мой непосредственный представитель. И при этом вы не должны пренебрегать своим здоровьем. Я смогу устроить вам отпуск в любой момент, когда он вам понадобится, но вы должны заботиться о себе: вы нам понадобитесь позже. Попытайтесь вести воздержанный образ жизни и жить исключительно интересами вашей работы. Если вы будете делать это, то сможете увеличить производительность своего труда, не расходуя больше энергии». (Позднее мне стали регулярно доставлять ящиками минеральную воду, фруктовые соки и всевозможные другие вещи для укрепления моих сил.) Гиммлер продолжал: «В будущем мой личный врач Керстен — а он также и невролог — будет заботиться о вас. Я хочу, чтобы он осмотрел вас, и если он сочтет это целесообразным, то будет регулярно лечить вас, как лечит меня. Со мной он проделывает чудеса, и он будет вам очень полезен. Он финн и абсолютно верен мне лично, так что вы можете ему доверять. Только вот еще одна вещь: будьте осторожны, он слишком много говорит. А еще он очень любопытен. В других отношениях он неплохой парень — добродушный и чрезвычайно полезный».
Спустя столько лет трудно воспроизвести то впечатление, которое произвел на меня этот разговор тогда. С одной стороны, у меня было ощущение, что меня ударили по голове; с другой — я был крайне горд признанием моей работы. Но все время не мог не задавать себе вопрос: что было бы, если бы меня выбрали преемником Гейдриха? Отказаться от этого назначения было бы невозможно, а принять его было бы смерти подобно. Я уверен, что не смог бы работать методами, которые предпочитали Гитлер, а поэтому и Гиммлер. Я вышел из кабинета Гиммлера опустошенный с ощущением, как будто меня миновала огромная опасность. Я был сам не свой и лишь несколько часов спустя почувствовал себя счастливым, как мальчишка!
В тот вечер я пошел вместе с женой праздновать и, несмотря на предостережения Гиммлера, выпил бутылку хорошего вина.
Этот разговор с Гиммлером открыл мне глаза на то, как он привык работать. Он сознательно, но очень осторожно старался создать новое руководство в рейхе, естественно с одобрения Гитлера. Эта политика должна была гарантировать, что все те люди, которые занимали ведущие должности в министерствах, промышленности, торговле, науке и культуре, должны были быть членами СС. Этот процесс был уже почти завершен, и легко было увидеть, какая огромная власть была сосредоточена в руках вождя этой организации — то есть самого Гиммлера.
Его цель в отношении меня состояла в том, чтобы создать для меня властную должность, которая открывала бы для меня все двери и обеспечивала бы помощь, в какой бы области она ни была нужна. Это был поистине великолепный план, и мне было немного стыдно, что такие двери открывались для меня благодаря не моим собственным успехам, а благодаря какому-то непредсказуемому, анонимному и всепроникающему влиянию. Едва ли проходила неделя, чтобы помощник Гиммлера не организовывал бы для меня встречу с тем или иным важным руководителем — министром или государственным секретарем, экономистом, ученым или военачальником. За всем этим Гиммлер установил жесткий личный контроль. Спустя несколько лет он сказал мне, что установление отношений с важными людьми в государстве и партии было организовано не только из практических политических соображений, но и как тестовый процесс. Прямо или косвенно он получил от этих людей их личные впечатления от меня.
Размышляя о работе этой секретной схемы, я начал понимать, что создание такой разведки, которую я себе представлял, невозможно без помощи такого рода. И все же это было лишь скромное начало реализации моей идеи, подготовительная работа в своей стране. В чем-то похожие связи, хоть и на разном уровне, начали устанавливаться в политических, экономических и военных кругах за границей. Но обо всех этих контактах не знали ни другие руководители департаментов, ни агенты из ближайшего круга.
Мои беседы летом 1942 г. с различными руководителями правительственных департаментов, ведущими экономистами и научными светилами с точки зрения секретной информации, которая постоянно ко мне поступала, вселили в меня чувство огромной неуверенности. Больше всего меня тревожили военный потенциал Соединенных Штатов, который еще даже не был задействован, и сила Красной армии, которую наши руководители вермахта, уверенные в своей наступательной мощи и превосходстве своего стратегического и тактического командования, по-прежнему недооценивали. Огромные просторы русских равнин и климатические условия России не принимались в расчет в достаточной мере. И хотя был достигнут большой прогресс в механизации подразделений вермахта, снова и снова слышны были голоса, говорившие о недостатках техники. Танковые гусеницы, например, были недостаточно широки, и танки часто вязли в грязи на дорогах; движущиеся части не функционировали как следует в экстремальные холода; очень часто башни танков не могли повернуться, и многие другие дефекты неожиданно обнаруживались и в других вооружениях.
Наши главные отрасли промышленности, еще не затронутые последствиями тотальной войны, работали на пределе возможностей. На тот момент мы еще витали в заоблачных высотах, и нацистские лидеры верили, что победа видна. Однако я чувствовал, что для меня это поворотный пункт. Я был вынужден сделать вывод, что идея «тотальной победы» и ее более поздней версии — «победного конца» уже не может быть реализована. Это поставило передо мной вопрос: как сообщить нашим лидерам об этих неприятных фактах, так как они закоснело отказывались даже рассматривать такую возможность.
Моя работа заставила меня осознать, что наши лидеры не имеют реального представления о том, что происходит за рубежом. Их действия всецело определялись их собственными узкими политическими взглядами. Министерство иностранных дел не делало ничего, чтобы изменить такую ситуацию. Возможно, в нем были люди, которые видели ее так же, как и я, но они не играли никакой роли в формировании политической воли. Никто из них не был готов продвинуться от признания фактов к неизбежному выводу, что идея победного конца нереализуема, и еще меньше они были готовы защищать свое мнение перед своими начальниками.
Я начал серьезно задумываться над этой проблемой и пришел к выводу, что, пока у рейха есть силы воевать, у него также будет возможность договориться. На самом деле было еще время достичь компромисса с нашими врагами, но следовало трезво рассчитывать, как это делает брокер: лучше потерять 50 процентов, чем рисковать полным банкротством и потерять все.
В это время, в августе 1942 г., наши данные показывали, что Сталин недоволен западными союзниками. То, что это дает реальную основу для заключения сделки, подтвердили японцы, так как, несмотря на наши небольшие неудачи на Восточном фронте, они все еще считали, что с Россией возможны переговоры о компромиссе.
В 1942 г. сложившаяся ситуация превратилась в стремление выиграть время. Англичане были слишком слабы, чтобы действовать в одиночку, и ждали прибытия американского стратегического вооружения. Сталин ждал не только поставок оружия, но и реального открытия второго фронта, который облегчил бы положение русских. Пока западные союзники откладывали свое вторжение — какие бы там ни были причины, — имелся хороший шанс на проведение переговоров о компромиссе. Превосходство Германии в силе в это время поставило ее в хорошее положение для торга с обеими сторонами. Поэтому было важно инициировать наши переговоры с Западом. Все возрастающее соперничество между державами-союзницами усилило бы нашу позицию. Однако такой план надо было претворять в жизнь очень осторожно, а в отношении России нам мешали прошлые попытки Японии выступить в роли посредника, так как мы могли бы вести переговоры более свободно, если бы нам не приходилось учитывать ее интересы.
Но было бесполезно рассматривать средства ведения переговоров до тех пор, пока наши собственные лидеры не пришли к убеждению в необходимости этих наших действий. Я был хорошо знаком с позицией Гитлера и Риббентропа, и именно последний был главным препятствием. К сожалению, его положение доверенного лица Гитлера было настолько прочным, что подорвать его было невозможно. Геринг был уже в большей или меньшей немилости. Оставался лишь один человек, имевший достаточные власть и влияние: Гиммлер. Конечно, тот факт, что я имел прямой доступ к нему, был важным моментом, так как после Гитлера он был — и оставался до самого конца — самым могущественным человеком во власти. По этим причинам я принял решение сначала использовать возможности своего положения при нем и сделать попытку разработать планы ведения переговоров. Но у меня по-прежнему было огромное количество рутинной работы.
В начале августа 1942 г. я должен был сделать свой обычный доклад Гиммлеру в Житомире на Украине, неподалеку от штаба Гитлера в Виннице. Гиммлер реквизировал для себя и своего штаба прекрасно расположенное военное офицерское училище. За два дня оно превратилось в полностью оснащенный полевой командный пункт, куда была проведена коротковолновая радио— и телефонная связь, чтобы он постоянно был на связи с самыми отдаленными территориями, оккупированными Германией. Все для его личных нужд также было обеспечено: там был даже теннисный корт. Каждый день Гиммлера возили в тяжелом штабном автомобиле по так называемому шоссе, которое связывало Житомир с Винницей, где Гиммлер каждый день проводил по нескольку часов с Гитлером.
Однажды утром он позвонил мне из Винницы. Сначала я разговаривал с его личным помощником — штандартенфюрером СС Брандтом, с которым я был в очень хороших отношениях. Брандт был невысокого роста невзрачным мужчиной, который в своей внешности и жестах копировал своего хозяина. Будучи ходячей справочной библиотекой, он был живой записной книжкой Гиммлера и самым трудолюбивым среди его окружения. Полагаю, что он был единственным человеком, которому Гиммлер полностью доверял.
Брандт начинал работать в семь часов утра независимо от того, в котором часу он лег спать накануне вечером. Ему было достаточно трех-четырех часов сна. После того как Гиммлер поднимался утром и умывался, к нему приходил Брандт с кипой бумаг и папок и, пока Гиммлер брился, читал ему самые важные документы из утренней почты. Все это он проделывал с величайшей серьезностью. Если были плохие вести, Брандт предварял их словами: «Прошу прощения, господин рейхсфюрер» — и предупрежденный таким образом Гиммлер на время прекращал бритье — предосторожность, чтобы не порезаться. Брандт, безусловно, занимал самое важное место. Он был глаза и уши своего хозяина, и то, как он представлял вопрос Гиммлеру, зачастую имело решающее значение.
Этим конкретно утром Брандт спросил у меня, как мои дела и как идет работа. По резкой манере разговора я понял, что в считаные секунды трубку возьмет Гиммлер. Так и случилось. Гиммлер засыпал меня вопросами о различных делах. У него была привычка, говоря по телефону, использовать всевозможные личные кодовые слова и имена, которые он сам придумал и с большой точностью вспоминал. Он мог вести разговор, который целиком состоял из таких слов, что иногда создавало трудности для человека на другом конце провода. Однажды он спросил меня: «А что делает Высокий Воротничок?» И хотя к тому времени я был уже довольно знаком с его терминологией, на мгновение я не мог понять, кого он имеет в виду. Он нетерпеливо воскликнул: «Ну же, длинный винный погреб, вход в него, игорный зал, рудник…» И только тогда я вспомнил, что Высокий Воротничок — это Шахт, президент Рейхсбанка, который всегда носил высокий воротничок; и были другие ссылки на его имя, которое означает «ствол шахты». Но в то утро я помнил все кодовые слова, и в конце разговора Гиммлер приказал мне явиться в Житомир и захватить с собой различные документы.
Тем же вечером я сел на военный поезд из Берлина в Варшаву. С потрясающим гостеприимством там в королевском дворце меня принял генерал-губернатор Франк, который принимал всех высокопоставленных чинов вермахта, СС и партии, ехавших в Ставку фюрера на востоке и обратно. Там меня ждало сообщение от Гиммлера. Он хотел, чтобы я денек отдохнул в Варшаве, чтобы эта поездка не слишком утомила меня, а затем на следующий день прилетел бы специальным курьерским самолетом.
У Франка я встретил много высокопоставленных офицеров вермахта, командующих дивизиями СС, руководителей СС и полиции, и мне было интересно услышать мнения всех этих людей. В целом все они были полностью уверены в боевой мощи немецкого народа. На этот счет у них не было никаких сомнений, и все старались достичь максимальных результатов и быть эффективными на сто процентов. Это заставило меня еще больше осознать трудность задачи, которую я поставил перед собой. Потому что уверенность и убежденность всех этих важных чиновников будут укреплять и усиливать мнения руководителей страны. И вот что еще было интересно. Представители этих кругов, наверное, ввиду своего происхождения видели ситуацию исключительно с военной точки зрения. У них имелись лишь самые туманные представления о значении разведки. У них преобладала немецкая точка зрения о ней: они видели в разведке довольно интересное и рискованное предприятие, но мало представляли себе ее важность в ведении войны.
На следующее утро я улетел в Житомир на специальном самолете Гиммлера, который случайно приземлился в Варшаве. Капитаном этого воздушного судна был баварец, который уже много лет служил личным пилотом Гиммлера. Несколько дней спустя он в одиночку пошел в русскую деревню вопреки строжайшему приказу Гиммлера, где был убит партизанами самым ужасным образом. Но в то утро у него не было никаких предчувствий своей судьбы, которая его ожидала.
Глядя на просторы польских и русских равнин из кабины экипажа четырехмоторного «Кондора», я лишь иногда видел следы войны. Они тянулись, как полосы, прожженные молнией по поверхности земли, но на сотни миль слева и справа от них территории были совершенно нетронутыми. Гнетущая жара иссушала землю, и туманная дымка в небе висела над нами, как огромный стеклянный купол. Перед нами был непрерывный обзор до горизонта, и, по мере того как монотонно гудели моторы час за часом, я начал понимать, что должны были сделать наши войска, чтобы завоевать эти огромные просторы. Там и сям были видны крестьяне за работой. Все они были босыми, женщины в цветных платках на головах. Очень немногие из них обращали внимание на звук наших моторов.
Наконец мы прибыли на аэродром, а затем была поездка с головокружительной скоростью в штабной машине. Здания под тенью высоких деревьев были побеленными и не тронутыми войной. Все выглядело чисто и опрятно, как обычно в любой штаб-квартире Гиммлера. Он придавал огромную важность тому, чтобы его гости получали самый лучший прием. Меня немедленно провели в мою комнату, где я получил возможность принять душ, а потом, пока я ждал, я болтал с разными адъютантами, экспертами и знакомыми мне секретарями. Это я делал намеренно, потому что было важно почувствовать тамошнюю атмосферу. Мне было велено явиться на доклад ближе к вечеру, но, когда настал мой час, произошла еще одна задержка. И тогда меня чрезвычайно вежливо спросили, сколько времени я могу отсутствовать в Берлине. Так как я хотел поговорить с Гиммлером в спокойной обстановке, я ответил, что один или два дня не сделают погоды.
Вечером я был приглашен на ужин. До самого последнего этапа войны Гиммлер настаивал на том, чтобы его гости являлись к ужину в брюках, белых рубашках и ботинках вместо сапог. Он принял меня весьма дружелюбно, и какое-то время мы вели светскую беседу, воздерживаясь от упоминания цели моего приезда, в знак вежливости. Это было одной из его обычных тактик вести разговор. Он очень подробно расспрашивал меня о моем здоровье, сказал, что доктор Керстен, который, безусловно, будет счастлив меня лечить, тоже находится здесь, и спросил, часто ли я беседовал с адвокатом Лангбеном и т. д.
За ужином он разговаривал со мной на различные научные темы и рассказал об экспедиции на Тибет. Затем он затронул Индию и индийскую философию. И после этого он заговорил на тему, которая была его коньком: весьма живо он описал мне результаты изысканий в области судебных процессов над ведьмами в Германии. Он сказал, что просто чудовищно, что в Средние века были сожжены тысячи ведьм — так много хорошей немецкой крови было глупо уничтожено. С этого плацдарма он начал нападать на католическую церковь и одновременно Кальвина; и прежде чем я вник во все это, он уже обсуждал испанскую инквизицию и сущностную природу первобытного христианства. Вдруг он сказал мне: «Кстати, что поделывает дорогой Франц фон Папен?» — и попросил меня включить в свой доклад Турцию, когда я буду отчитываться перед ним.
Так ужин проходил очень спокойно и приятно. Позже этим же вечером я поговорил с доктором Керстеном. Я встречался с ним за несколько месяцев до этого по предложению Гиммлера. Он был интересной и удивительной личностью. Благодаря ловкости его рук и, возможно, некоему магнетическому дару он мог добиваться поразительных результатов в лечении путем массажа нервов. Кончиками пальцев он чувствовал нервные узлы и путем манипуляций мог усиливать циркуляцию крови, таким образом восстанавливая всю нервную систему, и умел снимать головные боли и невралгию за несколько минут. Все военные годы он был, так сказать, тенью Гиммлера, так как Гиммлер верил в то, что без лечения Керстена он умер бы. Вероятно, лечебная система Керстена работала, потому что в конце Гиммлер стал полностью зависеть от него. Это, разумеется, дало доктору возможность оказывать немалое влияние на своего пациента.
Вера Гиммлера в способности Керстена была так велика, что он подверг всех жителей Третьего рейха, которых он считал значимыми фигурами, некоему тесту, который состоял в физическом осмотре доктором, так как Керстен утверждал, что путем своих манипуляций он мог уловить характер нервных реакций и нервную энергию любого человека, а по этому — судить о его интеллектуальных способностях. Однажды Гиммлер сказал мне, что Керстен описал ему меня как очень чувствительного человека, главными наклонностями которого является умственная работа. Я никогда не смогу командовать боевыми войсками — для этого требуется совершенно иной вид нервных реакций, но Керстен считал, что на своей нынешней должности я на своем месте, а мои интеллектуальные возможности позволяют мне претендовать на более высокие посты.
Керстен пришел к Гиммлеру, имея прекрасную репутацию; его представил Гиммлеру генеральный директор Немецкого калиевого синдиката — доктор Август Дим. Среди его пациентов были промышленники со всего мира и различные люди, занимавшие высокое положение, включая королеву Нидерландов Вильгельмину. С такой репутацией Керстену было нетрудно хорошо устроиться у Гиммлера.
Внешне это был толстый общительный человек весом почти 250 фунтов. Его массивные руки никогда не заставили бы никого заподозрить, что кончики его пальцев обладают особой чувствительностью. У него была одна вызывающая беспокойство особенность — необычное черное кольцо вокруг радужной оболочки его голубых глаз, которое временами придавало им удивительно пронзительный взгляд, как у рептилии. Он был самоучкой, который хорошо зарекомендовал себя благодаря своим исключительным талантам. Он был фанатичным охотником до выгодных сделок. Все, что можно было купить за сниженную цену, например дюжину наручных часов или зажигалок, он покупал. В целом он был добродушным и славным, хотя он и признавал, что ему часто трудно таким оставаться. У него было много врагов. Одни были его врагами, потому что завидовали ему; другие стали ими из-за его страсти к закулисным интригам, хотя он не умел ни извлекать выгоду из своих козней, ни предотвращать их запутывание. Некоторые даже подозревали его в том, что он является британским агентом. Однажды я спросил об этом Гиммлера. «Боже мой! — воскликнул он. — Этот толстяк? Он для этого слишком добродушен; он никогда не захочет причинить мне вред. Мы должны позволить ему проявлять немного эгоизма; все страдают от этого в той или иной форме. Если вы хотите провести расследование, что ж, это ваша работа; но постарайтесь не расстраивать его, если можете».
Керстен всегда знал, как лучше всего использовать Гиммлера себе на пользу, и умел выходить сухим из воды. Обычно вокруг него возникала большая путаница, так что невозможно был понять, что происходит. Но без поддержки Гиммлера Кальтенбруннер и Мюллер добились бы его гибели и гибели Лангбена в 1943 г. или самое позднее в 1944-м.
Но вернемся в тот августовский вечер 1942 г. После долгого разговора я был совершенно уверен, что Керстен не только согласился с моими идеями в отношении компромиссного мира, но и с воодушевлением их воспринял. Он полностью поддержал мои планы и согласился использовать все свое влияние на Гиммлера, чтобы подготовить для меня пути. Он уверил меня, что я могу пройти долгий путь с Гиммлером, который был обо мне высокого мнения! Наконец у моих планов появился первый активный сторонник.
Затем Керстен начал рассказывать мне о своих собственных затруднениях. Ему нужна была защита от враждебно настроенного к нему Мюллера, и я пообещал ему свою помощь. Когда я рано утром лег в постель, я не мог заснуть. Снова и снова мои мысли возвращались к вопросу о том, как убедить Гиммлера в правильности моих идей.
На следующее утро я был неожиданно вызван к Гиммлеру. Он планировал поехать в Винницу и перед отъездом хотел, чтобы я проинформировал его о текущем состоянии китайско-японских переговоров о компромиссе. Это заняло все утро. Я уже почти закончил свое краткое изложение вопроса, когда Гиммлер вдруг изменил тему разговора, сказал, что он рад, что я подружился с Керстеном, и попросил меня исправить и мои отношения с Лангбеном.
Мне показалось, что настал момент изложить ему то, что занимало все мои мысли. Гиммлер, вероятно, заметил, что мои мысли чем-то заняты, потому что он внезапно сказал: «Вы такой серьезный — вы себя плохо чувствуете?»
«Напротив, господин рейхсфюрер, — сказал я. — Лечение доктора Керстена сегодня хорошо взбодрило меня. Я знаю, как дорого ваше время, но самая важная часть моего доклада лежит не в моем портфеле — он сейчас почти пуст, — а в моей голове. Но я не хочу начинать, пока не буду уверен, что у вас действительно есть время все выслушать спокойно».
Гиммлер, подозрительный как всегда, немного занервничал. «Что-то неприятное? Что-то личное?» — спросил он.
«Ничего такого, господин рейхсфюрер. Я просто хочу изложить вам одно дело, которое требует самого важного и трудного решения».
В этот момент был вызван Брандт, и Гиммлер принял определенные решения, надиктовал несколько директив и отложил различные встречи и совещания. Потом он пригласил меня на обед со своими адъютантами и секретарями и попросил меня быть готовым отчитаться перед ним в четыре часа. Чтобы провести эту встречу, он отложил свою поездку в Винницу.
За едой я сознательно сдерживал себя и заметил, как растет любопытство Гиммлера. За столом присутствовали несколько высокопоставленных офицеров вермахта и СС, и Гиммлер был особенно весел и общителен. Так же легко, как он менял свою форму, он был способен меняться от холодного должностного лица до развлекающего своих гостей приятного хозяина.
После обеда Гиммлер извинился и исчез вместе со своей тенью — Брандтом. Спустя приблизительно полчаса меня позвали в его кабинет. Он вышел из-за письменного стола, что он делал крайне редко, и спросил меня, не хочу ли я чего-нибудь выпить, а затем предложил мне сесть вместе с ним и зажег сигару, что тоже было необычно для него. «Ну, начинайте, пожалуйста», — бодро сказал он.
Я попросил у него разрешения начать издалека ввиду всеохватывающего характера вопроса, который я хотел поднять. Он кивнул.
«Как вы знаете, господин рейхсфюрер, — начал я, — свою заключительную подготовительную работу я делал для адвокатуры в Дюссельдорфе. Тамошний председатель суда однажды попросил меня подготовить проект судебного решения. С этим был связан огромный объем работы, и я откладывал ее до тех пор, пока, в конце концов, мне не пришлось делать ее всю за два или три дня. На следующее утро я должен был отчитываться перед председателем. Первое, что он мне сказал, было: „Я уверен, вы бы не отказались от сигары“. Это замечание имело ироничный подтекст, потому что в немецком языке у него двойное значение: „получить сигару“ означает „получить отказ“».
При этом Гиммлер впервые улыбнулся, позвонил в звонок и велел ординарцу принести мне хорошую сигару. Когда я запротестовал, он сказал с улыбкой: «Возможно, вы предпочитаете сигару от председателя суда?»
Я продолжил: «Председатель сказал, что в моем отчете были две хорошие вещи. Первая: я был пунктуален в его подготовке. Вторая: так как я совершенно не сумел разобраться в вопросе, о котором писал, он может воспользоваться случаем дать мне совет, который, как он надеялся, я запомню до конца своих дней. Он сказал, что, просматривая свидетельские показания, он заметил три или четыре пункта, которые могли бы привести к различным выводам, и спросил, почему я не рассмотрел эти альтернативы в своем проекте, а также почему я не предложил альтернативный вердикт вместо того, чтобы жестко придерживаться одной и той же линии аргументации. Он сказал, что позже в своей жизни мне часто придется сталкиваться с очень трудными проблемами, и тогда мне не помешает задуматься над его словами — никогда не забывать об альтернативном решении. „Сделайте эти слова одним из основных принципов вашей жизни“, — сказал он. — Твердо глядя Гиммлеру в глаза, я продолжил: — Видите ли, господин рейхсфюрер, я так и не смог забыть этот совет, данный мне очень мудрым человеком. Могу ли я быть настолько смелым, чтобы задать вам этот вопрос: в каком ящике вашего стола лежит ваше альтернативное решение для прекращения этой войны?»
Последовавшее молчание длилось целую минуту. Гиммлер сидел передо мной совершенно ошеломленный. Он не мог неправильно понять мои вводные слова и, вероятно, очень скоро понял, на что я намекаю. Он медленно ожил. Наконец он заговорил — сначала мягко, а затем его голос становился все громче, пока он не начал почти кричать на меня: «Вы с ума сошли? Вы слишком много работали. Дать вам немедленно пятинедельный отпуск? Вы теряете самообладание? И вообще, как вы смеете так со мной разговаривать?»
Я оставался совершенно спокоен. Я подождал, пока его возбуждение улеглось, и затем, взяв бесстрастный тон, сказал: «Господин рейхсфюрер, я знал, что у вас будет такая реакция. На самом деле я думал, что она будет даже еще хуже. Но я хотел бы, чтобы вы учли, что даже такой великий человек, как Бисмарк, в зените своей власти всегда держал в уме альтернативное решение. И такое решение возможно только тогда, когда у человека сохраняется свобода действий. Сейчас Германия все еще в зените своей власти. Сейчас мы еще можем торговаться: наша сила заставляет наших противников искать с нами компромисс».
В общих чертах я обрисовал ему соотношение сил в мире, как я его видел. По мере того как я продолжал, он становился заметно спокойнее. Моя собственная уверенность возымела на него свое действие. По ходу моих рассуждений он проявлял все больше и больше интереса и время от времени кивал. К концу моего объяснения спустя полтора часа он прервал меня всего лишь несколько раз, и я смог повторить свой вопрос, сформулировав его иначе: «Видите, господин рейхсфюрер, какова была моя основная мысль, когда я спросил вас в самом начале, в каком ящике вашего стола лежит ваше альтернативное решение исхода войны?»
Он внезапно поднялся и стал мерять шагами комнату, потом остановился и сказал: «Пока этот идиот Риббентроп дает советы фюреру, это сделать невозможно».
Я тут же сказал, что, разумеется, Риббентроп должен уйти. «Он всегда борется с рейхсмаршалом, — имелся в виду Геринг, — а так как он хочет быть герцогом Бургундским, то давайте сделаем Риббентропа герцогом Брабантским». Гиммлер понял эту насмешку, а также серьезную цель, стоявшую за моими словами. Он подошел к своему столу и открыл большую карту в атласе Брокгауза. Несколько минут он пристально изучал ее. Я тоже встал из вежливости, и он подозвал меня к своему столу.
«Как ваши идеи будут работать на практике? — спросил он. — Я полагаю, что вы переоцениваете силы русских, но я очень обеспокоен тем, что произойдет, когда реально заработает американское военное производство. Как нам быть?
На своей нынешней должности мне, возможно, удастся убедить его убрать в отставку Риббентропа, если бы я мог быть уверен в поддержке Бормана. Но мы не можем позволить, чтобы Борман узнал о наших планах. Он разрушит их или обернет их к компромиссу со Сталиным. А мы не должны допустить этого».
Он говорил почти как будто с самим собой; в какой-то момент он принялся грызть ноготь на большом пальце, потом крутить кольцо в виде змеи на пальце — это были верные признаки того, что он действительно сосредоточен. Он вопросительно посмотрел на меня и спросил: «Вы могли бы начать все это прямо сейчас — и так, чтобы наши враги не истолковали это как признак слабости с нашей стороны?»
Я уверил его, что могу.
«Очень хорошо. Но откуда вы знаете, что все это не сработает как бумеранг? А что, если это укрепит решимость западных держав объединиться с Востоком?»
Я сказал: «Наоборот, господин рейхсфюрер, если переговоры начать правильно, то это предотвратит такую случайность».
«Хорошо, — сказал Гиммлер, — тогда как именно вы будете действовать?»
Я объяснил ему, что такие действия нельзя осуществлять по официальным каналам обычной дипломатии; они должны идти через политический отдел разведки. Тогда в случае осечки люди, вовлеченные в процесс напрямую, окажутся официально дискредитированными, и от них можно откреститься. Но для другой стороны при этом будет важно знать, что за человеком, с которым она будет иметь дело, стоит реальная власть. Если Гиммлер готов назначить такого человека и одновременно пообещает избавиться от Риббентропа к Рождеству 1942 г., тогда я вступлю в контакт с западными державами. Отставка Риббентропа станет для них доказательством того, что подул новый ветер и у нашего плана есть сильная поддержка. Одновременно слухи о том, что новый министр иностранных дел — сторонник более примиренческой политики, укрепят мою позицию еще больше.
Здесь Гиммлер меня прервал: «Возможно, будет неплохо снова найти Франци. — Он имел в виду Франца фон Папена, который тогда был нашим послом в Турции. Затем он потряс головой. — Нет, забудем об этом пока. Я должен более тщательно изучить все возможности. Вы действительно думаете, что смена министра иностранных дел будет достаточным знаком смены политики с нашей стороны?» Я ответил, что, на мой взгляд, определенно будет.
В целом Гиммлер, казалось, согласился на мой план. Он не сказал этого словами, но продолжал кивать, как будто подтверждая это. Затем он повернулся и начал изучать карту Европы. После паузы он сказал: «До этого момента вы лишь объясняли необходимость такого альтернативного решения и то, как запустить этот процесс. Теперь давайте поговорим о конкретной основе, на которой такой компромисс можно было бы достичь».
Я ответил ему осторожно: «Это именно то, что, как я предполагал, лежит в ящике вашего стола, господин рейхсфюрер».
К этому моменту он был уже в очень дружеском расположении духа. Он не воспринял мое замечание плохо и сказал: «Что ж, тогда давайте начнем с англичан».
Я сказал: «Судя по всей имеющейся у меня информации, похоже, что англичане будут настаивать на том, чтобы мы ушли по крайней мере из Северной Франции. Они не потерпят, чтобы немецкие морские батареи стояли на побережье Па-де-Кале».
«Значит, вы не верите в великий союз с нашим братским народом?»
«Только не в ближайшем будущем, — ответил я. — Путь из состояния войны к великому союзу путем переговоров о мире очень долог».
Гиммлер кивнул: «Хорошо, тогда как насчет германских регионов вроде Голландии и Бельгии?»
«Они должны стать объектами переговоров, — сказал я. — Но я считаю, что мы должны вернуть этим территориям их прежний статус. Однако если вы хотите спасти что-то из уважения к своей расовой политике, то тех, кто оставался верным ей, можно будет переселить на территорию Германии».
Гиммлер нервно рисовал что-то на карте своим зеленым карандашом и уже отметил Голландию, части Бельгии и Северную Францию как договаривающиеся страны. «Ну а Франция?»
«Господин рейхсфюрер, — ответил я, — я думаю о решении, нацеленном на экономическую интеграцию интересов Германии и Франции. Собственный политический облик Франции должен быть восстановлен, но неизбежно Германия и Франция окажутся притянуты друг к другу, и Франция с ее колониальными владениями даст Германии огромные преимущества. Поэтому не следует ограничивать свои действия доктринерскими предубеждениями или политическим негодованием. Возьмем, например, Эльзас — вы знаете, что я сам из Саарбрюккена и по опыту знаю, как не права была Франция, когда пыталась проглотить Саар после Версаля».
Гиммлер поднял голову и сказал неодобрительно: «Но в Эльзасе много немецкой крови, которой едва ли коснулась французская культура». Я предложил оставить этот пункт открытым как тему для переговоров, но если Эльзас будет возвращен французам в качестве компенсации, то между двумя народами должно быть налажено более тесное экономическое сотрудничество.
Гиммлер неохотно обвел зеленым полукругом Францию, затем снова посмотрел на меня вопросительно. «Вы верите в то, что такое решение удовлетворит англичан?» Я ответил, что не могу предвидеть позицию английского правительства, но полагаю, что они могут счесть такое решение достойным обсуждения. Они, вероятно, будут главным образом заинтересованы в форме, которую должна обрести новая Европа.
Здесь Гиммлер прервал меня: «Так, давайте оставим это…» Затем его взгляд упал на Швейцарию, и он ткнул в нее зеленым карандашом. «Оставьте Швейцарию, сэр, — быстро сказал я. — Ее конституция может послужить хорошим образцом для новой Европы. Нам будет нужна Швейцария и как мост на Запад, и как европейский расчетный центр для торговли и обмена валюты».
Гиммлер повернулся к Италии. Он долго смотрел перед собой и затем сказал: «Да, да — Муссолини — мы не можем отказаться от промышленного района на севере Италии».
Я сказал, что, на мой взгляд, промышленность на севере Италии и в Германии хорошо дополняли бы друг друга, но я не думаю, что Италия может потерять какую-то часть своей территории. «Ей придется отказаться от своих колониальных устремлений при заключении любого компромиссного мира». И снова Гиммлер кивнул, как Будда. «Что ж, не могу сказать, что вы меня убедили в отношении Северной Италии». Затем он подскочил к Австрии и сказал голосом, полным решимости: «Но вот эта остается нашей». Я сказал: «Да, я уверен, что никто не будет возражать».
«А как насчет Чехословакии?»
«Судетские территории останутся связанными с рейхом как политически, так и административно. Чехией и Словакией будут управлять свои собственные автономные правительства, но экономически они будут интегрированы с рейхом. Полагаю, что это должно относиться и ко всей Юго-Восточной Европе, включая Хорватию, Сербию, Болгарию, Грецию и Румынию».
Сначала Гиммлер не согласился, но после обсуждения признал, что эти регионы вряд ли могут быть интегрированы в рамках новой Европы как-то иначе. Пока я объяснял ему это, он прервал меня: «Но в конечном счете это снова превратится не во что иное, как в экономическую гонку с Великобританией, и все старые конфликты сохранятся».
«Господин рейхсфюрер, — сказал я, — давайте не будем думать о конфликтах, которые могут возникнуть в будущем. Давайте прежде всего разрешим существующие конфликты, которые мешают формированию новой Европы. А это означает, что нужно найти основу для принятия компромиссного решения закончить войну».
Большим прыжком он оказался возле карты Польши и сказал: «Но польский народ должен работать на нас!» Я сказал: «Мы должны разработать решение, при котором все будут сотрудничать по своей доброй воле. Мы все должны быть в одной лодке, и тот, кто не будет выполнять свои обязанности, утонет».
Гиммлер перешел к Прибалтийским государствам. «Здесь должен быть создан район для экспансии Финляндии, но финны — умные люди, и этот северный уголок не будет вызывать у меня головную боль. — Он снова поднял на меня глаза. — А как насчет России?»
«Мы должны подождать и посмотреть».
Повисла долгая пауза, а затем Гиммлер сказал: «Если я правильно вас понял, основой вашего компромиссного мира является сохранение Великой Германской империи в ее приблизительных территориальных границах на 1 сентября 1939 г.» — «В общих чертах да». — «Мы должны использовать все наши территориальные приобретения для торга?» — спросил Гиммлер, и я снова ответил: «Да».
Далее я сказал, что в качестве ядра перестроенной Европы Великая Германская империя сможет решать социальные проблемы с обновленной энергией, используя частную инициативу и объединяя ее с руководством и планированием. «Я полагаю, что для создания новой Европы все националистические тенденции должны быть обузданы; но специалисты должны будут скрупулезно изучить все эти проблемы. Для начала, господин рейхсфюрер, имеет значение лишь то, что стоит потратить наше время, чтобы найти компромисс, пока мы еще на пике своей силы. Этот компромиссный мир, если его удастся достичь, создаст правильный фундамент, стоя на котором мы сможем встретить конфликт с Востоком. В настоящий момент мы уже ведем войну на два фронта, а как только США добавят на чашу весов свою гирю помощи, то такой вес будет довольно тяжел для нас». Я напомнил ему слова Лаваля фюреру: «Господин Гитлер, вы ведете великую войну, чтобы построить новую Европу. Но вам следует сначала построить новую Европу, чтобы вести свою великую войну».
Гиммлер улыбнулся. «Да, да, да, — сказал он, — этот Лаваль слишком умен; если читать его имя задом наперед, оно по-прежнему будет Лаваль».
К этому моменту было уже три часа ночи. Гиммлер заметил, что я уже без сил, и прекратил разговор. «Очень хорошо. Я чрезвычайно рад, что мы с вами полностью обменялись своими взглядами. Я одобряю ваш план, однако с условием: если вы допустите серьезную ошибку в вашей подготовительной работе, то я брошу вас, как отбрасывают раскаленный уголек. И конечно, нужно будет еще посмотреть, смогу ли я убедить Гитлера к Рождеству».
Читателю будет трудно понять, как много значил для меня этот разговор в августе 1942 г. Гиммлер предоставил мне все полномочия действовать. Но в то время я не осознавал, что на такое решение позже могут повлиять неподвластные мне факторы и что характер Гиммлера настолько переменчив, что эти влияния могут превратить его лучшие намерения в их полную противоположность. Во всяком случае, прежде чем я ушел от Гиммлера в ту ночь, он дал мне свое честное слово, что к Рождеству Риббентроп уже не будет занимать свой пост.
С этого момента все мои мысли и усилия должны были быть направлены на то, чтобы вывести Германию из сложившейся ситуации с минимальными территориальными потерями. Я все еще был идеалистом и твердо верил, что добьюсь успеха. Но с этого момента началась долгая и неровная дорога разочарований, прерываемых периодически возрождающейся надеждой. Временами я был уверен, что твердо владею ситуацией, но в конце мне пришлось осознать, что я лишь крошечный винтик в огромном механизме исторического развития. На самом деле я мог лишь кружиться по своей собственной заданной орбите.
Летом 1942 г. между Гиммлером и Борманом возник серьезный конфликт, в котором Гиммлер постоянно допускал небольшие тактические ошибки, которые Борман всегда использовал в полной мере. Самую большую свою ошибку, о которой Гиммлер рассказал мне год спустя, он сделал в 1943 г. в то время, когда между ними было что-то вроде перемирия.
Первый брак Гиммлера не был счастливым, но ради своей дочери он не стремился к разводу. Теперь он жил с женщиной, которая не была его женой, и у них были двое очень милых детишек, которым он был предан всей душой. Он делал для этих детей все, что мог, в пределах своих доходов, но, хотя после Гитлера Гиммлер имел больше реальной власти, чем кто-либо еще в Третьем рейхе, и благодаря контролю за множеством экономических ведомств мог бы иметь в своем распоряжении миллионы, ему было трудно обеспечить их потребности. Поэтому он попросил Бормана — своего самого серьезного соперника в партии — выдать ему из партийных фондов заем в размере восьмидесяти тысяч марок, что было совершенно непостижимым действием.
Когда он рассказывал мне об этом, он пояснил, что это была ссуда на строительство, и спросил меня, не считаю ли я, что его обманули в части процентной ставки. Что я мог сказать? Я предложил ему немедленно выплатить этот заем и получить кредит на приобретение дома, что было очень просто устроить. Но он отверг этот вариант со смиренным видом. Это было исключительно личное дело, и он хотел действовать с неукоснительной прямотой; ни при каких обстоятельствах он не хотел обсуждать это с фюрером. Очевидно, он не мог позволить себе платить такие высокие проценты или ради этого делать какие-либо иные платежи из своего официального дохода.
Приблизительно в это же время я начал часто видеться с Борманом. Это был приземистый, коренастый мужчина с округлыми плечами и бычьей шеей. Его голова всегда была немного выдвинута вперед и слегка склонена набок, и у него были лицо и хитрые глаза боксера, наступающего на своего противника. У него были короткие, толстые, почти квадратные пальцы, поросшие черными волосами. Контраст между ним и Гиммлером был поистине гротескным. Если я Гиммлера представлял себе аистом в пруду, заросшем лилиями, то Бормана — свиньей на картофельном поле. На последующих встречах с ним у меня было достаточно возможностей поразмыслить над источником его влияния на Гитлера.
В окружении Гитлера именно Борман благодаря своему постоянному присутствию стал для него незаменимым просто по привычке. Во всем, что касалось Гитлера, Борман был тут как тут. Он участвовал в принятии всех больших и незначительных решений, во всех волнующих моментах, разделял его приступы гнева и был с ним в периоды апатии. На самом деле Борман регулировал диапазон этих событий в повседневной жизни Гитлера. Он развил в себе умение находить нужное слово, чтобы сменить неприятную тему и выдвинуть на передний план новые интересы — короче говоря, умел развеять тревоги фюрера. У него также была железная память, что было бесценно для Гитлера, особенно в последние годы, потому что чем более абсолютной становилась его власть, тем труднее было примирить решения такой военной машины с командами фюрера. Чем большее бремя ложилось на нервы Гитлера, тем более успокаивающим было постоянное присутствие Бормана в любой час дня и ночи с его крепким, неослабевающим духом. Он обладал способностью упрощать сложные вопросы, представлять их в сжатой форме и суммировать важные моменты в нескольких четких фразах. Он так ловко это делал, что даже самые краткие его сообщения содержали подразумеваемое решение. Несколько раз это происходило у меня на глазах, и его пример произвел на меня такое сильное впечатление, что я решил перенять такой метод отчета.
Однажды мы с Гиммлером обсуждали Бормана, и Гиммлер подтвердил мое предположение. «Фюрер настолько привык к Борману, что очень трудно ослабить его влияние. Я несколько раз вынужден был идти ему на уступки, хотя на самом деле моя обязанность — выдворить его. Надеюсь, что мне удастся его переиграть, не избавляясь от него. На нем лежит ответственность за многие ошибочные решения фюрера; фактически он не только подтвердил свою бескомпромиссную позицию, но и ужесточил ее».
Со временем Борман методично укрепил свое положение. Изначально он был управляющим имением в Мекленбурге, затем участвовал в саботажах при сопротивлении французской оккупации Рура, а также был членом «черного» — нелегального — рейхсвера. Он рано вступил в партию и сделал карьеру под патронажем Гесса, должность которого он принял и использовал для обретения политической власти до такой степени, какой Гесс и не достигал. В 1945 г., отчетливо понимая общую ситуацию, равно как и опасность своего собственного положения, он стал одним из тех, кто предпринял решительную попытку переметнуться в восточный лагерь.
Другим высшим руководителем с определенной симпатией к русским был Мюллер. Мои первые серьезные подозрения в искренности его работы против России возникли у меня после долгого разговора с ним весной 1943 г. после совещания полицейских атташе за границей. Мюллер, в отношениях с которым я все больше и больше приближался к открытой вражде, был особенно корректен и любезен в тот вечер. Так как было уже поздно, я предположил, что он нетрезв, когда он сказал, что хочет поговорить со мной.
Он заговорил о «Красной капелле». Он провел много времени, изучая мотивы, побудившие этих людей к предательству, и интеллектуальную среду, из которой они вышли.
«Я думаю, вы со мной согласитесь, что, опираясь на ваш собственный опыт, советское влияние в Западной Европе существует не только в среде рабочего класса, оно также проникло в умы и образованных людей. Я вижу в этом неизбежное историческое развитие нашего времени, особенно когда замечаешь духовную анархию нашей западной культуры, под которой я имею в виду в том числе и идеологию Третьего рейха. Национал-социализм — не более чем навоз в этой духовной пустыне. По контрасту с этим можно увидеть, что в России развивается единая и действительно бескомпромиссная духовная и биологическая сила. Глобальная цель коммунистической революции в духовном и материальном мире дает нечто вроде положительного электрического заряда западному негативизму».
В тот вечер я сидел напротив Мюллера, глубоко задумавшись. Передо мной был человек, который вел самую безжалостную и жестокую войну с коммунизмом во всех ее разнообразных формах; человек, который при расследовании дела «Красной капеллы» заглянул под каждый камень, чтобы найти последние ростки этого заговора. И вот какая перемена! И теперь он сказал:
«Знаете, Шелленберг, это просто глупо — то, что между нами. Сначала я думал, что мы отлично поладим в наших личных и профессиональных отношениях, но не получилось. У вас передо мной много преимуществ. Мои родители были бедны, и я сам пробивался в жизни; я был сыщиком в полиции; я начинал с дежурного полицейского и прошел тяжелую школу простой полицейской работы. А вы образованный человек, юрист, родом из культурной семьи, много путешествовали. Иными словами, вы крепко увязли в окаменевшей системе консервативных традиций. Возьмите, например, людей вроде тех, которых вы знаете по „Красной капелле“, — Шульце-Бойзена или Харнака — вы знаете, они тоже были интеллектуалами, но совершенно иного рода. Они были чистыми интеллектуалами, прогрессивными революционерами, всегда ищущими окончательное решение; они никогда не остановились бы на полумерах. И они умерли, веря в это решение. В национал-социализме слишком много компромиссов, чтобы он мог дать такую веру, а коммунизм может. В нем есть последовательное отношение к жизни, которого не хватает большинству наших западных интеллектуалов, за исключением, наверное, некоторых членов СС. Я говорю сейчас не о массе немецкого народа — эти люди непоколебимы, стойки и храбры — и не о героизме наших солдат на передовой; я говорю об интеллектуальной элите и безликих формах ее путаной духовной позиции. В национал-социализме никогда не было таких, и он никогда не преображал их. Если мы проиграем эту войну, то не из-за недостатка военного потенциала, а из-за духовной немощи наших лидеров. У нас нет настоящих лидеров, у нас есть один лидер — фюрер — и все. Возьмем толпу людей, стоящих непосредственно в его подчинении, и что же мы видим? Они все ссорятся между собой днем и ночью либо за покровительство фюрера, либо за свою власть. Вероятно, он заметил это уже давно, и по непостижимой для меня причине он, видимо, использует такое положение дел, чтобы править. Вот в чем его величайшая несостоятельность. В его управлении государством видна серьезная нехватка мудрости. Я ничего не могу поделать, но вынужден все больше и больше склоняться к выводу, что Сталин делает это лучше. Только подумайте о том, что его организация вынуждена была выдержать за последние два года, и об уверенности, с которой он утвердил себя перед своим народом. Сейчас я вижу Сталина совершенно в другом свете. Он неизмеримо выше руководителей западных стран, и, если бы у меня спросили, что я могу сказать по этому вопросу, я бы сказал, что нам следует достичь соглашения с ним как можно скорее. Это был бы удар, от которого Запад с его чертовым лицемерием никогда не смог бы оправиться. Знаете, с русскими все понятно: либо они немедленно снесут вам башку, либо обнимут вас. В этой западной куче мусора всегда говорят о Боге и всяких таких высоких материях, но, если им будет выгодно, они позволят целому народу умереть от голода. Германия ушла бы гораздо дальше вперед, если бы фюрер по-настоящему занялся этим. Но у нас все попытки не доводятся до конца, и все делается наполовину; и если мы не будем осторожны, то это нас погубит. Гиммлер лишь тогда крутой, когда знает, что за ним стоит фюрер. Иначе он не принимал бы решения то так, то сяк. Гейдрих был в этом отношении гораздо выше его; фюрер был прав, когда назвал его „человеком с железным сердцем“. Борман — человек, который знает, чего он хочет, но он слишком незначителен, чтобы мыслить как государственный деятель. Посмотрите на него и Гиммлера — словно пара дерущихся змей. Гиммлеру будет нелегко победить в этом состязании».
Я был удивлен, услышав от Мюллера такое мнение. Он всегда говорил, что Борман не более чем уголовник, а теперь вдруг такое изменение отношения. Я нервничал все сильнее: к чему он клонит? Пытается поймать меня в западню? Он опрокидывал в себя одну порцию бренди за другой и на своем баварском диалекте начал осыпать бранью упаднический Запад и таких наших лидеров, как Геринг, Геббельс, Риббентроп и Лей, — так что у них, наверное, уже уши горели. Но так как Мюллер был ходячей картотекой и знал все самые интимные подробности о каждом из них, в этом были свои забавные моменты, хотя для меня их затеняло весьма неприятное чувство тревоги. Чего он хочет, этот человек, полный горечи и ненависти, внезапно заговоривший как по писаному? Никто и не слышал раньше, чтобы Мюллер так делал. Один раз, чтобы перевести разговор в шутку, я сказал: «Хорошо, товарищ Мюллер, давайте теперь начнем говорить: „Хайль Сталин!“ — а наш папочка Мюллер возглавит НКВД».
Его глаза злобно сверкнули на меня. «Это было бы прекрасно, — с презрением в голосе сказал он с сильнейшим баварским акцентом. — А вам следует ожидать серьезных неприятностей — вам и вашим несгибаемым друзьям буржуа».
В конце этого странного разговора я все еще не мог понять, к чему клонил Мюллер, — озарение пришло через несколько месяцев. Этот разговор состоялся именно в тот момент, когда у Мюллера происходил его интеллектуальный переворот. Он уже не верил в победу немцев и считал мир с русскими единственным выходом. Это полностью согласовывалось с его методами. Его представления об отношении государства к отдельно взятому человеку, как показывали его поступки, с самого начала не носили ни немецкий, ни национал-социалистический характер, а на самом деле коммунистический. Кто знает, на скольких людей он оказал влияние в то время и скольких перетянул в восточный лагерь?
Мюллер прекрасно знал, что не произвел на меня никакого впечатления и что перемирие, которое мы заключили с ним на этот единственный вечер, закончилось. Его враждебность дорого стоила мне — многих нервов и массы энергии. Это было чем-то вроде дуэли в темноте, в которой большая часть преимуществ была на его стороне, особенно после того, как к концу 1943 г. я обнаружил, что он установил связь с русской разведкой, так что, помимо его личной неприязни, мне приходилось принимать во внимание его реальную фанатичную враждебность.
В 1945 г. он присоединился к коммунистам, и в 1950 г. один немецкий офицер, побывавший в плену у русских, рассказал мне, что видел Мюллера в Москве в 1948 г. и что тот вскоре после этого умер.
В конце 1942 г. руководитель неудавшегося путча румынской Железной гвардии Хория Сима сумел сбежать из школы СД в Беркенгбрюке неподалеку от Бернау. Мюллер организовал широкомасштабные поиски, но не сообщил о бегстве Симы Гиммлеру. Девять дней спустя Гиммлер позвонил мне в ужасном состоянии и велел немедленно поехать к Мюллеру и сделать все возможное, чтобы помочь ему поймать Симу. Я сразу же понял, насколько опасна эта ситуация для Гиммлера, и задействовал все ресурсы своего ведомства для работы по этому делу. Через четыре дня я возвратил Хорию Симу назад в Германию.
Тем временем Риббентроп узнал о его бегстве и выяснил, что Гитлер ничего о нем не знает. Это довело ожесточенную борьбу между Риббентропом и Гиммлером до наивысшей точки. Риббентроп пошел прямо к Гитлеру и рассказал ему, что Хория Сима снова пытался организовать путч, находясь в Италии. Даже не удостоверившись в фактах, Гитлер впал в сильную ярость, потому что он дал честное слово маршалу Антонеску не освобождать Хорию Симу, пока они не придут к взаимной договоренности об этом. Риббентроп сумел так изложить события в своем докладе, что Гитлер был твердо убежден в том, что мы с Гиммлером снова пытаемся осуществить заговор в Румынии. Он совсем взбесился от ярости и три часа орал, что это скандал и — имея в виду черную форму СС — что он искоренит эту «черную чуму» огнем и мечом.
Для нас все это было с самого начала неудачным делом. И отношение Гитлера, в конце концов, можно было понять; он просто не мог поверить в то, что Гиммлер не знал о бегстве Симы.
Атмосфера была чрезвычайно напряженной дней десять, а затем очень медленно Гиммлер начал восстанавливать свое положение. Однако этот смехотворный инцидент имел решающие последствия и дал возможность Риббентропу восстановить и укрепить свое собственное положение, в то время как у Гиммлера ушло значительное время на то, чтобы вернуть себе доверие Гитлера. Чтобы оправдаться, Мюллер писал длинные отчеты. Расхлебывать все это пришлось мне одному, так как, разумеется, Риббентропа теперь невозможно было сместить, и моя репутация была подмочена в глазах западных держав, которым мы обещали, что избавимся от него. Они больше не верили в серьезность наших намерений и относились к ним как к отчаянной попытке разрушить единство союзников. Возможно даже, что весть о наших неудачных попытках договориться о мире достигла Рузвельта, что могло подвигнуть его предложить Черчиллю принять резолюцию о «безоговорочной капитуляции» в Касабланке.
Мои дискуссии с Гиммлером в это время о его неспособности сдержать обещание в отношении Риббентропа были бурными. Он был в глубокой депрессии и, казалось, совершенно потерял самообладание, и я с огромным трудом сумел убедить его дать мне дальнейшее разрешение на исполнение моих планов.
Здесь я ненадолго хочу сделать отступление, чтобы рассказать о важной и трагической роли, которую сыграл в действиях против Риббентропа статс-секретарь Лютер, о котором я уже вскользь упоминал. Несмотря на отчужденность, которая возникла в его отношениях с Риббентропом, Лютер, который разделял наши идеи, сумел убедить его в важности разведки при ведении войны. Взаимные чувства между ними обострились из-за трудностей в личных отношениях, особенно тех, которые испытывали друг к другу их жены. Лютер чувствовал, что больше не может удовлетворять постоянные и все возрастающие требования Риббентропа выдавать ему большие суммы из секретных фондов министерства иностранных дел, за которые он нес ответственность. Пока что ему удавалось манипулировать ими, чтобы оплачивать расточительный образ жизни своего шефа, но все зашло так далеко, что он начал сомневаться в психическом здоровье Риббентропа. Например, обивку стен в доме Риббентропа пришлось менять четыре раза, потому что ее цвет не нравился госпоже Риббентроп. Лютер чувствовал, что не может продолжать работать в таких условиях, и, хотя он не желал быть нелояльным к Риббентропу, чьим ближайшим доверенным лицом он был, он без колебаний рассказал мне, как обстоят дела.
Ввиду того, что произошло между мной и Гиммлером во время нашей долгой беседы в Житомире в августе, я понял, что пришло время рассказать Лютеру — очень осторожно — о моем плане мирных переговоров. Я также упомянул в разговоре с ним о плачевном влиянии, которое Риббентроп оказывает на Гитлера, и попросил его помочь мне получить материал, который дал бы мне возможность добиться отставки Риббентропа. Лютера убедили мои аргументы, и он был рад, что Гиммлер начал придерживаться такой благоразумной политики. И теперь ему будет гораздо легче забыть о своем негодовании в адрес «черного корпуса», как он называл его. Упомянув о своих постоянных трудностях в отношениях с руководством СС, он сказал: «Некоторые эти господа совершенно безрассудны — они хотят целый мир. Они не понимают, какие у меня существуют трудности в министерстве иностранных дел, особенно с Риббентропом. Я знаю, они постоянно клевещут на меня Гиммлеру, так что я рад этому случаю улучшить с ним отношения. Я, безусловно, окажу вам помощь, какая будет в моих силах, чтобы ваш план увенчался успехом».
К концу этого года на приеме, устроенном послом Италии господином Аттолико, Лютер встретился с Гиммлером после долгого периода отчужденности. Перед этим я рассказал Гиммлеру о настроении Лютера, так что он был хорошо расположен к нему и принял его в самой дружеской и даже веселой манере. Лютер в ответ начал вести себя как невоспитанный выскочка. Несмотря на присутствие многих иностранцев, он чуть ли не за пуговицу держал Гиммлера, будто они были закадычными друзьями, и начал говорить о делах. Это была первая грубая ошибка, которую он допустил. Гиммлер был крайне чувствителен к таким вещам, особенно на публике, но, хотя он и был раздражен, он оставался вежливым и дружелюбным. Это только подтолкнуло несчастного Лютера к дальнейшим непрошеным проявлениям близких отношений.
На следующий день они оба позвонили мне. «Знаете, — сказал Гиммлер, — этот Лютер действительно вульгарный, неприятный тип — скользкий и неотесанный мужлан».
Я попытался защитить Лютера как только мог. Я сказал, что, вероятно, он был слишком польщен вниманием Гиммлера и искушен возможностью открыть ему свое сердце. В конечном счете мне удалось убедить Гиммлера забыть об этом инциденте.
Затем в телефонной трубке зазвучали резаные фразы Лютера на берлинском сленге: «Должен вам сказать, дружище, ваш шеф — настоящий мужик, с таким можно поговорить. Знаете, вчера вечером мы с ним действительно поладили. Мой босс может теперь заткнуться на мой счет». И так он говорил некоторое время, пока я в конце не предложил, чтобы он зашел к Гиммлеру на следующий день, чтобы мы могли поговорить.
Когда мы встретились, я как следует отчитал его и предупредил, что Гиммлер — человек с чрезвычайно сложным и изменчивым характером, которому нужно время на принятие трудных решений. Я также настаивал на том, чтобы Лютер не предпринимал никаких действий против Риббентропа, не сказав мне, чтобы я имел возможность заранее полностью обсудить их с Гиммлером. Лютер торжественно пообещал мне, что так и будет делать.
Затем в один из январских дней 1943 г. ко мне пришел один из его помощников в состоянии сильного волнения и сказал, что Лютер собрал досье на Риббентропа, в котором содержатся отчеты о его личном поведении, изложены серьезные сомнения относительно его психического здоровья и указано, что он, очевидно, не способен продолжать выполнять обязанности министра иностранных дел. Уверенный в поддержке Гиммлера и моей поддержке, он разослал все это в различные правительственные департаменты в надежде добиться отставки Риббентропа. Все вовлеченные в это люди ждут, когда Гиммлер даст отмашку, прежде чем действовать. Поэтому Лютер хочет, чтобы я убедил Гиммлера безотлагательно начать атаку со своей стороны, и просит меня немедленно устроить ему встречу с Гиммлером.
Мне нужно было быстро обдумать сложившееся положение: Лютер начал действовать, нарушив нашу договоренность. Я был вовсе не уверен, в достаточной ли мере Гиммлер восстановил и укрепил свое положение при Гитлере, чтобы иметь возможность начать такое решительное наступление на Риббентропа. Однако в целом я приветствовал этот шаг Лютера, хотя было бы неразумно преждевременно компрометировать себя. Я сказал, что все будет зависеть от одобрения Гиммлера, которым я пообещал постараться заручиться в тот же день.
Этот разговор произошел днем, и лишь вечером я позвонил Гиммлеру, который велел мне немедленно приехать к нему. К сожалению, я должен был прежде всего обсудить с ним некоторые срочные служебные вопросы, что заняло много времени, потому что он не мог принять решение. Я не знал, что в тот вечер он должен был присутствовать на официальной встрече, но заметил, что, пока я рассказывал ему о том, что сделал Лютер, его нервозность и нетерпение возрастали, а вскоре к нам заглянул обергруппенфюрер СС Вольф, чтобы предупредить его быть готовым ехать.
Мне нужно было действовать быстро, и, как только Вольф вышел, я начал настаивать, чтобы Гиммлер предпринял немедленные действия в поддержку Лютера. Но он колебался, вилял, и, когда он уже был готов сказать «да», снова появился обергруппенфюрер Вольф с шинелью Гиммлера в руках. Гиммлер встал, в нескольких словах обрисовал ему ситуацию, а затем сказал, что больше прозвучало как вопрос: «Это, я полагаю, уладит…»
В этот драматический момент Вольф, который всегда с презрением относился к Лютеру, вмешался в разговор: «Но, господин рейхсфюрер, вы не можете позволить, чтобы обергруппенфюрера СС Иоахима фон Риббентропа, одного из высших руководителей нашей организации, вышиб вон этот негодяй Лютер. Это было бы серьезным нарушением ее правил. Я уверен, вы никогда не получите на это согласия Гитлера».
Внезапно к Гиммлеру вернулась вся его прежняя неприязнь к Лютеру. Я прекрасно знал, что если сейчас он бросит Лютера из соображений соблюдения этикета СС, то его судьба будет решена. И поэтому мне пришло в голову, что в настоящий момент, возможно, будет благоразумнее отступить и вернуться к этому вопросу при более благоприятных обстоятельствах. Похоже, гибель Лютера была предопределена. Нервное беспокойство охватило Гиммлера, и он забормотал: «Да, да, Вульфи, ты прав». Я прервал его: «Господин рейхсфюрер, я должен просить вас не принимать поспешного решения в этом деле. Оно слишком сложное, а его последствия — далекоидущие».
Было невозможно угадать, что происходило в голове у Гиммлера в тот момент. Думаю, он пытался оценить свое нынешнее положение при Гитлере и решить, на какой риск он может пойти. Я чувствовал, что решение склоняется не в мою пользу, но он ушел, так и не приняв его.
Я был разочарован и пребывал в растерянности — что делать дальше. Я хотел бы, чтобы в тот вечер у нас с Гиммлером состоялся еще один разговор, но, зная его установившиеся привычки, я понимал, что неразумно будет даже и пытаться. Я мысленно перебрал тысячу возможностей, но так и не смог найти выход. В полночь мои размышления прервал телефонный звонок.
Это был Мюллер, который коротко сообщил мне, что Гиммлер решил передать ему дело Лютера для расследования. Он попросил меня быть в его распоряжении и дать ему информацию. Затем он попросил меня утром вызвать к себе в кабинет помощника Лютера и получить от него письменные показания о его разговоре со мной, которые Мюллер хотел использовать как главную улику. Я повесил трубку, не попрощавшись. Ситуация была крайне неприятной.
На следующее утро я позвонил Гиммлеру. Более уклончивым и неопределенным ему трудно было бы быть, но в конце концов он сказал: «Ну, ну, успокойтесь. Пока еще никакого окончательного решения по Лютеру не принято. Что бы ни случилось, у меня будет время обдумать это дело, и я дам вам возможность обсудить его со мной еще раз».
На следующий день коллеги Лютера подверглись перекрестному допросу у Мюллера, а затем были арестованы. Затем был проведен допрос ряда чиновников министерства иностранных дел. И в завершение сам Лютер был арестован и подвергнут безостановочному допросу. Все арестованные твердо стояли на своем. Риббентроп был серьезно уличен их показаниями, и если бы страной управляли ответственные руководители, то они получили бы достаточно оснований для его позорной отставки. Но механизм Третьего рейха работал иначе. Протокол Высшего Ордена СС был прежде всего. Особенно инкриминирующие факты были убраны из показаний и исчезли в недрах письменного стола Гиммлера. Мне так и не стало ясно, сделал ли это Гиммлер, чтобы иметь в запасе уличающий материал на случай, если позже возникнет такая необходимость, или чтобы защитить доброе имя СС.
Спустя восемь дней Риббентроп получил краткое изложение содержания досье и немедленно пошел к Гитлеру. Разумеется, его версия произошедшего была исключительно односторонней. Он сказал фюреру, что это дело — всего лишь неприятная атака подчиненного на внешнюю политику, проводить которую приказал сам Гитлер. Риббентроп потребовал, чтобы Лютера отстранили от должности за несоблюдение субординации и повесили за пораженчество. Но это было уже слишком даже для Гитлера. Вероятно, он уже обсудил это дело с Гиммлером. Во всяком случае, он в конечном итоге приказал уволить Лютера из министерства и отправить в концлагерь на время войны.
Когда я позднее обсуждал это дело с Гиммлером, я не пытался скрыть свое разочарование. Я откровенно сказал ему, что он крайне неудачно повел это дело. Гиммлер молча принял упрек. Я потребовал, чтобы он не исполнял суровый приговор, который Риббентроп хотел вынести коллегам Лютера. Гиммлер согласился, и больше никаких наказаний не последовало, за исключением нескольких человек, которые были отправлены на фронт в войска СС. Гитлер категорически запретил мне навещать Лютера, но я использовал свое влияние на Мюллера, чтобы гарантировать ему льготный режим содержания. Позднее я узнал, что в конце войны Лютер отказался участвовать в строительстве моста для русских в восточном секторе Берлина, требуя освобождения как заключенный концлагеря, и был расстрелян на месте русским сержантом за отказ выполнять приказ.
Притом что я бы хотел максимально быстро приступить к выполнению планов, разработанных в Житомире, я понимал, что поспешные действия будут губительны. Я мог лишь использовать те разведывательные контакты, которые наработал за последние несколько лет, и хотел не поспешно вовлекать самые важные из них, а сохранить их для ведения окончательных переговоров. В то же время, признаюсь, меня мало волновал тот факт, что я, самый молодой сотрудник в штате Гиммлера, сумел добиться для себя таких широких полномочий. Мне пришлось преодолевать чувство неуверенности. Было ли обещание Гиммлера честным и серьезным? Я уже подозревал, что в его характере присутствует большой элемент нерешительности, и я решил не торопить события.
Я начал осторожно налаживать контакты с английским генеральным консулом в Цюрихе, который выразил готовность начать предварительные беседы с уполномоченным представителем Германии. Позднее он сообщил, что он получил добро от Черчилля на ведение таких неофициальных зондирующих бесед при определенных гарантиях. Наконец, он был даже готов приехать в Германию для ведения этих переговоров на соответствующем уровне разведслужбы. Он был хорошо информирован обо мне и моей позиции.
По завершении этих приготовлений я сообщил Гиммлеру о первых шагах, предпринятых мною, на основании данных мне им полномочий. Моей целью было получить его согласие, прежде чем действовать дальше, но здесь я испытал свое первое разочарование. Он обсуждал со мной эту тему часами, и вскоре я начал замечать, что его взгляд на нее становится все более запутанным и переменчивым. Сначала я не понимал, почему он так себя ведет, а потом осознал, что он напуган своей собственной смелостью. Легко представить себе мое раздражение и разочарование, когда в своей лучшей манере школьного учителя он заявил, что, наверное, лучше всего будет сначала обсудить все это с Риббентропом.
Я заметил, что в своей основе это будет идти вразрез с той политикой, которую он разработал и развил. Будет катастрофа, если Риббентроп согласится на этот план, так как все зависело от его исключения из него. Если же он отвергнет его — что наиболее вероятно, — то тогда получится, что мы привлекли его внимание к своим планам. Я был растерян и не понимал, что побуждает Гиммлера ввести Риббентропа в наши планы.
На мою аргументацию он ответил нетерпеливо: «Я устал работать против фюрера, я хочу работать вместе с ним. Вот мое последнее решение, и вам придется с ним смириться».
Так что об этом плане стало известно Риббентропу. Насколько я мог судить, ни один из них при обсуждении его не зашел дальше любезных и бессмысленных формальностей — фехтовали со спущенным забралом, — и ни один из них не выдал своих реальных мыслей.
Как я и боялся, все это насторожило Риббентропа; он решил обсудить этот вопрос с Гитлером. Гиммлер равнодушно наблюдал за таким развитием событий, трусливо демонстрируя недостаток решимости и ничего не предпринимая, в то время как Риббентроп, как говорят, извлек для себя большую выгоду.
Было ясно, что Гитлер обсудил это дело с Гиммлером, и позднее я получил записку от Риббентропа, в которой был абзац, который я не смог забыть: «Я запрещаю политическому отделу разведки вступать в контакты с представителями враждебных стран таким образом. Я считаю это пораженчеством, которое с настоящего момента будет сурово наказываться. С другой стороны, если какой-либо англичанин пожелает вступить в контакт с нами, он сначала должен вручить нам декларацию о капитуляции» — эхо слов Гитлера на эту тему.
Когда мы в следующий раз обсуждали этот вопрос, Гиммлер был мрачен и неразговорчив, возможно, от сознания своей вины. В своем пылком обращении я заявил, что все не может идти так, как идет; это указывало на совершенно неправильное представление о характере секретной службы.
Такого можно было ожидать от Риббентропа, но я попросил Гиммлера проявить больше понимания моей задачи, равно как меня лично и плана, который он сам же и одобрил.
Он говорил много и сбивчиво, был уклончив и, наконец, сказал: «Знаете, возможно, вы в конечном итоге допустили ошибку, но я не оберну это против вас. Наверное, было неразумно вступать в контакт с англичанами напрямую. Возможно, вам следовало бы использовать какого-нибудь нейтрала в качестве буфера».
Разумеется, это была всего лишь попытка сохранить лицо. Но я немедленно ухватился за этот шанс и мимоходом сказал: «Хорошо, в будущем я прослежу, чтобы такие вещи делались по нейтральным каналам». Я хотел попытаться спасти хотя бы часть того, что было заложено в Житомире.
Гиммлер согласился. Его реакция была для него типична; казалось, он испытал облегчение, освободился от угрызений совести и поэтому был великодушен. Я немедленно воспользовался этим и сказал, что в будущем я продолжу работу в направлении, которое мы обсуждали с ним ранее, но буду принимать все возможные меры предосторожности. Однако я проявил осторожность и добавил, что контакты между моими служащими и гражданами враждебного государства могут еще иметь место, так как этого невозможно избежать.
И снова реакция Гиммлера была для него типична: «Я не желаю знать все эти подробности — это ваша ответственность».
Именно тогда я решил лично поддерживать некоторые тайные и длительные служебные связи со Швейцарией ни с какой иной целью, кроме как приблизиться к миру еще на один шаг. У меня состоялся личный разговор с бригадным полковником Массоном, который тогда был начальником швейцарской разведки, и это привело к дальнейшим переговорам. Но невозможность сместить Риббентропа, нерешительность Гиммлера и безоговорочный отказ от политики, принятой в Касабланке, препятствовали реальному прогрессу в этом деле, несмотря на постоянные усилия сохранить эти слабые контакты.
Вскоре Гиммлеру удалось восстановить свое прежнее положение человека, обладающего властью и доверием Гитлера, который наконец поверил его версии по делу Хории Симы. Он приписал все произошедшее тому, что Гиммлер был перегружен работой, потому что до сих пор не был назначен начальник центра имперской безопасности, который заменил бы Гейдриха. Так это дело повлияло и на назначение нового начальника РСХА. Лично я выбрал бы почти любого другого, только не человека, которого в конце концов выбрал Гитлер — обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера. Но Гитлер был убежден, что этот его земляк — Кальтенбруннер был австрийцем — имел все необходимые качества для этой работы, в которой безусловное повиновение и личная лояльность фюреру играли не самую последнюю роль.
Кстати, Гиммлер в соответствии с одной из своих особенных слабостей устроил так, чтобы доктор Керстен осмотрел всех высших чинов СС и полиции, которых рассматривали как кандидатов на этот пост. Так, даже Кальтенбруннер, понятия не имевший о предстоящем ему назначении, был в один прекрасный день осмотрен «толстяком». Потом Керстен сказал мне: «Редко мне доводилось осматривать такого крепкого, загрубелого быка, как этот Кальтенбруннер. Деревянная колода была бы более чувствительной. Он грубый, упрямый и, вероятно, способен думать только тогда, когда пьян. Естественно, он будет подходящим человеком для Гитлера. Я дал Гиммлеру свой отчет об этом, но он по-прежнему, видимо, думает, что Кальтенбруннер подходящий человек».
Кальтенбруннер был человеком гигантского роста и тяжелым в движениях — настоящий лесоруб. Характер этого человека выражал его квадратный, тяжелый подбородок. Толстая шея, образующая прямую линию с его затылком, усиливала впечатление грубой корявости. У него были неприятные маленькие, пронизывающие карие глаза; они глядели пристально, как глаза гадюки, старающейся привести в оцепенение свою жертву. Когда от Кальтенбруннера ждали, что он что-то скажет, его угловатое деревянное лицо оставалось совсем невыразительным; затем спустя несколько секунд гнетущего молчания он хлопал по столу и начинал говорить. У меня всегда было такое чувство, что я гляжу на руки старой гориллы. Они были слишком малы, а пальцы были коричневыми и какими-то выцветшими, потому что Кальтенбруннер курил до сотни сигарет в день.
Мой собственный первый контакт с ним произошел в январе 1943 г., и с самого первого момента я почувствовал тошноту. У него были очень плохие зубы, и некоторые из них отсутствовали, так что он говорил очень невнятно — во всяком случае, я с огромным трудом понимал его сильный австрийский акцент. Гиммлер тоже находил его крайне неприятным человеком и в конце концов приказал ему сходить к дантисту.
Я встретился с Кальтенбруннером во время аншлюса в Вене, но тогда у меня не сложилось ни четкого, ни стойкого впечатления от него. Я старался не допускать, чтобы на наши рабочие отношения влияли мои личные чувства, но вскоре это оказалось невозможным. Наверное, он испытывал такую же антипатию по отношению ко мне; во всяком случае, скоро между нами произошел полный разрыв. Мы были слишком противоположными личностями, чтобы слаженно работать вместе.
Этому было несколько причин, интересных сами по себе, которые я бы классифицировал следующим образом: во-первых, Кальтенбруннер был доктринером и фанатичным приверженцем национал-социализма и следовал принципу абсолютного повиновения Гитлеру, а также Гиммлеру. Для него я был всего лишь карьеристом, державшимся на своей должности исключительно благодаря своим профессиональным качествам; я не оказывал никаких особых услуг движению национал-социализма, и из моих взглядов и связей явствовало, что я политически ненадежен. Честолюбивой целью Кальтенбруннера было стать статс-секретарем общественной безопасности Австрии. Однако она была очень быстро заблокирована Гейдрихом, который назначил его начальником СС и полиции в Вене. Его личное влияние было настолько эффективно ограничено Гейдрихом, что он не играл никакой роли в иерархии Третьего рейха до своего назначения в 1943 г. начальником СД. У Кальтенбруннера имелись серьезные личные слабости; прежде всего он пил, чего уже было достаточно, чтобы очернить его в глазах Гейдриха, который, разумеется, эффективно использовал эту его слабость, как обычно.
Кальтенбруннер знал обо всем этом, но его ненависть к Гейдриху заставляла его совершать одну глупость за другой, когда он имел с ним дело. Это, в конце концов, привело к развитию у него того, что практически можно было назвать «комплексом Гейдриха». Когда он встал во главе организации, созданной Гейдрихом, он стал окружать себя исключительно австрийцами, пока не вмешался Гиммлер. Из-за влияния то ли начальников других департаментов, то ли некоторых сотрудников моего департамента Кальтенбруннер в конечном итоге перенес свой «комплекс Гейдриха» на меня. Я внезапно стал объектом всей той враждебности, которую он ранее испытывал к Гейдриху.
Особенно важно ему было то, что ему была известна моя цель — отделить разведку от РСХА. Значение этого усиливал тот факт, что, хотя он и был начальником РСХА, я был единственным подчиненным ему руководителем департамента, который имел привилегию — прямой доступ к Гиммлеру, который четко обозначил Кальтенбруннеру характер моего исключительного положения. С другой стороны, Гиммлер дал Кальтенбруннеру право лично интересоваться работой разведки за рубежом и на самом деле поощрял его активно заниматься нуждами моего департамента. Мой прямой доступ к Гиммлеру был самым большим раздражителем для Кальтенбруннера. Мой ограниченный интерес к никотину и алкоголю был другим пунктом, который приводил его в бешенство. В нескольких случаях он пытался заставить меня превысить мою норму — один или два бокала вина.
Чем отчаяннее становилась ситуация к концу войны, тем больше Кальтенбруннер пил. Бывало, я находил его в его кабинете в одиннадцать часов утра проснувшимся едва ли за полчаса до моего прихода, и его маленькие глазки были тусклыми и пустыми. С веселостью пьющего человека он шарил под своим письменным столом или орал: «Дневальный!» — и наливал стакан шампанского или бренди для меня. Затем, когда он становился слишком буйным, я делал один-два маленьких глотка, чтобы умиротворить его, а остальное выливал на ковер. Обычно он не замечал этого, но, когда однажды заметил, вены на его лице так набухли от ярости, что я думал, его хватит удар.
В последние годы войны я был вынужден обедать вместе с начальниками департаментов РСХА, что мы делали по приказу Гиммлера. Председательствовал за обедом Кальтенбруннер и пользовался этой возможностью нападать на меня самым садистским образом. Примириться с этим мне дорого стоило. Я пожаловался Гиммлеру, что за эти полчаса на контроль над собой у меня уходило больше нервов, чем на десять дней тяжелой работы. Гиммлер озаботился этим и попытался успокоить меня, предложив не обращать на это внимания, но ввиду отношений Кальтенбруннера с Гитлером Гиммлеру было важно, чтобы я не укреплял свою репутацию неуживчивого человека. Среди высших руководителей у меня было мало друзей и много врагов, так что мне не оставалось ничего иного, как примириться с этим. Я не преувеличиваю, когда говорю, что из-за одного только общения с такими людьми те страшные последние годы войны были для меня настоящей пыткой.
Утром 28 октября 1943 г. я приехал на работу и начал просматривать радиосообщения, пришедшие за ночь, когда мне позвонил правая рука Риббентропа — советник посольства X. Вагнер и спросил, может ли он немедленно приехать ко мне; это было чрезвычайно срочное дело, которое нельзя было обсуждать по телефону.
По приезде он рассказал мне о телеграмме, которая только что пришла от фон Папена, и о странном предложении от человека, который утверждал, что он камердинер британского посла в Анкаре сэра Хью Нэтчбулл-Хьюджессена. В обмен на огромную сумму — двадцать тысяч фунтов стерлингов, выплаченную единовременно, он предложил фотографии самых секретных документов британского посольства; он мог бы и дальше продавать фотографии таких документов по цене пятнадцать тысяч фунтов за фотопленку. Так как это предложение было исключительно делом разведки, да еще и довольно рискованное, Риббентроп хотел узнать мое мнение, следует ли принимать его.
На первый взгляд все это казалось ошеломляющим. Однако информация, предложенная нам пока, была слишком общего характера, чтобы позволить нам принять по-настоящему обдуманное решение. Но в ходе своей разведывательной работы я часто сталкивался с такими же рискованными решениями, и у меня выработалась некая интуиция. Предложение делать выплаты после доставки каждой партии фотокопий документов, казалось, гарантирует определенную безопасность; но лучше всего было бы быстро просматривать пленки, прежде чем передавать деньги. Я был абсолютно уверен, что этим делом будет заниматься в Анкаре Мойциш, которого я знал как умного и опытного сотрудника.
Взвесив все за и против, я предложил принять это предложение. Изначальная сумма, переведенная на счет нашей секретной службы, должна была быть доставлена в Анкару немедленно специальным курьером. Риббентроп согласился со мной и проинформировал фон Папена телеграммой. На следующий день двадцать тысяч фунтов стерлингов полетели в Анкару курьерским самолетом.
В тревожной неизвестности я ожидал первого донесения от Мойциша. Оно пришло ко мне три дня спустя. Он установил контакт с этим человеком, которого он назвал Пьер и который был представлен ему посланником Дженке, у которого Пьер работал недолгое время камердинером несколькими годами раньше. Как дипломату Дженке приходилось принимать меры предосторожности от уловок вражеской разведки, и поэтому он не хотел связываться с Пьером. По этой причине, как только Пьер появился в доме Дженке, тот попросил послать за Мойцишем, и в тот вечер Мойциш встретился с Пьером в первый раз.
Пьер был мужчиной среднего роста, бледным, с глубоко посаженными темными глазами и энергичным подбородком. Он очень мало говорил, но произвел на Мойциша впечатление безжалостного и очень умелого человека; его ответы на все вопросы Мойциша были конкретными и точными. После довольно драматичного разговора с этим необычным персонажем Мойциш оказался в трудном положении. Как агент разведки он, разумеется, испытывал очень сильное искушение согласиться на его условия. С другой стороны, требуемая сумма была чрезвычайно велика, а само дело очень рискованным. Более того, Мойциш не имел в своем распоряжении достаточно иностранной валюты.
Что еще больше усложнило дело, Пьер установил временные границы — три дня, — чтобы Мойциш принял решение, и недвусмысленным жестом в сторону советского посольства показал, что в очереди стоят другие покупатели. Мойциш решил положиться на фон Папена и как можно быстрее получить решение и из министерства иностранных дел, а также — если понадобится — то и деньги, чтобы заплатить Пьеру.
Когда Мойциш получил первые пленки от Пьера, он смог проявить и мельком просмотреть их, прежде чем отдавать деньги. Содержание первых двух фотопленок было захватывающим и было немедленно передано фон Папеном Риббентропу по радио. После получения первых донесений я получил возможность увидеть копии самих фотографий и понял, что мы получили чрезвычайно секретную корреспонденцию между британским посольством в Анкаре и министерством иностранных дел в Лондоне. Там также были личные записи, сделанные рукой самого посла, о событиях, происходящих между Великобританией и Турцией, Великобританией и Россией. Особую важность имел полный список материалов, поставленных из Соединенных Штатов в СССР по ленд-лизу в 1942 и 1943 гг. Еще там был предварительный отчет министерства иностранных дел о результатах встречи министров иностранных дел (Корделла Халла, Идена и Молотова), состоявшейся в Москве в октябре 1943 г.
Содержание полученных материалов настолько впечатлило меня, что я в первую очередь занялся изучением документов и почти забыл принять те меры, которые должны были быть приняты начальником разведслужбы в таких случаях. Однако затем я распорядился:
1. Немедленно представить отчеты Гитлеру через Гиммлера.
2. Генералу Тиле (начальник отдела радиобезопасности и дешифровки Верховного главнокомандования вермахта) немедленно прибыть ко мне для получения материалов, которые дадут ему возможность начать работу по дешифровке британского дипломатического кода. (Четыре величайших немецких специалиста по дешифровке, среди которых было двое математиков, несколько недель работали над этим материалом, пока наконец не сумели расколоть часть кода. Это был огромный успех. Особенно полезными были несколько сделанных от руки записей на полях документов, технические данные на зашифрованные сообщения, посланные из Лондона в Анкару. Они представляли огромную важность для наших дешифровщиков.)
3. Связанным с дешифровкой экспертам составить список вопросов, которые — после того как я на них отвечу — подтвердят достоверность материалов для Гитлера. Разумеется, это было чрезвычайно важно, так как от этого зависело, можно ли использовать эти материалы для принятия решений по проводимой политике.
4. Заместителя статс-секретаря Штеенграхта проинформировать о принятых мною мерах и мерах, принятых моим помощником Мойцишем, который взял это дело в свои руки. (Так как выплаченные суммы были весьма значительными, я спросил, из чьего бюджета их следует брать. Штеенграхт ответил, что будет лучше, если бы всем этим занимался я сам, но если это окажется слишком тяжелым бременем для моих фондов, то министерство иностранных дел примет в этом деле финансовое участие.)
В радиосообщении, которое я получил из Стамбула, говорилось, что Мойциш получил приказ прибыть в Берлин, чтобы лично доложить обо всем Риббентропу. Я был сильно раздосадован тем, что не посоветовались со мной, и немедленно договорился с Мойцишем побеседовать вдвоем перед его докладом Риббентропу. Я не собирался дать ему шанс вмешаться в дело Цицерона — этим именем фон Папен называл Пьера, потому что переданные им документы были столь красноречивы.
Тем временем я поужинал с Кальтенбруннером и в ходе нашего с ним разговора посетовал на вмешательство Риббентропа в это дело. Пока мы беседовали, мне пришла в голову идея использовать Кальтенбруннера как таран для осуществления моих планов против Риббентропа, и, как только я раскрыл тот факт, что Гиммлер поддерживает мой план отправки его в отставку, Кальтенбруннер проявил сильный интерес. Чтобы подогреть его энтузиазм, я указал, насколько другим будет положение Германии, если только Зейсс-Инкварт или доктор Нейбахер — двое земляков Кальтенбруннера — заняли бы пост министра иностранных дел. Наконец я достал свой козырь и под грифом полной секретности раскрыл ему мнение доктора де Криниса: после операции на почке у Риббентропа началось ухудшение его умственных способностей. Тем самым мне немедленно удалось сделать Кальтенбруннера своим союзником, несмотря на его личное враждебное отношение ко мне и его противодействие всем моим планам.
Мое первое полное обсуждение с Мойцишем состоялось на следующий день после его доклада Риббентропу; в ходе него мы старались проанализировать возможные мотивы Цицерона. На тот момент ничего окончательного нельзя было сказать о достоверности этих фотографий, но мы с Мойцишем согласились в том, что огромные расходы были оправданы, так как, даже если эти материалы позже окажутся обманом вражеской разведки, такие знания имеют значительную ценность сами по себе, так как чрезвычайно важно знать, какими средствами твой враг пытается ввести тебя в заблуждение. Но, как я заметил Мойцишу тогда, я считал, что полученные нами материалы подлинные. Они полностью соответствовали общей картине политической ситуации, какой я ее видел. Однако я обратил свои внимание и энергию не только на их оценку — что являлось вторым этапом разведывательной работы, — но и особенно на третий ее этап — использование полученной информации. Обычно разведка не должна этим заниматься; ее работа заканчивается после первых двух этапов, но серьезность положения Германии требовала, чтобы я посвятил все свое умение использованию этих материалов. Я сказал Мойцишу, что все еще надеюсь получить возможность осуществить свои «мирные» планы, которые я обсуждал с фон Папеном, хотя трудности и сопротивление им были огромны.
Я дал указания Мойцишу немедленно отправлять все принесенные ему Цицероном пленки в Берлин, чтобы наши техники могли сделать необходимое количество копий для раздачи заинтересованным ведомствам. Если ему будет нужна техническая помощь, мы могли бы использовать курьерские самолеты, летавшие два раза в неделю. В Анкару должен был быть немедленно послан технический специалист, обладавший дипломатической неприкосновенностью, со всем оборудованием, необходимым для современной фотолаборатории.
Затем мы с Мойцишем обсудили некоторые наиболее любопытные черты характера Цицерона, который утверждал, что его отец во время Первой мировой войны жил в Константинополе, оказался замешанным в неприятную ссору, связанную с сестрой Цицерона, и был убит. Потом в одном из его рассказов о себе он сказал, что его отец был застрелен англичанином во время охоты в Албании, и именно это разбудило в нем ненависть к англичанам и мотивировало его действия. Расхождение между этими двумя историями вызвало некоторые сомнения в правдивости Цицерона, но полученные от него документы говорили сами за себя. Он также утверждал, что ни слова не говорит по-английски, хотя позже выяснилось, что это совершенно не так. Я счел это второстепенным, но это все же вызвало у меня значительные трудности при доказательстве достоверности материалов Цицерона Гитлеру и Гиммлеру.
К концу декабря возникли дальнейшие сомнения в его правдивости, а значит, и достоверности документов, так как на одной из фотографий оказались два его пальца. Цицерон всегда утверждал, что он работает в одиночку и делает фотографии без посторонней помощи, так как два года уже занимается фотографированием документов. Изложенная им версия его работы была такова: будучи камердинером посла, он прислуживал ему, когда тот ложился спать. Обычно посол принимал снотворное, и после того, как он крепко засыпал, Цицерон оставался в комнате, чтобы почистить костюм своего хозяина. В этих случаях он мог взять ключ, открыть сейф, а затем, используя яркий свет и «лейку», переданную ему нами, делать фотографии документов. Через полчаса все документы оказывались на своем месте в сейфе, а брюки его хозяина — почищенными и отутюженными. А теперь пальцы Цицерона оказались на фотоснимках!
Я проконсультировался со специалистами-фотографами и техниками своего департамента. Пытаясь воссоздать действия Цицерона, мы пришли к выводу, что он никак не мог держать документ и работать с фотоаппаратом одновременно. Мои эксперты заключили, что этот человек работал не один.
Это лишь доказало лживость Цицерона, но не обязательно означало, что материалы сфальсифицированы. А тем временем с помощью этих документов мы сумели расшифровать часть дипломатического кода англичан. Одним из первых важных кусочков информации, обнаруженных нами в материалах Цицерона, было запланированное вторжение Франции, которое должно было носить кодовое название операция «Оверлорд». Впервые увидев это название в документе, я немедленно связался с генералом Тиле, который сразу же предпринял действия, которые должны были дать нам возможность определить, где и когда кодовое слово «оверлорд» появлялось во вражеских сообщениях на коротких волнах.
Мои специалисты предложили, чтобы Цицерон сделал слепок с ключа от сейфа на специально подготовленном воске, который мы можем ему прислать. Так что ему было отправлено все необходимое вместе с указаниями, как все это использовать, а также специальная коробочка, в которой восковой отпечаток может быть возвращен в Берлин. За поразительно короткое время нам был прислан слепок с ключа, и наш специалист по замкам принялся за работу. Три дня спустя ключ к сейфу британского посла в Анкаре лежал передо мной на столе. Это был шедевр немецкого мастерства.
Цицерон очень обрадовался, когда получил его. Он сказал, что этот ключ отпирает лучше, чем оригинал, и теперь у него появилась возможность выполнять свою работу в большей безопасности в отсутствие посла.
Есть еще один эпизод, связанный с Мойцишем, о котором я хотел бы рассказать. Это произошло в тяжелый период моего тюремного заключения после разгрома Германии. Английский офицер вез меня в машине из Ричмонда неподалеку от Лондона, куда меня привозили на допрос к специальной англо-американской комиссии по кодам и дешифровке. По дороге англичанин спросил меня: «А какого мнения вы были о господине Мойцише?» Я не хотел отвечать на этот вопрос и пожал плечами, после чего тот продолжил: «Он был очень способный, не так ли?» И я снова ответил тем же неопределенным пожатием плеч. Английский офицер продолжил: «Знаете, Мойциш сказал нам, что он на самом деле еврей и что вы заставили его вступить в СС и работать на себя под дулом пистолета». Впервые с того времени, когда я был интернирован, я засмеялся. Мы с Мойцишем всегда работали на самых дружеских условиях.
Помимо черновиков закодированных телеграмм, написанных сэром Хью Нэтчбуллом-Хьюджессеном об отношениях Турции и Великобритании, материалы, принесенные Цицероном, содержали:
1. Отчет о совещании в Каире в ноябре 1943 г. между Рузвельтом, Черчиллем и Чан Кайши. Самым важным результатом этого совещания было обещание Рузвельта возвратить Маньчжурию Китаю после разгрома японцев. Поэтому было удивительно, когда в конце февраля 1945 г. польская агентесса, работавшая на нашу разведку, сообщила о тайном соглашении между Америкой и Россией. В нем Рузвельт, не посоветовавшись с Чан Кайши, согласился передать Трансманьчжурскую железную дорогу и морские гавани Порт-Артур и Дайрен в русскую сферу влияния, чтобы получить от русских обещание объявить войну Японии три месяца спустя. Было трудно убедить наших руководителей, что такая перемена позиции со стороны Соединенных Штатов на самом деле имела место.
2. Отчеты о конференции в Тегеране (28 ноября — 2 декабря 1943 г.) между Рузвельтом, Черчиллем и Сталиным и дискуссиях командующих объединенными силами, состоявшихся там же. Взяв за основу эти отчеты, можно было отчетливо увидеть, что, хотя между союзниками существовали и военные, и политические разногласия, в целом они были преодолены на этой конференции. Наши прогнозы с точностью до 60 % устанавливали, что Черчилль не смог настоять на своем плане открытия второго фронта путем вторжения на Балканы. Очевидно, военные советники Рузвельта сыграли в этом решающую роль. Политическая обстановка на Балканах, возможно, показалась слишком сложной и неопределенной; также такая стратегия больше отвечала бы интересам англичан в Юго-Восточной Европе, а Рузвельт все еще боялся возможного достижения взаимопонимания между русскими и немцами.
Документы, сфотографированные Цицероном, отчетливо показывали, что Турции был дан особый статус. К сожалению, не было никаких указаний относительно Греции. Однако было совершенно очевидно, что по соглашению, достигнутому в Тегеране, Польша, Венгрия, Румыния и Югославия перейдут «под защиту» советской армии. Сталин даже потребовал, чтобы Польша стала российской территорией до линии Керзона и получила часть Восточной Германии в качестве компенсации. Так как разгром становился все более неизбежным, окончательную судьбу Германии можно было легко предсказать.
При чтении этих документов захватывало дух. Наши оценочные комментарии были простые и честные; в их смысле невозможно было ошибиться. Лишь Риббентроп пытался читать между строк и увидел в них, как всегда, непрекращающееся напряжение между Россией и западными союзниками и, разумеется, нашел готовую аудиторию в лице своего высшего начальства.
Гитлер отреагировал так, как я и ожидал. Он заявил, что теперь более, чем когда-либо раньше, необходимо собрать все наши силы для тотальной войны и тотального уничтожения врага путем безжалостного расходования всех физических ресурсов.
Донесения Цицерона, очевидно, приводили Гиммлера в состояние неуверенности. Незадолго до Рождества 1943 г. он попросил меня заехать к нему. Я докладывал ему о разных делах, но он внезапно прервал меня: «Шелленберг, я понимаю теперь, что что-то должно произойти. Только все так ужасно трудно…» Я едва мог поверить своим ушам, когда он дальше сказал: «Ради бога, не дайте вашим контактам с Хьюиттом (г-н Абрам Стивенс Хьюитт — специальный представитель президента Рузвельта в Стокгольме) прерваться. Не могли бы вы дать ему знать, что я готов поговорить с ним?»
С того момента удары посыпались быстро один за другим. Материалы Цицерона ясно показывали, что продолжающийся нейтралитет Турции будет недолгим. Шаг за шагом турки переходили в лагерь союзников. Турецкие дипломаты действовали осторожно и по плану, почти точно так же, как Нэтчбулл-Хьюджессен описывал в своих депешах в министерство иностранных дел. Во-первых, нейтралитет продолжался, но турецкие силы сосредоточивались во Фракии, чтобы удерживать немецкие дивизии в Болгарии. Тем временем в Турцию нарастали поставки военного снаряжения от союзников, и, наконец, все чаще происходили консультации между турками и генеральными штабами союзников. Согласно этим документам, обхаживание турок должно было закончиться к 15 мая 1944 г. и было как-то связано с операцией «Оверлорд». Поэтому с этой даты мы должны были рассчитывать на приложение всесторонних усилий Западом.
Если бы Черчилль смог осуществить свой план вторжения на Балканы в конце 1943 г., то, по моим тогдашним расчетам, война закончилась бы весной 1944 г. Балканы были перезревшей сливой, готовой упасть при малейшем касании, что прорвало бы юго-восточный фланг фронта Германии. Вместо этого стратегическая авиация западных союзников начала бомбежки важных дорог, железнодорожных узлов и нефтяных объектов. Первой жертвой, согласно графику, сфотографированному Цицероном, должна была стать София 15 января 1944 г. Город был предупрежден достаточно заранее, хотя мы ничего не могли сделать, чтобы отразить эту атаку.
В феврале-марте 1944 г. Цицерон прекратил свою деятельность, а в апреле Турция разорвала отношения с Германией и перешла в лагерь западных союзников.
С самого начала я был убежден, что Цицерон работал с одним или несколькими подручными. Я так и не узнал его мотивов — жадность, ненависть или просто тяга к приключениям, — но часто во время своих многочисленных поездок мои мысли снова и снова возвращались к этому необычному делу, и я задавал себе вопрос, а не стояла ли за Цицероном турецкая разведка. Чем больше я думал об этом, тем более вероятным мне казалось, что посредством этих материалов Турция пыталась предупредить Германию и помешать ей продолжать идти по пути тотального уничтожения. И в то же время она, вероятно, предупреждала нас о своем почти неизбежном переходе в лагерь западных союзников и тем самым защитила себя от гнетущей угрозы со стороны России.
К концу февраля 1942 г. положение адмирала Канариса уже не было столь устойчивым. Его друзья и подчиненные, наверное, не знали об этом, а я знал, что Гитлер всерьез обдумывает, как избавиться от него. Его падение ускорил инцидент, который приобрел немалое значение в битве умов между техническими специалистами, которая продолжалась на протяжении всей войны.
Начиная с середины 1941 г. мы ввели в эксплуатацию новое средство обороны против вражеской авиации, которое с огромным мастерством было разработано техническим департаментом ВВС и использовалось столь широко, что наша противовоздушная оборона могла точно определить положение и расстояние до всех приближающихся вражеских самолетов. Это средство вместе с нашими автоматическими средствами наведения высокого уровня давало нам возможность наносить тяжелые потери врагу, так как оно охватывало все главные воздушные трассы Северной и Западной Европы.
Одна из самых важных военных баз, с которой осуществлялось управление этим средством, находилась в Капд'Антифер недалеко от Гавра. В полночь на 27 февраля 1942 г. подразделение британских десантников совершило неожиданный налет на эту базу. Им удалось снять с установки важные части и сфотографировать другие ее части, которые невозможно было демонтировать. Перебив немецкий гарнизон, они сумели уйти со своими трофеями. Легко представить себе, что эта дерзкая успешная вылазка не вызвала воодушевления в штаб-квартире Гитлера. Он был в слепой ярости, и на этот раз его гнев был оправдан, так как расследование этого инцидента выявило серьезные недостатки в оборонительных мерах, особенно в части маскировки и защиты установки.
После нескольких дней раздумий Гитлер послал за Гиммлером и потребовал полный отчет об уровне технического развития западных держав в области средств радиообнаружения. Он резко посетовал на Канариса, который до сих пор не давал ему истинной информации на этот счет.
В отделе технических исследований ВВС был составлен доклад, основанный на результатах своих собственных исследований и анализе захваченного оборудования. Однако это было не то, что хотел увидеть Гитлер. Он потребовал разведданные, собранные ведомством Канариса на эту тему. Как обычно, Канарис не сумел предоставить требуемую информацию. Это положило конец доверию к нему Гитлера, и с того момента его судьба была решена.
Это был шанс для Гиммлера и Гейдриха предпринять решительную атаку на Канариса, и Гейдрих спросил меня, сможет ли AMT VI обеспечить лучшие средства защиты, чем абвер — департамент военной разведки под руководством Канариса. Я ответил, что в настоящий момент не могу брать на себя какую-то дополнительную ответственность. Этот отказ, вероятно, способствовал принятию ими решения не пользоваться своим преимуществом перед Канарисом в тот момент.
Позже, когда я обсуждал этот вопрос с Гиммлером, он признал, что мое нежелание брать на себя ответственность не сыграло тут никакой роли; в любом случае было бы легко сместить Канариса, но фюрер не был готов передать управление и организацию объединенной разведывательной службы Гиммлеру.
Тот факт, что я не мог не испытывать к адмиралу симпатию, усложнял для меня эту ситуацию. Канарис был весьма умным и чутким человеком со многими приятными качествами. Он любил своих собак и лошадь почти больше, чем любых других живых существ. Он часто говорил мне: «Шелленберг, всегда помните о доброте к животным. Знаете, моя такса никогда не предаст меня, чего я не могу сказать о любом человеке».
Он был для меня очень приятным компаньоном во многих поездках, а его отношение ко мне всегда было добрым и отеческим. Находясь в Испании, Португалии, Венгрии, Польше, Финляндии или Скандинавии, Канарис всегда обладал запасом знаний о специфике этих стран, а особенно об их кухне и винах. На юге он всегда — несмотря на сильную жару — заботился о том, чтобы я надевал шерстяной нагрудник! И усердно угощал меня всевозможными медикаментами и пилюлями, которые сам постоянно принимал.
Он часто просил меня присутствовать на различных встречах в своем ведомстве, и таким образом я имел возможность познакомиться со слабыми местами в организации военной разведки. В этом огромном, чрезмерно раздутом ведомстве методы Канариса были слишком мягкими. Его подчиненные могли обвести его вокруг пальца, а когда он, в конце концов, был вынужден принимать строгие меры, то всегда старался компенсировать свою суровость впоследствии.
Во многих отношениях у него был почти мистический склад ума. И хотя он был протестантом, он был большим поклонником римской католической церкви, ее организации и силы веры. Огромное влияние на него оказали Италия и Ватикан, и многие его заговорщицкие действия можно отнести на счет этого влияния.
Его первые попытки начать переговоры о мире начались в 1939 г. и были сосредоточены на Ватикане. Именно по этой причине Гейдрих дал делу Канариса — связанному с кругом людей вокруг адмирала и генерала Остера из Высшего военного командования — кодовое название Schwarze Kapelle (по названию Черной часовни в Риме). Гейдрих завел это дело на Канариса, чтобы иметь возможность добиться его смещения в любой момент.
За последние дни мая 1940 г. я глубоко втянулся в эти интриги, в которых заметной фигурой был Канарис. Однажды вечером я находился у себя в рабочем кабинете, когда мне позвонил Гейдрих и велел своим высоким гнусавым голосом приехать к нему на службу. Мюллер тоже был вызван, и, когда мы с ним вошли в кабинет, Гейдрих, не говоря ни слова, жестом велел нам садиться. Почти минуту мы сидели вокруг стола в молчании. Мюллер внимательно наблюдал за дымом своей сигары и нервно барабанил пальцами. Я ждал, что будет дальше.
Гейдрих начал разговор, повернувшись к Мюллеру: «Что там с расследованием дела этих людей из абвера в Мюнхене — Йозефа Мюллера, фон Донаньи (Ганс фон Донаньи — судья — был членом группы Остера-Канариса, казнен в апреле 1945 г.) и других? Разве не ясно, что эта группа начала прощупывать почву для мирных переговоров через Ватикан?» (Позднее выяснилось, что через посредничество отца иезуита доктора Лейбера в Ватикане папа римский предпринял попытку поддержать предложение заключить мир в 1939 г., при котором в правительстве не должно было быть Гитлера. Британский посланник при святейшем престоле сэр Д'Арси Осборн устно заверил папу, что правительство его величества даст свое согласие при условии, что Запад не подвергнется нападениям. Подразумевалось, что Австрия и Судеты смогут остаться в рейхе при согласии правительства Франции.)
Затем Гейдрих обернулся ко мне. «Скажите мне, Шелленберг, помнится, этот Йозеф Мюллер когда-то имел отношение к вашей службе — по-моему, в связи с доктором Кнохеном. Верно?»
Уже не в первый раз меня поражала фантастическая память Гейдриха. Штурмбаннфюрер СС доктор Кнохен ранее докладывал мне, что человек по имени Йозеф Мюллер имел прямой доступ к высшим уровням папской иерархии. По словам Кнохена, этот Йозеф Мюллер был очень умным человеком, и, хотя ему нельзя было полностью доверять, его сообщения были не лишены интереса. Я объяснил это Гейдриху, и тот задумчиво кивнул, а затем, повернувшись к Мюллеру, сказал: «Проследите, чтобы за всей этой группой было установлено плотное наблюдение».
Затем он перешел к другому вопросу: «Фюрер и рейхсфюрер попросили меня расследовать одно из самых важных дел об измене в истории Германии. Некоторое время тому назад были перехвачены два радиосообщения, отправленные бельгийским посланником в Ватикане своему собственному правительству, в которых он указал точные дату и время нашего наступления на Запад за тридцать шесть часов до того, как о нем было официально объявлено фюрером. И эта информация была также передана и правительству Голландии. Фюрер бушевал по этому поводу. Такое состояние дел действительно шокирует, и он требует, чтобы любой ценой предатели были найдены. И тут такой момент: он также привлек к этому расследованию Канариса — чуть ли не самое худшее из того, что он мог сделать, — пустил козла в огород; потому что наверняка группу Канариса придется включить в наше расследование. Я уже разговаривал с ним по телефону и, разумеется, сообщил ему совершенно иное направление работы».
Мюллер, который до этого момента не проронил ни слова, сухо сказал: «Разумеется, Канарис замешан в этом деле. Я предлагаю, чтобы Шелленберг взял все это в свои руки и держал нас в курсе. Он в очень хороших отношениях с Канарисом, так что у адмирала возникнет меньше подозрений в его адрес, чем в адрес кого-либо другого. И я не сомневаюсь, что Шелленберг будет заниматься этим делом с его обычными тактом и умением». Это последнее замечание было сделано, разумеется, с сарказмом.
Гейдрих с минуту мерил Мюллера взглядом, а потом повернулся ко мне и сказал: «Хорошо. Лучше всего будет, Шелленберг, если вы свяжетесь с Канарисом и поговорите с ним». На этом наша встреча закончилась.
На следующий день я нанес визит Канарису. Мы, как обычно, разговаривали обо всем — погоде, верховой езде и так далее, но только не о деле, о котором мы оба знали и которое должны были обсудить. И только тогда, когда я уже собирался попрощаться, Канарис поднял эту тему: «Гейдрих рассказал вам о невероятной вещи — выдаче данных о нашем наступлении?» — «Да, — ответил я, — и я полагаю, что сейчас есть отличная возможность обсудить это».
Тогда Канарис изложил мне все обстоятельства так, как он их знал, но ни слова не упомянул о Риме, посланнике, Ватикане или радиосообщениях. Согласно его версии этой истории, вечером накануне начала наступления служащий немецкого посольства, находившийся на каком-то мероприятии в посольстве Голландии в Брюсселе, заметил, что супруга голландского посла, поговорив с кем-то по телефону, пришла в сильное волнение и немедленно покинула посольство.
После захвата Брюсселя было найдено короткое неофициальное письмо, написанное сотрудником министерства иностранных дел Бельгии, в котором содержалось сообщение от посла Голландии в Берлине с предупреждением о наступлении немцев. Когда я обсуждал это с Гейдрихом, я указал, что в своей версии этой истории Канарис полностью проигнорировал все ниточки, ведущие в Рим.
Несмотря на наши совместные усилия, ни Канарис, ни я не сумели выявить виновного. Канарис сделал полковника Роледера — начальника департамента внешней разведки контрразведывательной службы сухопутных войск — ответственным за ведение расследования. Он был очень знающим офицером, и я несколько раз обсуждал с ним это дело, но лишь в 1944 г. на него пролился какой-то свет.
После ареста Канариса в том году Роледер был допрошен о результатах его расследования этого дела. Он признался, что в 1940 г. он подал рапорт Канарису, Донаньи и генералу Остеру, в котором было четко сказано, что посол Бельгии в Риме получал свою информацию от еврея-журналиста по фамилии Штерн, обращенного в римско-католическую веру, который наладил связи с обер-лейтенантом абвера Йозефом Мюллером, занимавшим пост в Мюнхене. Штерн дал показания, что Мюллер был его информатором. Однако Мюллер утверждал, что его обвинение было злобной клеветой, исходящей от некоего отца бенедиктинца, который завидовал его, Мюллера, близким отношениям с отцом иезуитом доктором Лейбером. Короче, это была просто интрига, рассчитанная на подрыв влиятельных связей Мюллера.
Очевидно, Канарис поверил Мюллеру и запретил журналисту Штерну заниматься какой-либо дальнейшей деятельностью. Тем не менее Роледер в своем докладе Канарису подчеркнул, что Мюллер вовсе не находится вне подозрений. Но Канарис велел Роледеру ничего не говорить об этом деле. В распоряжение Штерна была предоставлена большая сумма денег, и он был переведен из Рима в Швецию. Этими мерами Канарис сумел успешно прикрыть Йозефа Мюллера.
И во время обмена семейными визитами, и во время наших утренних конных прогулок мы с Канарисом имели обыкновение встречаться в доме Гейдриха, и я обычно присутствовал на разговорах между ним и Канарисом. Они не только терпели меня, но и, похоже, радовались моему присутствию. Если я не приходил по своим причинам, один из них обязательно звонил мне. Было забавно смотреть, как оба они потом засыпали меня вопросами, хотя я был значительно младше любого из них. «Что я должен был понять под этим?» — «Что, по-вашему, за этим стояло?» — «Я правильно сказал?» — «Я был слишком агрессивным?» Я был для них чем-то вроде связующего звена — postilion d'amour (дословно: почтальон любви — фр. — Пер.), которому они оба доверяли.
Гейдрих всегда питал величайшее уважение к Канарису, командовавшему в 1923 г. крейсером «Берлин», который служил в основном как учебный корабль для курсантов военно-морского флота, каким когда-то был сам Гейдрих. И хотя он любил утверждать свое превосходство над своим бывшим начальником, он всегда внешне проявлял уважение к нему; а для такого человека, как Гейдрих, это значило очень много.
Незадолго до своей смерти Гейдрих заговорил со мной о непрекращающихся разногласиях и трениях между ним и Канарисом. Он больше не хотел уступать Канарису, каким бы ни был результат. «Вы не должны позволять ему убаюкивать вас», — предупредил меня Гейдрих. Он предложил, чтобы я более жестко самоутверждался. «Видя вас двоих вместе, можно принять вас за закадычных друзей. Вы ничего не добьетесь, если будете обращаться с ним, надев лайковые перчатки». Канарис был фаталистом, по словам Гейдриха, и лишь твердость была бы эффективна в обращении с ним. «И вы должны быть жестче с его сторонниками, этой кучкой болтливых интеллигентов; для них учтивость — признак слабости».
Он предложил мне обдумать все это, а пока попытаться — и это был его приказ — действовать в качестве посредника между ним и Канарисом. Но теперь Канарис должен был прийти к горе, то есть к Гейдриху.
Вскоре после этого я снова поехал кататься верхом вместе с Канарисом. На самом деле мы катались вместе несколько раз и обсуждали служебные дела. Но он понял, что главной целью этих конных прогулок было сохранить последние узы между ним и Гейдрихом, так как их отношения на тот момент были на грани полного и окончательного разрыва.
Однажды утром мне пришлось разговаривать с ним на довольно неприятную тему. По крайней мере в шести случаях агенты подчиненного ему абвера подверглись арестам властями нейтральных стран, и при этом они утверждали, что они сотрудники политической секретной службы. Двое из них сказали, что они контрразведчики гестапо, но, проверив это у Мюллера, я выяснил, что они были совершенно никому не известны в его департаменте.
Ответ Канариса на это был чрезвычайно любопытен: он предложил, чтобы каждый из нас отдавал приказы своим собственным людям, чтобы в случае ареста они могли утверждать, что принадлежат к другой службе: мои агенты должны говорить, что они работают на абвер, а его агенты — что на меня. Он думал, что это вызовет большую путаницу во вражеских разведывательных службах, которые в любом случае не могли понять наши сложные отношения между департаментами.
Теперь я впервые заметил у Канариса признаки внутренней усталости. Он был истощен непрекращающимся внутренним конфликтом. Ледяная тактика Гейдриха в последние месяцы начала давать свои результаты. Он чувствовал себя неуютно, был беспокойным и, как я думал, испытывал нечто похожее на физический страх перед Гейдрихом. Его пессимизм в отношении военной ситуации все нарастал. Он неоднократно говорил мне: «Разве мы не повторяли много раз, что все в России пойдет не так, как представляли себе фюрер и его советники? Но они даже не хотят больше слушать правду. Знаю, я гораздо старше вас, но, пожалуйста, давайте держаться вместе. Если те, кто у власти, заметят, что мы оба придерживаемся одного и того же мнения, то, возможно, они обратят на это какое-то внимание. Я настаиваю на возвращении рабочих отношений с Гейдрихом. Так дальше не может продолжаться».
Наконец состоялось обсуждение между Гейдрихом и Канарисом, которое они оба попросили меня организовать. Он со всем соглашался, и на май 1942 г. была назначена совместная встреча в Праге представителей двух разведслужб. Должно было быть принято рабочее соглашение — так называемые «десять заповедей» в их заново сформулированной версии.
После этой дискуссии Канарис признал, что козни Гейдриха раньше сильно расстраивали его. И хотя на настоящий момент решение было найдено, он не мог избавиться, как он смиренно сказал, от чувства, что Гейдрих снова нападет на него. Заключенная договоренность давала не более чем передышку. У меня было такое чувство, что Канарис прав. Я убежден, что, если бы Гейдрих остался жив, Канарису пришлось бы уйти со сцены в 1942 г., я полагаю, не столько из-за его заговорщической деятельности — по причинам, известным лучше всего ему самому, Гейдрих всегда держал их на заднем плане, — сколько из-за несостоятельности военной разведки — абвера.
Канарис все это чувствовал, но почти с восточным фатализмом не делал никаких попыток сопротивляться. Он верил в предопределенную ему судьбу и позволял себе и своему ведомству плыть по течению. Полный ложных надежд, он пренебрегал своими собственными обязанностями и беспокойно ездил из одной страны в другую и с одного участка фронта на другой. Время от времени он предпринимал реальные попытки создать далекоидущий заговор, но в решающий момент отступал. Он был терзаем тревогой за исход войны и спутанность своих собственных планов.
Для меня ситуация была трудной и с человеческой точки зрения, и с точки зрения моей работы. Я не принимал во внимание борьбу за власть или тактику двух непримиримых противников, но вполне трезво оценивал очевидные факты, и здесь Канарис проявлял себя очень плохо. Он раздул свое ведомство, без разбора зачислял на службу как серьезных работников, так и сомнительный сброд; делал слабые попытки проводить реформы, а затем позволял им сойти на нет. Для меня все его ведомство вызывало кошмарную подавленность, потому что как должна была развиваться общая ситуация, если в этом важном секторе военной разведки не велась никакая эффективная работа? Как мы должны были достигнуть положения, позволяющего оказывать влияние на руководителей, и в случае необходимости менять направление их политики?
Это был 1942 г., который для меня стал кульминацией, как в классической драме. (Год 1943 был предпоследней паузой, а 1944 и 1945 — трагической развязкой.) Я откровенно объяснял этот ход мыслей своим коллегам в многочисленных беседах, чтобы подвигнуть их на максимальные усилия. Я хотел, чтобы они отчетливо понимали, что в противном случае мы не достигнем целей, поставленных для нашей работы. Наша информация и данные должны были быть такими полными и настолько хорошо обоснованными, чтобы у нас была возможность убедить наших лидеров в необходимости альтернативного решения — заключения компромиссного мира.
Позднее, в 1943 г., Канарис стал подозреваемым в деле о серьезной диверсии в Италии. Это произошло в то время, когда генерал Бадольо начал устанавливать контакты с западными союзниками с целью закончить войну для своей страны. Генерал Аме — руководитель итальянской секретной службы — испробовал с Канарисом все возможные маневры, чтобы скрыть от руководителей Германии такую смену фасада. Все донесения, полученные нашими военной и политической разведками, четко указывали на неизбежность такой перемены. Тем не менее, несмотря на это, отчеты Канариса своему непосредственному начальнику — фельдмаршалу Кейтелю были обнадеживающими. Однако подозрения и опасения у Гитлера возникли из-за моих донесений. Но так как единственно возможная превентивная мера носила военный характер, последнее слово было за армией. По предложению Кейтеля Канарис был послан обсудить сложившуюся ситуацию с генералом Аме — это предложение, вероятно, было выдвинуто самим Канарисом, в первую очередь потому, что он и Аме сошлись во мнениях, что выходу Италии из войны не должны помешать никакие меры Германии. Разумеется, эта договоренность оставалась в секрете между ними двумя, в то время как официально Кейтелю были переданы повторные уверения Аме: «Да здравствует ось! Италия — самая верная из ее союзниц».
Шесть дней спустя я вручил Гиммлеру досье, содержавшее абсолютное доказательство предательства Канариса. Тем не менее Гиммлер воздержался от передачи этого досье Гитлеру. Факты этого дела вышли на свет божий следующим образом. Один из помощников Канариса — полковник Хельфрих состоял в штате немецкого военного атташе в Риме — генерала фон Ринтелена. Полковник нанял на работу двух шоферов-итальянцев, которые оба были гомосексуалистами и состояли на службе Аме. Я указал на опасность этого Канарису, но Хельфрих занимал такое высокое положение, что тот пренебрег моим предупреждением: «Ах, Шелленберг, после того как какое-то время проработаешь в нашей профессии, начинаешь повсюду видеть розовых слонов».
Один из этих шоферов невольно был самым ценным источником информации для моей политической разведки, потому что он передавал все поручения и разговоры Аме одному своему другу, который состоял у нас на жалованье. Таким образом у нас была возможность составить очень четкую картину планируемого государственного переворота, а также установить, насколько глубоко был вовлечен в это дело Канарис.
Я помню, как добавил следующую фразу в досье, переданное Гиммлеру: «Для адмирала Канариса было бы лучше заниматься своими собственными задачами в Италии, а не вести такие разговоры с Аме».
В 1941–1942 гг. большая часть работы моего департамента была направлена на то, чтобы заставить замолчать вероломных информаторов в Италии. До капитуляции Африканского корпуса в мае 1943 г. не было ни одного немецкого танкера, транспортного морского или воздушного судна, местонахождение которого не было бы сообщено западным союзникам. Это установленный факт. Безусловно, в интересах немецких солдат было бы, если бы абвер честно выполнял свои контрразведывательные задачи.
Гиммлер всегда выставлял Канариса мудрым и опытным начальником разведки, у которого я могу многому научиться. Его промахи и оппозиция власти были другой главой, которой мне нет нужды касаться. Когда я приносил донесения о его различных изменах, Гиммлер обычно нервно постукивал ногтем большого пальца по зубам и говорил: «Оставьте мне это досье. Я доведу его до сведения Гитлера, когда представится подходящая возможность». Я снова и снова поднимал эти вопросы ввиду их важности для военных успехов Германии, но Гиммлер, очевидно, не хотел нести бремя ответственности. Подобно Гейдриху, он, по-видимому, имел какие-то внутренние запреты в отношении адмирала. Я уверен, что в какой-то момент Канарис, должно быть, узнал что-то уличающее Гиммлера, так как иначе нет никакого возможного объяснения реакции Гиммлера на материалы, которые я клал перед ним.
В последующие годы работа Канариса неуклонно становилась все хуже. Несмотря на свой ум, его поведение вызывало подозрения, и многие люди приходили к убеждению, что он замешан в изменническую деятельность. Гиммлер решил применить против него нечто вроде тактики снежного кома. Он никогда спонтанно не выражал свое мнение о Канарисе Гитлеру, а всегда ждал, пока сам Гитлер поднимет вопрос о нем. Тем временем он заботился о том, чтобы другие руководители — как политические, так и из вермахта, — которые по той или иной причине находились в оппозиции к адмиралу, постоянно держали тему Канариса в центре внимания. Гиммлер регулярно поставлял этой группе противников Канариса новый материал против него и таким образом постоянно способствовал ужесточению оппозиции.
В середине 1943 г. преданный сторонник Канариса Кейтель попытался прийти ему на помощь и организовал игру «музыкальные стулья» в департаментах под руководством Канариса. Он сказал Гитлеру, что принял эти меры как начальник OKW. Свежий ветер должен был задуть на подведомственной Канарису службе, и были назначены новые начальники всех департаментов. Но эта последняя попытка была тщетной, потому что к 1944 г. личные и профессиональные неудачи Канариса настолько обличали его в глазах Гитлера, что он был освобожден от занимаемой должности. Официальной причиной стало то, что ведение войны на тот момент требовало создания объединенной разведывательной службы Германии.
Неизбежное падение Канариса произошло в воскресный день в начале августа 1944 г. Я работал в здании военной разведки с несколькими другими сотрудниками, когда мне позвонил группенфюрер СС Мюллер. Он и его шеф Кальтенбруннер получили задание провести расследование заговора от 20 июля. (Оба они питали в мой адрес подозрения и со всей хитростью пытались изобличить меня.) Резким тоном Мюллер приказал мне ехать домой к Канарису и уведомить его о том, что тот находится под арестом — это был неофициальный приказ Кальтенбруннера. Я должен был отвезти Канариса в Фюрстенберг в Мекленбурге и не возвращаться с ним в Берлин, пока все не прояснится.
Я сказал, что я не офицер-исполнитель и не собираюсь выполнять такое задание, которое мне крайне неприятно. «Более того, — сказал я, — я немедленно позвоню Гиммлеру. Это навязывание!»
«Вы знаете, — сказал Мюллер, — что Кальтенбруннер был поставлен ответственным за расследование событий 20 июля, а не Гиммлер! Если вы откажетесь выполнять приказ, который я повторяю вам, вы пострадаете от последствий».
Я сразу же понял, какую игру они ведут. Если я откажусь повиноваться, у них появится отличный повод действовать против меня. В своей безмерной ненависти ко мне Мюллер и Кальтенбруннер уже пытались в 1943 г. объявить меня британским шпионом в связи с делом адвоката Лангбена, и поэтому я должен был быть настороже. Не говоря ни слова Мюллеру, я повесил трубку. Обдумав свои действия, я наконец решил подчиниться. Я также подумал, что в этой непростой ситуации я смогу быть чем-то полезным Канарису. Я сообщил гауптштурмфюреру СС барону фон Фёлькерзаму о сложившейся ситуации и приказал ему сопровождать меня. Барон отличился в десантных операциях в Бельгии в 1940 г. и на Кавказе в 1943-м, а также раньше был в подчинении у Канариса.
Я поехал к дому Канариса на Берлин-Шлахтензее, и он сам мне открыл дверь. В гостиной находились барон Каулбарс и родственник адмирала Эрвин Дельбрюк. Канарис попросил их обоих выйти. Барон фон Фёлькерзам был достаточно осторожен и остался ждать в холле, так что мы с Канарисом остались вдвоем. Канарис был очень спокоен. Его первыми словами, адресованными мне, были: «Я почему-то чувствовал, что это будете вы. Пожалуйста, скажите мне прежде всего, нашли они что-нибудь, написанное этим болваном полковником Хансеном?» (Этот офицер был вовлечен в события 20 июля.)
Я честно ответил: «Да, записную книжку, в которой среди всего прочего был список тех, кого должны были убить. Но там не было ничего написано о вас или вашем участии».
«Эти дурни из Генерального штаба жить не могут без своей писанины», — ответил Канарис.
Я объяснил ему ситуацию и рассказал ему о своем задании. «Плохо, — сказал он, — что мы должны проститься таким образом. Но (и здесь он сделал усилие, чтобы сбросить свои мрачные предчувствия) мы это преодолеем. Вы должны честно пообещать мне, что в течение следующих трех дней вы устроите мне личную встречу с Гиммлером. Все другие — Кальтенбруннер и Мюллер — всего лишь грязные мясники, жаждущие моей крови».
Я пообещал сделать так, как он просил, и затем сказал совершенно официальным тоном: «Если господин адмирал желает отдать другие распоряжения, тогда я прошу его рассчитывать на меня. Я буду ждать в этой комнате еще час, и за это время вы можете делать все, что пожелаете. В своем отчете я напишу, что вы пошли в спальню, чтобы переодеться».
Он сразу же понял, что я имел в виду. «Нет, дорогой Шелленберг, — сказал он, — о побеге не может идти и речи. И я не собираюсь совершать самоубийство. Я уверен в своей правоте и верю в ваше обещание».
Мы с ним спокойно обсудили, стоит ли ему надевать свою военную форму, какие вещи взять с собой и другие мелочи. Потом он поднялся наверх. Вернулся он спустя около получаса умытый и переодетый, с вещами, уложенными в саквояж. Он все качал головой и говорил: «Эти дьяволы — им нужно было и вас втянуть во все это! Будьте настороже — мне давно уже известно, что они и за вами тоже охотятся. Когда я буду разговаривать с Гиммлером, я расскажу ему и о вашем деле. — Он обнял меня со слезами на глазах и сказал: — Ладно, пойдемте».
Мы поехали в моей открытой машине. Когда мы выехали за город, наш путь пролегал через очаровательную сельскую местность Мекленбурга. Небо медленно темнело. Наш разговор становился все более односложным, так как каждый из нас был погружен в свои собственные мысли. Канарис несколько раз уверил меня, что прекрасно знает, что я не имею никакого отношения к его снятию с должности. Он надеялся, что судьба будет добрее ко мне и что однажды мне не придется подвергаться таким преследованиям, как ему.
Вскоре мы приехали в Фюрстенберг, в пограничное училище, где были приняты его начальником — бригаденфюрером Труммлером, который мне показался весьма неприятным человеком. Однако он соблюдал каноны военной вежливости и провел нас в приемную, где мы сняли наши пальто. Он спросил, хотели бы мы поужинать вместе, и Канарис упросил меня остаться с ним еще немного.
Нас проводили в столовую, где около двадцати генералов и высших офицеров — все они находились под домашним арестом в связи с покушением — заканчивали ужин. После оживленных приветствий мы с адмиралом сели за небольшой стол и поужинали. Я предложил попытаться дозвониться до Гиммлера, и он согласился. Но когда я позвонил рейхсфюреру, его адъютант сказал мне, что он в своем специальном поезде едет в штаб-квартиру Гитлера. Мы с Канарисом распили вдвоем последнюю бутылку красного вина, и он дал мне последние указания на тот счет, как я должен вести разговор с Гиммлером.
Около одиннадцати часов вечера мы с ним простились. Он проводил меня до вестибюля, и мы постояли там и проговорили еще минут пять. Он снова напомнил мне о моем обещании устроить ему аудиенцию у Гиммлера и снова обнял меня со слезами на глазах. «Вы моя единственная надежда, — сказал он. — До свидания, мой молодой друг».
По возвращении в Берлин я отправил короткое телетайпное сообщение Мюллеру: «Я выполнил приказ, который вы сегодня передали мне по телефону. Подробности узнаете у рейхсфюрера СС. Шелленберг».
На следующий день у меня состоялся длинный телефонный разговор с Гиммлером. Он ничего не знал о действиях Кальтенбруннера против меня и уверил меня, что поговорит с Канарисом. И вероятно, разговор состоялся, так как нет другого объяснения тому, что Канарису не был вынесен смертный приговор до самых последних дней перед крахом Третьего рейха.
Доказательств его вины было, безусловно, достаточно, чтобы удовлетворить Народный суд под председательством кровожадного Фрейслера. В июле 1944 г. в сейфе одного из кабинетов Канариса за пределами Берлина были найдены две коробки с уличающими документами. Они дали окончательные доказательства его вины и вины его соратников. Но в 1944 г. Гиммлер был еще достаточно могуществен, чтобы защитить Канариса от смертного приговора, и тот был отправлен в концлагерь во Флоссенберге в Баварии.
С середины 1944 г. я занял место Канариса — вступил в должность начальника департамента военной разведки и включил ее различные задачи в работу департаментов IV и VI контрразведывательного ведомства.
В марте 1945 г. Гитлер и Кальтенбруннер отдали приказ казнить Канариса.
Я всегда считал высококлассный технический персонал самой важной частью хорошей разведслужбы. Закон военного времени о трудовых ресурсах позволял мне призывать в свою службу самых лучших специалистов и ученых от университетских профессоров до ремесленников, и ее технический уровень стал непревзойденным. При выполнении своей задачи мне во многом помогал тот факт, что наряду со званием бригаденфюрера я получил полномочия командующего дивизией сухопутных войск — генерал-майора СС.
Я тратил много времени и сил на то, чтобы завоевать доверие и заручиться сотрудничеством руководителей разведывательных отделов различных служб. Уже в 1942 г. генерал Фельгибель и генерал Тиле — начальники технической информационной службы сухопутных войск — регулярно обменивались со мной информацией. Приблизительно каждые три недели я устраивал у себя дома ужин, на котором технические руководители трех служб — министерства обороны, почтового ведомства и исследовательских станций — обсуждали новые наработки и помогали друг другу в решении возникших проблем. Эти встречи, наверное, делали больший вклад, чем какой-либо другой фактор, в достижение высокого уровня научной и технической составляющих моей службы. Эти люди сотрудничали со мной и проявляли интерес ко мне лично, что дало возможность большинству моих разведывательных операций завершиться успехом.
Проблема передачи информации из другой или вражеской страны является самой главной в деятельности любой разведки. Многие секретные службы передают свою информацию либо устно, либо письменно через курьеров. Но таким путем может быть потеряно огромное количество времени, так что информация теряет свою ценность к тому моменту, когда она попадает в отдел оценки информации. Устная передача к тому же очень затруднена, и если только курьер не очень высокой квалификации, то она является источником серьезных ошибок из-за провалов в памяти или недостаточного понимания самого материала. Письменная передача, за исключением диппочты, часто сопряжена с переходом через пограничные контрольно-пропускные пункты в нескольких странах, и этот процесс несет большие опасности. Поэтому радиосообщения для нашей разведки стали приобретать все большую важность, как и для разведок других стран. Естественно, использование радиосвязи вызывало ответную деятельность наших врагов, но современные пеленгаторы и методы обнаружения обычно оказывались настолько эффективными в установлении местонахождения подпольных радиопередатчиков, что усилия тайных радиосетей и расходы на них перестали оправдывать себя.
При организации своей радиозащиты Германия добилась исключительных успехов. Мы могли перехватывать радиосообщения между вражескими подразделениями на фронте и часто перехватывали важные приказы о передвижении войск и наступлениях. Была разработана методика «перевербовки» подпольных передатчиков, которые попадали в наши руки; то есть они продолжали работать так, будто они находились в руках наших врагов, но мы передавали информацию, выбранную нами, приблизительно половина которой была правдивой, а половина — сфальсифицированной, что часто вводило врага в заблуждение по жизненно важным пунктам. Иногда мы доводили свою игру до того, что просили прислать новых агентов, шифры, оружие, деньги или взрывчатку, чтобы врагу казалось, что он успешно расширяет свою шпионскую сеть, в то время как на самом деле он был вынужден тратить огромные деньги и ценный персонал без пользы. Особенно успешную игру мы вели с русским радиоцентром в Москве. Одно время у нас было по крайней мере шестьдесят четыре «перевербованные» радиостанции, которые передавали нашу информацию в Москву.
Одной из моих главных целей была полная механизация радиослужбы, что сделало бы ненужной длительную подготовку радистов. Инцидент, иллюстрирующий важность этого усовершенствования, произошел с человеком, тесно связанным с Ватиканом; он считал своим долгом как немец и западноевропеец передавать важную информацию о России. Но он отказывался делать это письменно или связываться со мной через посредника, и приехать в Германию он не мог. Он боялся передавать сообщения по одному из моих радиопередатчиков в Риме, так как ранее имел очень негативный опыт работы с этим средством связи. Поэтому я попросил сотрудников своего технического подразделения разработать аппарат, который он мог бы использовать для прямой радиосвязи со мной.
Через полтора года первое устройство было готово. Оно было замаскировано под коробку сигар и обладало приблизительно таким же весом, а под слоем настоящих сигар был скрыт механизм, который с таким же успехом мог бы быть замаскирован под коробку шоколадных конфет или небольшой чемоданчик. На передней части аппарата имелись наборный диск, как у телефона, и три кнопки. Чтобы работать на нем, нужно было просто подключить его к обычной электрической розетке, нажать первую кнопку и набрать сообщение (зашифрованное) точно так же, как если бы вы набирали номер телефона. После этого сообщение автоматически передавалось на намагниченную ленту внутри устройства, на которой можно было записать около двух машинописных страниц закодированных слов. По окончании сообщения отправитель должен был нажать вторую кнопку, и загорался «волшебный глаз». Когда его свет достигал максимальной яркости, отправитель знал, что он напрямую излучает на наше приемное устройство где-то в Германии. И тогда, нажав третью кнопку, можно было начать передачу сообщения. Этот аппарат мог передать все содержание ленты за три пятых секунды. Быстрота передачи делала невозможным установление местонахождения передатчика с помощью радиопеленгатора. Единственным неудобством для неподготовленного отправителя было то, что для работы аппарата требовался антенный провод длиной около десяти метров.
Приемные станции в Германии были проинформированы о точном времени передач с этого аппарата, но их оборудование было таким сложным, что я, не будучи специалистом, не могу сообщить о них каких-либо подробностей. Они были огромными, и их оборудование занимало почти три комнаты. Я, бывало, наблюдал, как они искрились, гудели и потрескивали, и поражался тому, что сложные операции осуществлялись за долю секунды, и автоматически расшифрованные сообщения вылетали, как на телетайпе. К сожалению, мы так и не смогли разработать простой метод получения агентом сообщений, так что эта поразительная радиосвязь осталась односторонним средством связи.
Количество оборудования, необходимого моему ведомству в разных странах, едва ли можно себе представить. Массовое использование агентов в одной только России требовало сотен раций в месяц, а их производство нашей и без того перегруженной оборонной промышленностью было сопряжено с огромными трудностями, хотя мне удалось в какой-то степени облегчить ситуацию, организовав производство ламп для них в зарубежных странах.
После 1942 г. я создал специальный отдел, обеспеченный хорошим финансированием, для проведения исследований в области микропленок, невидимых чернил, шифров и дешифровки; и другой отдел — для подделки документов, удостоверяющих личность, резиновых печатей и паспортов.
Любопытный инцидент, связанный с этим, произошел во время моего первого допроса американцами в 1945 г. Офицер, проводивший допрос, все больше и больше раздражался, когда я утверждал, что никогда не был в Америке. Наконец, он выложил передо мной американский паспорт на мое имя, в котором стояли штампы о посадке на судно и высадке с него, штампы санитарных властей, имелись мои отпечатки пальцев и т. д., а также моя вклеенная фотография с должной печатью. Я был изумлен, пока не вспомнил, что этот паспорт подарили мне на мой день рождения в 1943 г. сотрудники нашего технического отдела, и это был первый сделанный ими поддельный паспорт. Сначала американцы отказывались верить, что он поддельный, и настаивали на его подлинности, но многочисленные исследования наконец доказали, что я говорил правду.
Одним из моих помощников был человек, обладавший экстраординарной способностью имитировать любой почерк за несколько минут, да так точно, что обманывались все эксперты-графологи. Когда в 1942 г. в Москве был создан Национальный комитет «Свободная Германия», в Германии были получены письменные заявления генерала фон Зейдлица и других и письма, написанные генералом фон Паулюсом — командующим немецкими армиями в Сталинграде — своей семье. Гитлер хотел узнать, могли ли в Москве подделать почерки этих офицеров. Графологи и психологи единодушно утверждали, что это невозможно. Но их утверждения были опровергнуты, когда мой эксперт написал длинные донесения почерками фон Паулюса, фон Зейдлица и других членов Свободного немецкого комитета. Однако сам Гитлер полагал, что заявления, полученные им из Москвы, были подлинными. Я использовал услуги этого сотрудника в случаях, когда нужно было получить подписи людей, которые на тот момент отсутствовали.
Существовал отдельный департамент для исследовательских работ в области прослушивающих и записывающих устройств, который добился поразительных результатов путем использования новейшего электронного технического оснащения. Мы также добились больших успехов в совершенствовании фотоаппаратуры, и у нас имелись специальные фотокамеры, с помощью которых можно было делать фотографии незаметно для окружающих. Даже фото, сделанные в помещении, выходили отчетливыми. Такая камера была не больше спичечного коробка, а объектив был настолько искусно замаскирован, что мог быть похожим на запонку, если камера находилась под манжетой, или на знак отличия на лацкане пиджака. Для каждого задания были специальные фотокамеры. Мы могли уменьшить страницу полноразмерной газеты до булавочной головки, а когда изображение увеличивали, его можно было прочесть с большой легкостью. Целые папки с документами можно было сохранить таким образом на фотопленке длиной в полдюйма. Несколько раз, когда я ездил, не имея защиты в виде дипломатической неприкосновенности, я возил такие пленки внутри пустого фарфорового зуба.
Ввиду постоянной угрозы уничтожения во время авианалета, висевшей над Берлином после 1943 г., я распорядился сфотографировать самые важные досье моего департамента на микропленку. Эти пленки были положены в два стальных контейнера, достаточно небольшие, чтобы помещались в портфель. В качестве дальнейшей меры предосторожности в каждый контейнер был встроен взрывной механизм, чтобы его содержимое можно было уничтожить, если кто-то, кто не знает шифра для вскрытия контейнера, попытался бы вскрыть его. В конечном счете оба контейнера и были уничтожены таким образом.
Нашему главному специалисту-химику удалось приготовить секретные чернила, устойчивые к любому химическому и инфракрасному исследованию. Я не помню точные детали, однако помню, что главными элементами чернил была примесь гемоглобина человеческой крови, чтобы в случае необходимости наш агент мог просто проколоть себе палец, смешать каплю своей крови с приготовленным раствором и получить красные чернила, которые полностью исчезали через три минуты. Лишь те, кто знал секретную формулу, могли восстановить написанное, которое появлялось, как будто было написано зелеными чернилами. Этот процесс не включал чисто химические реакции; в нем использовались и биологические процессы.
Благодаря сотрудничеству со специалистами министерства почтовой связи рейха нам удалось подключить прослушивающее оборудование к кабелю, протянутому между Англией и Америкой. Слово «прослушивание» использовано фигурально. Несмотря на изоляцию кабеля, нам удалось путем использования коротковолновых инструментов записать высокочастотные импульсы, бегущие по нему, и путем невероятно сложного процесса расшифровать их. Кабель, который мы «прослушивали», использовался для связи между Англией и Соединенными Штатами; по нему главным образом шли запросы подкреплений и материальной части — самолетов, бензина, пушек и танков. Путем систематической оценки полученной таким образом информации мы могли определить особое значение производства вооружений и поставок. На основе огромного количества информации можно было также делать выводы о морских конвоях и перевозках, что было крайне важно для планирования нападений наших подводных лодок на суда союзников.
В начале 1944 г. мы попали в яблочко, подслушав телефонный разговор между Рузвельтом и Черчиллем, который был перехвачен и расшифрован крупным постом прослушивания Германии в Голландии. И хотя разговор был зашифрован, мы расшифровали его посредством чрезвычайно сложной аппаратуры. Он длился почти пять минут и раскрыл нам постепенное наращивание военной активности Великобритании, что подтвердило поступающие донесения о грядущем вторжении. Если бы эти два государственных деятеля знали, что враг слушает их телефонный разговор, Рузвельт вряд ли простился бы с Черчиллем, сказав: «Мы приложим максимум усилий — ну а теперь я пойду на рыбалку».
И хотя на оккупированных территориях наши меры безопасности против британской разведки были довольно успешными, постепенно нарастающее сопротивление среди гражданского населения Голландии, Бельгии, Франции и Норвегии способствовало борьбе между нашей контрразведкой и британской разведслужбой, которая становилась все ожесточеннее. Англичане вовсю использовали движения Сопротивления, чтобы заполучить плацдармы для своей разведки даже в центре Германии путем проникновения в сильно разросшиеся ряды насильно привлеченной иностранной рабочей силы. Однако эти подпольные движения Сопротивления на оккупированных территориях не только часто отслеживались нами, но и в них проникали наши собственные шпионы. Были даже случаи, когда группы Сопротивления находились под совместным «руководством» англичан и нас, и иногда у нас была возможность «заказывать» из Англии необходимое нам радиооборудование, а также валюту и взрывчатку (она, кстати, была по качеству лучше нашей), которые сбрасывались на парашюте. Иногда уходило не более десяти дней на то, чтобы сделать заказ и получить необходимые материалы, которые сбрасывали на парашюте на оккупированные территории. Таким образом британская разведка стала моим безотказным валютным резервом. Суммы, полученные мной таким способом, доходили до миллионов, хотя всякий раз, когда англичане обнаруживали такое предательство своих агентов в зарубежных движениях Сопротивления, они без колебаний ликвидировали их.
Ситуация с иностранной валютой и золотым резервом рейха всегда была очень напряженной, и разведка начала довольно рано подделывать фунтовые купюры, банкноты и золотые рубли, необходимые для своих нужд. Потребовались два года, чтобы подделать так называемую жиронепроницаемую бумагу, необходимую для выпуска английских фунтов, и два бумажных комбината — один на Рейне, а другой в Судетах — занимались исключительно этим. Чрезвычайно сложный процесс гравировки можно было начать лишь после того, как были определены 160 главных идентификационных признаков. Затем к этой работе были привлечены самые квалифицированные граверы Германии, приведены к присяге о неразглашении тайны и приступили к работе в три смены. Профессора математики с использованием сложных формул вычислили систему проставления регистрационных номеров на британских банкнотах, так что наша продукция всегда опережала продукцию Банка Англии на сто или двести банкнот. Эти подделки были такими точными, что даже самый осторожный кассир в банке ничего не заподозрил бы.
Был разработан план отправить в Великобританию бомбардировщики, которые вместо бомб сбросили бы тонны поддельных банкнот фунтов стерлингов, которые наводнили бы страну. Можно себе представить, какой был бы результат. Правительство, вероятно, было бы вынуждено изъять все банкноты казначейства из обращения, что, помимо сопряженных с этим расходов, сильно перегрузило бы управленческий механизм. Население было бы совершенно сбито с толку и утратило бы доверие к Банку Англии. Однако от этого плана пришлось отказаться, так как небо над Великобританией было слишком хорошо защищено, а ситуация с топливом была критической.
Мы уверились в техническом совершенстве нашего производства банкнот фунтов стерлингов, когда в конце 1941 г. один из наших людей поменял большое количество пяти— и десятифунтовых купюр в Швейцарии. Он смело обратился с просьбой проверить их подлинность, сказав, что купил их на черном рынке. Банк Англии изъял около 10 процентов банкнот как подделок, но остальные подтвердил как подлинные купюры. Это послужило знаком переходить на массовое производство. Однако мы использовали такие купюры очень экономно. Кальтенбруннер по своим собственным соображениям стремился использовать их для покупок на черных рынках оккупированных стран. Но на это был наложен запрет, так как это поставило бы под угрозу нашу собственную валютную ситуацию: Рейхсбанк был бы вынужден покупать наши фальшивки и обменивать их на золото и твердую валюту.
Я сам использовал эти банкноты для финансирования различных дел за границей в тех случаях, когда я знал, что мне придется иметь дело с хладнокровными и корыстными бизнесменами. Поддельные деньги также широко использовались в торговле контрабандным оружием, которой занималась разведслужба. Везде, где существовало движение Сопротивления, — в Италии, Греции, а также Франции, — торговля таким оружием процветала, и мы могли достать английское или американское оружие на наши поддельные купюры. Большинство оружия было автоматическим стрелковым, и мы использовали его в борьбе с партизанскими отрядами. По иронии судьбы партизаны продавали нам то самое оружие, которое мы использовали против них.
Операция по производству этих поддельных банкнот проходила под кодовым названием «Акция Бернгарда». В 1945 г. из-за «Акции Бернгарда» Банк Англии был вынужден начать печатать новые пятифунтовые купюры и изъять все старые из обращения.
К сожалению, гораздо чаще большое количество денег тратилось впустую на неосуществимые фантазии и «блестящие» идеи руководителей государства. Их воображение стало еще более непредсказуемым и оторванным от реальности, когда военная удача отвернулась от Германии. Но приказы оставались приказами, и я часто был вынужден отвлекать своих самых ценных технических работников от выполнения их серьезных заданий для работы над какой-нибудь сумасшедшей идеей.
Министр пропаганды Геббельс создал всеохватывающую мониторинговую службу, которая снабжала главным образом его министерство подходящим материалом для пропаганды на вражеские территории. Эта служба, в которой наблюдателями работали иностранцы, была, разумеется, благодатной почвой для вражеских разведслужб и поэтому находилась под постоянным и всесторонним контролем гестапо. Мой подход к этому был осторожным и был сопряжен с огромной терпеливой и кропотливой работой, ценную помощь в которой мне оказывал заместитель министра пропаганды Науманн, который тоже пользовался полным доверием Гиммлера. Будучи энергичным человеком, Науманн полностью отождествлял себя с задачами разведслужбы, и на самом деле он был единственным, кто мог сравняться со своим шефом в искусстве вести полемику и противостоять ему (Вернер Науманн был арестован британскими властями в январе 1953 г. вместе с шестью другими нацистскими руководителями на том основании, что они пытались захватить власть в Германии, и был освобожден в июле того же года). Время от времени ему удавалось нейтрализовать бурные нападки Геббельса на меня лично.
В 1943 г. мы с Геббельсом разошлись во взглядах по вопросу обращения с церквями. Я предостерегал Гиммлера от того, чтобы слепо поддерживать антицерковную кампанию Геббельса и Бормана, потому что как предполагаемый преемник Гитлера он потеряет всякое потенциальное доверие за границей, как только позволит втянуть себя в нее. Под влиянием Геббельса это дело осенью 1943 г. дошло до того, что Гитлер начал всерьез рассматривать вопрос об отправке папы римского в ссылку в Авиньон. В подробных отчетах я пытался изложить огромные негативные последствия, проистекающие из такого шага, и указывал, что это дискредитирует Германию в глазах всего мира. Наконец Гиммлер согласился с моим мнением и поднял этот вопрос в разговоре с Гитлером, который дал ему довольно разумный ответ: «Если полные церкви делают вклад в поддержание единства немецкого народа, я не могу возражать против этого ввиду той нагрузки, которая ложится на него в такой войне, как эта».
Неудачи сыпались на нас одна за другой в 1943 и 1944 гг.: капитуляция наших армий в Сталинграде, разгром нашей африканской армии в Тунисе, высадка союзников на Сицилии, падение и арест Муссолини, капитуляция Италии в 1943 г. и, наконец, вторжение Франции в 1944 г. — все это подтверждало тот анализ ситуации, который я сделал для Гиммлера в Житомире в августе 1942 г.
Памятуя об этом разговоре в Житомире, я вступил в непрямой контакт с русскими через Швейцарию и Швецию, и мне показалось, что они действительно заинтересовались переговорами, которые могли бы положить конец войне с нами. Но все мои усилия пошли прахом из-за близорукости и неповоротливости Риббентропа и его невероятных заносчивости и оптимизма, несмотря на все наши неудачи. Например, прежде чем согласиться на встречу с русскими, он потребовал представить доказательства того, что их представители нееврейского происхождения. Разумеется, вполне могло быть и так, что готовность русских к переговорам была просто маневром с целью надавить на союзников, чтобы они открыли второй фронт. Но какова бы ни была причина, мы находились не в том положении, чтобы отвергать их.
Как только я узнал от доктора Керстена, что некий американский дипломат по имени Хьюитт находится в Стокгольме и готов разговаривать о возможности начала переговоров о мире, я спецбортом полетел в Швецию. Г-н Хьюитт был специальным представителем Рузвельта по европейским делам. Принимая все возможные меры предосторожности для соблюдения секретности, я встретился с ним в его номере люкс в одной из крупнейших гостиниц Стокгольма. Потом я попросил некоторых своих информированных шведских друзей рассказать мне об степени влияния Хьюитта. Они дали мне о нем отличные отзывы. Очевидно, он имел решающее влияние на Рузвельта во всех вопросах, касающихся Европы. Поэтому под свою ответственность и без утайки я рассказал ему, насколько жизненно важен для Германии этот компромиссный мир. Он согласился организовать официальные переговоры, как только я дам ему отмашку. Когда наша беседа закончилась, я вылетел в Берлин и всю ночь готовил отчет для Гиммлера.
В три часа следующего дня я увиделся с ним и полностью изложил содержание своего разговора с Хьюиттом. Он был ошеломлен и озадачен, узнав о моих самостоятельных действиях, он все качал головой и буквально ловил ртом воздух. Потом он заговорил и постепенно привел себя в ярость. По счастью, когда он дошел до пика эмоций, ему нужно было принять участие в какой-то церемонии, но позже он снова вызвал меня к себе в кабинет, чтобы продолжить разговор. Между нами продолжилась горячая дискуссия. Мне повезло, что меня не арестовали, но все мои планы рухнули. Моя сила убеждения, мои старания представить анализ ситуации в Германии в форме, понятной Гиммлеру, не имели успеха; ничто не могло разрушить чары, которыми Гитлер все еще окутывал свое окружение.
Когда летом 1944 г. Риббентроп попросил меня приехать к нему в его летнюю резиденцию — замок Фушль, я был полон мрачных предчувствий. От него не было никаких вестей несколько месяцев, и я был уверен, что он размышляет над одной из своих «интуиций», которые помогут решить все проблемы и выиграть войну одним ударом. Я объединил эту поездку с визитом к Гиммлеру, который устроил свою штаб-квартиру в специальном поезде неподалеку от Берхтесгадена — горного убежища Гитлера. В то время я был просто завален работой, так как именно в то время я принимал на себя руководство военным участком разведки Канариса.
Риббентроп жил в Фушле в очень красивом дворце с великолепным парком, который государство передало в его распоряжение, чтобы там он мог принимать важных гостей и при этом находиться недалеко от Гитлера. Вопреки заведенному им обычаю он принял меня очень сердечно, спросил, как идет моя работа, и подчеркнул, как важен стал для него мой департамент. Не знаю, было ли это откровенным лицемерием, или у него был какой-то особый мотив. Я спокойно переждал, когда закончится поток его слов.
После заявления о своем искреннем признании важности разведслужбы он сказал, что хочет получать подробные отчеты о Соединенных Штатах, а особенно о шансах Рузвельта на переизбрание. Он также хотел, чтобы я организовал доставку на подводной лодке особых агентов для работы в Америке с тамошними немецкими общинами. Он мысленно видел большую радиокампанию, направленную на различные национальные меньшинства в Соединенных Штатах, для настройки людей против переизбрания Рузвельта. Мы обсудили подробности этого плана, и я спросил, почему у этих меньшинств возникнут причины помешать переизбранию Рузвельта. Он с удивлением посмотрел на меня. «У них необязательно должны быть такие причины, — сказал он. — Для нас важно найти способ говорить с этими меньшинствами с помощью радиопередач из Европы. Причины будут придуманы позже».
Я заметил, что есть определенные технические трудности, среди которых огромная нагрузка ложится на наш подводный флот, которая не позволит предоставить какую-либо из наших крупных подводных лодок для выполнения такой операции. Я вдруг вспомнил свой давний разговор с Риббентропом и его странные теории о работе разведывательной службы и не мог удержаться, чтобы не добавить: «Вы немного опоздали, господин министр. В конце концов, горстка суперагентов не может сделать для мира все». Риббентроп напрягся. «Мой дорогой Шелленберг, — сказал он обиженным тоном, — это просто несправедливо. Вам следовало бы понимать, что я сделал все, что было в моих силах, чтобы помогать и поощрять разведку». Это настолько противоречило истине, что я не нашелся с ответом. Я повернулся, собираясь выйти из кабинета, когда Риббентроп поднялся и с самым серьезным выражением лица отвел меня в угол: «Минутку, Шелленберг. Я хочу обсудить с вами дело немалой важности. Необходима крайняя секретность — об этом никто не знает, кроме фюрера, Бормана и Гиммлера. — И он продолжил, пристально глядя на меня: — Сталина нужно убрать». Я кивнул, не зная, что должен сказать. Он объяснил, что вся сила власти русских сосредоточена в таланте одного человека и государственного деятеля — Сталина. Потом он повернулся и отошел к окну. «Я намекнул фюреру, что готов пожертвовать собой ради Германии. Со Сталиным будет организована встреча, на которой моей задачей будет застрелить его».
«В одиночку?» — поинтересовался я. Внезапно он обернулся ко мне: «Именно это и сказал фюрер: один человек не сможет сделать это. Фюрер попросил меня назвать имя возможного сообщника. — Здесь он впился в меня взглядом. — И я назвал вас». По его словам, Гитлер велел ему обсудить этот вопрос со мной наедине и выразил уверенность, что я увижу практическую сторону этого плана в реальном свете. И Риббентроп заключил: «Так что вот в чем настоящая причина вашего приезда ко мне».
Не знаю, какое выражение лица у меня было, но вряд ли оно было умное. Я чувствовал себя в полной растерянности и был более чем немного озадачен.
Риббентроп все очень тщательно продумал и начал объяснять мне подробности. Несомненно, будет чрезвычайно тщательная проверка службы безопасности, так что едва ли будет возможно пронести в конференц-зал ручную гранату или револьвер. Но он слышал, что в моем техническом отделе разработан револьвер, замаскированный под авторучку, из которого с разумной точностью можно выпустить пулю крупного калибра с расстояния 18–25 футов. Ему сказали, что она настолько хитроумно сделана, что поверхностный осмотр не выявит ее реальное назначение. Мы, разумеется, возьмем ее или что-то вроде нее и пронесем в конференц-зал, и тогда все, что потребуется, — это лишь твердая рука…
Наконец, он умолк. Я пристально наблюдал за ним. Своими словами он довел себя до такого восторженного состояния, что был похож на мальчишку, впервые посмотревшего остросюжетный детективный фильм. Но было совершенно ясно, что передо мной решительный фанатик, и все, что он хотел услышать от меня, — это что я согласен с планом и готов вместе с ним немедленно его выполнить.
Я счел все это, мягко говоря, продуктом переутомленного невротического ума. Но ситуация для меня была очень некомфортной. Я должен был предполагать, что каждое сказанное мною слово будет немедленно передано Гитлеру. Наконец, мне показалось, что я увидел способ вывернуться из этого затруднительного положения. Я сказал, что, хотя считаю этот план технически осуществимым, весь он основан на том, удастся ли нам усадить Сталина за стол этой конференции. На мой взгляд, это будет чрезвычайно трудно, особенно после нашего поведения в Стокгольме, и поэтому я отказался участвовать в новой попытке вступить в контакт с русскими, так как я уже совершенно потерял лицо в их глазах, и все из-за отношения Риббентропа в прошлый раз. Я предложил ему самому попытаться создать необходимую основу для своего плана и убедить Сталина согласиться приехать на конференцию. И когда он сделает это, я буду готов поддержать его и словом, и делом.
«Я еще обдумаю все это, — сказал Риббентроп, — и обсужу еще раз с Гитлером, а потом позову вас».
Он больше никогда не упоминал мне об этом. А Гиммлер упоминал и был явно доволен ответом, который я дал Риббентропу. Однако после дальнейшего обсуждения с Гитлером Гиммлер сам предложил предпринять нечто подобное плану Риббентропа, и наши специалисты сконструировали устройство для убийства Сталина, которое состояло из липкого заряда взрывчатки размером с кулак, который выглядел как комок грязи. План состоял в том, чтобы прилепить его к машине Сталина. В заряде был запал, управляемый на коротких волнах, и он был настолько мощным, что от машины, на которой мы проводили его испытания, почти ничего не осталось. Передатчик, который автоматически должен был взорвать заряд, был размером с пачку сигарет и мог посылать сигнал на ультракороткой волне на расстояние около семи миль.
Выполнить задание согласились двое военнослужащих Красной армии, ранее находившиеся в ссылке в Сибири, а один из них был знаком с механиком в гараже Сталина. Ночью их в большом транспортном самолете доставили и сбросили неподалеку от места, где, если верить коротковолновому радиосообщению наших агентов, находилась штаб-квартира Сталина. Эти двое совершили прыжок с парашютом и, насколько мы могли убедиться, приземлились в нужном месте. Но это было последним, что мы о них узнали, хотя у обоих из них были коротковолновые радиопередатчики. Я очень сомневаюсь, чтобы они пытались взорвать Сталина. Скорее всего, их либо подобрали вскоре после приземления, либо они сдались в НКВД, где и рассказали о своем задании.
Тем временем угроза краха приближалась. Когда Гиммлер взял меня с собой к Гитлеру в его штаб-квартиру, там царила обычная атмосфера интенсивной работы и возбуждения. Я давно не видел Гитлера и был сильно встревожен его внешним видом. Его глаза, до этого сильные и властные, были апатичными и усталыми. Его левая рука дрожала так сильно, что он был вынужден придерживать ее — почти отчаянно — правой рукой. Он пытался скрыть неловкость своих движений. Его спина была настолько согнута, что он казался горбуном. Его походка была неуклюжей и тяжелой. Лишь его голос был по-прежнему так же силен и ясен, как и раньше, но говорил он более отрывисто и более короткими фразами.
Он и Гиммлер прохаживались по комнате и прервали свою беседу, когда я вошел. Гитлер присел на минутку, а затем повернулся к Йодлю и отдал приказ, касавшийся Восточного фронта — заменить две дивизии в центральной части, — и других военных вопросов. Повернувшись ко мне, он начал обсуждать мои недавние разведывательные донесения о проблемах на Балканах, особенно отношениях между генералом Михайловичем и англичанами и англичан с Тито. Он также хотел знать больше о нашей разведывательной деятельности на Ближнем Востоке. Затем он спросил меня о выборах в Соединенных Штатах, и я отчитался как можно более коротко и сжато.
Внезапно он поднялся, пристально посмотрел на меня и сказал низким голосом, дрожащим от гнева: «Я регулярно читал ваши отчеты». Последовала длинная пауза, и слова, казалось, остановились, повиснув, как обвинение, в воздухе помещения. Я заметил, что Гиммлер начал проявлять некоторые признаки беспокойства. Я невольно сделал два шага назад. Но Гитлер тоже сделал два шага ко мне и сказал все тем же тоном: «Запомните, Шелленберг, в этой войне не может быть компромисса, может быть только победа или уничтожение. И если немецкий народ не может вырвать победу у врага, то будет уничтожен». Я никогда не забуду его завершающие слова: «Да, тогда он достоин гибели, так как лучшие сыны Германии падут в сражениях. Конец Германии будет ужасным, и немецкий народ его заслужил».
Я почувствовал, что в центре комнаты стоит абсолютный безумец, и все, что еще связывало меня с этим человеком, исчезло в тот момент, потому что он был готов осудить на смерть все, что было у него самого дорогого, свой собственный народ. Он желал уничтожения всего этого для удовлетворения своего чувства злобной мести.
Я вспоминаю другой разговор между Гитлером и Гиммлером, на котором я присутствовал. Гитлер утверждал, что к 2000 году в войнах больше не будут участвовать пехотные подразделения: будут воевать только бронетанковые соединения, состоящие из танков с экипажем из одного человека. Они смогут противостоять всем видам оружия, включая химическое. Жидкое топливо уже будет не нужно, и танки, операционный радиус действия которых будет более двух тысяч километров без обслуживания или снабжения, будут нести новые виды невероятно разрушительных вооружений.
Перед началом крупного наступления в Арденнах в 1944 г. Гитлер вызвал к себе в штаб-квартиру командующих армиями. Он долго рассуждал о решающем положении Германии между Востоком и Западом и подчеркнул, что для Германии это борьба не на жизнь, а на смерть. «Если Германия проиграет, это будет доказательством ее биологической неполноценности, и она поплатится за это самим своим существованием. Это Запад вынуждает нас сражаться до последнего. Но окажется, что победителем будет не Запад, а Восток».
В то время как судьба Гитлера быстро клонилась к закату, я вынужден был часто и отчаянно использовать свое положение при Гиммлере, чтобы обеспечить по крайней мере соблюдение нейтралитета Швейцарии. И я, честно, считаю, что в основном благодаря моему влиянию на Гиммлера, которое я неустанно максимально оказывал, не произошла «превентивная» оккупация Швейцарии. Нечего и говорить, что эти негативные вмешательства были неизбежно связаны с моими бесконечными попытками прямо или косвенно прозондировать почву для заключения мира. Мои усилия навлекли на меня гнев Кальтенбруннера, Бормана и Мюллера, которые ждали именно такого повода, чтобы свалить меня. И им это почти удалось.
Радиосообщение о переговорах доктора Лангбена с представителями союзников в Швейцарии было перехвачено, и были упомянуты тот факт, что доктор Лангбен с моего благословения участвовал в этом совершенно неофициальном мероприятии, и роль доктора Керстена в содействии этим переговорам. Кальтенбруннер и Мюллер немедленно организовали секретное расследование, но влияние Керстена на Гиммлера спасло меня от катастрофы. Позже у меня появилась возможность отплатить за это Керстену, предупредив его или приняв контрмеры, в то время как в гестапо Мюллера имелись планы его ликвидации.
Именно в это время мои люди в Швейцарии связали меня с господином Мюзи — бывшим президентом Швейцарии. Это был абсолютно бескорыстный человек, очень умный и знающий, у которого была одна цель — спасти как можно больше людей из сотен тысяч заключенных концлагерей. К концу 1944 г. после нескольких недель уговоров я сумел организовать тайную встречу между Мюзи и Гиммлером. Сначала Гиммлер вел общий разговор, но наконец сильная личность Мюзи и умная аргументация вместе с давлением с моей стороны заставили Гиммлера принять решение. Однако он дал понять, что он согласится на массовую эвакуацию заключенных из еврейских концлагерей в обмен на тракторы, автомобили, лекарства и другие вещи, сильную нужду в которых мы испытывали. Мюзи выдвинул встречное предложение, чтобы Гиммлер довольствовался выплатами в иностранной валюте, которые будут переведены на счета Международного Красного Креста. Гиммлер никак не мог понять, что освобождение тысяч евреев важно с точки зрения внешней политики Германии; похоже, его заботил лишь эффект, который окажет такая акция на партийную клику и Гитлера. Во время этого разговора я понимал, что он искренне хотел освободиться от своего старого послужного списка по еврейскому вопросу, но никак не мог набраться смелости, чтобы сделать решительный шаг. Эта часть разговора закончилась предложением, чтобы Швейцария была признана Соединенными Штатами перевалочным пунктом для евреев, которые в конечном счете к ним эмигрируют, и Мюзи пообещал обсудить этот вопрос с определенными еврейскими организациями в Швейцарии.
Перед самым отъездом Мюзи в Швейцарию я уговорил Гиммлера доказать свою искренность, уступив одной из особых просьб Мюзи: освободить ряд известных евреев и французов. Гиммлер неохотно согласился и попросил меня взять на себя ответственность за то, чтобы эта договоренность была выполнена. Он также попросил меня поддерживать тесные контакты с Мюзи и устроить ему еще одну встречу с ним.
Я немедленно связался с Мюллером, чтобы получить его разрешение на то, чтобы я взял под свое крыло этих заключенных, но он отказался его дать якобы потому, что я не был сотрудником гестапо, и поэтому он не мог раскрывать мне информацию о внутренних делах этого ведомства. Однако он все же разрешил мне контактировать с официальными лицами, ответственными за различные учреждения гестапо. И я сумел выяснить, где находились различные заключенные, обеспечить им лучшее питание и размещение и дать им возможность получать продуктовые посылки. В некоторых случаях мне также удалось достать для них гражданскую одежду, предоставить им размещение в отелях и организовать их эмиграцию. Все это требовало преодолевать бесконечные бюрократические препоны и постоянно поддерживать связь с отделениями гестапо.
Вторая встреча между Гиммлером и Мюзи состоялась в Вильдбад-Шварцвальде 12 января 1945 г., на которой благодаря моему активному участию была достигнута следующая договоренность:
1. Каждые 14 дней поезд первого класса должен привозить около 1200 евреев в Швейцарию.
2. Еврейские организации, с которыми работает господин Мюзи, должны оказывать активную помощь в решении еврейской проблемы, согласно предложению Гиммлера. Одновременно должно произойти коренное изменение во всемирной пропаганде против Германии.
3. По моему предложению, было решено, что деньги не должны выплачиваться непосредственно Международному Красному Кресту, как решили первоначально, а должны быть переданы Мюзи как доверенному лицу.
Первый транспорт прибыл в Швейцарию в начале февраля, и все прошло гладко. Мюзи подтвердил получение пяти миллионов швейцарских франков, которые были выплачены ему как доверенному лицу в конце февраля 1945 г. Он также позаботился о том, чтобы этот факт стал известен прессе, как и было договорено, а также президентом фон Штайгером была опубликована статья в Берне, а другая статья появилась в «Нью-Йорк таймс».
К сожалению, до сведения Гитлера было доведено содержание расшифрованного сообщения, касавшегося этих договоренностей, которое пришло из одного из центров де Голля в Испании. В этом сообщении утверждалось, что Гиммлер вел переговоры с Мюзи через своего представителя Шелленберга, чтобы обеспечить убежище в Швейцарии для 250 «нацистских лидеров». Эта явная чушь, хитроумно запущенная Кальтенбруннером, имела для меня самые неприятные последствия. Гитлер немедленно издал два приказа: один о том, чтобы казнить на месте любого немца, который помог заключенному еврею, англичанину или американцу скрыться; а другой — о том, чтобы докладывать ему лично о любой такой попытке.
Мюзи был в отчаянии и лил слезы гнева и горького разочарования. Во время его последнего приезда в Берлин мы оба решили сделать последнюю попытку разработать в этой связи какой-нибудь план. Я предложил Гиммлеру запросить у западных союзников четырехдневное перемирие на земле и в воздухе, чтобы использовать этот период для организованного перевоза всех евреев и иностранных интернированных лиц через линии фронта и таким образом продемонстрировать добрую волю Германии. Я ввел в этот план начальника Администрации по делам военнопленных обергруппенфюрера Бергера. Он принял мой совет не передавать дальше многие приказы Гитлера и тем самым спас жизни сотен людей.
Господин Мюзи и я считали, что, если просьба о таком перемирии будет передана союзникам через официальные и ответственные каналы, она будет принята. Дальнейшие переговоры могут затем привести к общему компромиссу, который пойдет на пользу не только тем, кого он напрямую касается, но и всем людям. Но Гиммлеру не хватило смелости заговорить о таком предложении с Гитлером. Лично поддерживая этот план, он вместо этого обратился к лидеру тех, кто окружал Гитлера, — Кальтенбруннеру, а тот дал мне такой ответ: «Вы что, с ума сошли?» Это было 3 апреля 1945 г.
Мы с Мюзи сошлись на том, что нам осталось лишь одно. Ввиду постоянного ухудшения военной ситуации Гиммлера нужно заставить издать приказ не допустить опустошения всех концлагерей, которые могли быть захвачены союзниками. После долгого обсуждения Гиммлер наконец дал свое согласие (в этом деле значительное влияние на Гиммлера оказал доктор Керстен, который тогда был в Стокгольме, и сильно помог мне), и 7 апреля 1945 г. я мог сказать Мюзи, что Гиммлер согласился не опустошать концлагеря и особенно просил как можно скорее донести об этом его решении генералу Эйзенхауэру. Несмотря на то что Мюзи было за семьдесят, он уехал в машине той же ночью и три дня спустя сообщил мне, что в Вашингтоне получили эту информацию и отреагировали благоприятно.
Затем он послал своего сына на машине, чтобы привезти несколько евреев, освободить которых из Бухенвальда ему пообещал лично Гиммлер. Младший Мюзи поехал к коменданту лагеря и был неласково принят. Он с ужасом увидел, что уже сделаны приготовления к освобождению лагеря от заключенных, и немедленно приехал ко мне в Берлин.
Я был абсолютно уверен, что изначальный приказ Гиммлера будет выполнен. Однако, выслушав рассказ Мюзи, я решил разобраться и обнаружил, что многочисленные интриги достигли своей цели и Гиммлер оказался совершенно дискредитирован в глазах Гитлера. Именно Кальтенбруннер отдал приказ освободить от заключенных все лагеря гестапо. Но я все еще не был уверен, какие распоряжения были отданы в отношении лагерей для военнопленных.
Я немедленно позвонил Гиммлеру. Он был очень смущен моими упреками и раздосадован тем, что его обошли, и пообещал мне вмешаться. Час спустя я поговорил с его секретарем Брандтом, который уверил меня, что Гиммлер делает все возможное, чтобы сдержать данное им обещание не допустить опустошения лагерей. Благодаря своему энергичному вмешательству — думаю, я прав в этом утверждении — Гиммлеру удалось отменить приказ Кальтенбруннера, что спасло жизнь бесчисленному количеству людей.
Посредством многих переговоров я к этому времени установил тесный личный контакт с господином Мюзи, который доверительно рассказал мне о своем богатом опыте в политике, а я имел возможность объяснить ему, что гнетет меня в моем собственном положении. Наши разговоры мне очень помогли, и мы приняли решение работать вместе, чтобы предотвратить как можно больше зла, которого мы должны были бояться.
Мюзи сказал, что следует освободить известного французского государственного деятеля Херриота, так как это будет настоящая услуга Франции и продемонстрирует тонкое понимание политического времени. Я обсудил этот вопрос с Гиммлером, но он резко отверг такое предложение, очевидно уже обговорив его с Кальтенбруннером.
Ввиду повторяющихся просьб различных друзей в Швейцарии я пытался также добиться освобождения другого бывшего французского министра Поля Рейно, но и эта попытка провалилась из-за противодействия Кальтенбруннера. Наконец, я попытался освободить нескольких членов семьи генерала Жиро, и, хотя сначала мои усилия ни к чему не привели, через шесть недель постоянной борьбы с Кальтенбруннером и Мюллером мне удалось получить разрешение Гиммлера. Позднее Жиро лично поблагодарил меня в письме, написанном его собственной рукой.
Г-н Мюзи установил контакт с доктором Буркхардтом — президентом Международного Красного Креста, который хотел добиться от Германии великодушного подхода к решению вопроса о политзаключенных, особенно французов и поляков, а также еврейского вопроса. Доктор Буркхардт выразил желание встретиться с Гиммлером, и несколько дней я старался получить его согласие, но он, как обычно, все откладывал обсуждение этого вопроса с Кальтенбруннером. Наконец я попросил Кальтенбруннера обратиться к Гитлеру, который, разумеется, ответил резким отказом. Затем я предложил, чтобы Кальтенбруннер встретился с доктором Буркхардтом. Он прикрыл себя, проинформировав Риббентропа, но в конце концов эта встреча состоялась.
Доктор Буркхардт уехал очень довольный результатами. Наконец, казалось, Красный Крест получит возможность вмешиваться в дела, касающиеся заключенных концлагерей и военнопленных. Доктор Буркхардт сформулировал результаты состоявшейся беседы в длинном письме. Однако Кальтенбруннер счел эти результаты слишком конкретными. Он не мог осуществить предложения доктора Буркхардта, и, чтобы сохранить лицо, он согласился позволить Красному Кресту вывезти большинство француженок, интернированных в Равенсбрюке. Я пытался еще надавить на Гиммлера и указал на серьезный подрыв веры к транспорту для вывоза евреев, но я все еще не мог достаточно сильно затронуть его чувства, чтобы побудить его совершить энергичные действия. Так эта попытка решить проблему на гуманитарной основе ни к чему не привела.
Такова была обстановка, когда в феврале 1945 г. во время моих переговоров с г-ном Мюзи пришло сообщение от посла Швеции Амтнана Томсена, в котором говорилось, что граф Бернадот желает приехать в Берлин и поговорить с Гиммлером. Риббентроп послал ко мне своего личного советника Вагнера, чтобы спросить у меня, не я ли организовал все это через свои связи в Швеции. Я совершенно правдиво ответил Вагнеру, что абсолютно ничего не знаю о предложении графа Бернадота, и немедленно уведомил Гиммлера и Кальтенбруннера. Гиммлер очень заинтересовался, но был раздосадован тем, что это дело прошло через посольство и министерство иностранных дел. Это заставило его отнестись к визиту графа официально, что означало, что обо всем будет докладываться Гитлеру. Так как Гиммлер в то время командовал группой армий «Висла» и расположил свой штаб в Пренцлау, он дал указания Кальтенбруннеру поговорить с Гитлером в удобный момент и озвучить фюреру свою позицию. Кальтенбруннер каждый день присутствовал на главном военном совете в рейхсканцелярии и часто проводил часы наедине с фюрером после него. Однако, чтобы не рисковать, он попросил группенфюрера Фегеляйна (жена которого была сестрой Евы Браун) спросить Гитлера о визите графа. Фегеляйн сообщил о реакции Гитлера на следующий день и повторил его комментарий: «Такой ерундой ничего не добьешься в тотальной войне».
Тем временем граф Бернадот уже прибыл в Берлин. Я поговорил с Гиммлером по телефону и от всего сердца просил его не упустить такую возможность и принять графа, подчеркнув, что во время их беседы обязательно возникнут различные точки соприкосновения политических интересов. После долгого досконального обсуждения Гиммлер наконец согласился на предложение, которое оставляло ему путь к отступлению: Кальтенбруннер должен поговорить с Риббентропом, а я — с Вагнером. Мы оба должны постараться убедить Риббентропа принять Бернадота, но не информировать об этом Гитлера, и Риббентропу не следовало говорить, что Гитлер уже высказал свое возражение против этого визита. Если Риббентроп согласится, тогда мы с Кальтенбруннером могли немедленно после этого принять графа. Гиммлер таким образом получал время, чтобы посмотреть, как развивается это дело, прежде чем приехать официально самому. Однако на деле вышло, что граф Бернадот позвонил мне из посольства Швеции. Сначала его приняли Кальтенбруннер и я и немедленно после этого отправились к Риббентропу.
И хотя я был очень сдержан во время этого первого разговора, я чувствовал, что установил хорошие отношения с графом. В этом визите я увидел возможность выполнения своего изначального плана — положить конец войне для Германии. В этой связи контакт со Швецией мог оказаться чрезвычайно важным, так как она была особенно заинтересована в установлении мира в Северной Европе. Таким образом, мои изначальные усилия сделать что-нибудь для Дании и Норвегии согласовывались с целями графа. Следующим шагом было превращение Швеции в посредника для заключения компромиссного мира. В завершение нашего разговора граф снова сказал Кальтенбруннеру, что он хотел бы увидеться с Гиммлером, чтобы сказать ему кое-что лично и наедине.
Я решил сделать смелый шаг и попытаться перетянуть на свою сторону Кальтенбруннера, несмотря на его личную неприязнь ко мне. Как только Бернадот уехал, я похвалил Кальтенбруннера за уступчивость и ловкость, с которыми он отвечал на вопросы графа, и сказал ему, что он справился с этой деликатной ситуацией в лучших традициях старой австрийской школы дипломатии. Все это прошло прекрасно, и я продолжил, сказав, что решил предложить Гиммлеру сместить Риббентропа — что давно пора уже сделать — и назначить его, Кальтенбруннера, министром иностранных дел. Тугодум Кальтенбруннер заглотил эту наживку с такой готовностью, что я едва мог удержать его. В последующем телефонном разговоре с Гиммлером он стал самым горячим сторонником предложенной встречи Гиммлера с Бернадотом, несмотря на запрещающий ее приказ Гитлера. Гиммлер заявил, что готов принять графа при условии, что Кальтенбруннер не будет присутствовать на этой встрече. Кальтенбруннер был разочарован и обозлен этим категорическим отказом, и к нему вскоре вернулась вся его неприязнь ко мне.
Встреча между графом Бернадотом и Гиммлером состоялась в Хоэнлихене два дня спустя. Во время поездки туда на автомобиле я сумел дать ему некоторые советы по части предстоящего разговора и подготовить его к некоторым особенностям Гиммлера. Изначальный план графа состоял в том, чтобы перевезти всех датских и норвежских пленных в Швецию и интернировать их там, пока длится война. Я знал, что на это никогда не дадут согласие, и сделал компромиссное предложение: чтобы этих военнопленных собрали в одном лагере на северо-западе Германии. Фактически это стало основой договоренности, достигнутой между графом Бернадотом и Гиммлером на этой встрече.
У меня была возможность поговорить с Гиммлером сразу же после его беседы с графом. У Гиммлера сложилось очень благоприятное мнение о нем, и он собирался поддерживать с графом связь. Он хотел, чтобы я контролировал выполнение их договоренности, которое, как он прекрасно знал, встретит серьезные препятствия со стороны Кальтенбруннера и Мюллера, а возможно, и Риббентропа тоже. Я должен был проинформировать Риббентропа о важных темах разговора и достигнутых договоренностях, чтобы он представил их графу официально.
Во-первых, я сообщил Кальтенбруннеру о результате беседы. Он сразу же начал упрекать меня за то, что я оказал неуместное влияние на Гиммлера. Мюллер, которого он привлек к обсуждению, немедленно перечислил непреодолимые технические трудности: сама такая идея — абсолютная утопия; он не в том положении, чтобы предоставлять грузовики и бензин для разбросанных по разным лагерям датских и норвежских пленных; лагерь Нойенгамме (который был предложен) не подойдет для этих целей, так как он уже заполнен. «Всегда одно и то же, — проворчал он, — когда господа, считающие себя государственными деятелями, вытягивают из Гиммлера согласие на одну из своих идей…»
На его довод в отношении грузовиков и бензина я ответил, что их могут предоставить шведы. Быстрота моего встречного предложения застала Мюллера врасплох, и он согласился на него, не до конца сознавая его последствия. Но на следующий день он выдвинул новые возражения: все дороги Германии запружены беженцами, и на немцев произведет сильное впечатление, когда мимо них будут ехать грузовики Красного Креста, полные военнопленных. На это я ответил, что их можно перевозить ночью, и предложил выделить сотрудников своего собственного департамента для этой операции. Так вмешательство моего верного персонала спасло много жизней. Они работали совместно со шведским Красным Крестом, организуя транспортировку датских, норвежских, польских и еврейских заключенных, и их общая деятельность вызвала такую нерешительность у комендантов лагерей, что многочисленные противоречивые приказы, исходившие от Кальтенбруннера и других начальников, потерялись в общей сумятице.
После встречи с графом Бернадотом я очень серьезно поговорил с Гиммлером и ясно сказал ему, что крах Германии неизбежен. Я просил его воспользоваться добрыми услугами шведов и попытаться вывести потерпевший крушение государственный корабль Германии в мирную гавань, прежде чем он опрокинется. Я предложил, чтобы он попросил графа Бернадота полететь к генералу Эйзенхауэру и передать ему предложение о капитуляции.
Я также пытался внушить ему, что его место как командующего группой армий — в Берлине, а не в Пренцлау. Ему следовало бы понять, что удалить его из окружения фюрера уже во второй раз удалось именно советникам Гитлера. Ему следует немедленно вернуться в Берлин и заняться приготовлениями к миру. В случае необходимости он должен применять силу. Это был очень бурный разговор, но в его конце Гиммлер уступил и дал мне широчайшие полномочия для ведения переговоров с графом Бернадотом. А на следующий день он их отозвал. Он позволил мне сохранить лишь поверхностные контакты с графом и, возможно, уговорить его полететь к Эйзенхауэру по его собственной инициативе. И начиная с того дня — а это было начало марта 1945 г. — почти каждый день между мной и Гиммлером происходила борьба, в которой я вел бой за его душу.
Я уже рассказывал графу Бернадоту об этой борьбе. Во время наших разговоров мы договорились, что я уведомлю его, как только Гиммлер примет решение (я сам планировал сопровождать графа во время его полета к генералу Эйзенхауэру), и мы также договорились, что в случае, если рейх будет отрезан врагом, я полечу с Гиммлером на юг Германии и свяжусь с Бернадотом через шведского посла в Швейцарии.
И хотя граф Бернадот в первую очередь выполнял свою миссию по поручению датчан и норвежцев, он также пытался выступать и от имени евреев, и благодаря его правильному поведению в сложившейся ситуации он смог спасти евреев из Дании. Особую важность имели разговоры между Бернадотом и Гиммлером, которые начались в конце марта, когда Гиммлер пообещал графу не освобождать лагеря от заключенных при приближении армий союзников, а сдать их должным образом, особенно Берген-Бельзен, Бухенвальд и Терезиенштадт, а также лагеря на юге Германии.
Я продолжал напоминать Гиммлеру, насколько отчаянная сложилась ситуация, и предупредил его, что когда-нибудь история возложит на него ответственность за его нерешительность. Он ответил, что СС были созданы по принципу верности и он не может его нарушить. Если он это сделает, то поставит под угрозу саму основу своего собственного положения. Я сказал ему, что в сравнении с существованием целого народа СС представляют собой лишь небольшое меньшинство, а после долгого периода страданий немецкий народ будет ждать освобождения от этого испытания. Люди обращали свои взоры на Гиммлера, потому что он был тем человеком, который не стремился получить личную выгоду от власти. На такие слова он обычно просто отвечал: «Значит, вы хотите сместить фюрера?» И настолько переменчива была его натура, что были дни, когда ответ «да» стоил бы мне моей должности.
Внешний вид Гитлера, когда он появлялся в кинохронике, подтверждал мое впечатление, что у него все больше и больше усиливаются явные симптомы болезни Паркинсона, и поэтому я организовал встречу Гиммлера и профессора де Криниса, на которую Гиммлер попросил прийти главу здравоохранения империи Конти с целью обсуждения этого вопроса. Де Кринис позднее рассказал мне, что Гиммлер слушал его с большим интересом и пониманием.
Несколько дней спустя, 13 апреля, Гиммлер попросил меня приехать к нему в Вустров. Он повел меня на прогулку в лес и во время нее сказал: «Шелленберг, я полагаю, что с Гитлером больше ничего нельзя сделать. Вы считаете, что де Кринис прав в своем мнении о нем?» Я ответил: «Да, хотя я не видел фюрера уже довольно давно, но все, что он сделал за последнее время, по-видимому, указывает на то, что для вас настало время действовать».
В этот раз я еще раз указал ему на необходимость улучшить обращение с евреями и напомнил о его обещании господину Мюзи. Потом мы обсудили план приезда Керстена в Германию в ближайшие несколько дней вместе с Гилелем Шторхом — представителем Всемирного еврейского конгресса в Нью-Йорке, который хотел поговорить о еврейской проблеме лично с Гиммлером. Этот визит приближался, а Гиммлер все никак не мог решить, какой дать ответ. Я сказал ему, что ради Керстена и даже еще больше ввиду важности проблемы организацию этой встречи больше нельзя откладывать.
Гиммлер прекрасно знал, что общение с г-ном Шторхом, пока Гитлер еще жив, будет действием, имеющим фундаментальное значение и огромные последствия для его отношений с его собственными соратниками по партии и в связи с евреями. Я тоже ощущал, что такая встреча будет символична, и именно по этой причине настойчиво побуждал его согласиться на нее. Гиммлер боялся, что если Кальтенбруннер узнает о ней, то немедленно доложит об этом Гитлеру, но я заметил ему, что Кальтенбруннер собирался уехать в Австрию, так что эта встреча могла состояться в усадьбе доктора Керстена без ведома Кальтенбруннера. Наконец Гиммлер согласился на встречу, однако не очень охотно.
Он был очень встревожен разрывом отношений с фюрером, который к этому времени был уже почти полным. Гитлер даже уже отдал приказ, чтобы с формы особой гвардии СС (охраны Гиммлера) были сняты полоски с рукавов в знак немилости.
Гиммлер сказал мне, что я — единственный человек, кроме Брандта, которому он может полностью доверять. Что ему делать? Он не мог застрелить Гитлера, дать ему яд, арестовать его в рейхсканцелярии, так как тогда вся военная машина остановится. Я сказал ему, что все это не имеет значения; у него было две возможности: либо он пойдет к Гитлеру и откровенно расскажет ему обо всем, что случилось за последние годы, и заставит его уйти в отставку, либо устранит его силой. Гиммлер возразил, что если он так заговорит с Гитлером, то фюрер впадет в неистовую ярость и сам пристрелит его на месте. Я сказал: «Именно от этого вы и должны защитить себя — у вас есть еще достаточно высокопоставленных руководителей СС и вы все еще занимаете достаточно влиятельное положение, чтобы арестовать его. Если другого выхода нет, то тогда придется вмешаться врачам».
Наш разговор длился около полутора часов, но Гиммлер все никак не мог принять решение. Вместо этого он хотел, чтобы Борман встретился с профессором де Кринисом, профессором Морелем — личным врачом Гитлера и доктором Штумпфегером — другим врачом Гитлера, который также занимал руководящий пост в СС.
Два дня спустя я спросил профессора де Криниса, какое было принято решение. Он был очень разочарован. Доктора отказались принимать на себя какие-либо обязательства, и ничто из того, что они позволили себе сказать, никак не поможет в разговоре с Борманом. Когда я доложил об этом Гиммлеру, он попросил меня хранить молчание обо всем этом. Затем я указал ему на бессмысленность организации «Вервольф», которая должна была вести борьбу после разгрома Германии. Я сказал, что этот план не принесет ничего, кроме страданий, немецкому народу: появится возможность совершать разного рода преступления, так как каждый человек будет сам решать, что он считает оправданным в национальных интересах. Тем не менее эти серьезные меры легко и безответственно пропагандировали немецкие государственные руководители. По немецкому радио они даже объявили, что отказываются от соблюдения Гаагской конвенции. Я назвал это преступным и глупым, но Гиммлер, очевидно, был слишком измучен своей духовной борьбой со мной. Он просто сказал: «Я постараюсь придумать какой-нибудь способ покончить со всем этим».
В первую неделю апреля я установил контакт с рейхсминистром финансов — графом Шверином фон Крозигом. У нас с ним была долгая беседа, и фон Крозиг согласился со мной, что войну следует быстро закончить, чтобы спасти как можно больше ресурсов Германии. Я довольно долго разговаривал раньше об этом и с Гиммлером. Гиммлер постепенно отдалился от фон Крозига, и поэтому я решил свести их двоих вместе для разговора, который состоялся 19 апреля. И снова Гиммлер уперся в самый последний момент, и эта встреча висела на волоске. Однако, когда мы наконец приехали к фон Крозигу, мы обнаружили, что там находится и министр труда Зельдте.
Фон Крозиг и Гиммлер вели свой разговор наедине, а я тем временем беседовал с Зельдте. Зельдте считал, что Гиммлер должен сам захватить власть и заставить Гитлера прочитать в свой день рождения обращение к немецкому народу и объявить в нем о референдуме, создании второй партии и отмене народных судов. Он развивал эту тему почти два часа, а затем спросил, каковы, на мой взгляд, шансы на оборону Альпийского региона, известного как Редут. Я ответил, что не вижу здесь никаких шансов для дальнейшей военной операции и лишь быстрыми действиями на политическом уровне можно добиться чего-либо.
Тем временем разговор между фон Крозигом и Гиммлером закончился. Фон Крозиг был очень доволен, хотя знал, что на самом деле уже слишком поздно и остался лишь маленький шанс на успех. Он попросил меня продолжать оказывать влияние на Гиммлера, чтобы тот делал решающий шаг с Гитлером или без него.
После этой встречи Гиммлер поблагодарил меня за ее организацию. Я сказал ему, что был убежден, что фон Крозиг — единственный человек в Германии, который мог бы стать министром иностранных дел.
После нашего приезда в Хоэнлихен общий доклад о военной ситуации нарисовал нам печальную картину. Я посоветовал Гиммлеру самым твердым и решительным образом не ехать в Берлин на празднование дня рождения Гитлера на следующий день. Пришло сообщение о том, что Керстен и Норберт Мазур, который прибыл вместо г-на Шторха в качестве представителя Всемирного еврейского конгресса, прилетели в аэропорт Темпельхоф и отправились в поместье Керстена в Гартцвальде. Так как в это же время в Берлине ожидался приезд графа Бернадота, существовала большая опасность, что эти две встречи могут вступить в противоречие, особенно ввиду очень тяжелой военной ситуации. Поэтому Гиммлер попросил меня поехать на автомобиле к Керстену в тот же вечер и начать подготовительные разговоры с Мазуром, а также договориться о времени встречи с ним Гиммлера.
Я пообедал в Хоэнлихене и попытался убедить Гиммлера послать Бергера на юг Германии. Я думал, что он станет противовесом Кальтенбруннеру, которому я сильно не доверял — настолько, что боялся за безопасность своей семьи. Но Гиммлер стал защищать Кальтенбруннера, назвав его политически умным и дальновидным человеком. Фактически чем яснее ему становилось мое неприятие Кальтенбруннера, тем больше он его хвалил.
Я уехал незадолго до полуночи, как раз тогда, когда Гиммлер вопреки своему обыкновению приказал принести еще одну бутылку шампанского, чтобы выпить за день рождения Гитлера в двенадцать часов.
Была ясная лунная ночь, но нас сильно задержали в пути самолеты, сбрасывавшие осветительные ракеты над Берлином. Мы прибыли в усадьбу в Гартцвальде в половине третьего ночи, и все в ней уже крепко спали.
Мы с Керстеном проговорили до четырех часов утра. Он был очень подавлен нерешительностью Гиммлера и сомневался, может ли успешно пройти встреча между ним и Мазуром. Но было очень важно, чтобы Гиммлер проявил свою добрую волю. Я объяснил Керстену, насколько осложнилось мое собственное положение за последнее время и как я пытаюсь всеми возможными средствами сделать так, чтобы эта встреча состоялась.
Утром 20 апреля в девять часов утра меня разбудил шум самолетов над головой, и, пока я брился, приблизительно на расстоянии мили упала бомба — неприятный сюрприз для господина Мазура. Я позавтракал вместе с ним, и сразу же после этого у нас состоялась наша первая беседа. Он настаивал, что ничего нельзя решать до встречи с Гиммлером, но ему нужно улететь из Берлина самое позднее в понедельник. Так как я знал, что Гиммлер намеревался снова отложить встречу с ним, я должен был убедить его придерживаться обговоренной даты.
В этот момент по телефону позвонил граф Бернадот, находившийся в посольстве Швеции в Берлине. Он сказал мне, что хотел бы еще раз переговорить с Гиммлером перед отлетом в Швецию в шесть часов утра следующего дня. Так или иначе, но я должен был устроить встречи Гиммлера с Мазуром и графом Бернадотом, который специально для этого собрался приехать в Хоэнлихен в тот же вечер.
Приблизительно в девять часов вечера я поехал в Вустров ждать там Гиммлера, прилет которого задерживался из-за массированных авианалетов. Когда он наконец прилетел, я сумел уговорить его поехать со мной на встречу с г-ном Мазуром. В сопровождении водителя и секретаря Гиммлера Брандта мы выехали в Гартцвальде в час пятнадцать. По дороге Гиммлер изложил мне, что он собирался сказать Мазуру. По существу, это было краткое изложение прошлого с ловкой попыткой его оправдания. Я попросил его вообще не говорить о прошлом или распространяться о своих астрологических и философских теориях, а точно определить, что нужно сделать в будущем. Время от времени нам приходилось укрываться от низко пролетавших самолетов, и мы прибыли в Гартцвальде около трех часов утра.
Мазур и Керстен уже поджидали нас, и после краткого приветствия начались переговоры. Их вел в основном Гиммлер, который хотел доказать, что он пытался решить проблему евреев высылкой, но это невозможно было сделать из-за противодействия внутри нацистской партии. Мазур не вступал в долгую дискуссию по различным пунктам, но спустя примерно три четверти часа сказал, что, хотя сказанное Гиммлером очень интересно, оно никак не ведет к изменению ситуации. Однако именно это было главной целью его приезда, и он хотел получить следующие гарантии: чтобы не был убит больше ни один еврей, чтобы оставшиеся евреи — а их число было очень приблизительным — оставались в лагерях и не были «эвакуированы» ни при каких обстоятельствах. Он попросил дать ему список всех лагерей, в которых содержались евреи.
По этим пунктам была достигнута договоренность, и Гиммлер всякий раз повторял, что он уже отдал соответствующие приказы. Он был фактически готов освободить евреек из лагеря Равенсбрюк и передать их Мазуру, так как он получил разрешение от Гитлера освободить всех польских женщин из этого лагеря. Поэтому, если бы возникли какие-то вопросы после этого, он всегда мог сказать, что еврейки были польками.
Затем я пошел в другую комнату вместе с Мазуром, чтобы принять решение по другим вопросам, подлежащим обсуждению, но, когда разговор возобновился, он стал все более неопределенным и затрагивал совершенно несущественные вопросы. Я очень хотел завершить его, чтобы иметь возможность приехать в Хоэнлихен с Гиммлером к шести часам утра, поэтому, быстро попрощавшись, мы уехали из Гартцвальде; было уже половина пятого. Перед отъездом я уверил Мазура еще раз, что сделаю все, что в моих силах, чтобы организовать его отъезд на следующий день.
Мы прибыли в Хоэнлихен точно в шесть утра — это было утро 21 апреля — и позавтракали вместе с графом Бернадотом. Я надеялся, что откровенный разговор Гиммлера с графом, которого я так давно желал, теперь состоится. Гиммлер рассказал графу о возможности перевозки всех полек из лагеря Равенсбрюк в Швецию.
Фактически я проделал всю подготовительную работу для этого и составил список всех полек в Равенсбрюке. Так как в основном это были дети или девушки, я был полон решимости освободить их любой ценой. Я самым решительным образом убедил Гиммлера в позорности этой ситуации и подчеркнул высокие расовые качества поляков, указав на свою собственную жену как пример. Это произвело на него сильное впечатление, и он выглядел сильно озабоченным этим вопросом, так как постоянно возвращался к нему, хотя реальные действия предпринял гораздо позже.
Граф Бернадот спросил, будет ли возможно переправить датских и норвежских заключенных в Швецию, но Гиммлер не мог дать разрешение на это, хоть и согласился на то, что если армии союзников будут угрожать захватом лагерю Нойгамме, то его зачистки не будет.
Граф поблагодарил его за готовность помочь и непоколебимость, проявленную в предыдущих беседах. Затем обсуждение подошло к концу, и они простились. Зная, что я должен сопровождать графа часть его пути, Гиммлер надеялся, что я еще раз попрошу его полететь к генералу Эйзенхауэру, чтобы попытаться организовать для него встречу с генералом.
Однако при расставании на дороге неподалеку от Варена в Мекленбурге граф Бернадот сказал мне: «Рейхсфюрер уже не отдает себе отчет в том, каково его собственное положение. Я не могу больше помогать ему. Ему следовало бы взять дела в Германии в свои руки после моего первого приезда. Сейчас у меня мало шансов на то, чтобы помочь ему. А вам, мой дорогой Шелленберг, было бы разумнее подумать о себе».
Я не знал, что ответить на это. Когда мы прощались, это было так, будто мы больше никогда не увидимся. Я был сильно огорчен.
Я приехал назад в Хоэнлихен, поспал два часа, а затем был вызван к Гиммлеру приблизительно в полпервого. Он был все еще в постели и являл собой жалкое зрелище; он сказал, что плохо себя чувствует. Все, что я мог сказать, это что я больше ничего не могу для него сделать; все теперь зависело от него. Он должен был предпринять какие-то действия. За обедом мы обсудили военное положение в Берлине, которое неуклонно ухудшалось.
Около четырех часов дня, убедив его, что ехать на машине в Берлин неразумно, мы поехали в сторону Вустрова. В Лёвенберге мы попали в затор, так как войска смешались с бесконечными колоннами гражданского населения, и движение на дорогах между Берлином и Мекленбургом было парализовано.
Когда мы поехали дальше, Гиммлер впервые сказал мне: «Шелленберг, мне страшно подумать, что нас ожидает».
Я ответил, что это должно придать ему смелости начать действовать. Он не ответил. Прежде чем мы добрались до Вустрова, нас обстреляли низко летевшие самолеты. Однако их главной целью была колонна беженцев и войск, сквозь которую мы проехали.
После ужина, когда мы снова остались одни, мы разговаривали о разных проблемах — о запасах продовольствия, опасности эпидемий, восстановлении, администрации по делам военнопленных и т. д. Я рассказал ему о том, насколько слеп и оторван от реальности Кальтенбруннер, который настаивает на зачистке любой ценой всех концлагерей. Гиммлер начал очень сильно нервничать, когда я назвал это преступлением, и резко сказал: «Шелленберг, не начинайте и вы тоже! Гитлер в бешенстве уже несколько дней, потому что Бухенвальд и Берген-Бельзен были полностью сданы союзникам».
В этот момент позвонил Фегеляйн и сказал, что Гитлер и Геббельс в бешенстве, потому что Бергер не остался в Берлине — на самом деле он только-только покинул Берлин, чтобы вылететь на юг Германии вместо Гиммлера. Он был нужен Гитлеру, чтобы привести в исполнение приговор, вынесенный доктору Брандту — бывшему личному врачу Гитлера, который недавно был осужден на смерть за тайный провоз своей жены в американскую зону в Тюрингии. Очевидно, это была сложная интрига в окружении Гитлера, в которую были вовлечены подруга Гитлера Ева Браун и ее сестра — жена Фегеляйна. Гиммлер сделал все, что мог, чтобы предотвратить казнь врача, и немедленно дал по телефону указания начальнику гестапо Мюллеру. Доктор Брандт был перевезен в Шверин, где было безопаснее в плане бомбежек, и Фегеляйну сообщили, что Бергер летит в самолете на юг. По этой причине приговор не мог быть приведен в исполнение в тот момент, если только Борман и Геббельс не захотели бы сделать это своими руками. Когда Гиммлер возвратился, он рассказал мне, что он сделает, как только в его руках окажется полная власть в Германии, и попросил меня придумать название новой альтернативной партии, создать которую я ему предложил. И я предложил назвать ее Национальной партией единства. Еще раз сославшись — только в самых неопределенных выражениях — на отстранение от власти Гитлера, он отпустил меня — было уже около половины пятого — и пошел спать.
На следующее утро — это было воскресенье, 22 апреля — оказалось, что военное положение настолько ухудшилось за ночь, что четыре дивизиона СС под командованием обергруппенфюрера Штайнера получили от Гитлера самоубийственный приказ атаковать русских. Гиммлер был убежден, что этот приказ был необходим, хотя и его военный адъютант, и я сходились на том, что это будет лишь ненужное кровопролитие.
После завтрака вошел обергруппенфюрер Бергер. Он должен был поехать вместе с нами на машине назад в Хоэнлихен, а из Вустрова нужно было уезжать, потому что ему угрожал враг.
Мы обсудили дело Ванамана — американского генерала ВВС, который ранее был военным атташе США в Берлине, а в тот момент находился в плену в Германии. Мы с Бергером предложили самолетом переправить Ванамана и другого военнопленного из США — полковника ВВС из Германии через Швейцарию в США для установления контакта с президентом Рузвельтом. Генерал должен был попытаться добиться лучшего снабжения и условий для американских военнопленных и сообщить Рузвельту о желании Гиммлера заключить мир с западными державами. Я давно уже это планировал, держа в уме освобождение влиятельных английских военнопленных, чтобы они могли поспособствовать установлению взаимопонимания между своей страной и Германией. Однако Гитлер и Гиммлер строго запретили это делать.
Я долго беседовал с Ванаманом, и мы достигли полного согласия. Так как Гиммлер не дал своего разрешения, я договорился с друзьями в Швейцарии и военным атташе США в Берне генералом Леггом, чтобы Ванаман пересек границу нелегально. Я сделал это под свою собственную ответственность и предоставил автомобиль, который должен был доставить его и полковника ВВС до границы неподалеку от Констанца (город в Германии на Боденском озере на границе со Швейцарией. — Пер.).
Так как от них не было вестей, я попросил Бергера заняться этим делом. К этому времени Гиммлер был уже согласен на этот план.
К полудню нам пришлось уехать из Вустрова в большой спешке, потому что передовые танки русских были замечены в окрестностях Ораниенбурга, а также на общем направлении на Лёвенберг и Креммен. Мы выехали из Вустрова в северном направлении к Мекленбургу, а затем повернули на восток, чтобы добраться до Хоэнлихена. Больше полутора часов мы ехали мимо колонн вермахта, артиллерии и танков на марше под постоянным огнем низко летавших бомбардировщиков и истребителей. Наконец мы прибыли в Хоэнлихен.
После позднего завтрака Гиммлер сказал мне: «Я почти верю, что вы правы, Шелленберг, — сейчас я должен действовать. Что вы предлагаете?»
Я объяснил ему, что все зашло слишком далеко. Безусловно, нет никакой надежды на миссию Ванамана, хотя все еще может существовать возможность откровенного обсуждения всей ситуации с графом Бернадотом. (Без ведома Гиммлера я уже сообщил графу гораздо больше подробностей об истинном положении дел в Германии.) Я не знал, смогу ли я связаться с графом в Дании, но он мог все еще находиться в Любеке. Гиммлер решил, что я немедленно должен ехать в Любек. Теперь он был готов просить графа — официально и от своего имени — передать декларацию о капитуляции западным державам.
Я немедленно подготовился к отъезду и выехал в Любек в четыре тридцать того же дня, но из-за вражеских авианалетов и запруженных дорог я прибыл туда лишь поздно ночью. Я выяснил, что граф Бернадот находится в Обенро в Дании, и, несмотря на огромные трудности, я дозвонился ему по телефону и попросил его принять меня в Φленсбурге (самый северный город Германии в земле Шлезвиг-Гольштейн. — Пер.) на следующий день. Он согласился встретиться со мной в три часа 23 апреля в консульстве Швеции во Фленсбурге.
Было уже утро. Я отдохнул три часа, затем позвонил Гиммлеру, чтобы уведомить его о своей встрече, а потом поехал во Фленсбург. Я прибыл туда в час дня и был принят шведским атташе Широном, который проводил меня на обед к консулу Петерсену.
Граф Бернадот приехал в три часа. После обсуждения общей ситуации и намерений Гиммлера граф сказал, что, по его мнению, уже нет необходимости ехать в Любек на встречу с Гиммлером и что самым лучшим для Гиммлера будет просто изложить свои предложения в письме к генералу Эйзенхауэру, объявив о безоговорочной капитуляции западным державам. Так как, по моему мнению, это было невозможно, пока еще жив Гитлер, я попросил его поехать со мной и встретиться с Гиммлером в Любеке. После часового разговора граф согласился на это.
Из Фленсбурга я позвонил Гиммлеру в его спецпоезд, чтобы попросить его приехать в Любек. Трубку снял Брандт и сказал, что в настоящий момент Гиммлер не может подойти к телефону, но пообещал перезвонить мне. На мое счастье, несмотря на чрезвычайную ситуацию, телефонная связь по-прежнему работала хорошо. Брандт перезвонил мне в шесть часов и сказал, что Гиммлер будет рад встретиться с графом Бернадотом в Любеке в десять часов в этот же вечер и желает, чтобы я присутствовал при их разговоре.
Наскоро поужинав, мы с графом выехали из Фленсбурга в Любек и прибыли в консульство Швеции в девять часов. Я пошел в офис, который размещался в гостинице «Данцигер хоф», и связался с офисом генерала Вюнненберга, где собирался остановиться Гиммлер. В десять часов я увиделся с Гиммлером и изложил ему самые важные вопросы своего разговора с графом, а также постарался укрепить его решимость сделать заявление о капитуляции. Гиммлер недолго колебался, но в конце концов согласился. «Хорошо, мы приедем к графу в одиннадцать часов, — сказал он. — Организуйте, пожалуйста, нашу встречу в это время».
В одиннадцать часов я поехал вместе с ним в консульство Швеции, где состоялась встреча при свечах ввиду отключения электроэнергии. После обмена официальными приветствиями раздался сигнал воздушной тревоги, за которым последовал мощный авианалет на близлежащий аэродром. Нам пришлось спуститься в подвал, и лишь в полночь появилась возможность возобновить обсуждение.
Гиммлер пространно изложил военную и политическую ситуацию в рейхе, прежде чем ее суммировать, — это было довольно честное резюме: «Мы, немцы, вынуждены объявить себя побежденными западными державами, и я прошу вас передать это генералу Эйзенхауэру через правительство Швеции, чтобы все мы были избавлены от дальнейшего ненужного кровопролития. Для нас, немцев, и особенно для меня, невозможно сдаться русским. С ними мы будем воевать до тех пор, пока фронт западных держав не заменит военный фронт Германии».
Гиммлер подчеркнул, что у него есть право принимать решение по таким вопросам, потому что кончина Гитлера — это вопрос двух-трех дней. По крайней мере, он умрет в борьбе, которой посвятил свою жизнь, — борьбе с большевизмом.
Граф Бернадот выразил свою готовность передать заявление Гиммлера. Он подчеркнул, что и он, и, вероятно, правительство Швеции изначально были заинтересованы в сохранении Скандинавии от бессмысленного разрушения в ходе продолжающейся войны. Для него как шведа это было оправданием его согласия на просьбу Гиммлера. Гиммлер сказал, что он полностью его понимает. В ответ на следующий вопрос графа он сказал, что готов дать разрешение на вывоз датских и норвежских интернированных лиц в Швецию.
Много времени ушло на то, чтобы решить, как передать декларацию о капитуляции западным державам. Согласно первоначальному плану, граф Бернадот должен был полететь к генералу Эйзенхауэру без каких-либо дипломатических предварительных процедур или подготовки, но от этого плана отказались. В конечном счете договорились, что Гиммлер напишет письмо его превосходительству Кристиану Гюнтеру — министру иностранных дел Швеции с просьбой оказать поддержку посланию Гиммлера, которое ему вручит граф Бернадот. Гиммлер коротко обсудил формулировки этого письма со мной, а затем при свечах сам набросал его черновик.
Граф выразил свою готовность лететь в Стокгольм на следующий же день, 24 апреля, чтобы инициировать необходимые процедуры. Договорились, что я отвезу графа во Фленсбург и останусь там в качестве посредника на случай возникновения дальнейших вопросов. Тепло попрощавшись, мы с Гиммлером покинули шведское консульство в час тридцать дня.
И по дороге в консульство, и по пути обратно Гиммлер сам вел свою машину, очень тяжелую. Он вел ее так плохо, что мы с одним моим сотрудником, выступавшим в роли проводника, покрывались холодным потом. Начнем с того, что он никогда и не был хорошим водителем, а теперь он был в состоянии большого нервного напряжения. Он неоднократно наскакивал на бордюрный камень, а каждый встречный грузовик был новым испытанием. Когда мы выехали с территории шведского консульства, мы стартовали слишком быстро и въехали в сточную канаву. Все мы, включая графа Бернадота, с четверть часа пытались помочь машине снова начать движение.
Я сопроводил Гиммлера до офиса генерала Вюнненберга и пробыл с ним еще полчаса, чтобы успокоить его страхи относительно предпринятых им шагов. Я пытался вселить в него мужество и сказал ему, что он не совершил предательства немецкого народа. Потом я поехал в «Данцигер хоф» и в пять часов утра возвратился в шведское консульство, чтобы забрать графа Бернадота и отвезти его во Фленсбург.
Когда мы прибыли на датско-германскую границу, я попрощался с графом, который выразил надежду на то, что вскоре сообщит мне по телефону хорошие вести.
Близился уже полдень, когда наконец у меня появилась возможность хоть немного отдохнуть в доме шведского консула, но едва я там устроился, как меня разбудили сильнейший авианалет и артобстрел с военных кораблей, находившихся вблизи берега. Я поспешил спуститься в подвал, полуодетый, и был немало смущен, впервые увидев там хозяйку дома.
На следующий день, 25 апреля, я приказал штандартенфюреру Бовензипену явиться ко мне во Фленсбург. Сначала я показал ему свое разрешение, подписанное Гиммлером, в котором говорилось: «Приказы генерала Шелленберга, действующего по моему особому поручению, выполнять беспрекословно». Я сказал Бовензипену, что все заключенные датских и норвежских концентрационных лагерей независимо от обстоятельств должны быть переданы Швеции. Я сообщил, что намереваюсь на следующий же день поехать в Копенгаген, чтобы обсудить политическую ситуацию в Дании с доктором Бестом (имперский уполномоченный Германии в Дании), и попросил его устроить мне встречу с ним. Главной моей целью было остановить смертные приговоры и казни.
26 апреля я получил промежуточный отчет от графа Левенгаупта из шведского консульства о том, что переговоры идут не очень гладко и союзники отказались вести их с Гиммлером. Но я не стал передавать ему эту информацию.
Ночью мне сообщили, что граф Бернадот прибудет из Копенгагена в аэропорт Оденсе на следующее утро. Доехав туда, я узнал, что отъезд графа из Копенгагена был отложен из-за плохой погоды. Я ждал с все возрастающим беспокойством, потому что погода продолжала ухудшаться. Комендант аэропорта приказал всем зенитным постам вести наблюдение, и постоянно запускались осветительные ракеты до тех пор, пока самолет наконец не приземлился в четыре часа дня.
Затем мы поехали в Обенро, где получили возможность в спокойной обстановке обсудить негативный результат нашего плана и сложную ситуацию, к которой привело отношение союзников к Гиммлеру. Мы обдумали, к каким выводам можно прийти. Граф Бернадот рассуждал как частное лицо, но его главной заботой оставалось предотвращение дальнейших военных действий в Норвегии и Дании, и он предложил нам обоим поехать к Гиммлеру и обсудить с ним все это.
Мало того, что наши планы ни к чему не привели, но и в прессе союзников появилось сообщение об этом. Поэтому мое положение при Гиммлере было довольно непростым, и я был очень рад, что граф поедет со мной в Любек. Мы договорились встретиться в четыре часа следующего утра и поехать туда вместе.
Я вернулся во Фленсбург и попытался связаться с Гиммлером, но смог поговорить только с Брандтом, который с большим волнением спросил меня о результатах. Я ответил, что результаты негативные, но граф хочет приехать со мной в Любек, чтобы обсудить вопрос о немецких армиях в Скандинавии. Это предложение было жестко отвергнуто; я должен был явиться к Гиммлеру один.
Этот разговор произошел сразу же после полуночи. Я не хотел будить графа в такой час и поэтому выехал в Обенро в три часа утра, в назначенное время встретился с графом и попросил его не ехать со мной — я сказал, что должен встретиться с Гиммлером к югу от Любека и окажусь слишком близко от линии фронта. Я простился с графом и поехал в Любек. Было утро 28 апреля.
Я понимал, что мое положение при Гиммлере теперь настолько осложнилось, что, возможно, меня захотят ликвидировать, и поэтому я договорился с астрологом из Гамбурга, что он поедет со мной. Гиммлер знал этого человека лично и был о нем очень высокого мнения. Он никогда не мог устоять против того, чтобы ему прочли его гороскоп, и я думал, что это смягчит его реакцию на разочарование.
Первую часть моего разговора с Гиммлером нет нужды приводить здесь. Он был непростой, и, оглядываясь назад, я не могу понять, почему он так хорошо закончился.
Мы долго обсуждали причины отказа союзников. Гиммлер был жестоко разочарован и особенно раздосадован тем, что все факты были опубликованы в мировой прессе. Он боялся, что его письмо к министру иностранных дел Швеции теперь тоже появится в печати. Затем мы обсудили проблему Дании и Норвегии. Тот факт, что Гиммлер считал меня как главного подстрекателя его к мирным инициативам ответственным за их провал, который мог иметь фатальные последствия для его отношений с Гитлером, не был хорошей основой для моих планов спасти Скандинавские страны. Однако с помощью астролога мне удалось убедить его принять мою точку зрения, и после часовых раздумий он дал мне разрешение обсудить с графом Бернадотом окончание оккупации Германией Норвегии и интернирование в Швеции немецких оккупационных войск до конца войны. Гиммлер утверждал, что готов принять подобное решение и по Дании, но окончательно этот вопрос будет решен позже. Однако он уполномочил меня подготовить доктора Беста к такому ходу событий. Более того, он был готов назначить меня своим специальным представителем в правительстве Швеции для ведения переговоров по мирному урегулированию на территории Скандинавии. В это время он все еще считал само собой разумеющимся, что через день-два он как преемник Гитлера сможет решать такие вопросы безо всякого труда.
Я немедленно возвратился во Фленсбург, прибыл в Обенро около полудня 29 апреля и пообедал с графом и послом Томсеном в доме последнего. Потом мы с графом обсудили согласие Гиммлера на урегулирование в Скандинавском регионе, и он договорился о встрече на следующий день между мной и представителями правительства Швеции, на которой он тоже должен был присутствовать. Томсен привлек мое внимание к ряду особых запросов, включая предотвращение казни и освобождение датских полицейских, и на следующий день я сумел решить эти вопросы к его удовлетворению.
В тот же день около пяти часов мы выехали из Обенро в Копенгаген. Машину вел граф, и безо всяких приключений мы добрались до столицы Дании, где остановились в гостинице «Англетер».
Утром 30 апреля я первым делом поехал к доктору Бесту, чтобы уведомить его о своих полномочиях, касавшихся мирного прекращения немецкой оккупации Скандинавских стран, и о предполагаемой преемственности Гиммлера Гитлеру. Как я и предвидел, доктор Бест со всем согласился.
В полдень я встретился с г-ном фон Постом из правительства Швеции и графом Бернадотом. Все прошло очень гладко. Правительство Швеции попросило, чтобы все происходило через меня с четкими обязательными предложениями со стороны немецких властей. В завершение встречи посол Швеции в Копенгагене фон Дардел дал обед, на который был приглашен также и доктор Бест.
Сразу же после обеда я поехал в Корсёр, чтобы успеть на паром, отплытие которого задержали ради меня на два часа. Я прибыл во Фленсбург ночью и встретился с сотрудником своего ведомства штурмбаннфюрером доктором Вирзингом, который сообщил мне, что Кальтенбруннер уволил меня со всех моих должностей и назначил оберштурмбаннфюрера Банка начальником политического отдела разведки, а оберштурмбаннфюрера Скорцени — начальником ее военного отдела.
После короткого телефонного разговора с Гиммлером доктор Вирзинг и я поехали в Любек, так как я хотел, чтобы он полетел на юг и отвез контрприказ Гиммлера, отменяющий мое увольнение. На поездку длиной всего тридцать миль у нас ушли три с половиной часа, потому что дороги были полностью забиты войсками, стремившимися покинуть район Мекленбурга. Мы прибыли на место в четыре часа утра 1 мая, и один из адъютантов Гиммлера провел меня в его новую штаб-квартиру в Калькхорсте неподалеку от Травемюнде.
Так как Гиммлер лег спать в три часа утра, я пошел к Брандту, который сообщил потрясшую меня новость: Гитлер совершил самоубийство, а его преемником стал адмирал Дёниц, а не Гиммлер.
Гиммлер и адмирал Дёниц — новый руководитель немецкого рейха — встретились в Плёне (районный центр в земле Шлезвиг-Гольштейн. — Пер.) и совещались допоздна о политике на ближайшее будущее. Гиммлер убеждал Дёница объявить в качестве своего первого шага о смещении Риббентропа и назначении вместо него графа Шверина фон Крозига министром иностранных дел. Но адмирал и его окружение, полностью состоявшее из офицеров вермахта, не проявили понимания политических шагов Гиммлера в сторону западных держав, и вследствие этого рейхсфюрер находился в самом ужасном настроении. Он обдумывал идею уйти в отставку и даже поговаривал о самоубийстве.
Я попытался отдохнуть полчаса, а уже в девять часов Гиммлер позвал меня позавтракать с ним. Я доложил ему о своих разговорах с г-ном фон Постом, доктором Бестом и графом Бернадотом. Гиммлер сильно нервничал и выглядел расстроенным; он сказал мне, что больше не способен принимать участие в делах, которые я с ним обсуждал. Единственное, чего он сумел добиться, — это снятия с должности Риббентропа и назначения вместо него фон Крозига. Гиммлер хотел немедленно отвезти меня к Дёницу, чтобы я мог действовать как помощник фон Крозига в вопросах внешней политики. Также будет полезно, если я смогу докладывать правительству Дёница о своих усилиях в отношении Дании и Норвегии. Если бы мне удалось убедить их согласиться на мирную капитуляцию этих двух стран, то кого-то другого отправили бы в Швецию, а я остался бы при правительстве.
В одиннадцать часов того же утра мы выехали в Плен, чтобы встретиться с Дёницем. Мы ехали через Любек и после тяжелой поездки прибыли в два часа дня. Среди всех служащих царило большое волнение, и, засвидетельствовав свое почтение Дёницу, Кейтелю и Йодлю, я связался с фон Крозигом.
Днем я узнал, что, хотя фон Крозиг согласился с моей точкой зрения на Скандинавию, Дёниц, Кейтель и Йодль не были готовы сдать Норвегию без борьбы.
Ранее я пообещал г-ну фон Посту немедленно вернуться в Копенгаген с решением. Дальнейшее ожидание в Плене означало бы потерю времени и могло привести к тому, что для меня станет невозможным принять предложение Швеции. Генерал-полковник Бёме, рейхскомиссар Тербовен, генерал-полковник Линдеман и доктор Бест тем временем были вызваны в Плён, чтобы обсудить эту проблему с Дёницем. Поэтому я решил рассказать г-ну фон Посту о новой ситуации, и Гиммлер согласился на то, чтобы я возвратился в Копенгаген с этой целью. А тем временем он и фон Крозиг продолжат настаивать на мирном решении вопроса о Скандинавии.
Я выехал из Плёна в три часа утра и прибыл во Фленсбург в семь. Я пробыл там три часа — работал с доктором Вирзингом над проектом документа, в котором должно было быть отражено мое первое сотрудничество с новым министром иностранных дел. Я предложил распустить национал-социалистическую партию, упразднить гестапо и СД и объявить об этом по радио. Доктор Вирзинг закончил за меня этот проект и отослал его, так как я больше уже не мог бороться со своим колоссальным недосыпом.
Доктор Вирзинг должен был лететь на юг Германии следующей ночью, так что ввиду отстранения меня Кальтенбруннером от должности я попросил его дать указание моим сотрудникам внешне подчиняться его власти, но сохранять свою профессиональную лояльность мне. Вечером я выехал в Копенгаген.
Из Падборга в Дании в мое распоряжение графом Бернадотом была предоставлена его личная машина Красного Креста. В этом было огромное преимущество, особенно при проезде через контрольно-пропускные пункты вермахта, и отличное средство маскировки для меня. Меня приветствовали как шведа и постоянно просили автограф. Я чувствовал себя довольно неловко.
Я прибыл в Копенгаген в час дня 3 мая, а моя встреча с г-ном фон Постом и г-ном Острёмом состоялась в четыре. Я объяснил ситуацию и сказал им, что адмирал Дёниц приказал немецким военным и гражданским руководителям в Дании и Норвегии явиться к нему на совещание. Были веские основания предполагать, что при поддержке и под влиянием графа Шверина фон Крозига и Гиммлера мой план капитуляции будет согласован.
Господин фон Пост сказал, что он уже не в том положении, чтобы заключать обязывающие соглашения. Общая капитуляция была неизбежна в течение ближайших нескольких дней, и в тот момент капитуляция Дании и Норвегии была чисто теоретическим вопросом. Однако он по-прежнему был готов следовать нашему старому плану, и я должен был немедленно передавать ему любое предложение нового правительства Германии. Мы договорились, что я вернусь максимально быстро и позвоню ему по телефону, сказав следующие кодовые слова: «Я буду очень рад увидеть этих господ снова», которые будут означать, что в отношении Норвегии у правительства рейха есть обязывающее предложение; слова «и явиться к вам», прибавленные к сказанному, должны были означать, что это предложение касается также и Дании.
Господин фон Пост и господин Острём подчеркнули, что они не могут больше оставаться в Копенгагене: поддержание секретности делало необходимым их отъезд, так как, разумеется, переговоры велись в обстановке строжайшей секретности. Так что я возвратился во Фленсбург тем же вечером и выехал в Плён следующим утром.
Поездка была одна из самых тяжелых и опасных из всех, которые я совершал. На относительно коротком пути около пятидесяти пяти миль я попал под более чем двенадцать обстрелов на дорогах, полностью забитых отступающими армейскими колоннами и обездвиженным транспортом. На дорогах, покрытых трупами, тянулись длинные вереницы выгоревших грузовиков, там и сям стояли разбитые танки. Нам приходилось пробиваться сквозь все это, периодически укрываясь в канавах и полях от обстрелов с низко летящих самолетов.
Когда мы все же прибыли в Плён, охрана сообщила нам, что заседание правительства перенесено в военно-морское училище в Мюрвике неподалеку от Фленсбурга. Так как моя миссия не терпела промедления, мне пришлось немедленно развернуться и отправиться назад через ад, из которого я только что выбрался. Однако мне удалось приехать в Мюрвик в пять часов дня, а десять минут спустя я уже делал доклад министру иностранных дел и Гиммлеру.
Я снова подчеркнул, что, несмотря на продолжающееся ухудшение ситуации, решение по Скандинавии путем оказания помощи Швеции имеет чрезвычайно большое значение. Затем у нас состоялся разговор с фон Крозигом с глазу на глаз. Он сказал мне, что, если я останусь с ним, он назначит меня своим первым помощником. С другой стороны, он считал, что для меня важно поехать в Стокгольм. Мы оба сошлись во мнении, что время чрезвычайно дорого, так как полная капитуляция совсем близко. Единственное, что задерживало ее, — это тот факт, что в районе Богемии-Моравии группы армий фельдмаршала Шёрнера и генерал-полковника Рендулика, насчитывавшие почти миллион человек, снабженных боеприпасами и продовольствием на семь недель, были все еще целы. Они более чем достойно защищали Восточный фронт.
Приблизительно в восемь часов вечера я явился к адмиралу Дёницу. Сначала он и слышать не хотел о снятии оккупации с Норвегии или интернировании немецких войск в Швеции. Очевидно, его военные советники указали ему на отличную стратегическую позицию армии генерала Бёме. Даже после того, как я доказал ему политическую важность мирного решения и вмешательства Швеции, он все равно потребовал от меня объяснений, какую прямую выгоду это принесет Германии. Я сказал, что это вопрос долгосрочных политических перспектив, разумеется, помимо спасения большого количества немецких жизней. Это улучшит мировое общественное мнение о нас и в ближайшем будущем может иметь значение для проигравшей войну Германии в плане получения поддержки от такой нейтральной страны, как Швеция. Ввиду краха Германии продолжать воевать в Норвегии и Дании будет не только ошибкой, но и совершенно бесполезным делом.
В этот момент наша встреча прервалась, и я поехал ужинать с Крозигом, Кейтелем и Йодлем. За столом мы продолжили дискуссию. И Кейтель, и Йодль хотели, чтобы я остался с ними, так как у меня было больше всех опыта в вопросах внешней политики. Но я указал на важность своей миссии в Стокгольме, и в конце Йодль, по крайней мере, проявил понимание, как мне показалось.
Потом у меня снова был разговор с Крозигом, в ходе которого я посоветовал ему убедить Дёница последовать моим предложениям и распустить партию, гестапо и СД как можно скорее. Затем мы обсудили, в каком качестве мне лучше всего ехать в Стокгольм. Фон Крозиг предложил сделать меня специальным и полномочным послом, представителем или кем я захочу. Я предложил, чтобы он назначил меня посланником, так как это точно соответствовало задачам, к выполнению которых я приступал. В ту же ночь министр иностранных дел вызвал к себе статс-секретарей Штеенграхта и Хенке, которые вдвоем подготовили документы, подтверждавшие мое назначение посланником. Дёниц подписал их на следующее утро 5 мая; в десять я заехал к фон Крозигу, потом попрощался с Гиммлером и отправился в Копенгаген.
Через несколько дней Гиммлер совершил самоубийство.
Прибыв в Копенгаген, я отправился в Дагмархус, так как хотел уведомить доктора Беста о своей миссии. Пока я ждал его, на городской площади собралась огромная толпа в ожидании надвигающейся капитуляции Германии. Раздались выстрелы, подъехали полицейские машины и кареты скорой помощи. Тем временем толпа все росла, пока ее численность не дошла, вероятно, до десятков тысяч человек. Было очевидно, что доктор Бест не сумеет пробраться через такие беспорядки. Я не мог ждать, так как мне непременно нужно было немедленно попасть в посольство Швеции, потому что там, очевидно, не получили мое переданное по телефону сообщение с границы.
После долгих препирательств с охраной СС у Дагмархуса в барьере из колючей проволоки был сделан проход, и я сумел проехать в машине графа Бернадота. И хотя водитель старался избегать людных улиц, мы внезапно оказались окруженными тысячами людей. Они узнали машину графа и столпились вокруг нее настолько, что мы не могли двинуться ни вперед, ни назад. К счастью, я запер дверь изнутри и закрыл окна, иначе меня вытащили бы наружу. Я приказал водителю пробиваться сквозь толпу во что бы то ни стало, и мы медленно, дюйм за дюймом выбрались из плотной людской массы. Те, которые стояли в непосредственной близости от машины, начали кричать, когда те, что находились позади них, продолжали напирать, дико размахивая руками. К этому моменту на машине повисли уже около тридцати человек — на подножках, на крыше, на капоте, и лишь спокойствие и мастерство водителя помогали ей двигаться. Тем временем мы с ним, чтобы умиротворить разошедшихся демонстрантов, продолжали кивать и говорить: «Так, так» и снимать шляпы. Когда же наконец мы добрались до посольства Швеции спустя полтора часа такой езды, мы чувствовали себя, как после паровой бани.
Но даже когда я приветствовал господина фон Дардела и его жену, демонстранты продолжали собираться у ограды посольства и распевать государственные гимны Дании и Швеции. В конечном счете эти пение и крики стали звучать настолько громко, что мы едва могли слышать друг друга.
Были отданы распоряжения для моей поездки в Стокгольм, и потом я вернулся в отель «Англетер», чтобы несколько часов отдохнуть. Перед отелем меня снова остановили датские фанатики, но, когда они узнали машину и водитель сказал им, что я швед, они меня пропустили.
Утром 6 мая, столкнувшись со значительными трудностями на датском контрольно-пропускном пункте и с немецкой охраной аэропорта, я вылетел из Копенгагена на одном из самолетов Красного Креста графа Бернадота. Мы приземлились в Мальмо в семь пятнадцать, и мне сказали, что шведский военный самолет готов доставить меня в Стокгольм. Я надел кислородную маску и парашют, и через два с небольшим часа спокойного полета шведский бомбардировщик приземлился в Броме. В аэропорту меня встретил г-н Острём и отвез в дом графа Бернадота, где сразу же начались переговоры с г-ном фон Постом и статс-секретарем Богеманом.
Я предъявил свой мандат и объяснил суть своей миссии. После напряженного разговора эти джентльмены решили, что ввиду развития событий в Германии они хотели бы обсудить все это с представителями западных держав в Стокгольме. Однако мы смогли получить не четкий ответ, а лишь невнятное обещание, что генерал Эйзенхауэр, возможно, пошлет в Стокгольм специальную комиссию из представителей союзников.
На следующий день, 7 мая, был поднят вопрос о том, признает ли мои полномочия генерал Бёме — командующий немецкими войсками в Норвегии и подчинится ли тем договоренностям, которых я смогу достичь с правительством Швеции. Я решил отправить посла Томсена и военного атташе генерала Утмана к норвежской границе, чтобы обсудить мою миссию с генералом Бёме. Утром 8 мая посол Томсен полетел туда на шведском бомбардировщике и встретился со старшим офицером штаба генерала Бёме. Томсен позвонил мне в полдень и сообщил о конфликте точек зрения, который он не может обсуждать подробно по телефону, но он вернется в Стокгольм в шесть часов.
У меня состоялась встреча с господином фон Постом и графом Бернадотом, на которой мне посоветовали связаться с Дёницем и сообщить ему, что генерал Бёме не был уведомлен о моих полномочиях. Затем мы составили длинное сообщение адмиралу, и генерал Утман сумел организовать телефонный разговор с ним через Осло, но от него было мало толку, потому что связь была очень плохая. Однако мы дозвонились со второго раза, и я поговорил с фон Крозигом.
Он сообщил мне, что предыдущей ночью Германия заявила о своей полной капитуляции и переговоры об этом все еще идут. Поэтому мне следует быть осторожным и не раздражать представителей генерала Эйзенхауэра, которые теперь тоже вовлечены в переговоры о Норвегии. Он предложил, что, если правительство Швеции все еще хочет вмешаться, оно должно немедленно связаться с западными союзниками.
Однако шведы теперь заявили, что уже ничего не поделаешь, так как проблема Норвегии и Дании теперь является частью переговоров о капитуляции в целом. Они подождут и посмотрят, намерены ли западные союзники со своей стороны попросить их выступить в роли посредников.
9 мая последний телефонный разговор с Фленсбургом дал мне ясно понять, что никакое вмешательство шведского Красного Креста в решение вопроса об интернировании немецких войск в Норвегии нежелательно военным властям Великобритании.
Мои услуги больше не требовались.
Сюрте — криминальная полиция во Франции.
(обратно)Памятная записка (фр).
(обратно)Хория Сима руководил печально известным фашистским движением «Железная гвардия» в Румынии. — Ред.
(обратно)