Товарищ мой - Флибуста

Решив, что вам лицо мое знакомо.

Вы, кажется, ошиблись, гражданин.

Доска Почета около завкома,

Там нечто вроде общих именин.

Наверное, вы мимо проходили

И закрепили зреньем боковым,

Не утруждаясь чтением фамилий,

Плакат с изображением моим.

Вы говорите — были вместе в Сочи,

Ходили наблюдать девятый вал?

Но я курорты жалую не очень,

А в этом самом Сочи не бывал.

Я не из Курска — с Дальнего Востока.

Я не кончал вечерний факультет.

Вопросы ваши — лишняя морока,

У нас знакомых общих тоже нет.

Нет, в школе на родительском собранье

Не появлялся — поручил жене.

Нет, извините, в Сомали и в Гане

Не довелось еще работать мне.

А все же вы знакомы мне немножко.

Однако не с седою головой.

Да это ж ты, сержантик, ты, Сережка!

Я тридцать лет не знал, что ты живой!

«Слушайте все!» —

Это сигнал,

Исполняемый на трубе.

Он навсегда лейтмотивом стал

В тихой моей судьбе.

Заслуженный деятель и т. п.,

Я часто иду во сне

По мертвой равнине

И на трубе

Играю: «Слушайте все!»

Как воевал музыкантский взвод,

Помнит донская степь.

Штыков активных недостает —

Всех оркестрантов в цепь!

Ни разу оркестр в бою не звучал,

Разве потом — в кино.

Похоронной командою по ночам

Музыкантам быть суждено.

Единожды все-таки я сыграл —

Выпало счастье мне.

«Слушайте все!» —

Трепетал сигнал

В расстрелянной тишине,

Когда к врагам, попавшим в котел,

Белым декабрьским днем

Пошел безоружный парламентер

И я, как трубач, при нем.

До вражьих позиций — метров семьсот.

Хрустящий хрустальный наст.

Сейчас зататакает пулемет

И запросто срежет нас.

На лыжную палку взвив простыню,

В межфронтовой полосе

Иду, не давая открыться огню,

Играю:

«Слушайте все!»

Я был не просто трубач — Орфей

(Страшнее, чем ад,— война),

Индийский факир — заклинатель змей

И гвардии старшина.

Вручив ультиматум, вернулись мы

Торжественно, не спеша.

Опасной равниною той зимы

За нами победа шла.

Я в главных оркестрах играл потом

И даже солистом стал,

Но тот, рожденный сведенным ртом,

Армейский простой сигнал —

Мой апогей, вершина судьбы,

Победа — во всей красе,

Зовущий к спасенью сигнал трубы:

«Слушайте все!

Слушайте все!»

Да, это я, тот самый сержант,

Который, не корысти ради,

Сподобился собственный дом содержать

В пылающем Сталинграде.

Ни крепостью не был дом, ни дворцом,

Жилье без герба и короны,

Но западным он упирался торцом

В лоб вражеской обороны.

Туда разведчики поползли

Втроем, под моим началом.

Беглый огонь вели патрули

По улицам одичалым.

Но мы доползли, проникли в подвал,—

Женщины там и дети.

И я гвардейцам своим сказал,

Что мы за их жизнь в ответе.

Отсюда назад ползти — не резон:

Противник — как на ладони.

И закрепился наш гарнизон

В том осажденном доме.

Нам подкрепленье комдив прислал,

Вот нас уже два десятка.

Но в третьем подъезде — врагов без числа,

Неравная вышла схватка.

Они, атакуя, входили в раж,

Но мы их сумели встретить.

Они захватили второй этаж.

А мы забрались на третий.

Их всех пришлось перебить потом.

Накрыть автоматным громом,

И назван был неприступный дом

Моим, извините, домом.

Тот дом, бастион, точней говоря,

Известный всем понаслышке,

До двадцать четвертого ноября

Держали мои мальчишки.

Раненный, был я отправлен в тыл

За Волгу... Прощайте, братцы.

А после в разных частях служил,

Все в новых, не сталинградских.

Бывало: в госпитале кино.

Дом Павлова, мой! Глядите!

А ранбольным и сестрам смешно —

Расхвастался, победитель!

Я после узнал, что в родное село

Тяжелою той порою

На мамино имя письмо пришло —

Присвоили мне Героя.

...Кладовщику принесла прочесть.

Ой, мама, господня воля!

Зачем его ищут? Недобрая весть:

Чего-то, шельмец, присвоил.

Спугнули неграмотные дела,

Припрятали ту бумагу.

За всю войну у меня была

Одна медаль «За Отвагу».

И только потом, в сорок пятом году,

Меня разыскали все же,

Вручили мне Золотую Звезду

И диву дались, что дожил.

У озера Ильмень теперь живем

С женою, детьми и мамой.

Но есть у меня и на Волге дом —

Не собственный, но тот самый.

Что ты притихла, моя непоседа,

Около бабки пригрелась опять.

Хочешь узнать, как я встретила деда?

Что же, послушай, могу рассказать.

Вот увезли меня из Ленинграда.

Я у людей под Казанью жила.

Напоминать о сиротстве не надо —

Было таких же, как я, полсела.

Школьницы, мы вышивали кисеты

И отправляли гвардейцам на фронт.

Слышала я, что про это поэты

В песнях писали — а песня не врет.

Мы бесфамильным своим адресатам

Письма придумывали по ночам.

Прежде чем стать неизвестным солдатом,

Воин записку от нас получал.

Вдруг мне ответ почтальонша приносят.

В нем благодарность за добрый кисет,

И уж, конечно, наивный вопросик:

Милая девушка, сколько вам лет?

Что мне таить и чего мне стесняться?

Я прибавлять не желаю ни дня

И заявляю, что будет шестнадцать,—

Если вам мало, оставьте меня.

Как я ждала треугольничка снова!

Все же приходит привет и поклон.

Вслух повторяла я каждое слово —

Околдовал твою бабушку он!

Так, мол, и так, восемнадцатилетней

Станете вы в сорок пятом году.

Нас не рассорят молвою и сплетней,

Вы подождите, и я подожду.

И завязалась у нас переписка.

Дело подходит к четвертой весне,

Вот уж победа забрезжила близко,

Но все страшней, все тревожнее мне.

Вдруг эти чувства нам только казались —

Это ведь мой неизвестный солдат.

Как я узнаю его на вокзале.

Вдруг он седой и, как дед, бородат!

Помню, толпой раскаленной зажата,

Я эшелона ждала, как судьбы.

Как без ошибки узнала сержанта,

Тут и слова, вероятно, слабы.

Он оказался немножечко старше,

Годика на два — совсем на чуть-чуть.

Шли мы в толпе под военные марши,

Вот он какой был, наш свадебный путь.

Как я впервые увидела деда,

Скоро уж тридцать исполнится лет.

Ты у него непременно разведай,

Любит он бабку твою или нет.

В двадцать лет — командир батальона,

Офицер — не велик и не мал,

В сталинградской степи раскаленной

Пополнение я принимал.

Ну и дядьки из маршевой роты,

Лет за сорок любому из них.

Я для них — как птенец желторотый

В лейтенантских доспехах своих.

На меня они смотрят с ухмылкой,

И веду я усатый отряд,

Ощущая спиной и затылком

Стариков иронический взгляд.

Оглянулся я резко и строго:

— Разговоры отставить в строю! —

Изумленно качнулась дорога,

Сбился с шага я, встал и стою.

Что я вижу!

По комьям, по пашне

В древнем воинстве, в третьем ряду

Мой родитель шагает, папаша,

Чуть прихрамывая на ходу.

Пирожок пожелтевшей пилотки

Прикрывает его седину.

По привычке заправив обмотки,

Он идет на вторую войну.

Но не ждите ни слез, ни объятий;

Строго смотрит комбат на бойца:

Как же так — перед собственным батей

Оказался он в роли отца?

Мы сраженье вели в междуречье.

Помню донник в алмазной росе.

Был я ранен шальною картечью,

На ничейной лежал полосе.

«Рус, сдавайся!» — беснуется сволочь.

Нарастает огонь навесной.

Думал —все! Но в кромешную полночь

Приползает папаша за мной.

Недоштопанным из лазарета

Я на курсы уехал в бинтах,

И потом две зимы и два лета

Провели мы на разных фронтах.

А сегодня родитель мой древний

Генерала не чтит своего,

Приезжает ко мне из деревни

Раз в полгода, не чаще того.

Я ему предлагаю столицу:

Вот квартира, вот дача. В ответ

Заявляет, что переселиться

Никакого желания нет.

Благодарность прими и почтенье,

Дай потрогать парадный мундир.

Побыл я у тебя в подчиненье,

А теперь — сам себе командир.

Расскажу во всех подробностях

Случай памятный один,

Как из Кемеровской области

Ездил в гости я в Берлин.

Авиационной почтою

В наше дальнее село

Свадебное, с ангелочками

Приглашение пришло.

Старший внук письмо с немецкого

Перевел без словаря,

Но не понял, чье приветствие,

Я, по правде говоря.

Неизвестная Амалия

Обращается ко мне:

Дружба-фройндшафт и так далее,

Приезжайте по весне;

Все соседи наши видели,

Как, готовясь брать рейхстаг,

Сберегли меня от гибели

Вы, товарищ сибиряк.

Верно, я в войне участвовал,

Но в спасители не лез.

Вот лечу я с красным паспортом

Средь клубящихся небес.

В аэропорту, у выхода

Незнакомая семья:

И невеста, и жених ее,

И мамаша, и братья.

Выясняется: действительно,

В битве за восьмой квартал

Я малютку без родителей

Средь развалин подобрал.

Тут как раз конец сражению,

Мать в руинах ищет дочь.

Это немцы, тем не менее

Как в несчастье не помочь?

Ну а та, девчонка малая.

Чей я крик едва терпел,

И была как раз Амалия,

Очень взрослая теперь.

Я. не проявляя доблести,

Вынес немку из огня.

Надо ж в Кемеровской области

Было им искать меня!

Как спаситель возвеличенный,

Отличившийся в бою,

Я на свадьбе католической

Представлял Сибирь свою.

В кирхе я сидел за партою

На обряде, а потом

В окружкоме ихней партии

Принят был секретарем.

Пишет письма мне Амалия —

Приезжайте, мол, опять.

Положение нормальное —

Дружба-фройндшафт, так сказать.

Я полюбила командира части,

Вернувшись из четвертой ходки в тыл.

Всегда была в его железной власти,

А тут еще меня он полюбил.

Поженимся! Да разве это дело?

Вокруг такая страшная война.

А для начальника разведотдела

Женитьба на бойце исключена.

И мы ушли в глубокое подполье.

Не знал, не ведал даже замполит.

Таились — каждый со своею болью,

Скрывая друг от друга, как болит.

Недаром конспирации учились

Мы, строго засекреченный народ:

Обет молчанья — что бы ни случилось,

И в разговорах — все наоборот.

От девочек узнала я случайно,

Что скоро предстоит одной из нас

Отчаянное выполнить заданье,

А сбрасывать назначен он как раз.

Когда спросил любимый перед строем,

Кто добровольцем полететь готов,

Решительно вперед шагнули трое,

А он стоял, смотрел поверх голов.

Наш строй из трех и состоял девчонок,

Пока еще оставшихся в живых.

Во фронтовой гимназии ученых

Премудрости ударов ножевых.

Начальник медлил, выбор совершая,

И был ужасно бледен потому,

Что понимал: коль в тыл пойдет другая,

Я малодушья не прощу ему.

Он сбрасывал меня уже над Польшей.

Я, перед тем как вывалиться в люк,

Сказала, что ничьей не буду больше,

Каких бы мне ни предстояло мук.

Не так уж важно, что со мною было —

Есть много книжек про фашистский ад.

Узнала я, когда пришла из тыла,

Что самолет не прилетел назад.

После войны я ездила на место,

Где в топь лесную врезалось крыло.

Про экипаж доныне неизвестно,

Там все быльем-осиной поросло.

Могла б, конечно, выйти замуж снова,

Была бы добрая жена и мать.

Но где второго отыскать такого,

Чтоб так любил, что мог на смерть послать?

«Жил в Ростове Витя Черевичкин»...

Эту строчку я беру в кавычки,

Потому что не моя она,

Неизвестно, кем сочинена.

Есть такая песня о герое,

Что погиб военною порою.

Я хочу побольше знать о нем.

Песня, стань моим проводником.

...Улицы, сбегающие к Дону,

Где весной ручьи бурлят по склону.

Я небес не видел голубей.

Там гонял я в детстве голубей.

Это увлеченье и уменье

Шло из поколенья в поколенье.

Голубей гоняет ребятня

И хитрей и опытней меня.

Витя Черевичкин!

Галстук красный.

Забияка, голубятник страстный.

Днем он в классе учится шестом,

Вечером на крыше он

С шестом.

Тучерез взмывает ввысь и турман,

Голубиной стаи гордый штурман,

И в лучах слабеющей зари

Розовыми стали сизари.

Ах, каких он разводил бантастых,

Запросто летавших до Батайска!

Мир мой ненаглядный,

Тихий Дон,

Знаменитый голубиный гон.

Ты по книгам, по воспоминаньям

Знаешь, что жестоким испытаньем

Для страны отцов война была.

Вот она уже в Ростов вошла.

Возле Черевичкиных квартиры

Встали на позицию мортиры.

По проспекту ходят егеря,

Жестко по-немецки говоря.

В здании районного Совета

Штаб врага.

Не всем известно это.

Но мальчишки знают все как есть.

Как отправить нашим эту весть?

Там, в Батайске, за разливом Дона

Наше войско,

Наша оборона.

Берег заминирован. К своим

Не пройти и не проплыть живым.

Выученный, к подвигу готовый,

Есть у Вити голубок почтовый.

Мальчики условились, что он

Понесет записку через Дон.

Гули-гули, рябенькие крапки,

Белое кольцо на красной лапке.

Спрятана записка под кольцом.

Был почтовый голубь.

Стал бойцом.

Хальт!

Солдат навстречу с автоматом.

Витя, с голубком, к груди прижатым,

Падает на черный тротуар.

Прямо в сердце получив удар.

На проспекте

В городе Ростове

Витя Черевичкин в луже крови.

Вместе с ним убит крылатый друг

Перья голубиные вокруг.

Пионеры, радостно живите,

Но, прошу вас, помните о Вите —

Как погиб военною порой

Вместе с голубком своим герой.

Вот уже зовется по привычке

Переулок «Витя Черевичкин».

Переулком тем идет отряд.

В ясном небе голуби летят.

1948

Конкретно, что завтра война,

Мы знали примерно за сутки.

Но то, что нагрянет она,

Не умещалось в рассудке.

В ту ночь потеряли мы связь

С заставой, которая рядом.

Таинственно оборвалась

И линия связи с отрядом.

А нас двадцать девять всего,

Тридцатый — начальник заставы,

Событья ни нас, ни его,

Понятно, врасплох не застали.

Зеленая наша братва

Спешила у старого рва

Занять рубежи обороны,

Когда, засучив рукава,

Они наводили понтоны.

Закон есть — границу не тронь,

Не то пограничная стража

Сама открывает огонь.

Не ждет, что ей свыше прикажут.

И мы выполняли свой долг,

Воспитаны в этом законе.

Не армия, даже не полк,

А тридцать юнцов в гарнизоне.

Ну что ж, двум смертям не бывать,

Давно это сказано мудро.

Стрелять и врагов убивать

Пришлось нам впервые в то утро.

Навстречу нам гибель ползет,

Поганая нечисть клубится,

Отнюдь не германский народ —

Фашисты, злодеи, убийцы.

Стал воздух сухим и тугим,

Штыки и приклады кровавы,

И гибнут один за другим

Защитники энской заставы.

Мучительный день наступал

Над берегом нашим горбатым,

И я без сознанья упал,

Должно быть, последним, тридцатым.

Очнулся... Земля на зубах,

Земля на плечах и на веках.

Я стиснут в объятьях ребят,

Тех, с кем попрощался навеки.

Не веря еще, что живой,

Собрав предпоследние силы,

Я землю пробил головой

И вылез из братской могилы.

Конечно, воспевать тюрьму —

Неблагодарная затея,

И не по нраву моему

Прикосновенье к этой теме.

Свободе яростно служа,

В крови двадцатого столетья,

Иду по острию ножа —

Тюрьму Шпандау берусь воспеть я.

Есть мрачный каменный квартал

В стеклянном Западном Берлине,

Он символом возмездья стал

На той опасной половине.

Тюремный замок.

По углам Стены —

Сторожевые вышки.

И днем и ночью стражу там

Несут вчерашние мальчишки.

Солдаты четырех держав,

Союзники по прошлой битве,

Сурово автоматы сжав,

Стоят, строги, как на молитве.

По месяцу, три раза в год,

Согласно принятому плану,

Для наших настает черед

Взять мрачный замок под охрану.

А в замке узник лишь один,

На все пятьсот тюремных камер,

На весь на Западный Берлин,

Один,

Как зверь, он в клетке замер.

Да, это был опасный зверь

Под именем Рудольфа Гесса.

Один остался он теперь

От Нюрнбергского процесса.

Не обкрутил он докторов,

Безумие изображая.

Да, он безумен и здоров —

Не от безумья змеи жалят.

Ходил он в первых главарях

В нормальном сумасшедшем доме

И зря,

По правде говоря,

Не разделил их общей доли.

Но, может быть, вердикт суда

Страшнее казни.

Пусть отныне

Десятилетья, не года,

По камере — туда-сюда

Он ходит в каменной пустыне,

Пусть позабудет мир о нем,

О черном узнике одном

В Шпандау, в Западном Берлине.

Пусть мир забудет.

Но должны

Об этом буром замке помнить

Седые дьяволы войны

В тиши своих уютных комнат.

Пусть их, в видениях ночных,

Придавит, словно тяжкий камень,

Что приготовлено для них

Еще пятьсот тюремных камер.

Промозглый холодок к утру.

Стоят на вышках наши парни

И по квадратному двору

Шагают медленно попарно.

Армейский плащ в росе намок.

Темны железные ворота,

Добротно смазанный замок

Защелкнут на два оборота.

Я не желаю никому

Такого тягостного груза:

Должна была воспеть тюрьму

Моя простреленная муза.

Солдаты встали на посты,

А вы забудьте эти стены,

Ступайте собирать цветы,

Искать лирические темы.

1969

Мы очутились в реденьком лесу,

В тылу непрочной обороны вражьей.

Я связанного «языка» несу,

Товарищи идут за мною стражей.

Когда мы с курса сбились в темноте,

Рассеяны недолгой перестрелкой,

Я карту сорьентировать хотел

И вынул компас с фосфорною стрелкой

Но стрелка будто бы сошла с ума:

Колеблется, и мечется, и скачет.

Стою, а надо мной смеется тьма.

И не могу понять, что это значит.

Мы выбрались... Мы фронт пересекли.

Дивизию рокировали к югу.

Однако не забыл я той земли,

Где компасная стрелка шла по кругу.

Хотелось возвратиться мне туда:

Открытье тайны — утоленье жажды.

...Пошли послевоенные года.

Я в институт проваливался дважды,

Но вновь сдавал, испытывая власть

Того, с безумной стрелкой, эпизода.

В геологоразведочный попасть

Мне удалось лишь с третьего захода.

Мне в общежитье снился этот лес,

Где в стрелку компаса вселился бес!

Я выезжал на практику туда,

И окупилась фронтовая верность:

Ну да, конечно, в том лесу руда

Почти что проступает на поверхность.

Железорудный ныне там разрез,

Вскрышные производятся работы,

Так, значит, на железе вырос лес,

Входивший в зону нашей разведроты.

За «языком» тогда ходили в тыл.

А компас, оказалось, верный был.

В дикой пуще, тихой чаще,

Где дороги нет весною,

Где готов ручей журчащий

Стать Днепром или Десною,

Там беседуют лесные

Вековые исполины —

Белоруссия с Россией

И Россия с Украиной.

Через фронт мы трое суток

Пробирались в чащи эти —

Не могли на парашютах,

Чтоб отряд не рассекретить.

Не сумели мы скорее

В зону мстителей добраться

И доставить батареи

Для уже замолкших раций.

Как давно все это было —

В первой половине века!

В центре вражеского тыла,

Где живет лесное эхо,

Около штабной землянки

Шалаши неровным рядом —

Место временной стоянки

Партизанского отряда.

Это все найти могли вы

В повестях и кинолентах.

Есть музеи и архивы,

Многое уже — в легендах.

Без повтора старых песен

Очень кратко я затрону

Лишь один рассвет в Полесье,

Время выдачи патронов.

Там, где мрамор обелиска

Устремлен сегодня к солнцу,

Шла как раз проверка списка,

Позже вкованного в бронзу.

Отзовитесь, партизаны!

Здесь — Богданы!

Здесь — Иваны!

Есть — Батыры,

Есть — Баграты,

Что из пекла чудом вышли,

Брестской крепости солдаты

И герои Перемышля.

Может, мне все только снится,

Я ведь шел три дня, три ночи...

Слышу — выкликают Фрица,

Но поверить слух не хочет:

На войне вошло в привычку

Именем немецким этим,

Ироническою кличкой

Всех врагов крестить и метить.

Отвечает «Здесь!» с акцентом

Немец длинный и поджарый,

С партизанской алой лентой

Поперек пилотки старой,

А ведь я уже не верил,

Что, любимый мной когда-то,

Жив рабочий Красный Веддинг

И кулак, до боли сжатый.

Вызывается Фернандо,

И выходит смуглый парень.

Комментариев не надо,

Так красив он, так шикарен,

Но на шее не гитара —

Автомат с кривой обоймой.

Здесь твоя Гвадалахара,

За нее готовы в бой мы.

Командир окликнул: «Ярош!» —

И в ответ зрачки блеснули

Острой яростью мадьяра,

Темно-серые, как пули.

Знать, Венгерская Коммуна

Не сдается и поныне,

По приказу Белы Куна

К нам идут ее связные.

В партизанском сорок третьем

На полесских тайных тропах

Представителей я встретил

Чуть ли не со всей Европы.

Я запомнил ваши лица

И насупленные брови,

Интернационалисты

До последней капли крови.

Начинали мы эпоху

В общем бое,

С общей боли.

Ели скользкую картоху,

Прошлогоднюю, без соли;

Уходили на заданье

По расхристанной трясине

И мечтали о свиданье

В Будапеште и Берлине.

...Партизанские знамена

Тихо спят в музеях местных,

Но в Полесье поименно

Даже детям вы известны.

Там показывал мне кто-то

Ваше выцветшее фото.

Вы построились красиво,

Подбоченились картинно,

И глядят на вас

Россия,

Беларусь

И Украина.

Ярош рядышком с Иваном,

Дальше Фриц, Богдан, Фернандо...

По каким краям и странам

Вас искать сегодня надо?

Друг о друге весть все реже.

Треть столетья — это много,

Но законы дружбы те же,

И одна у нас дорога.

Навсегда и воедино

Связаны мы лентой алой

С Фронтом имени Сандино,

С непокорной Гватемалой.

Мы по выходе из леса

Поднимали автоматы,

Как всемирного конгресса

Делегатские мандаты.

Вновь сойтись бы,

Спеть бы хором

Песню партизан полесских...

Продолжается наш форум,

Мир и дружба на повестке.

1978

Как летчик, я поклонник скоростей!

Люблю по небу пулей просвистеть.

Медлительной езды не выношу,

Но странный случай в памяти ношу

И говорю: достойны похвалы

Ленивые полтавские волы.

Я в первой схватке был зениткой сбит.

Пожалуй, «ястребок» не долетит,

Хотя до фронта километров пять,

А там аэродром — рукой подать.

Я сбил огонь, бежавший по крылу,

Но сесть пришлось во вражеском тылу.

Я сел в долине между двух дубрав

И вывалился, куртку разодрав.

Взвожу на всякий случай пистолет,

Но никого вокруг как будто пет.

Зенитки где-то хлопают левей,

А здесь поет и свищет соловей.

И я решаю: самолет сожгу,

Чтоб только не достался он врагу...

А совесть возражает: пожалей

Честь летчика и миллион рублей.

Нет! Вот сейчас услышу лай собак —

Затворы в речку, спичку в бензобак.

Саднит плечо, на лбу холодный пот.

А соловей поет, поет, поет.

Вдруг слышу скучный мирный скрип колес:

Лесной дорогой выезжает воз.

Фронт и волы! Представьте вы себе!

Их дядька понукает — цоб-цобе.

— Где немцы? — спрашиваю у дядька,

А он: — Мы их не бачили пока.

Тебе, наверное, видней с небес,

Куда в пределы наши враг залез.

— Далеко ль едешь?

— Сам не видишь? В гай...

— Волов из колымаги выпрягай!

Волы потянут самолет домой! —

А дядька причитает: — Бог ты мой! —

Мой «ястребок» поехал, как арба.

Плывут четыре рога, два горба.

Гей! Цоб-цобе! Под носом у врага

Медлительно качаются рога.

В такой упряжке бедный «ястребок»

Условный фронт, хромая, пересек.

История закончилась добром —

Вернулся я на свой аэродром.

Всего хлебнул я в летчицкой судьбе.

Но надо ж вот такое. Цоб-цобе...

В Детройте приставили мне переводчика,

Хотя понимаю и сам по-английски.

Умильно хвалил он кубанскую водочку,

Ругаясь, из фляги потягивал виски,

И все вспоминал ставропольские ерики,

И вдруг замолкал, озираясь сурово.

О том, как он стал гражданином Америки,

Его я не спрашивал, честное слово.

Зачем ворошить эти залежи душные?

В расспросах и смысла теперь уже нету.

Дай бог, если только одно малодушие

Его занесло на иную планету.

Полнейший порядок у этого мистера —

Предел благоденствия — домик с бассейном.

Чего я киплю, конструируя мысленно,

Какою неправдой обрел он спасенье?

Меня раздражает его мельтешение,

Но знаю, что слушаться нервов не нужно.

Мы оба при галстуках. Вот приглашение —

Нас просят пожаловать в Общество дружбы.

Как я говорил, переводчик не нужен мне,

Я сам кое-как управляюсь с беседой.

И мой прикрепленный остался за ужином

В радушном кругу седовласых соседей.

И слышу — к нему обращаются с тостами:

«За вашу страну! За московские звезды!

Так счастливы видеть советского гостя мы».

Он должен в свой адрес принять эти тосты.

Здесь, в Обществе дружбы, не знают,

Что продана

Была по дешевке душа его дважды.

Пусть сам разбирается, где его родина,

Пусть глотка его пересохнет от жажды.

Лицо переводчика — красными пятнами.

Он дорого дал бы, чтоб я не заметил.

История грустная, в общем понятная

В разорванном мире, в двадцатом столетье.

В непокорной стороне лесной,

В чащах между Гомелем и Речицей,

Партизанской я была связной —

Зря потом писали, что разведчицей.

Сами знаете, в шестнадцать лет

В жизни все легко — какие тяготы?

Чтоб карателям запутать след,

Делай вид, что собираешь ягоды.

Часто мины доверяли мне:

Я ходила с ивовой корзиною,

Дремлет гибель на плетеном дне,

Поверху засыпана малиною.

Уж не помню — в полдень, поутру ль —

По опушке я прошла над бездною:

Там остановил меня патруль —

Угости малиною, любезная.

Было трое их. Один, малой,

Ягоду горстями в рот заталкивал.

Вот уже остался тонкий слой

Сверху мины той противотанковой,

Что взорвать мне, видно, не суметь —

Я делам саперным не обучена.

Очень легкая была бы смерть —

Лучше так, чем быть в тюрьме замученной.

Я сказала — мне пора домой —

И пошла, неся корзину тяжкую,

В чащу, в лес тропинкою прямой,

Вслед глаза — как дула под фуражкою,

Запахом малины дышит зной.

Губы пересохли. Сердце мечется.

В партизанах я была связной,

Зря потом писали, что разведчицей.

Лавров не надо — сгодится и вереск.

Впрочем, и жесть неплоха на венки.

Я, лейтенант по фамилии Берест,

Смерти случайной своей вопреки

Выйду к товарищам на перекличку,

Как победитель десятка смертей.

Мимо Сельмаша летит электричка...

Дети на рельсах...

Спасайте детей!

Знает начальство ростовский мой норов.

В жизни однажды штурмуют рейхстаг.

Вспомнит Кантария, скажет Егоров,

Кто их водил устанавливать флаг.

Это вранье, что я жил непутево

После войны из-за мелких обид.

Не был тщеславен я, честное слово...

Дети на рельсах,

А гибель трубит!

Лавров не надо. Пришлось мне изведать

Горькие годы, тоску и позор.

Но непорочное Знамя Победы

Нес я тогда и несу до сих пор.

Под выходной, вдоль дороги железной,

Трезвый шагаю домой из гостей.

Про осторожность твердить бесполезно.

Дети на рельсах...

Спасайте детей!

Вот просигналить бы предупрежденье!

В руки бы мне кумачовый лоскут!

Но на принятие трезвых решений

Мне никогда не хватало секунд.

Может, на рельсах игравшие дети,

Двое, потом, после игр и затей,

Будут взбираться на крышу столетья

С флагом Победы...

Спасайте детей!

На земле многострадальной белорусской

Наш разведчик в руки ворога попался.

Был захвачен он, когда тропинкой узкой

В партизанские районы пробирался.

Был он смуглый, черноглазый, чернобровый,

Он из Грузии ушел в поход суровый.

Ты лазутчик? Признавайся в час последний!

Отвечал он:— Из деревни я соседней.

По деревне, по снегам осиротелым

Повели его галдящею гурьбою.

Если врешь, не миновать тебе расстрела,

Если правда, то отпустим, черт с тобою!

Не иначе лейтенантом был ты прежде,

А теперь в крестьянской прячешься одежде.

Отвечал он: — Вон вторая хата с края,

Проживает там сестра моя родная.

Тяжела его прощальная дорога.

Конвоиры аж заходятся от злости.

Смотрит женщина растерянно с порога —

Незнакомца к ней ведут лихие гости.

Узнаешь ли ты, кто этот черноглазый?

Что ответить, коль не видела ни разу?

Оттолкнула чужеземного солдата:

— Ты не трогай моего родного брата!

И прильнула вдруг к щеке его колючей,

От мучения, от смерти заслонила.

На Полесье помнят люди этот случай.

В лихолетье, в сорок первом, это было.

Ничего о них мне больше не известно,

Но о брате и сестре сложилась песня.

Может, в Грузии ту песню он услышит

И письмо ей в Белоруссию напишет...

Память о Победе дорога!

И сейчас я вижу все детали

Дня, когда под городом Торгау

Мы с американцами братались.

Был один из них чудаковат

И носил пилотку на затылке,

К удивлению своих солдат,

Воду Эльбы наливал в бутылки.

Он мои гвардейские усы

Трогал беспардонно и беспечно.

Он хотел купить мои часы,

Я ему их подарил, конечно.

И представьте, мир настолько мал,

Что недавно в городе Детройте

В день приезда сразу повстречал

Чудака, с кем виделся на фронте.

Как друг друга распознать смогли

Через годы,

И какие годы!

На обратной стороне земли

Разные системы и народы?

Тот американец! Тот солдат!

Пожимавшая мне руку лапа.

Ухарски заломлена назад

Желтая стетсоновская шляпа.

Он к себе домой повез меня:

Выпьем что-нибудь за нашу встречу.

Не люблю я пить в начале дня,

Но во имя дружбы не перечу.

— Помнишь Эльбу?

Воду той реки,—

Говорит он,—

С наступленьем мира

Я расфасовал на пузырьки,

Получилось вроде сувенира.

С этого мой бизнес начался.

Развернул я славную торговлю.

Знает магазин округа вся,

Сувениры новые готовлю.

Пили мы не очень крепкий грог,

И молчал, деля застолье с нами,

Здоровенный лоб, его сынок,

Летчик, воевавший во Вьетнаме.

Спасибо вам, друзья, за приглашение.

И рад бы в красногалстучном кругу

Я День Победы встретить...

Тем не менее

Прийти на сбор, пожалуй, не смогу.

С годами становлюсь сентиментальнее,

Защелкиваю память на замок:

Боюсь, что вдруг воспоминанья дальние

Застрянут в горле, как крутой комок.

Лишь к зданью школы подойду,

И видится

Мне

Самый страшный в жизни эпизод.

Мальчишка был у нас в полку.

Под Витебском.

Ему пошел одиннадцатый год.

Усыновлен разведчиками строгими,

Не сиротою он в окопе жил.

Каких мы только хитростей не строили,

Чтобы отправить мальчугана в тыл!

Вот увезут с попутною оказией,

Через леса, где рыщет враг и волк.

Но завтра снова —

Что за безобразие!—

Является пацан в гвардейский полк.

Ну ладно!

Дополнительной нагрузкою,

Недавний школьник, был я наделен:

Уроки арифметики и русского

Брал у меня в часы затишья он.

Был сын полка обласкан взглядом любящим

Гвардейцев старших.

Он для них тогда

Был мирным прошлым

И счастливым будущим,

Но взорвалась еще одна беда:

Мы встретили атаку полуночную

И на позициях нашли чуть свет

Мальчишку с перебитым позвоночником,

И военврач сказал:

— Надежды нет! —

Под нашими мучительными взглядами

Шептал мальчишка из последних сил:

— Все, что по арифметике мне задано,

Проверьте, правильно ли я решил...

Я ту тетрадку с детскими задачками

Донес до самого конца войны.

Страницы были кровью перепачканы.

Примеры были верно решены.

Она вела меня в атаки дерзкие

И отплатилась дорого врагу.

Шлю поздравленья слету пионерскому,

Но к вам прийти, пожалуй, не смогу.

Штурмовал я города,

Наши и чужие — разные.

Но представь, что никогда

Я победы в них не праздновал.

Не успеют передать

Из Москвы приказ Верховного,

Я опять

Иду искать,

От огня не застрахованный.

Извини уж за минор,

Излагаю все по совести:

Ошибается минер

Только раз в опасном поиске.

Почта, банк, вокзал, райком

Подлежат проверке первыми.

Изучаю каждый дом,

Словно прикасаюсь нервами.

Трафаретом «нету мин»

Метят стены, коль прослушаны

И подвал, и мезонин,

И соседний блок разрушенный.

...Так работал на войне,

Но боюсь, что в годы мирные

На две жизни хватит мне

Проверять и разминировать:

Где раздольные поля

И среди долины ровныя,

Наша горькая земля

Сплошь взрывчаткой фарширована.

Мина дремлет до поры,

Как вулкан с остылым кратером,

Бомбу в глубине норы

Задевают экскаватором.

И вокруг нелегкий мир —

На особые задания

Выезжать пришлось в Алжир

И в другие страны дальние.

Много баек рассказать

Постараюсь вам за ужином.

Телефон... Честная мать!

Вызывают в штаб опять —

В сквере бомбы обнаружены.

Я был отправлен на ремонт

В районы горного заката,

Где Первый Украинский фронт

Войну заканчивал когда-то...

Опять ты про свое, солдат!

Все ищешь в заревах пожары?

Ну, звался городок Карлсбад,

Но он теперь не Бад, а Вары.

Забудь, как был наш век жесток

И как свистели пули-дуры.

Здесь вместе Запад и Восток

Проходят гидропроцедуры.

Седых мужчин из двух миров

Брандспойтом подвергают порке,

По телу разгоняют кровь,

Как демонстрацию в Нью-Йорке.

В бассейне мы сидим вдвоем,

Довольно древние Адамы,

И через воду, сквозь излом

Свои разглядываем шрамы.

Поговорить баварец рад.

Он объясняет мне:

— Вот это

Пятно оставил Шталинград,

Ну а откуда ваша мета? —

Налился темной болью шрам

И проступает из-под кожи.

Мы оба побывали там,

Друг в друга целились, быть может.

А нынче — брызги, плеск и смех,

Расстеленные полотенца;

В их белизну проворный чех

Нас пеленает, как младенцев.

Подходит сон

Со всех сторон...

Ломота,

Добрая дремота...

И вдруг будильника трезвон —

Как очередь из пулемета.

Раненья красная печать

Болеть как будто перестала,

Но вряд ли я смогу начать,

Как новорожденный, с начала.

Не первого и не девятого мая

Война закончилась для меня:

Огонь круговой на себя принимая,

Еще бедовал я четыре дня.

Машина-летучка из роты связи

Завязла, ущельями проходя.

На каждом скате — по тонне грязи.

Сидим под брезентом на дне дождя,

Счастливые тем, что в нашу беседу

Врывается лишь натуральный гром.

Москва объявляет сейчас Победу.

Мы живы! Мы выжили! Мы живем!

Сидим без горючею и без хлеба.

Но ты понимаешь — войне конец!

Вдруг спереди, сзади, справа и слева

Стучат автоматы, свистит свинец.

Какой-то немецкий отряд на марше,

Тикая на запад, уткнулся в нас.

Я должен решенье принять, как старший,

И может, на фронте — в последний раз.

Имею ли после Победы право

Испытывать смертью своих солдат?

Сзади, спереди, слева, справа

Свистит свинец, автоматы стучат.

Штаб корпуса я по радио вызвал,

Жалея себя и судьбу кляня.

Прощай, Победа!

Прости, Отчизна!

Мы в окруженье — огонь на меня!

Считаю секунды и представляю,

Как ищут на карте седьмой квадрат,

Как, снова гаубицы расчехляя,

Меня начальники матерят.

Враг наседает.

Но вот разрывы.

Ущелье накрыл огневой налет.

Мы столько лет оставались живы,

Ужель свой снаряд нас теперь убьет?

Не дал в ущелье врагу прохода

Огонь, направленный на меня.

Война тянулась четыре года,

Но памятней всех — те четыре дня.

У новейшей истории спросим

Факты из предпоследней главы:

Как священным число 28

Стало в дни обороны Москвы?

В русских сказках присутствуют числа —

Тридцать три, например, или семь.

Не ищи в них особого смысла,

Может, числа случайны совсем,

Но уж если в сознанье народном

Утвердились легендой они,

То решение бесповоротно —

Будет так навсегда, искони.

Гитлер танки тяжелые бросил.

Сколько шло их в ноябрьский тот день!

А навстречу — всего 28,

И не танков, а просто людей.

Вихрь враждебный — метельные крылья.

Подмосковье. Последний рубеж.

Казахстанцы-гвардейцы закрыли

В обороне опасную брешь.

Чем закрыли? А разве не ясно?

Телом трепетным, кровью живой.

Оставалось до площади Красной

Пятьдесят километров всего.

Политрук, смерть саму пересилив,

Поднимаясь с гранатой опять,

Прохрипел, что за нами Россия,

Только некуда нам отступать.

Эта клятва над фронтом звучала,

Предвещая спасенье Москвы

И советской победы начало,

Даже если гвардейцы мертвы.

28 погибших героев —

Кто не знает легенды о них?

Но недавно открылось, что трое

В том сраженье остались в живых.

Их, обугленных, взяли оттуда

И три года спасали потом.

Это вписано было как чудо

В хирургической практики том.

Утверждаю, что их воскрешенье,

Не нарушив легенды ничуть,

Возвеличило, как подтвержденье,

28 — и подвига суть.

А панфиловцы, те, что живые,

Трое, с лицами в сетке морщин,

Проживают на периферии,

Появляются в дни годовщин:

Перед юностью новой несметной —

Стать гвардейская, сдержанный жест

Как орлы на курганах бессмертья,

На дощатых трибунах торжеств.

1969

Германия в сорок пятом

Запомнилась навсегда.

Врывалась огнем расплата

В старинные города.

Мы брали их, мы входили,

Штурмуя за домом дом.

Что мы их освободили,

Понятно им стало потом.

Победа. Покой внезапный.

И — летом — приказ на марш:

Еще переход на запад

Проделает корпус наш.

Осела, остыла ярость,

Колонной идут полки.

Вот горы — на ярус ярус,

Медные рудники.

Не знал я, что есть на свете

На склонах саксонских гор

Эйслебен — дитя столетий,

И чем он велик и горд.

Возник городок в пространстве.

Домишки — стена к стене.

Над кирхою лютеранской

Голуби в голубизне.

Прошли мы такие дали

Сквозь грохот, а то — сквозь тишь,

Что, кажется, все видали,

Ничем нас не удивишь.

Эйслебен, пускай Эйслебен,

Город очередной...

И вдруг

На площади —

Ленин!

Товарищи, что со мной?!

Понять это чудо силясь,

Не верю глазам своим,

Как будто в горах сместились

Эпох и веков слои.

Как будто в походе этом,

Шар обогнув земной,

С другой стороны планеты

Вступаю я в край родной.

Нас обнимают крепко,

Сбежавшись со всех сторон,

Костлявые немцы в кепках,

В фуражках с витым шнуром.

А мы молчим в изумленье,

И слезы кипят у глаз:

Какою дорогой Ленин

Пришел сюда раньше нас?

Пора открываться тайнам.

Был горестный день такой:

Памятник сбили танком

На площади городской;

Безумцы в квадратных касках

Забыли, как близок суд,

Какую они закваску

Для ненависти несут.

Не просто запасы бронзы

В Германию повезли,

А символ живой и грозной,

Не сдавшейся в плен земли.

Так прибыл товарищ Ленин

В дни горестей и потерь

В тот самый город Эйслебен,

Куда мы пришли теперь.

Работали на разгрузке,

Где каждая гайка в счет,

Несколько пленных русских

И немец — костлявый черт.

Взойдя на платформу первым —

Проверить прибывший лом,

Он вдруг огляделся нервно,

Платком отирая лоб.

Потом подозвал советских

Мальчишек с нашивкой ОСТ.

«Работать!» — прикрикнул резко.

Смотри — он не так-то прост!

Медлительно и спокойно

Скульптуру несли на склад,

Ничем не смутив конвойных,

Выдерживая их взгляд.

В подполье уходит Ленин,

Как будто опять — Разлив!

Спасли его от глумленья,

В пакгаузе тайник отрыв,

Проволокою ржавой

Переплели подход.

Что виселица угрожала

Любому из них — не в счет.

Была тогда, в сорок третьем,

Победа так далека...

Но в сорок пятом встретил

Ленин свои войска.

Я помню то утро счастья

И как венок возлагал

Старый немецкий мастер

На временный пьедестал.

Теперь уже все известно —

Кто эту скульптуру скрыл,

А также город и место,

Где памятник раньше был.

На том постаменте Тельман

Сегодня стоит у нас.

...Но это уже отдельный,

Мой следующий рассказ.

1969

Напрасно вы назвали меня простым солдатом.

Солдат войны великой — какой же я простой?

Портрет вам мой известен по стареньким плакатам,

Хоть я не отличался особой красотой.

Победа не приходит по щучьему веленью.

Я начал на границе, очнулся под Москвой.

Почти четыре года на главном направлепье

Провел я в лазаретах и на передовой.

Мне маршальскую должность в запасе узаконьте,

С годами все огромней всемирность наших дел.

В окопе самом крайнем на всем германском фронте

У Северного моря я, съежившись, сидел.

С бутылкою сначала бросался я на танки,

А после им с «катюши» отходную играл.

И под Новороссийском, на самом левом фланге,

На пляже черноморском зимой я загорал.

В атаки шел при встречном и при попутном ветре,

Как вышел и как выжил — сам черт не разберет,

На левом и на правом на флангах был и в центре,

И лично мне Верховный приказывал — вперед!

Зачем вы говорите как о простом солдате

О пане, гражданине, товарище... О том,

Кто во дворцах и замках и в каждом магистрате

Был первым комендантом, на сутки королем.

Но возраст пенсионный... Остался я за штатом

С садово-огородным участком родовым.

А все-таки считайте меня простым солдатом,

Согласен вечно зваться гвардейцем рядовым.

Должно быть, неизвестно вам,

Сегодняшним ребятам,

Что означает слово ТРАМ,

Рожденное в тридцатом.

Следы эпох слова таят,

И это слово тоже.

ТРАМ — это значило Театр

Рабочей молодежи.

А в ТРАМе — слушайте, друзья,

Историю с начала —

Одна знакомая моя

Всегда старух играла.

И режиссер, кудлат и лих,

Подтрунивал над нею:

«Еще сыграешь молодых,

Старух играть труднее».

Артистка соглашалась с ним

Безропотно и грустно,

Сама накладывала грим

И горбилась искусно.

В ее года, в ее лета

Играть старух обидно.

Но вот опять идет спектакль,

И зрителям не видно,

Что смотрит мне в глаза она,

На сцене умирая.

...А завтра к нам пришла война,

Вторая мировая.

Я срочно уезжал тогда

Под гул артиллерийский

И лишь потом, через года,

Узнал судьбу артистки.

Она отправилась в войска

С концертною бригадой,

Когда уже была Москва

В «ежах» и баррикадах.

Не разобрать — где фронт, где тыл,

Огонь вокруг неистов,

И прямо к немцам угодил

Грузовичок артистов.

Что будет с русской красотой,

Решительной и нежной?

Судьба, не торопись, постой,

Приободри надеждой!

И реквизит и грим при ней

Остались в суматохе...

Ноябрьский сумрак все темней,

И вот в людском потоке

Старуха дряхлая бредет,

Ягой-каргою горбясь.

Лицо в бороздках, черный рот —

Мой ненаглядный образ.

Сентиментального врага

Задело это чудо.

«На что нам старая карга?

А ну, катись отсюда!»

И так вот, с гримом на лице,

В своей коронной роли,

Она пришла в районный центр,

А он уже в неволе.

Стоит растерянный народ

На площади у церкви,

А мимо бабушка идет

В ботинках не по мерке.

Глаза из-под седых бровей

Скрестились с горем лютым,

И очень захотелось ей

Дать силу этим людям.

Там, в центре мертвого села,

Она о вере в завтра

Стихотворение прочла

Из «Комсомольской правды».

Навстречу — гордость, и испуг,

И вздох, как гром обвала,

И чей-то звонкий выкрик вдруг:

«Товарищи, облава!»

Ее жандармам выдал гад,

Известный в том районе.

(Он стал сегодня, говорят,

Профессором в Бостоне.)

Суд скорый... Да какой там суд!

Со зла да с перетруху

Уже к березе волокут

Безумную старуху.

На шее — острая петля.

Рванулась из под ног земля...

Теперь глаза мои сухи,

Я плакал лишь в театре.

Прости меня за те стихи

Из «Комсомольской правды».

За то, что я но мог спасти...

За то, что я живу, прости...

Пришла на следующий день,

Не помня об угрозе,

Толпа потерянных людей

К истерзанной березе.

Зачем смотреть на мертвецов?

Но люди смотрят в муке —

И видят юное лицо

И розовые руки.

Кто объяснить сумел бы им,

Что верх взяла природа,

Что начисто отмыла грим

Ночная непогода?..

(И это чудо красоты,

Бессмертия начало,

Потом понтонные мосты

В тылу врага взрывало.)

...Воспоминаний голос тих.

И слышу в тишине я:

«Еще сыграешь молодых,

Старух играть труднее».

1968

Последний день июньской синевы...

В опасном направлении Смоленска

Колонна выползает из Москвы,

Вытягивается у перелеска.

Не утаишь, ее состав таков:

Полуторок — не меньше полусотни

И семь особенных грузовиков —

Над кузовом брезент углом высоким.

Что скрыто под неправильным углом,

Под этой геометрией условной?

Похоже на зеленокрыший дом,

На холм,

На стог, наметанный неровно.

Но мирные сравненья ни к чему.

Какой сегодня день войны?

Девятый.

Враг подступает к дому твоему,

Потерян Минск,

И Львов и Гродно взяты.

Столица собирает силы все.

Прощально поклонясь ее порогу.

Спешат войска на Минское шоссе,

На старую Смоленскую дорогу.

Но что это за воинская часть,

Длиннющий строй грузовиков трехосных?

Позвольте мне пока не отвечать

На штатские и детские вопросы.

В кабине первого грузовика,

Замучен суетой поспешных сборов,

Надвинул каску, сгорбился слегка

Артиллерист

Иван Андреич Флеров.

Мы были призваны в году одном,

Тогдашние — из молодых, да ранних.

Возможно даже, был я с ним знаком —

Теперь ведь все с героями на равных.

Романы, телевиденье, кино

Приблизили их подвиги и лица,

И все происходило так давно,

Что каждый превратился в очевидца!

Неправдой не унижу я свой стих,

О личных встречах здесь не будет речи,

Но я знавал товарищей таких,

Как этот капитан, Иван Андреич.

Я видел их на черном финском льду,

У переправ Тайпалеен-Иоки,

Наверное, в сороковом году,

А может быть, и раньше — на Востоке.

Такие выше жизни ставят честь.

Желаю здравья.

Прибыл.

Все в порядке.

Так точно.

Слушаюсь.

Понятно.

Есть!

Ладонь к виску — ив пламя без оглядки.

Не смею набиваться к ним в друзья,

Примазываться к их посмертной славе,

Но, может быть, как современник я

По следу их пройти сегодня вправе.

Товарищ Флеров в первый день войны

Стал командиром батареи этой.

Какой?

Здесь уточнения нужны,

Раскрытье устарелого секрета.

Начнем с того, что на моей земле

Из чащ дремучих силилась пробиться

Мечта о межпланетном корабле...

Сначала — чудо-сказкой о Жар-птице;

А в прошлом веке па стене тюрьмы

Оставил смертник чертежи ракеты,

Чтоб в наше утро

Из калужской тьмы

Открылся вид на ближние планеты.

Модели фантазеров молодых,

Фантастов из кружков Авиахима,

Шипели наподобие шутих,

К вселенной устремлялись в шлейфах дыма.

Еще дорога слишком далека

До лунных гор и солнечной короны.

Пусть звездные мечтания пока

Потрудятся на нужды обороны:

Ракеты раскаленное перо

Запрятано в конструкторском бюро.

Пора тревог —

Июнь 41.

Не видно звезд, поскольку небо в тучах,

И вот готово первых семь машин,

Ракеты на своем хребте несущих.

Рапортовал правительству нарком,

Мы завтра к испытаньям приступаем.

А на рассвете

Враг поджег наш дом,

И зарево взошло над мирным краем.

«Вставай, страна огромная!» — поют

По радио военные ансамбли.

Выходит богатырь на ратный труд,

Сверкают древние штыки и сабли.

Но есть у нас оружье посильней —

Такого мир не видывал доселе.

В сумятице и горе первых дней

Его проверить можно только в деле:

Для испытанья передать в войска

Семь установок экспериментальных.

Предупреждают Ставка и Москва

О самом строгом соблюденье тайны.

Марш — по ночам.

Маскироваться днем.

На фронте испытания начнем.

Имею ли я право Как поэт,

И жизнь и песню посвятивший миру,

На прославленье боевых ракет

Настраивать, как говорится, лиру?

Жар-птицу славить ей

И звездолет!

Мы рождены, чтоб сделать былью сказку!

Но я шагаю в сорок первый год,

На лоб надвинув память, словно каску.

На фронт!

К исходу первых трех недель —

Отечество времен не знало горше —

В кругах бинокля наплывает цель —

Железная дорога. Узел Орши.

Он виден Флерову из-за леска,

Сквозь частокол зенитной обороны:

Беспечно разгружаются войска,

К платформам подползают эшелоны.

Скатать брезент!

Расчеты — по местам!

Подносчикам ракет укрыться в щели!

Включайте ток, товарищ капитан,

На первый раз кучней не сыщешь цели!

Кружок на карте — Орша — как нарыв.

Темнеет Днепр, как вздувшаяся вена.

Однако Флеров был нетороплив,

Он понимал ответственность мгновенья.

Почувствовали, может быть, тогда

Бойцы, и политрук, и инженеры,

Что не посмела, не смогла беда

Остановить приход межзвездной эры.

Им виделось, несчастью вопреки,

Что узкие зеленые снаряды —

Пробившиеся сквозь войну

Ростки Неведомой

Космической рассады.

Торжественная, как Колонный зал,

Опушка, в каплях ландышей, притихла,

Когда он прошептал команду —

Залп!

И зашипела адская шутиха,

И затряслась, и ахнула земля

От первого ракетного удара.

Сто двадцать стрел,

Вселенную сверля,

Помчались за изгиб земного шара.

Июльский свет в мгновение зачах,

В пятнадцать двадцать

День, как в пропасть, канул.

На месте станции возник очаг,

Подобный пробужденному вулкану.

Проклятие фашизму!

Гибель — злу!

Пусть корчатся они в кипящей лаве.

По железнодорожному узлу

Возмездие металось, рельсы плавя.

Еще над Оршею клубился взрыв

И глухо эхо ухало над бором,

Когда, свои машины зачехлив,

Позицию сменил спокойно Флеров.

Аж до Берлина докатилась весть,

Смятение и панику посеяв:

У русских адское оружье есть,

От огненных фугасов нет спасенья!

А до Москвы — так близко...

Горячась,

Фашистское начальство приказало

Преследовать ту дьявольскую часть

И захватить во что бы то ни стало.

Но, ловко маскируясь по лесам,

Удары наносила батарея.

Взрывались залпы,

И огонь плясал,

И ангел смерти над врагами реял.

И вновь смыкал вершины русский лес.

Отряд ни часу не стоял на месте.

Звалось БМ-13 и эрэс

Оружие неотвратимой мести.

Но где-то на смоленском рубеже,

Военный шифр бесхитростно нарушив,

Народ оружье окрестил уже

Из песни взятым именем «катюша».

И не гадал, не думал капитан,

Командовавший силой этой новой,

Что будет именем его —

«Иван»

Крещен снаряд трехсотмиллиметровый.

Беру я на себя немалый риск:

Вдруг выйдет мой рассказ недостоверным,

Каким был капитан-артиллерист,

Ракетчиком советским ставший первым?

Как увеличить мне его портрет,

Нашедшийся в архиве, в личном деле?

Без вести пропадал он двадцать лет,

Немудрено, что краски потускнели.

Теперь, когда известно — он герой,

Когда пришла к нему седая слава,

Простая вещь — пририсовать второй

Посмертный орден над карманом справа,

Но нелегко улыбку оживить,

То ль приподнять, то ли насупить брови,

Цвет глаз придумать и установить,

Какая в медальоне группа крови.

Мне кажется, я знаю, он каков.

Я убежден, что на него похожи

Гвардейцы огнедышащих полков,

Ракетчиками названные позже.

Когда с орбиты поступает весть

И на экранах проступают лица,

Пожалуй, что-то флеровское есть

В мерцающей улыбке тех счастливцев.

А перед будущим они равны,

Хотя не «залп», а «старт» теперь команда,

И далеко до Марса и Луны,

И тяжесть пуска первого громадна.

...Осенний серый медленный рассвет.

Лес обезлиствел, как венец терновый.

Мне и сегодня,

Через столько лет,

Так горестно вам открывать секрет

Конструкции ракетных установок:

На крайний случай,

Если окружат,

Как приговор, мучительно и просто.

В машину вложен толовый заряд —

Взрывное предусмотрено устройство.

На пульте управленья есть рычаг,

Притронешься к нему — машины в клочья.

Бойцы об этом знают, но молчат.

Вновь залпы днем, передвиженье ночью...

«Убей его!» —суровы, как приказ,

Стихи в газете Западного фронта.

Но враг под Вязьмой окружает нас,

В стальные клещи зажимает плотно.

Уже со штабом потерялась связь,

Косым дождем ее как будто смыло.

Колеса жадно всасывают грязь,

Моторы на буграх ревут уныло.

Что делать, капитан?

Ищите цель.

Мы в окруженье.

Не робей, мужайся!

Я думаю, еще осталась щель,

Проскочим юго-западней Можайска.

Ведя колонну в глушь лесных дорог,

Следя устало за щитком приборов,

Все чаще на смертельный рычажок

Опасливо поглядывает Флеров.

Взорвать эрэс смогу ли? Да, смогу!

«Катюша.» не достанется врагу.

Но клятвы — это лишнее сейчас.

Последние готовить залпы надо,

Чтоб израсходовать боезапас

До самого последнего снаряда.

Опушка леса.

Выгоны.

Пустырь.

Туман рождает видимость покоя.

На карте здесь — деревня Богатырь.

Вот у нее название какое!

Боготворю селений имена —

Из бревен рубленный народный эпос.

Подступит враг — и вмиг превращена

Изба простая в боевую крепость.

Но Флерову не до высоких слов,

Он сам, как крепость, ко всему готов

И простодушно думает о том,

Как посушить портянки после ливня,

Разведчиков направить в крайний дом,

Чтоб выяснить, где наши, где противник.

И вдруг из чащи

Острый блеск и треск.

В трясучке пулеметной заовражье.

Цветной огонь выплескивает лес:

Вокруг Богатыря — засада вражья.

Никак не развернуть машин в грязи,

Путь на восток отрезан и на запад.

Противник метрах в ста.

В такой близи

Нельзя его накрыть ракетным залпом.

И все ж команда —

Залп!

Куда ушли

Ракеты все — до самой до последней?

В грядущее...

За поворот Земли,

Быть может, первой трассой кругосветной,

Путем, которым через двадцать лет

Крутнет майор Гагарин по Вселенной,

Запомнив с детства мокрый луг и лес,

Горящие смоленские селенья.

Ведь он из этих богатырских мест.

Сейчас, поди, и в Гжатске враг лютует.

Взметнулось пламя на сто верст окрест:

Последним залпом Флеров салютует.

Вы, молодые, спросите меня:

Ведь нас одолевала вражья сила,

Ужели зарево того огня

Так далеко и ярко видно было?

Да, это был торжественный салют

В честь той нескорой,

Той святой Победы,

Когда все трассы, все огни сплетут

В единый луч

В Берлине ваши деды.

Контуженный и раненный в лицо,

Иван Андреич Флеров торопливо,

Как при прыжке парашютист кольцо,

На ощупь ищет рычажок для взрыва.

Цепь включена в машине головной,

Когда враги уже горланят рядом.

Удар!

Все установки до одной

Взрываются, как адские снаряды.

Смешались сталь, резина, кровь и грязь,

Но Флерова последние ракеты

Выходят на орбиту, золотясь,

Как огненные спутники Победы.

Там, у деревни Богатырь, в ночи

Погибли чуваши, и горьковчане,

И первого призыва москвичи,

Но под Бородино,

На поле брани

Фашистов, рвавшихся к Москве, встречал

Еще дружнее залп ракет хвостатых.

Российская землица горяча,

Она умеет рубануть сплеча,

И не впервой громить ей супостата!

А капитан и списочный состав

Той экспериментальной батареи,

Легендою и памятником став,

В огне московской битвы не сгорели.

Светлеют на граните имена,

Их дождь не смоет, время не состарит,

Ракета —

В космос,

В мир устремлена,

Кремлевской башней высится на старте.

Первоисточник этой красоты,

Начало штурма внеземных просторов —

Окраина деревни Богатырь,

Где, смерть поправ,

Ушел в бессмертье Флеров.

1981

Есть больные безответные вопросы,

Со времен войны стоят они

За пределами стихов и прозы,

Но не устарели в наши дни.

А ведь надо и пора

Поставить точку

Под бедой,

Напоминающей собой

Пулеметную оборванную строчку,

Тишину, когда проигран бой.

Поле битвы плуг истории пропашет,

Не найдешь и ржавого осколка...

Ну а если речь

О без вести пропавших?

Знаете, их было сколько?

Фосфорной струею их из дотов выжгли

В Бресте, Коломые, Перемышле,

Танками под Ригой растоптали...

Без свидетелей они на дно пошли

В тот треклятый день,

Когда, оставившие Таллин,

Прорывались и тонули корабли.

В рукопашную они бросались честно

На границе

И на подступах к Москве.

Разве может человек исчезнуть,

Затеряться, как патрон в траве?

Даже птицы в мире на учете:

Сколько при отлете

И прилете.

Разве на планете нашей тесно,

Чтобы вновь и вновь

Производить отстрел?

В «Красной книге» человечеству не место,

Потому и скорбь все горше и острей.

Нету сына,

Нету мужа,

Нету брата,

Нету деда и отца...

На всех одна

Есть могила Неизвестного солдата,

Пламя Вечное,

Кремлевская стена.

Но и перед этим обелиском

Смерть с бессмертием ведут неравный спор:

Утешенье, как найти родным и близким

Тех,

Кто числится пропавшим до сих пор?

Женщина молилась, умирая:

Он войдет,

Поймет, как я ждала,—

Мать ему ведь я,

А не земля сырая,

Как он там, без моего тепла?

Ставшие старухами невесты

В чемодане берегут фату:

Не погиб он,

Лишь пропал без вести...

Смерть, не трогай эту чистоту.

Тонкогубы и простоволосы,

Жены их давно в семье второй,

А ведь продолжают слать запросы —

Вдруг еще найдется мой герой.

Жжет незаживающая рана,

А в сибирских избах

Столько лет

Обнести не смеют черной рамой

Переснятый с карточки портрет.

...Мой рабочий стол — как поле битвы:

Пачки писем — надолбы и рвы.

Ничего, вы говорите, не забыто?

Это верно, это точно, вы правы.

Но тогда прошу спасти меня от муки,

По лицу вопросы бьют, как плеть.

Вопрошали сыновья,

Теперь все чаще — внуки:

Ты из сорок первого?

Ответь,

Объясни, куда девались наши деды.

Пенсию платил военкомат,

Но не в пенсии теперь уж дело,

В том, что непонятно — где солдат.

День Победы — праздник всенародный

Даже и для сирот, и для вдов.

Приговор судьбы бесповоротный

Ясен, как бы ни был он суров:

Ваш герой погиб в сраженье за Отчизну.

Почесть воздана,

И время править тризну.

Но исчезнувших без вести семьи

Исповедуют иной устав:

Нету ни на скорбь,

Ни на веселье

До сих пор у них всеобщих прав.

Вечным ожиданием томимы,

Связаны тревогою всегда,

В даль времен глядят они...

А мимо,

Как призывники, спешат года.

К полусиротам

И полувдовам

Я в кварталы новые пойду,

Чтобы сбивчивым неловким слово

Подтвердить и объяснить беду.

Вдруг сорвусь

И объявлю им прямо:

Невозможна встреча впереди.

Ты забудь, жена,

Простите, мама,

Сын, не жди отца,

И деда, внук, не жди.

Не вернуться им!

Мечтой себя не тешьте...

Говорю, а сам согбен тоской.

Не осталось никакой надежды,

Заявляю честно —

Никакой.

Тридцать лет тому назад,

И двадцать

Я б такого утверждать не смел,

Мог предполагать и сомневаться,

Так ли беспощаден их удел.

Мог еще наивно верить в чудо

Пограничной схватки штыковой —

Вдруг товарищ вырвался оттуда

С забинтованною головой;

Может быть, в Триесте аль Перудже

В списках итальянских партизан.

Подтверждая братство по оружью,

Русский обнаружится Иван.

Так я рассуждал,

Опять и снова

Пред собою письма разложив,

Утешался формулой суровой:

Нету в списках мертвых, значит, жив.

...Суматошный мой день начинается рано.

Дел — навалом, звонки и народу полно.

Но когда салютует волшебным экраном

Через улицу, в доме напротив, окно,

Входит в комнату память.

Встают побратимы

В длиннополых шинелях

Еще без погон.

Сквозь кинжальный огонь

В рукопашную шли мы

И еще знать не знали про Вечный огонь.

Память словно экран.

Проступает все четче

Обрамленное шлемом, как нимбом, лицо.

Украинский испанец, отчаянный летчик,

Прилетавший для связи к зажатым в кольцо.

Под огнем оторвался от пашни не сразу

В рваных клочьях обшивки хромой самолет.

Скрылся в тучах,

Да вот не вернулся на базу,

А механик сидит возле неба и ждет.

Недотрога студенточка, кажется Светка,

В штаб отряда сдала комсомольский билет,

Как ушла

В сорок первом, в июле, в разведку,

Век уже на исходе,

Девчонки все нет.

А недавно скончался конструктор ведущий,

Партизан, ей тогда заменявший отца,

И, представьте, нашли у него под подушкой

Тот билет довоенного образца.

Люди спросят:

А был ведь обозник ледащий,

В лагерях свою совесть сменявший на хлеб.

Только он не пропавший,

Он просто пропащий,

И вопрос о его воскрешенье нелеп.

Возвратился бы — может, его бы простили,

Но страшился предстать перед очи отца.

Ходит слух,

Что он заживо сгнил в Аргентине...

В страшной сказке

Не сыщешь печальней конца.

Ладно, хватит о нем...

Счастлив я своей долей,

Тем, что видел

Бесстрашных и гордых людей,

С ними я перешел жизни минное поле,

Верил в завтрашний день,

Встретил завтрашний день.

Но сегодня, ребята, прощаюсь я с вами.

Хоть не в силах свои регулировать сны,

Наяву утверждаю — пришло расставанье,

Вы уже никогда не вернетесь с войны.

Не исчезли без вести,

А честно погибли.

Эту формулу надо принять как закон.

В колыбели планеты,

Как в братской могиле,

Спите вы, не дождавшись своих похорон.

Из военных времен в наши дни и событья

К вам тяну, как связист, телефонную нить.

Мы тогда назывались войсками прикрытья,

Нынче надо планету собою прикрыть.

Перевернута грозной эпохи страница.

Салютующих пушек развеялся дым...

Всем, кто верил и ждал,

Мы должны поклониться

Долгим русским, советским

Поклоном земным.

Спрятать поздние слезы,

Быть может, удастся.

Безутешного горя хватив через край,

Обратимся, друзья, к своему Государству:

Ты пропавшими

Больше сынов не считай!

Пусть их вдовы и сестры,

Их дети и внуки ,

Станут с семьями тех, кто погиб, наравне,

Им вручи извещенье о вечной разлуке,

Объяви, что погибли они на войне.

Для бессмертья нет рангов

И нет категорий —

Кто исчез без следа,

Кто — по справкам — убит.

Все на фронте сгоревшие —

Гордость и горе,

Обо всех и о каждом Отчизна скорбит.

Так тревожно кончается это столетье,

Перенесшее две мировые войны.

Против нас замышляют сегодня и третью,

Их ракеты крылатые наведены.

Расщеплен злою волей отчаянных бестий

Дикий атом...

В реакторах адских бурля,

Угрожает он сделать пропавшей без вести

Во Вселенной теперь всю планету Земля.

Перед новой опасностью все мы едины.

Нашей доброй планете пропасть не дадим.

Для истории равенство необходимо:

Мертвым вечная слава,

И слава живым.

Не пропали без вести и вы, наши предки,

Вы являетесь нам, не состарясь ничуть,—

Комсомолочка, что не пришла из разведки,

И пилот, что не смог до своих дотянуть.

Имена ваши

Мы нанесем на гранитные плиты,

На бетон и на мрамор

И вплавим в металл.

Повторим нашу клятву:

Никто не забыт, и ничто не забыто,

И добавим:

Без вести никто не пропал!

1983

Четыре года в полковой разведке

Относятся к разряду старины.

Давно историком в десятилетке

Работаю на севере страны.

Наш город юный, весь народ — приезжий,

И я сюда направлен облоно.

Искусственного моря ветер свежий

Распахивает школьное окно.

Урок истории в десятом классе

По новому учебнику веду.

Конечно, есть материал в запасе —

И радость знал я, и хлебал беду.

Но отступать не стану от программы,

Нет смысла в отступлении таком.

Лежат в комоде ордена, а шрамы

Никто не разглядит под пиджаком.

И вдруг ученики и ученицы

Шептаться стали на своих местах,

Раскрыв учебники на той странице,

Где нарисован наш объект — рейхстаг.

К вниманью призываю в строгом тоне,

Но расшумелись все ученики,

И сравнивают подпись на колонне

С той, что всегда им ставлю в дневники.

Пришлось признаться, что одна и та же

Фамилия и подпись тут и там.

«А вы молчали!»

...Разве все расскажешь

При современной сжатости программ.

1972-1974

Идут составы дальние,

Звенят слова прощальные,

Пусть много есть широких

И солнечных дорог,

Но лучшая дорога —

В края, где дела много,—

На близкий и любимый

На Дальний Восток.

В минуту расставания

Скажи мне: «До свидания».

Уже шумит над нами

Дорожный ветерок.

Идем на стражу мира,

К бойцам и командирам

На близкий и любимый

На Дальний Восток.

К борьбе, к работе, к бою

Зовем друзей с собою.

Открыты семафоры,

В простор летит гудок.

В жару, в дожди и вьюги

Всегда пойдут подруги

На близкий и любимый

На Дальний Восток.

Веселыми бригадами,

Девичьими отрядами

Мы едем в край суровый

Работы и тревог.

И, если надо, жизни

Мы отдадим отчизне

За близкий и любимый

За Дальний Восток.

1938

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят.

Любимый город в синей дымке тает:

Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.

Пройдет товарищ все фронты и войны,

Не зная сна, не зная тишины.

Любимый город может спать спокойно,

И видеть сны, и зеленеть среди весны.

Когда ж домой товарищ мой вернется,

За ним родные ветры прилетят.

Любимый город другу улыбнется:

Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд.

1939

Только вещи соберу я,

Только выйду за порог,

Сразу волосы развеет

Дальних странствий ветерок.

Ни простор не испугает,

Ни преграды на пути.

У меня такой характер,

Ты со мною не шути.

Я ни с кем не попрощалась.

Только вышла за порог,

А уж мне бегут навстречу

Поезда со всех дорог.

Я без них могу полсвета

Легким шагом обойти.

У меня такой характер,

Ты со мною не шути.

Если я ушла из дома,

Нелегко меня найти.

Я одна могу полсвета

Легким шагом обойти.

Не советую тебе я

Повстречаться на пути...

У меня такой характер,

Ты со мною не шути.

1939

Мы идем за великую родину,

Нашим братьям и сестрам помочь.

Каждый шаг, нашей армией пройденный,

Разгоняет зловещую ночь.

Белоруссия родная,

Украина золотая,

Ваше счастье молодое

Мы штыками,

Штыками оградим.

Над полями, лесами, озерами

Боевые летят корабли,

И свобода встает над просторами

Возвращенной народу земли.

Вражья сила качнется и сломится

На штыках наших доблестных рот.

Артиллерией, танками, конницей

Мы проложим дорогу вперед.

Белоруссия родная,

Украина золотая,

Ваше счастье молодое

Мы штыками,

Штыками оградим.

17 сентября 1939 г.

Помню дым походного привала,

Сон бойцов у яркого костра.

Руку мне тогда забинтовала

Славная военная сестра.

Теплотой и лаской окружила,

Подняла ресницы ясных глаз,

Мне о доме что-то говорила,

Чтобы боль немного улеглась.

Не забыть мне тихий и короткий

Средь лесов раскинутый привал,

Девушку в шинели и пилотке,

Ту, что я сестрою называл.

Стало сердцу радостно, не скрою:

Этой темной ночью у огня

Показалась мне она сестрою,

А сестер ведь нету у меня.

1940

Все стало вокруг голубым и зеленым,

В ручьях забурлила, запела вода.

Вся жизнь потекла по весенним законам,

Теперь от любви не уйти никуда.

И встречи редки, и длинны ожиданья,

И взгляды тревожны, и сбивчива речь.

Хотелось бы мне отменить расставанья,

Но без расставанья ведь не было б встреч.

Любовь от себя никого не отпустит,

Над каждым окошком поют соловьи.

Любовь никогда не бывает без грусти,

Но это приятней, чем грусть без любви.

1941

Закурим матросские трубки

И выйдем из темных кают.

Пусть волны доходят до рубки,

Но с ног нас они не собьют.

На этой дубовой скорлупке

Железные люди плывут.

Уходит от берега «Ястреб морской»,

И девушка машет рукой.

Мы клятвой связались до гроба —

Пусть тысяча бурь впереди.

Ведь ястреб под вахтенной робой

Наколот у нас на груди.

Эй, старый разбойник, попробуй

К родным берегам подойди!

Мы дружбу скрутили канатом.

Гордимся мы дружбой такой.

Мы в море выходим, ребята,

Нам родина машет рукой.

На палубе парус крылатый

Взлетает, как ястреб морской.

Уходит от берега «Ястреб морской»,

И девушка машет рукой.

1941

Я уходил тогда в поход

В далекие края.

Платком взмахнула у ворот

Моя любимая.

Второй стрелковый храбрый взвод

Теперь моя семья.

Поклон-привет тебе он шлет,

Моя любимая.

Чтоб дни мои быстрей неслись

В походах и боях,

Издалека мне улыбнись,

Моя любимая.

В кармане маленьком моем

Есть карточка твоя,

Так, значит, мы всегда вдвоем,

Моя любимая.

1941

У прибрежных лоз, у высоких круч

И любили мы и росли.

Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч,

Над тобой летят журавли.

Ты увидел бой, Днепр отец-река,

Мы в атаку шли под горой.

Кто погиб за Днепр, будет жить века,

Коль сражался он, как герой.

Враг напал на нас, мы с Днепра ушли.

Смертный бой гремел, как гроза.

Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали,

И волна твоя, как слеза.

Из твоих стремнин ворог воду пьет,

Захлебнется он той водой.

Славный день настал, мы идем вперед

И увидимся вновь с тобой.

Кровь фашистских псов пусть рекой течет,

Враг советский край не возьмёт.

Как весенний Днепр, всех врагов сметет

Наша армия, наш народ.

1941

Ты ждешь, Лизавета,

От друга привета,

Ты пе спишь до рассвета,

Все грустишь обо мне.

Одержим победу,

К тебе я приеду

На горячем вороном коне.

Приеду весною,

Ворота открою.

Я с тобой, ты со много

Неразлучны вовек.

В тоске а тревоге

Не стой па пороге,

Я вернусь, когда растает снег.

Моя дорогая,

Я жду и мечтаю,

Улыбнись мне, встречая,

Был я храбрым в бою.

Эх, как бы дожить бы

До свадьбы-женитьбы

И обнять любимую свою!

1942

Окружили синие туманы

Наш лесок, походное жилье.

Запоемте песню, партизаны,

Чтоб друзья услышали ее.

Пусть на небе звезды светят ярко,

Я гадать не стану о судьбе,

Что грустишь ты, Оля-партизанка,

Или Киев вспомнился тебе?

Не грусти, туда вернемся вскоре,

Погуляем около Днепра.

Отомстим врагу за кровь и горе,

И настанет славная пора.

Ведь недаром «Мстителем» зовется

Наш отряд, пристанище мое.

Эта песня шепотом поется,

Чтоб враги не слышали ее.

1942

У старой стены на горящем заводе

Гвардейский стоит батальон,

А немцы обходят, а немцы обходят,

Обходят с обеих сторон.

У наших гвардейцев законы простые

Сражаться, покуда живем.

За город любимый, за славу России

Бесстрашно в атаку пойдем.

В любом положенье робеть не годится,

И наш непреклонный закон —

Последней горбушкою с другом делиться,

Последней гранатой — с врагом.

В дивизии нашей железные люди,

Их слава сияет в веках.

Гвардейцы на танки бросаются грудью,

Сжимая гранаты в руках.

Три дня громыхают развалины улиц,

Все меньше стучащих сердец.

В последнего немца последнею пулей

Стреляет последний боец.

Над Волгой-рекою, как памятник боя,

Есть надпись на старой стене:

«Здесь насмерть стояли гвардейцы-герои,

Сражаясь в дыму и огне».

1943

Ночь коротка,

Спят облака,

И лежит у меня на ладони

Незнакомая ваша рука.

После тревог

Спит городок.

Я услышал мелодию вальса

И сюда заглянул на часок.

Хоть я с вами почти незнаком

И далеко отсюда мой дом,

Я как будто бы снова

Возле дома родного.

В этом зале пустом

Мы танцуем вдвоем,

Так скажите мне слово,

Сам не знаю о чем.

Будем кружить,

Петь и дружить.

Я совсем танцевать разучился

И прошу вас меня извинить.

Утро зовет

Снова в поход.

Покидая ваш маленький город,

Я пройду мимо ваших ворот.

Хоть я с вами почти незнаком

И далеко отсюда мой дом,

Я как будто бы снова

Возле дома родного.

В этом зале пустом

Мы танцуем вдвоем,

Так скажите мне слово,

Сам не знаю о чем.

1943

Не позабыть нам грозное лето,

Там, у истоков Оки,

Бились с рассвета

И до рассвета

Гвардии нашей полки.

Взорваны рельсы Курской дороги,

Смолкли в садах соловьи.

Хаты разбиты,

Враг на пороге,

Наша отчизна в крови.

Шли, расстилая черное пламя,

Танки с фашистским крестом,

Смерть лютовала

Под Понырями,

Добрым и мирным селом.

Бомбы свистели, выли снаряды,

Спутались ночи и дни.

Не отступили

Наши солдаты,

Насмерть стояли они.

Немцы полвойска здесь потеряли,

В курских зеленых полях.

Кончилась битва

Под Понырями,

Птицы запели в садах.

Там мы на запад путь начинали,

Там в наступленье пошли

И до границы

«Фрицев» погнали

С нашей советской земли.

1943

С боем взяли мы Орел,

Город весь прошли.

Улицы последней

Название прочли:

Брянская улица на запад ведет.

Значит — в Брянск дорога,

Значит — в Брянск дорога.

Вперед!

С боем входим в город Брянск.

Город весь прошли.

Улицы последней

Название прочли:

Гомельская улица на запад ведет.

В Гомель нам дорога,

В Гомель нам дорога.

Вперед!

Гомель нами с боем взят,

Гомель весь прошли,

Улицы последней

Название прочли:

Минская улица на запад ведет.

Значит — в Минск дорога,

Значит — в Минск дорога.

Вперед!

1943

Пока не сыграли тревогу,

Солдатскую песню споем

О наших суровых дорогах,

О нашем пути боевом.

Дивизия наша родная

В тяжелых окрепла боях,

Гвардейская Тридцать седьмая,

Воздушной пехоты семья.

Мы встали живой баррикадой

На волжском крутом берегу,

Священной земли Сталинграда

Гвардейцы не сдали врагу.

Десны закипевшую воду

Прошли батальоны в огне,

Неся на знаменах свободу

И счастье родимой стране.

И где б ни пришлось нам сражаться.

В какой бы ни шли мы поход,

Мы помним, что мы сталинградцы,

Отборный гвардейский народ.

1944

Золотился закат,

Шелестел листопад.

К Будапешту гвардейцы

Шли под гром канонад.

Ночевали в селе,

Пели песни во мгле.

Утром снова в атаку

По далекой земле.

Кавалерия дальше помчалась,

Только русская песня осталась,

Только русская песня,

Дорогие слова —

Про страну большую нашу,

Да про девочку Наташу,

Да про город краснозвездный,

Про тебя, Москва.

Ночи стали длинней.

Небо стало темней.

Под Варшавой солдаты

Расседлали коней.

Был короткий привал.

Дождь в лесах бушевал.

Молодой запевалу

На баяне играл.

Собирался народ

У старинных ворот.

Мимо города Праги

Шли гвардейцы вперед.

В те победные дни

Засияли огни.

Чехи слушали песню,

Улыбались они.

Кавалерия дальше помчалась,

Только русская песня осталась,

Только русская песня,

Дорогие слова —

Про страну большую нашу,

Да про девочку Наташу,

Да про город краснозвездный,

Про тебя, Москва.

1946

Друзья, люблю я Ленинские горы,

Там хорошо рассвет встречать вдвоем:

Видны Москвы чудесные просторы

С крутых высот на много верст кругом.

Стоят на страже трубы заводские,

И над Кремлем рассвета синева...

Надежда мира, сердце всей России,

Москва-столица, моя Москва.

Когда взойдешь на Ленинские горы,

Захватит дух от гордой высоты:

Во всей красе предстанет нашим взорам

Великий город сбывшейся мечты.

Вдали огни сияют золотые,

Шумит над ними юная листва.

Надежда мира, сердце всей России,

Москва-столица, моя Москва.

Вы стали выше, Ленинские горы,

Здесь корпуса стоят, как на смотру.

Украшен ими наш великий город,

Сюда придут студенты поутру.

Мы вспомним наши годы молодые

И наших песен звонкие слова:

Надежда мира, сердце всей России,

Москва-столица, моя Москва.

1948

Мы вдвоем. Поздний час.

Входит в комнату молчание.

Сколько лет все у нас

Длится первое свидание.

Сердцем воина хранимая,

Скоро ночь кончается.

Засыпай, моя любимая,

Пусть мечты сбываются.

Под луной облака,

Словно крылья лебединые,

И в руке спит рука,

Будто мы — судьба единая.

Все у нас с тобой по-прежнему,

Только годы катятся.

Ты все та же, моя нежная,

В этом синем платьице.

Бьют часы. Лунный свет.

Сладко спи, моя красавица.

Пусть пройдет много лет,

Ты мне так же будешь нравиться.

1948

На деревне расставание поют —

Провожают гармониста в институт.

Хороводом ходят девушки вокруг:

«До свиданья, до свиданья, милый друг.

Расскажи-ка, сколько лет тебя нам ждать,

Кем ты станешь, интересно нам узнать?»

Произносит он с достоинством в ответ:

«Принят я на инженерный факультет».

Загрустили сразу девушки тогда:

«Это значит, не вернешься ты сюда,

Инженером ты поступишь на завод

И забудешь наш веселый хоровод».

Что он скажет? Все притихли на момент.

«Не грустите,— отвечает им студент,—

Подождите, я закончу институт.

Инженеру много дела есть и тут».

На деревне расставание поют —

Провожают гармониста в институт.

Хороводом ходят девушки вокруг:

«До свиданья, до свиданья, милый друг»,

1948

Уходил на войну сибиряк,

С Енисеем, с тайгою прощался,

Словно силы для жарких атак

От родимой земли набирался.

Уходил на войну сибиряк,

С Енисеем, с тайгою прощался.

Сибирь, земля раздольная,

Могучая и вольная.

Где есть еще такая ширь?

Ты в душе моей, Сибирь!

Он в походах хранил и берег

Образ родины, образ любимой.

Много видел он стран и дорог

Средь огня и военного дыма,

Но в походе хранил и берег

Образ родины, образ любимой.

Лег на сердце чертой огневой

Путь солдата, тяжелый и длинный,

Сибиряк воевал под Москвой,

А закончил войну он в Берлине.

Он с победой вернулся домой,

Енисей его встретил былинный.

Сибирь, земля раздольная,

Могучая и вольная.

Где есть еще такая ширь?

Ты в душе моей, Сибирь!

1948

Ветер мира колышет знамена побед,

Обагренные кровью знамена.

Озарил миру путь нашей родины свет,

Мы на страже стоим непреклонно.

Наши нивы цветут,—

Мы отстояли весну.

Наши силы растут,—

Мир победит войну.

Мы сильны! Берегись, поджигатель войны,

Не забудь, чем кончаются войны!

С нами люди простые из каждой страны,

Мы в грядущее смотрим спокойно.

Чтоб свободно и радостно жил человек,

Укрепляем мы нашу отчизну.

Люди к счастью придут, потому что в наш век

Все дороги ведут к коммунизму.

Наши нивы цветут,—

Мы отстояли весну.

Наши силы растут,—

Мир победит войну.

1949

Слышен ласковый голос родимый

От свободных просторов вдали.

Ничего нет на свете любимей

И дороже советской земли.

Ничего нет на свете красивей,

Ничего нету в мире светлей

Нашей матери, гордой России,

И не счесть у нее сыновей.

Повидали мы дальние страны,

Но в разлуке нам снятся всегда

Наши реки, березы, поляны

И под красной звездой города.

Нашу правду с открытой душою

По далеким дорогам несем.

Сердце русское очень большое —

Вся великая родина в нем.

Ничего нет на свете красивей,

Ничего нету в мире светлей

Нашей матери, гордой России,

И не счесть у нее сыновей.

1949

На Волге широкой, на стрелке далекой

Гудками кого-то зовет пароход.

Под городом Горьким, где ясные зорьки,

В рабочем поселке подруга живет.

В рубашке нарядной к своей ненаглядной

Пришел объясниться хороший дружок:

Вчера говорила — навек полюбила,

А нынче не вышла в назначенный срок.

Свиданье забыто, над книгой раскрытой

Склонилась подруга в окне золотом.

До утренней смены, до первой сирены

Шуршат осторожно шаги под окном.

Ой, летние ночки, буксиров гудочки,

Волнуется парень и хочет уйти.

Но девушки краше, чем в Сормове нашем,

Ему никогда и нигде не найти.

А утром у входа в ворота завода

Влюбленному девушка встретится вновь

И скажет: «Немало я книжек читала,

Но нет еще книжки про нашу любовь».

На Волге широкой, на стрелке далекой

Гудками кого-то зовет пароход.

Под городом Горьким, где ясные зорьки,

В рабочем поселке подруга живет.

1949

Родина слышит,

Родина знает,

Где в облаках ее сын пролетает.

С дружеской лаской, нежной любовью

Алыми звездами башен московских,

Башен кремлевских

Смотрит она за тобою.

Родина слышит,

Родина знает,

Как нелегко ее сын побеждает,

Но не сдается, правый и смелый!

Всею судьбой своей ты утверждаешь,

Ты защищаешь

Мира великое дело.

Родина слышит,

Родина знает,

Что ее сын на дороге встречает,

Как ты сквозь тучи путь пробиваешь.

Сколько бы черная буря ни злилась,

Что б ни случилось,

Будь непреклонным, товарищ!

1950

За фабричной заставой,

Где закаты в дыму,

Жил парнишка кудрявый,

Лет семнадцать ему.

О весенних рассветах

Тот парнишка мечтал,

Мало видел он света,

Добрых слов не слыхал.

Перед девушкой верной

Был он тих и несмел,

Ей любви своей первой

Объяснить не умел.

И она не успела

Даже слова сказать —

За рабочее дело

Он ушел воевать.

Но, порубанный саблей,

Он на землю упал,

Кровь ей отдал до капли,

На прощанье сказал:

«Умираю, но скоро

Наше солнце взойдет».

Шел парнишке в ту пору

Восемнадцатый год.

1953

Дождь по бульварам

Листьями метет.

Милый мой с гитарой

Нынче не придет.

Мы жили по соседству,

Встречались просто так.

Любовь проснулась в сердце

Сама не знаю как.

Я у порога

Простою всю ночь.

Как своей тревогой

Милому помочь?

Жду и гадаю,

Встретимся ли вновь?

Вот она какая,

Первая любовь.

Трудные годы,

Дальние края,

Бури-непогоды,

Молодость моя.

Мы жили по соседству,

Встречались просто так.

Любовь проснулась в сердце —

Сама не знаю как.

1955

Я волнуюсь, заслышав французскую речь,

Вспоминаю далекие годы.

Я с французом дружил, не забыть наших встреч

Там, где Неман несет свои воды.

Там французские летчики в дождь и туман

По врагу наносили удары,

А советские парни в рядах партизан

Воевали в долине Луары.

В небесах мы летали одних,

Мы теряли друзей боевых,

Ну а тем, кому выпало жить,

Надо помнить о них и дружить.

Что ты делаешь нынче, французский собрат,

Где ты ходишь теперь, где летаешь?

Не тебя ль окликал я: «Бонжур, камарад»,

Отвечал ты мне: «Здравствуй, товарищ».

Мы из фляги одной согревались зимой,

Охраняли друг друга в полете,

А потом ты в Париж возвратился домой

На подаренном мной самолете.

Я приеду в Париж, все дома обойду,

Под землею весь город объеду.

Из «Нормандии» летчика там я найду,

Мы продолжим былую беседу.

Мы за правое дело дрались, камарад,

Нам война ненавистна иная.

Не поддайся обману, французский собрат,

Верность клятве своей сохраняя.

В небесах мы летали одних,

Мы теряли друзей боевых,

Ну а тем, кому выпало жить,

Надо помнить о них и дружить.

1956

В первый погожий сентябрьский денек

Робко входил я под светлые своды.

Первый учебник и первый урок —

Так начинаются школьные годы.

Школьные годы чудесные,

С дружбою, с книгою, с песнею.

Как они быстро летят!

Их не воротишь назад.

Разве они пролетят без следа?

Нет, не забудет никто никогда

Школьные годы.

Вот на груди алый галстук расцвел.

Юность бушует, как вешние воды.

Скоро мы будем вступать в комсомол —

Так продолжаются школьные годы.

Жизнь — это самый серьезный предмет.

Радость найдем, одолеем невзгоды.

Встретим на площади Красной рассвет —

Вот и кончаются школьные годы.

Школьные годы чудесные,

С дружбою, с книгою, с песнею.

Как они быстро летят!

Их не воротишь назад.

Разве они пролетят без следа?

Нет, не забудет никто никогда

Школьные годы.

1956

Если бы парни всей земли

Вместе собраться однажды могли,

Вот было б весело в компании такой

И до грядущего подать рукой.

Парни, парни, это в наших силах

Землю от пожара уберечь.

Мы за мир и дружбу, за улыбки милых,

За сердечность встреч.

Если бы парни всей земли

Хором бы песню одну завели,

Вот было б здорово, вот это был бы гром,

Давайте, парни, хором запоем!

Если бы парни всей земли

Миру присягу свою принесли,

Вот было б радостно тогда на свете жить,

Давайте, парни, навсегда дружить!

Парни, парни, это в наших силах

Землю от пожара уберечь.

Мы за мир и дружбу, за улыбки милых,

За сердечность встреч.

1957

Хорошо над Москвою-рекой

Услыхать соловья на рассвете.

Только нам по душе непокой,

Мы сурового времени дети.

Комсомольцы-добровольцы,

Мы сильны нашей верною дружбой.

Сквозь огонь мы пройдем, если нужно

Открывать молодые пути.

Комсомольцы-добровольцы,

Надо верить, любить беззаветно,

Видеть солнце порой предрассветной —

Только так можно счастье найти.

Поднимайся в небесную высь.

Опускайся в глубины земные,

Очень вовремя мы родились,

Где б мы ни были — с нами Россия.

Лучше нету дороги такой,

Все, что есть, испытаем на свете,

Чтобы дома над нашей рекой

Услыхать соловья на рассвете.

Комсомольцы-добровольцы,

Мы сильны нашей верною дружбой.

Сквозь огонь мы пройдем, если нужно

Открывать молодые пути.

Комсомольцы-добровольцы,

Надо верить, любить беззаветно,

Видеть солнце порой предрассветной —

Только так можно счастье найти.

1958

Вот так и живем; не ждем тишины,

Мы юности нашей, как прежде, верны,

И сердце, как прежде, горит оттого,

Что дружба превыше всего.

А годы летят, наши годы, как птицы, летят,

И некогда нам оглянуться назад.

И радости встреч, и горечь разлук —

Мы все испытали, товарищ и друг.

А там, где когда-то влюбленными шли,

Деревья теперь подросли.

А годы летят, наши годы, как птицы, летят,

И некогда нам оглянуться назад.

Не созданы мы для легких путей,

И эта повадка у наших детей.

Мы с ними выходим навстречу ветрам,

Вовек не состариться нам.

А годы летят, наши годы, как птицы, летят,

И некогда нам оглянуться назад.

1958

Встречались мы с дождем и вьюгами,

Огонь и воду вместе мы прошли.

Товарищ мой,

Ты помнишь, раньше друг без друга мы

И дня прожить, бывало, не могли.

А вот теперь другими стали мы,

И жизнь своя у каждого течет.

Товарищ мой,

С друзьями редко вижусь старыми,

Лишь телеграммы шлю под Новый год.

Но руку друга рядом чувствую,

Не разлучат нас версты и года.

Товарищ мой,

В веселый час, в минуту грустную

Со мною ты, и я с тобой всегда.

Так, значит, молодость жива еще,

И легче жить, ее в душе храня.

Стакан вина я пью за старого товарища,

И ты, дружище, выпей за меня.

1958

Низко кланяюсь вам, офицерские жены.

В гарнизонах, на точках, вдали от Москвы,

Непреклонен устав и суровы законы,

Но которым живете и служите вы.

Все равно, лейтенантши вы иль генеральши,

Есть в спокойствии вашем тревоги печать.

Вам ложиться поздней, подниматься всех раньше,

Ожидать и молчать, провожать и встречать.

Был курсант отпускной, беззаботный, влюбленный,

А теперь офицер, суховат он и строг.

С ним всю жизнь кочевать по квартирам казенным

Да в плацкартных вагонах железных дорог.

Полковые оркестры играют не часто,

Вы упрятали в будни свою красоту,

Но у вас есть свое понимание счастья:

Офицерские жены всегда на посту.

На лице ни морщинки, а вас уж солдаты

Начинают не в шутку мамашами звать.

Заполярные зори, Приморья закаты,

Каракумский песок, белорусская гать.

Низко кланяюсь вам, офицерские жены,

Это слово от сердца, поклон до земли.

Беззаветную верность в кольцо обороны,

Как в цветочный венок, навсегда вы вплели

1960

В День Победы два танка застыли

За чертой Бранденбургских ворот

И стоят на солдатской могиле,

Вспоминая берлинский поход.

В сектор западный, мрачный и чуждый,

На могилу советских солдат

Каждый день для несения службы

Сквозь ворота проходит наряд.

В карауле почетном впервые

Там ефрейтор стоял молодой.

Пред войною рожденный в России,

Рос, как многие, он сиротой.

В списке бронзовом рядом с другими,

Что погибли в последнем бою,

Вдруг он видит отцовское имя,

Он фамилию видит свою.

Сердце острой наполнилось болью —

Тени прошлого видит солдат.

Он молчит. Он владеет собою,

Но глаза его гневом горят.

Это западный сектор Берлина,

Это пост молодого бойца.

Осторожней! Не трогайте сына,

Он стоит у могилы отца.

1961

Страна доверила солдату

Броню стальную держать в руках,

И в мирные годы мы сохраняем свято

Порядок

В танковых войсках.

Как тянет гарью из-за Эльбы —

Напоминанье о черных днях.

А наш рабочий день — учения и стрельбы,

Порядок

В танковых войсках.

Скучайте, девушки, скучайте,

Солдатам ваша нужна тоска,

В далеком далеке любовью укрепляйте

Порядок

В танковых войсках.

Да будет мир силен и вечен

Друзьям на радость, врагам на страх.

А с нашей стороны надежно обеспечен

Порядок

В танковых войсках.

1962

Вышла рота из ворот,

Вдоль по улице идет.

А куда она идет?

Куда ротный поведет.

Древний город иностранный

В дружбе искренней со мной,

Только этот край туманный

Все равно не дом родной.

Вышла рота из ворот,

Ей вослед глядит народ.

Почему глядит народ?

Рота здорово идет.

Ты не строй солдату глазки,

Раскрасавица в окне,

Весь запас любви и ласки

Для России нужен мне.

Вышла рота из ворот,

Песню русскую поет.

А зачем она поет?

Песня бодрость придает.

Здесь мы служим — значит, надо,

Есть опасность — это факт.

Угрожает людям НАТО,

Мир хранит Варшавский пакт.

Вышла рота из ворот, —

Знать, одна из лучших рот!

Почему из лучших рот?

Поглядите, как идет!

Каждый воин службы срочной,

Лишь границу перешел,

Сразу стал как полномочный

Нашей родины посол.

Вышла рота из ворот

И ушла за поворот!

1962

Вышла мадьярка на берег Дуная,

Бросила в воду цветок,

Утренней Венгрии дар принимая,

Дальше понесся поток.

Этот поток увидали словаки

Со своего бережка,

Стали бросать они алые маки,

Их принимала река.

Дунай, Дунай,

А ну, узнай,

Где чей подарок!

К цветку цветок

Сплетай венок,

Пусть будет красив он и ярок.

Встретились в волнах болгарская роза

И югославский жасмин.

С левого берега лилию в росах

Бросил вослед им румын.

От Украины, Молдовы, России

Дети Советской страны

Бросили тоже цветы полевые

В гребень дунайской волны.

Дунай, Дунай,

А ну, узнай,

Где чей подарок!

К цветку цветок

Сплетай венок,

Пусть будет красив он и ярок.

1962

Жить и верить — это замечательно!

Перед нами небывалые пути.

Утверждают космонавты и мечтатели,

Что на Марсе будут яблони цвести!

Хорошо, когда с тобой товарищи,

Всю вселенную проехать и пройти.

Звезды встретятся с Землею расцветающей,

И на Марсе будут яблони цвести!

Я со звездами сдружился дальними!

Не волнуйся обо мне и не грусти.

Покидая нашу Землю, обещали мы,

Что на Марсе будут яблони цвести!

1962

На душе и легко и тревожно.

Мы достигли чудесной поры:

Невозможное стало возможным,

Нам открылись иные миры.

Только мы б их пределов достичь не смогли,

Если б сердцем не слышали голос вдали:

Я — Земля!

Я своих провожаю питомцев,

Сыновей,

Дочерей.

Долетайте до самого Солнца

И домой возвращайтесь скорей.

Покидаем мы Землю родную

Для того, чтоб до звезд и планет

Донести нашу правду земную

И земной наш поклон и привет,

Для того, чтобы всюду победно звучал

Чистый голос любви, долгожданный сигнал:

Я — Земля!

Я своих провожаю питомцев,

Сыновей,

Дочерей.

Долетайте до самого Солнца

И домой возвращайтесь скорей.

Далеки, высоки наши цели.

С нами вместе на звездном пути

Те, что жизни своей не жалели

И Земле помогли расцвести.

Пусть победно звучит и для них и для нас

Командирский приказ, материнский наказ:

Я — Земля!

Я своих провожаю питомцев,

Сыновей,

Дочерей.

Долетайте до самого Солнца

И домой возвращайтесь скорей.

1962

Когда соберутся бойцы-ветераны,

Они о былом говорят,

Они вспоминают седые курганы,

Где наши товарищи спят.

Мамаев — на Волге,

Малахов — у Черного моря,

Казачий курган на Дону.

Мы их защищали

И вновь штурмовали

В Отечественную войну.

Мамаев курган,

Малахов курган,

Казачий курган на Дону.

Когда на вершину мы знамя вносили,

Сквозь огненный шли ураган,

То каждый курган был для нас всей Россией,

Россией был каждый курган.

Мамаев — на Волге,

Малахов — у Черного моря,

Казачий курган на Дону.

Мы их защищали

И вновь штурмовали

В Отечественную войну.

Мамаев курган,

Малахов курган,

Казачий курган на Дону.

Когда здесь цветы собирают весною,

Осколки на склонах видны.

Пусть молодость знает, какою ценою

Добились мы этой весны.

Мамаев — на Волге,

Малахов — у Черного моря,

Казачий курган на Дону.

Мы их защищали

И вновь штурмовали

В Отечественную войну.

Мамаев курган,

Малахов курган,

Казачий курган на Дону.

1963

Друзья со мной, друзья вокруг,

И все равны мы в дружбе верной,

Но есть один особый друг,

Для нас, для всех, он самый первый:

Товарищ песня,

С тобой сильней, с тобой красивей человек.

Ты верный спутник,

И добрый вестник,

И первая любовь навек.

В мотиве светлом и простом

И гром эпох, и сердце слышно.

Когда влюбленные вдвоем,

И песня тут — не третий лишний.

От колыбели до седин —

Она всегда и всем ровесник.

А кто героя в бой водил?

Героя в бой водила песня.

Товарищ песня,

С тобой сильней, с тобой красивей человек.

Ты верный спутник,

И добрый вестник,

И первая любовь навек.

1965

Вспомни, друг, соратник верный,

Сражения былые,

Вспомни, вспомни сорок первый,

Страдания России.

Полыхал закат багровый,

Героев смерть косила.

По земле, политой кровью,

Ушли мы в глубь России.

Мы никогда и нигде

Не уронили честь солдата,

Бывалые ребята,

Товарищи в беде.

Помнят всегда и везде

Победный год наш сорок пятый,

Как водружен был алый флаг

В Берлине на рейхстаг.

Мы прошли путем суровым

Сквозь пули и осколки

И в дыму сорок второго

Дошли до самой Волги.

Но настал конец терпенью,

Конец разлуке долгой,

В сорок третьем в наступленье

Рванули мы от Волги.

Мы никогда и нигде

Не уронили честь солдата,

Бывалые ребята,

Товарищи в беде.

Помнят всегда и везде

Победный год наш сорок пятый,

Как водружен был алый флаг

В Берлине на рейхстаг.

А в году сорок четвертом

Границу брали с ходу,

Шли в атаку шагом твердым,

Неся друзьям свободу,

Мы в броне уральской стали

Прошли огонь и воду,

Пол-Европы прошагали,

Неся друзьям свободу.

Мы никогда и нигде

Не уронили честь солдата,

Бывалые ребята,

Товарищи в беде.

Помнят всегда и везде

Победный год наш сорок пятый,

Как водружен был алый флаг

В Берлине на рейхстаг.

1965

В саперной части я служил,

Там, где березы и метель,

Читал в газетах про Алжир,

Он был за тридевять земель.

И вдруг Алжир меня зовет

Освободить страну от мин.

Кто доброволец — шаг вперед.

Шагнули все, не я один.

Так всю жизнь готов шагать по миру я,

Верные товарищи со мной.

Я до основанья разминирую

Наш многострадальный шар земной.

Не брал оружия с собой,

В далекий путь я только взял,

Я только взял в тот мирный бой

Миноискатели и трал.

Прошел я с ними весь Алжир,

Мне было выше всех наград,

Что будет здесь цвести инжир,

Светиться будет виноград.

Так всю жизнь готов шагать по миру я,

Верные товарищи со мной.

Я до основанья разминирую

Наш многострадальный шар земной.

Был ранен взрывом командир,

Глушил нас гром, душил нас зной,

И стала мне страна Алжир

Нежданно близкой и родной.

Я про Алжир люблю прочесть

Депеши утренних газет.

Читаю и горжусь, что есть

На той земле мой добрый след.

Так всю жизнь готов шагать по миру я,

Верные товарищи со мной.

Я до основанья разминирую

Наш многострадальный шар земной.

1965

Не тревожься, пожалуйста,

И не надо печалиться,

Безопасной тропинкою

Я хожу к рубежу.

Совершенно ответственно,

Как сердечной начальнице,

Я тебе доложу,

Что сегодня на заставе

Ничего не произошло,

Только лебеди пролетали,

Подставляя закату крыло.

Там, где наши дозорные,

Не бывает случайностей,

Ни в ущельях таинственных,

Ни на горном плато.

Я служу, как положено,

И в приказе начальника

Был отмечен за то,

Что сегодня на заставе

Ничего не произошло,

Только лебеди пролетали,

Подставляя закату крыло.

В этом месте лазутчики

Перейти не отчаются —

Охраняем любовь свою,

Охраняем зарю.

Совершенно ответственно,

Как сердечной начальнице,

Я тебе говорю,

Что сегодня на заставе

Ничего не произошло,

Только лебеди пролетали,

Подставляя закату крыло.

1968

Рассказывают матери и девушки грустящие,

Что служат их любимые в одном почтовом ящике.

Да как же это в ящике? Удобно ли, не тесно?

Но никаких подробностей им больше неизвестно.

На юге иль на севере, в пустыне или в чаще вы

Живете-поживаете в одном почтовом ящике?

Волнуются родители, подруги ждут ответа.

Пусть прилетает весточка быстрее, чем ракета.

Ясно-понятно, о чем тут речь.

Есть что любить нам и что беречь.

Ответы пишут сдержанно ребята настоящие

На службе государственной в одном почтовом ящике:

Вы слушаете радио, читаете газеты,

И надо ж обеспечивать спокойствие планеты.

А чтобы письма нежные писали нам почаще вы,

Вот так и поселились мы — в одном почтовом ящике.

Культурно развлекаемся и выглядим чудесно,

А о работе спрашивать, простите, неуместно.

Ясно-понятно, о чем тут речь,

Есть что любить нам и что беречь.

1968

А мы случайно повстречались,

Мой самый главный человек.

Благословляю ту случайность

И благодарен ей навек.

Представить страшно мне теперь,

Что я не ту открыл бы дверь,

Другой бы улицей прошел,

Тебя не встретил, не нашел.

И это, кажется, не тайна,

Что люди с болью и мечтой

Всегда встречаются случайно,

На равных — грешник и святой.

Любовь и нежность излучая,

Храни тревогу про запас,

Чтоб никогда уже случайность

Не разлучила в жизни нас.

Представить страшно мне теперь,

Что я не ту открыл бы дверь,

Другой бы улицей прошел,

Тебя не встретил, не нашел.

1971

Нет, мой милый, никуда я не уеду,

А иначе мы друг друга обездолим.

Понимаешь, никуда я не уеду.

Лучше было б о тебе не знать, не ведать,

Чем расстаться, чем проститься с этим полем.

Нет, мой милый, я не вынесу разлуки.

Ты мне пишешь, и плывут в тумане строчки.

Понимаешь, я не вынесу разлуки.

Ты спаси меня, избавь меня от муки,

Или сердце разорвется на кусочки.

Нет, мой милый, все у нас не так-то просто,

Шум проспектов и меня зовет и дразнит.

Понимаешь, все у нас не так-то просто.

В свою горницу зову тебя не в гости,

Ну а в город будем ездить каждый праздник.

Нет, мой милый, я ни капли не тушуюсь,

Не робею, мол, деревня я простая.

Понимаешь, я ни капли не тушуюсь,

Отдаю тебе любовь свою большую

И в прическу незабудку заплетаю.

1972

В земле наша правда. В земле наши корни.

И сила в плечах — от лесов и полей.

Земля и оденет, земля и накормит,

Ты только себя для нее не жалей.

Под небом прозрачным и синим

Земля — словно сон наяву.

Зови меня дочкой,

Зови меня сыном,

А я тебя матерью с детства зову.

Земля хорошеет, приветствуя друга,

Земля для врага, как огонь, горяча.

И часто бывает, что лемехи плуга

Заденут при вспашке обломок меча.

Сверкают алмазы росинок,

И падают звезды в траву.

Зови меня дочкой,

Зови меня сыном,

А я тебя матерью с детства зову.

На нивах и пашнях — красивые люди.

Они у земли набрались красоты.

А если ты землю всем сердцем не любишь,

Любви настоящей достоин не ты.

Под солнцем Советской России

На гордой земле я живу.

Зови меня дочкой,

Зови меня сыном,

А я тебя матерью с детства зову.

1972

Не боюсь высоты любой,

Доберусь я до неба.

Говорят, там живет любовь,

Только там никто еще не был.

А любовь всегда бывает первою

И другою быть не вольна,

Самой нежною и самой верною,

Навсегда одна.

Этажи и еще этаж —

Мы с тобой к звездам ближе.

И смотрю я на город наш.

Словно в первый раз его вижу.

Но Земля нас зовет с тобой,

С высоты золотая,

И живет на земле любовь,

Высоту в себе сохраняя.

А любовь всегда бывает первою

И другою быть не вольна,

Самой нежною и самой верною,

Навсегда одна.

1972

Солдат влюбиться не успел —

Он школьник был до службы.

Но взвод запел, и он запел

Насчет любви и дружбы.

Взвод, взвод, взвод шагает,

Друг

Друга понимает.

Было дело:

Задумался солдат

Насчет любви и дружбы.

Лишь по родителям скучал

Герой вдали от дома.

Но взвод писал, и он писал

Одной своей знакомой.

Взвод, взвод, взвод шагает,

Друг

Друга понимает.

Было дело:

Солдат письмо писал

Одной своей знакомой.

Она ответы редко шлет.

Иль почта виновата?

А тут в тревоге целый взвод

За одного солдата.

Взвод, взвод, взвод шагает,

Друг

Друга понимает.

Было дело:

В тревоге целый взвод

За одного солдата.

Таков уж в армии закон,

Что все шагают в ногу.

Весь взвод влюблен, а он, а он

Пока отстал немного.

Взвод, взвод, взвод шагает,

Друг

Друга понимает.

Было дело:

Весь взвод давно влюблен,

А он отстал немного.

1974

А начнем легенду с прадеда,

Как служил он в Первой Конной.

На старинной фотографии

Он в буденовке суконной.

Военная служба бессменная,

Видать, наше дело семейное.

Я любитель тепла и уюта,

По душе мне лишь тихие зори.

Но ведь надо, ведь надо кому-то

И на вахте стоять, и в дозоре.

А еще мы спросим дедушку,

Как прошла его эпоха,

Почему про знамя красное

Он поет «Бандера роха».

Защищал отец Отечество,

Наносил врагу удары,

И Отечественной названа

Та война была недаром.

Сыновья присягу приняли

На морях, на танкодроме.

Значит, крепкие традиции

В нашем мирном старом доме.

Военная служба бессменная,

Видать, наше дело семейное.

Я любитель тепла и уюта,

По душе мне лишь тихие зори.

Но ведь надо, ведь надо кому-то

И на вахте стоять, и в дозоре.

1976

Полюбить тебя

Уж не хватит сил,

И одной теперь хорошо...

Где ты раньше был?

Где ты раньше был,

Что так поздно ко мне ты пришел?

Разве ты не знал

О моей тоске,

Как ты мог прожить без меня?

Где ты раньше был,

Целовался с кем,

С кем себе самому изменял?

Разве знает кто,

Сколько лет и зим

Я улыбки жду и тепла...

Где ты раньше был,

Когда я с другим,

С нелюбимым, над пропастью шла?

Мы с тобой теперь —

Словно тьма и свет.

Полюбить тебя нету сил.

Где ты раньше был

Столько дней и лет,

Мой единственный, где же ты был?

1976

Первый день весеннего тепла

Серебрился бархатом на вербах,

А любовь тогда уже цвела —

Раньше всех она цветет, наверно.

А потом роняли лепестки,

Осыпались яблоня и слива,

А любовь, природе вопреки,

Все цвела, не зная перерыва.

Вот уже черемуха бела,

Соловьи свое кончают пенье,

А любовь лишь только начала,

Начала опять свое цветенье.

Красный лист по озеру плывет,

А за ним летит снежинок стая,

А любовь смеется и поет,

Ни зимы, ни осени не зная.

1976

Это было в давние времена,

Все пылало, рушилось, шла война.

Где бесился огненный ураган,

Найден был в развалинах мальчуган.

Только бой закончился — снова бой.

И пришлось бездомного взять с собой.

Получил он звание «сын полка»,

Только каска мальчику велика.

Сестры милосердные и бойцы —

Все ему и матери и отцы.

До конца сражения, как могли,

Сына от опасностей берегли.

Отдали в суворовцы, а потом

Лейтенантом встретился он с полком.

После академию он кончал.

А сегодня мальчик тот — генерал.

Выступает гвардия на парад.

Девочки и мальчики вслед глядят.

Под гвардейским знаменем у древка

Командир дивизии — сын полка.

1978

У ледяного моря Баренца

Я вижу дерево под ветром.

Оно от вьюги не сгибается,

Его зовут сибирским кедром.

Скажи, откуда это дерево

Такой красы, такого роста

Пришло сюда, на скалы Севера,

Где низко стелется березка.

Я вспоминаю ветры острые,

Я фронтовые помню были:

Служил на Кольском полуострове

Красноармеец из Сибири.

В часы прощания сурового

Его девчонка-недотрога

Орешки всыпала кедровые

В карман шинели на дорогу.

Была шинель в атаке ранена,

Орешек выпал из кармана.

Растет под северным сиянием

Теперь таежная громада.

Так вот откуда это дерево

Такой красы, такого роста

Взошло сюда, на скалы Севера,

Где низко стелется березка.

1985

На нашем фронте самым старшим

Был сын калужского села,

Неулыбающийся маршал

Нас вел на ратные дела.

Всех полководцев был он строже,

Пред ним дрожал заклятый враг,

И мы его боялись тоже.

Теперь признаюсь — было так.

Всегда на главном направленье

Он появлялся в нужный час.

От обороны в наступленье

Он вел войска и верил в нас.

Известно всем, какие бури

Мы одолели в те года.

Над картой маршал брови хмурил,

Не улыбался никогда.

Но этот самый маршал грозный

Был наш товарищ, друг большой,

Не из гранита, не из бронзы,

С широкой русскою душой.

В Берлине дымном, после боя

С победой поздравляя нас,

Явился маршал перед строем

И улыбнулся в первый раз.

1985

Легко дыша, серебряной зимой

Товарищ возвращается домой.

Вот наконец и материнский дом,

Колючий садик, крыша с петушком.

Он распахнул тяжелую шинель,

И дверь за ним захлопнула метель.

Роняет штопку, суетится мать.

Какое счастье — сына обнимать.

У всех соседей — дочки и сыны,

А этот назван сыном всей страны!

Но ей одной сгибаться от тревог

И печь слоеный яблочный пирог.

...Снимает мальчик свой высокий шлем,

И видит мать, что он седой совсем.

1938

Вчера пятнадцать шли в наряд,

Четырнадцать пришли назад.

В одной тарелке борщ остыл...

Обед был всем бойцам постыл.

Четырнадцать ложились спать.

Была пуста одна кровать.

Стоял, уставший от хлопот,

У изголовья пулемет.

Белея в темно-синей мгле,

Письмо лежало на столе.

Над неоконченной строкой

Сгущались горе и покой.

Бойцы вставали поутру

И умывались на ветру.

И лишь на полочке одной

Остался порошок зубной.

Наш экспедитор шел пешком

В штаб с недописанным письмом.

О, если б вам, жена и мать,

Того письма не получать!

1938

Не разлюблю тебя я никогда.

Не потому, что юности года

Прошли мы вместе по цветам и травам,

Не оставляя за собой следа;

Не потому, что синим и кудрявым

Был на рассвете щебетавший сад,

Где целовал я твой веселый взгляд,

Прямых ресниц почти что не касаясь,

И был смущен, как будто виноват,

Когда вела нас улица косая

К твоей калитке.

Знаешь, я бы мог

Забыть все это, выйдя за порог

Еще не ясных, первых впечатлений

И юных неоправданных тревог.

Но в нашей жизни был денек осенний,

Когда мы шли на Северный вокзал...

И все, что я тебе недосказал,

Выстукивали быстрые колеса.

А я у мокрого окна стоял

И от одной горячей папиросы

Закуривал другую.

А потом

Поднял меня артиллерийский гром.

И я со взводом вышел под обстрелом

И блеск штыков увидел за бугром...

И ты все утро на восток смотрела,

И ровный свет твоих зеленых глаз

Не одного меня, а многих нас

В сраженье вел и делал храбрецами:

Он был спокоен, ясен, как приказ.

Да, ты была во всех атаках с нами,

Забыв свое нелегкое житье,

Тоску и одиночество свое...

Будь навсегда среди огня и дыма,

Как воинская клятва, нерушима,

Любовь моя!

Ты — мужество мое.

1938

Светало. Светало. С рассветом

Пошли боевые рассказы.

— Ну, как рассказать вам об этом?

Все было согласно приказу:

Я девять чужих самолетов

Огнем истребительным встретил,

Как в Северной школе пилотов

Учили меня в тридцать третьем.

— Однако, — сказали танкисты, —

Пилоты не очень речисты.

Сейчас для рассказа мы слово

Дадим лейтенанту Смирнову.

Светало. Светало. Светало.

На клумбах дышали растенья.

— Вдруг гусеница отказала,

Когда мы пошли в наступленье.

Тогда с молотком и наганом

Я вылез наружу из башни.

Стоять под огнем ураганным,

Наверное, все-таки страшно!

Сменил я разбитые звенья,

Как в танковой школе учили.

Мы снова пошли в наступленье

И нашу пехоту прикрыли.

Пилоты сказали: — Танкисты,

Вы тоже не очень речисты.

Наверное, только поэту

Прославить историю эту.

— Танкисты и летчики! Все мы

Умеем рассказывать плохо,

Но кровью и сталью эпоха

Бессмертные пишет поэмы.

...Светало. Светало. Светало.

В туман уходили дороги,

И синяя лампа горела

На случай воздушной тревоги.

1938

Среди суровых будничных тревог

Москву я вижу и бульвар в сиренях.

О чем ты замечталась? Ветерок

Читает книгу на твоих коленях.

Камчатку я узнал и Сахалин,

Летал в тайгу, в туманном небе канув,

Я видел сверху синеву долин

И сумрачные кратеры вулканов.

Здесь все тобой, здесь все Москвой живет,

Здесь все полно мечтою о желанном —

Подводной лодки осторожный ход

И самолет над Тихим океаном.

Так, значит, грустью надо пренебречь

И стать, как пограничник, терпеливой.

Ведь расставанье создано для встреч,

И за отливом будет час прилива.

1938

В гору бегом, через речку вброд

Повел лейтенант свой стрелковый взвод.

Сердце стучало: скорей, скорей!

Шли под навесным огнем батарей.

Взмокла одежда, песок у глаз, —

Шли в наступление в первый раз.

Возле морщинистых старых скал

С пулей в груди лейтенант упал.

Тогда отделенный крикнул:

«За мной!» —

И взвод поднялся живой стеной.

Ползли, бежали, карабкались, шли.

Рядом взлетали столбы земли.

Тут отделенный на землю лег,

Поднялся на локте, но встать не смог.

С каждой минутою он слабел,

Стал, словно бинт, безжизненно бел,

И увидал, как, принявши взвод,

Красноармеец вышел вперед;

Самый тихоня из всех тихонь

Крикнул: «За мной!»

Приказал: «Огонь!»

Под его командой была взята

Та неприступная высота.

1938

Его терзали долго и жестоко.

Свеча качалась, освещая мглу.

Голубоглазый сын Владивостока

Лежал на окровавленном полу.

Молчал. Молчал. Молчал!

Какая сила!

Так мужество сумел он сохранить,

Как будто мать его не научила

Стонать и плакать, петь и говорить.

Бамбуковой иглой его пытали...

Качалась долго тень над палачом.

Но губ опухших не разжал Виталий

И не сказал японцам ни о чем.

На смуглом теле саблей офицерской

Ему палач звезду нарисовал,

Потом рукой живое вырвал сердце, —

И осветился каменный подвал.

Товарищи!

Я песню петь не в силах.

Товарищи!

Я не могу забыть

Его прозрачных глаз, больших и милых,

И сердце, не успевшее остыть.

Пока спокойны берега Амура,

Но неизбежна битва впереди:

Пылающее сердце Бонивура

Трепещет у земли моей в груди.

1938

Лебеди над Комсомольском...

Их дождались едва.

Крыльев холодным плеском

Наполнена синева.

Снова поры начальной

Напоминает миг

Этот скупой, печальный

Лебедя первый крик.

Чистый, прозрачный, краткий —

Помнишь, звучал он здесь?

...Внизу четыре палатки —

Вот он и город весь.

За братьев своих принимали

Лебеди полотно.

А мы котлованы копали...

Как это было давно!

Как мы здесь тосковали

В трудные дни начал!

Радость поймешь едва ли,

Если тоски не знал!

Белым крылатым войском,

Угол вклинив в закат.

Лебеди над Комсомольском

Крыльями шелестят.

1938

Ветер Приморья, туман Камчатки

Нас наполняют тревогой фронтов.

Летчик наденет шлем и перчатки,

Сядет в кабину, скажет: «Готов!»

Когда на рассвете спешим на работу,

На безмятежной дороге трав

Стоит истребитель, готовый к взлету,

Крылья короткие распластав.

Запах бензинного перегара,

Пыль новостроек летит на нас.

За поворотом земного шара

Наши любимые спят сейчас.

У них весной — тревога зачетов,

Другой тревоге учит устав:

Стоит истребитель, готовый к взлету,

Крылья короткие распластав.

Вечер дома обовьет туманом,

Листья зашепчутся в тишине,

В сопки пойду по цветам багряным

С миром беседовать наедине.

Дали осыпаны позолотой,

Катится солнца горячий сплав.

Стоит истребитель, готовый к взлету,

Крылья короткие распластав.

Ночью играет оркестр на Амуре,

Снова прожектор лучист и далек.

Все мы живем ожиданием бури,

Правда и верность — победы залог.

Будь благодарен за эту заботу,

За то, что всегда у наших застав

Стоит истребитель, готовый к взлету,

Крылья короткие распластав.

1938

Ночные прожекторы видели

Заката багровую ленту.

Построившись в ряд, истребители

Дремали под мокрым брезентом.

Усталость пришла после ужина,

И каждому разное снится.

Но летчики были разбужены:

Кричала какая-то птица.

Так жалобно, призывающе,

И кажется — рядышком, близко.

Уснуть невозможно, товарищи,

От этого детского писка.

Со спичками вышли на выручку,

Ворча и ругаясь спросонок.

Расправив подбитое крылышко,

Лежал на траве лебеденок.

Нежданного полуночника

В палатку внеся осторожно,

С ладоней бензиновых летчики

Кормили ватрушкой творожной.

Механик лекарства притаскивал,

Радист уносил их обратно;

Пригрели они его ласково,

Как будто больного собрата.

Поспал лебеденок, оправился...

И утром, туманным и серым,

Он к югу за стаей отправился,

А мы улетели на север.

1938

Весь мир бурливым следом опоясан...

Вот Русский остров. Вот Владивосток.

Знакомый берег все еще неясен,

Вдали мерцает первый огонек.

Своей земли не видели полгода,

Волна листала книгу дальних стран.

Еще бушует зимней непогодой

Великий, или Тихий, океан.

Стоит звезда высоко-превысоко,

На старых сопках синие снега.

Холмы Владивостока,

Огни Владивостока,

Родные берега.

Наполнен город песенкою детской,

Ее мотив я слышал так давно.

Моряк танцует в клубе на Посьетской,

С друзьями пьет испанское вино.

Военный марш играют музыканты,

И дарит боцман девушке значок,

Ему врученный в дальнем Аликанте, —

Серебряный холодный кулачок.

Кружится, вьется золотистый локон,

Как эта встреча сердцу дорога.

Холмы Владивостока,

Огни Владивостока,

Родные берега.

А все-таки печальны эти танцы!

Сменяет их взволнованный рассказ,

Как бьются за Республику испанцы,

Как ждут и жаждут помощи от нас.

Приморский ветер обдувает ванты,

Торопятся на судно моряки,

И, словно кулачок из Аликанте,

Сжимают и вздымают кулаки.

Им снова плыть к Испании далекой.

Прощайте, милые, прощай, тайга.

Холмы Владивостока,

Огни Владивостока,

Родные берега.

1938

Новогодняя ночь на границе...

Черной бурей гремит грузовик.

Легким снегом дорога клубится,

Что идет до луны напрямик.

Поскорей бы к заставе добраться!

Ждет давно пограничный отряд.

На фанерных листах декораций

Перезябшие люди сидят.

Их встречают, родных и любимых,

И в столовую быстро ведут.

Говорят им: «Играйте без грима —

Темновато и холодно тут».

Меркнет жалобный свет керосина,

Расцветает неведомый мир:

Старомодный этюд из Расина

И торжественный, мудрый Шекспир.

А потом с самодельных подмостков,

Вызывая вперед молодежь,

Громогласный

встает

Маяковский

Под сплошное веселье ладош.

Время движется быстро и скупо,

Забывает о сцене актер;

Входят люди в морозных тулупах,

А другие уходят в дозор.

Дездемоне, пожалуй, не снились

Ночь такая и Дальний Восток...

И что два отделенья влюбились

В чуть охрипший ее голосок.

1938

Я прошел по Дальнему Востоку,

По земле холмистой и лесной.

Я дышал тревожно и широко

Синею приморскою весной.

Видел я и тот далекий берег,

Где, под рокот медленных валов,

Спит в песке угрюмый старый Беринг

В окруженье пушечных стволов.

В час ночной холодной непогоды

В Спасске я ходил вдоль старых шпал,

Над сырой могилою Лагоды

С непокрытой головой стоял.

Небо синее, как на Востоке,

Пусть всегда сияет надо мной.

Люди сильные, как на Востоке,

Пусть всегда проходят предо мной.

Жить хочу! Хочу вставать с рассветом,

Чистым солнцем умывать лицо.

Разве я сумел бы стать поэтом,

Если б не был рядовым бойцом?

Никогда!

И нашей чистой правды

Не отдам в обиду никому,

Может, в яростном бою,

На травы

Упаду...

Но смерти не приму.

Пусть на пост, в холмистые просторы,

Выйдя накануне новых гроз,

Встанет Юра, старший брат, с которым,

К сожаленью, я недружно рос.

1938

Комсомольская площадь — вокзалов созвездье.

Сколько раз я прощался с тобой при отъезде.

Сколько раз выходил на асфальт раскаленный,

Как на место свиданья впервые влюбленный.

Хорошо машинистам — их дело простое:

В Ленинграде — сегодня, а завтра — в Ростове.

Я же с дальней дорогой знаком по-другому:

Как уеду, так тянет к далекому дому.

А едва подойду к дорогому порогу —

Ничего не поделаешь, тянет в дорогу.

Счастья я не искал: все мне некогда было,

И оно меня, кажется, не находило.

Но была мне тревожной и радостной вестью

Комсомольская площадь — вокзалов созвездье.

Расставанья и встречи — две главные части,

Из которых когда-нибудь сложится счастье.

1938

Хозяин смотрит пристально во мглу:

Не дождь ли стукнул пальцем по стеклу?

Бегут, шумят осенние ручьи.

«Кто там?» — «Откройте! Это мы, свои...»

Солдаты, нагибаясь, входят в дом

И греют руки на огне рудом.

С тяжелых касок капает вода.

Подмокли папиросы — вот беда.

Мы дальше шли, продрогшие насквозь.

Дождь падал прямо, падал вкривь и вкось,

Но нас обогревало и вело

Зачерпнутое пригоршней тепло.

Кто б мог, как мы, в лесах, где шли бои,

Стучать в окно и говорить: «Свои!»?

1939 Зап.Белоруссия

В старом замке родовом,

Окруженном темным рвом,

С башней, где живет сова.

Где на гребнях стен — трава,

В древнем замке родовом

Ночь сегодня проведем.

Рыцарь с круглой головой,

Рядом — в каске часовой.

Свет лиловой лампы слаб,

Бледен луч штыка.

В замке расположен штаб

Нашего полка.

Рядом, за цветным стеклом,

Ветер, сырость, бурелом.

Августовские леса

Завтра мы пройдем.

Ранней осени краса

Никнет под дождем.

Спят казаки на полу,

Радио поет в углу.

Джаз бубнит, и телеграф

Медленно гудит,

А с портрета старый граф

На меня глядит.

На стенах висят клыки,

По углам блестят штыки.

Радио поет в ночи,

Радио поет.

На Москву переключи —

Полночь настает.

А в Москве, в Москве у нас

Бьют часы двенадцать раз.

Древних башен тишина

Так недалека.

В звон курантов вплетена

Ниточка гудка.

Может, это синий ЗИС

К набережной мчится вниз?

Может, ты сейчас идешь

Вдоль Москвы-реки?

Легкий глянцевитый дождь,

Тихие гудки.

В латах рыцари стоят.

На полу казаки спят.

1939

За фольварком, за чернолесьем,

где-то Петух пропел о наступленье дня,

И возвестила красная ракета

Начало пулеметного огня.

О чем мы говорили перед боем,

Когда лежали на траве сырой?

Да обо всем, что связано с покоем,

С далекою осеннею Москвой.

Кого мы вспоминали перед боем?

Друзей, не побывавших под огнем,

И женщин тех, которых мы не стоим

И все еще девчонками зовем.

1939

Земли щепотку я с собой не брал

Но кто из нас не ощущал тоски,

Когда последний город отмерцал

И за холмами скрылись огоньки?

Не горевал, как в древности, Путивль,

Но ждали оперсводку вдалеке,

Из тех лесов, где стрелки на пути

И надписи на польском языке.

Из тех лесов, где образы мадонн

На перекрестьях гравийных дорог.

Казаки пели про широкий Дон,

И был, как Дон, их конный строй широк.

И думал я, шагая по лесам,

Среди разбушевавшейся земли:

Как хорошо, что мы родились там,

Как хорошо, что мы сюда пришли.

1939 Белосток

Где еще, когда увижу в жизни

За дождем родимый огонек?

Скоро мы войдем в Долматовщизны —

Узенький горбатый городок.

Кони тихо движутся во мраке,

Бурками укрыты до хвоста.

Их ведут кубанские казаки

В темные полесские места.

Запахи, изведанные в детстве,

Снова наплывают на меня.

Справа, слева, рядом, по соседству —

Всюду здесь живет моя родня.

Ей навстречу едут люди в бурках.

Кажется, колонне нет конца.

Краткий отдых. Песня. Перекурка.

Толпы возле каждого бойца.

Осень. Плеск оранжевых раскрылий.

Мы стоим средь дождевых лучей

У истока тысячи фамилий

Киевлян, минчан и москвичей.

Нет пределов для моей отчизны.

Широки советские края.

Тихий городок Долматовщизны —

Видно, тоже — родина моя.

1939 Вильно

Я помню тебя не такой.

Неправда! Я даже не думал,

Какая ты. Сквозь непокой,

Сквозь радость и рядом с тоской

Ты шла незаметной, угрюмой,

А может, веселой... Вот так

Растут безразлично деревья

И ветви сплетают, никак

Не в силах рвануться в кочевье.

Теперь мы опять далеки,

По-новому ты дорога мне.

На Вильно несутся полки,

Гремят под копытами камни.

И кажется, будто со мной

Ты мчишься по осени рядом

Дорогой степной и лесной,

С армейской разведки отрядом.

Мы рядом, мы вместе, поверь,

Вся жизнь потекла по-другому.

Я мчусь к незнакомому дому,

Стучусь в неизвестную дверь.

Земля полыхает вокруг,

Оружье сверкает сурово,

И нежное слово подруг

Ведет нас, как родины слово.

1939

Наш батальон у воеводства бился,

У старых почерневших колоннад.

Вдруг танк заскрежетал, остановился —

Его подбили связкою гранат.

К нему бежали черные уланы

С тяжелыми винтовками в руках,

И в смотровые щели из нагана

Стрелял студентик в роговых очках.

Облили танк зеленым керосином.

Дровами обложили. Подожгли.

Был полон город криком журавлиным,

Летя на юг, рыдали журавли.

Еще стреляла пушка по колоннам...

Потом она замолкла. И тогда

Из всех щелей по плитам раскаленным

К троим танкистам поползла беда.

Ни стона не услышали, ни крика.

Шла пузырями краска по броне.

На улице Святого Доминика

Горел наш танк на медленном огне.

Комбинезоны на танкистах тлели,

Потрескались, свернулись сапоги.

И вдруг мои товарищи запели

Так громко, что услышали враги.

Случилось это в первый день свободы,

В последний день уланского полка.

Осенние, поднявшиеся воды

Несла сквозь город синяя река.

Там трое наших умерли как надо,

На Немане, у дальних берегов,

В горящем танке, расстреляв снаряды,

Освобождая город от врагов.

1939

У нас особенное чувство есть —

Сквозь будничный шагая непокой,

Вдруг ощущаешь — будущее здесь, —

Дотронься до него рукой!

Такому дню еще названья нет —

Весенняя прозрачная пора,

Старт перелета Или тот рассвет,

Когда Стаханов вышел на-гора.

И это — только старт, а не итог.

И это — только первый день весны.

Мы видим мир за пеленой тревог,

За грозовыми тучами войны.

У нас особенное чувство есть,

Оно — как бегуну флажок — дано.

То вера, верность, мужество и честь,

Стремленьем к счастью слитые в одно.

То чувство — Будущее! Навсегда

Оно по жилам, словно кровь, течет.

И в пятилетки сложены года —

Им раньше на столетья велся счет.

У нас особенное чувство есть.

Оно вело нас по снегам зимы.

Какому лету суждено расцвесть,

Когда весною мира стали мы!

1939

Давайте о юности больше ни слова.

Есть мужество, верность — слова поновей!

Военное время встречает сурово

Подросших за эти года сыновей.

Мы выбрали сами прекрасное бремя —

Страну на плечах пронести в коммунизм.

Лишь трудное время — счастливое время,

Лишь трудная жизнь — счастливая жизнь.

В снегах и морозах, средь зноя и пыли,

Сквозь смерть мы должны свое сердце пронесть,

И все ж молодыми мы будем, как были,

Такими, как были, такими, как есть:

Погодки, ровесники, единоверцы,

Бойцы Краснопресненского полка.

...Чем мягче и беспокойнее сердце,

Тем тверже, верней и спокойней рука.

1940

Я все вспоминаю тот дачный поезд,

Идущий в зеленых лесах по пояс,

И дождь, как линейки в детской тетрадке,

И юношу с девушкой на площадке.

К разлуке, к разлуке ведет дорога...

Он в новенькой форме, затянут строго:

Мокры ее волосы после купанья,

И в грустных глазах огонек прощанья.

Как жаль, что вагоны несутся быстро

И день угасает в дожде, как искра!

Как жаль, что присматриваются соседи

К безмолвной, взволнованной их беседе!

Он держит ее золотые руки,

Еще не умея понять разлуки.

А ей этой ласки сегодня мало,

Она и при всех бы поцеловала.

Но смотрят соседи на юношу в форме,

И поезд вот-вот подойдет к платформе,

И только в туннеле — одна минута —

От взглядов сокрытая часть маршрута.

Вновь дождь открывается, как страница,

И юноша пробует отстраниться.

Он — воин. Ему, как мальчишке, стыдно.

Что грустное счастье их очевидно.

...А завтра ему уезжать далеко,

До дальнего запада или востока.

И в первом бою, на снегу, изрытом

Свинцом и безжалостным динамитом,

Он вспомнит тот дождик, тот дачный поезд

Идущий в зеленых лесах по пояс.

И так пожалеет, что слишком строго

Промчалась прощальная их дорога.

1940

Родина от нас сейчас далёко...

Только мне по-прежнему близки

Длинные холмы Владивостока,

Золотого Рога огоньки.

Пыльные дороги Подмосковья,

Электрические поезда.

Все, что с первой связано любовью,

В сердце остается навсегда.

Все, что было до войны любимо,

Вдвое полюбилось на войне.

Вспоминаю побережье Крыма,

Острый парус, чайку на волне.

Вижу город боевой, надевший

На трамваи синие очки,

Растревоженный, помолодевший,

В шпилях, засверкавших, как штыки.

Ровных улиц пушкинские строки

И ступени Зимнего дворца.

Облегчает этот груз далекий

Фронтовую выкладку бойца.

В сердце проношу я осторожно

Родину — сокровище мое.

Без нее и жить нам невозможно,

И умереть не страшно за нее.

1940

«И если даже умереть придется,

Прошу считать меня большевиком».

Стрелок-радист все думал, что дождется —

Сейчас займутся и его листком.

Но вызвали с партийного собранья:

«Прием придется отложить на час».

То было темным утром, ранней ранью.

Прожектор в небе только что погас.

Пошли на взлет. В перчатках мерзнут руки.

Притихла чуть январская метель.

Ревут моторы. Смотрят бомболюки,

Как подплывает заданная цель.

Морозный ветер, как струна, звенит.

Глухие взрывы издали слышны.

Внизу худые длинные зенитки,

Как волки, воют на заход луны.

Уже в металле несколько пробоин,

И командир идет на разворот.

Не слишком ли стрелок-радист спокоен?

Нахохлился, плечом не поведет.

Машина точно, осторожно села,

По озеру чертя холодный след.

Механики спросили — все ли цело?

А командир махнул рукой в ответ.

И тихо вынесли стрелка-радиста.

Пошли к землянкам, обогнув крыло.

Друзья несли его дорогой льдистой

Туда, где третий час собранье шло.

Там секретарь смотрел сквозь боль и жалость

На заявленья неостывший лист.

Партийное собранье продолжалось.

У выхода лежал стрелок-радист.

1940 Кантельярви

Новогодняя ночь! Новогодняя ночь.

Поднимитесь, друзья! Оглянитесь, друзья.

Я по этому поводу выпить не прочь,

Но по этому поводу пить нам нельзя.

Пусть во фляжке у пояса плещется спирт,

Мы на жесткие нары приляжем сейчас.

А далекая родина нынче не спит —

Поднимает, наверное, тосты за нас.

Наши грустные жены сидят за столом.

Пусть они, улыбнувшись, пригубят винца.

Словно танк напролом через лес-бурелом,

Рвутся к ним беспокойные наши сердца.

Над землянками темень — ни звезд, ни луны.

Лишь прожектор по небу ведет бомбовоз.

Словно черные избы, лежат валуны,

Из невидимых пушек стреляет мороз.

Хорошо бы всю ночь просидеть у огня,

Говорить о прошедших и будущих днях.

Но для сна лишь четыре часа у меня,

Буду в валенках спать и в наплечных ремнях.

Лишь мгновенье — и в сон, как под воду, уйду.

Капитан! Хоть часов до пяти не буди.

Много ль сможем мы спать в наступившем году,

Сколько трудных сражений еще впереди.

1940

За снарядов грохочущим валом,

Через проволоки клубки,

По воронкам, по рвам и завалам

Шли на крепости наши полки.

Вот уж близко, вот в нескольких метрах

Укреплений бетон и металл.

Снег кружился в тот день не от ветра,

Он от пуль и снарядов взлетал.

Грохот пушек под стать барабану.

Два осколка зарылись у ног.

Зажимая ладонями рану,

На пригорок товарищ прилег.

Стиснув зубы от режущей боли,

Он в глубокой воронке лежал,

Но последним усилием воли

Вновь поднялся и вновь побежал.

Только крикнул: «За мною, ребята!» —

И, к стене неприступной припав,

Оторвал

с трудом

от халата

Ярко-красный от крови рукав.

И вознес он над амбразурой,

Где в отчаянье съежился враг,

Над сраженьем, над крепостью хмурой

К лыжной палке примотанный флаг.

1940

Три дня непрерывного боя.

Три длинные ночи без сна.

Минуту мы спали. Но стоя.

Нам снилась одна тишина.

А пушки грохочут тревожно,

Свистит боевое литье.

И нет тишины. Только можно,

Оглохнув, услышать ее.

Какая она? Я не знаю,

Припомнить ее не могу.

Быть может, она голубая,

Как летний туман на лугу,

А может, такая, как осень.

А может, она как рассвет

Московский...

А может быть, вовсе

Ее не бывало и нет.

Но в сердце надежда таится,

Что встретится с нами она.

Ведь где-то, за старой границей,

Как прежде, живет тишина.

1940

Письма носят в противогазах,

Их в атаку берут не зря.

От любимых, от синеглазых,

Ожидающих с ноября.

Это, правда, не по уставу,

Но хранящие письма так

Не нарушили нашу славу

На ветру штыковых атак.

Да, когда по буграм открытым

Полверсты пройдет батальон,

Собирают вещи убитых,

Ищут маленький медальон.

Адрес части, кусочек жести,

Пачка писем — из дома весть.

И бойцы собираются вместе —

Жизнь товарища перечесть,

Чтоб, в печали насупив брови,

По-мужски, без слез, горевать,

Там, где пролито много крови,

Слезы незачем проливать.

Как мы раньше дружили мало,

Стыдно вспомнить нам на войне.

Если ты бы здесь побывала,

Ты бы чаще писала мне.

1940

Земля от разрывов черным-черна,

Гранит красноват и гол,

Как будто уже наступила весна

И снег навсегда сошел.

А мороз такой, что откроешь рот —

И губы затянет лед.

Варежку снимешь — мороз такой,

Не шевельнуть рукой.

Может быть, я и слов не найду,

Чтоб рассказать о том,

Как родившийся в двадцатом году

Умирает в сороковом.

На связанных лыжах его привезли

В окровавленный медсанбат.

Могилу на склоне чужой земли

Вырыл ему снаряд.

Товарища вынесший из-под огня,

Склоняется политрук.

А он говорит: «Не смотри на меня,

Отвернись, прошу тебя, друг.

Лицо мое болью искажено,

В глазах у меня темно,

А ты сейчас возвратишься в бой

И страданье возьмешь с собой».

И политрук, закрыв глаза,

Поцеловал бойца

И ушел туда, где гремела гроза,

Не повернув лица.

1940

Утрами спускались мы в шахту. Бывало,

В туннеле подпочвенный дождь моросил,

Нас желтой упругой землей осыпало,

За смену совсем выбивались из сил.

От пота мокры потемневшие майки,

Песок забивается в уши и в рот.

Но девушки скажут: «Ребята, давайте

Еще поработаем

на самолет!»

И мы оставались на смену вторую,

Бесились отбойные молотки,

И рвали мы яростно землю сырую,

И тихо ползли нам навстречу пески.

...Я слышал над Выборгом рокот моторов,

Видал, как от крыльев темнел небосклон.

Их много летело. Не знаю, который

Из нашей усталости был сотворен.

1940

Я много видел рек — и узких и широких,

Запомнится не каждая река.

Но есть одна река — Тайпалеен-иоки,

Она не широка, не глубока.

А было перейти ее труднее,

Чем жизнь прожить. Но нужно перейти!

Когда понтоны навели, над нею

Сплошной огонь открылся на пути.

Но люди шли — сурово, тихо, долго.

И каждый думал: «Я еще живу».

И волгарям не вспоминалась Волга.

Здесь было только то, что наяву:

Сквозь гром был слышен голос одинокий

Звал санитара раненый в потоке...

Тяжелую волну несла в века

Одна, одна Тайпалеен-иоки —

Холодная и быстрая река.

1940

Может, в Колпине, может, в Рязани

Не ложилися девушки спать —

Много варежек теплых связали,

Чтоб на фронт их в подарок послать.

Украшали их ниткой цветною —

Славно спорился ласковый труд.

Всё сидели порою ночною

И гадали — кому попадут:

Может, летчику, может, саперу —

Много есть у отчизны сынов, —

Иль чумазому парню-шоферу,

Иль кому из бесстрашных стрелков.

А девчонка одна боевая

Написала из песни слова:

«Мой товарищ! Тебя я не знаю,

Но любовь в моем сердце жива».

И записку свою положила

В палец варежки правой она.

Много варежек послано было

В те края, где метель и война.

Получил командир батареи

Эти беличьи пуховички,

Что так нежно, так ласково греют,

Как пожатие женской руки.

Там лежала записка простая,

И бойцы прочитали слова:

«Мой товарищ! Тебя я не знаю,

Но любовь в моем сердце жива».

Командир эти варежки носит.

В днях морозных, ночах боевых

Покрывает их инея проседь,

Но тепло не уходит из них.

...Скоро, скоро одержим победу,

Поезд тронется в светлую рань.

Непременно тогда я заеду,

Может, в Колпино, может, в Рязань.

Чтобы после военной разлуки

Незнакомым спасибо сказать

И пожать эти верные руки,

Что так славно умеют вязать.

1940 Райвола

Войну мы не все понимали вначале.

И перед отъездом, немного грустны,

Друг другу мы встретиться обещали

В шесть часов вечера после войны.

Запомнив ту присказку хорошенько,

Мы мчались, винтовку прижав к щеке,

Сквозь вьюгу Карельского перешейка

На известью крашенном грузовике.

Шрапнель деревья ломает и ранит,

Снарядом расколоты валуны.

Мы здесь позабыли о том, что настанет

Шесть часов вечера после войны.

Любое письмо в истертом конверте

Могло оказаться последним письмом.

Мы все побывали так близко от смерти,

Что кажется — вовсе теперь не умрем.

Мороз был трескуч, и огонь был гневен.

Ужели мы встретиться не должны,

Сережа Диковский и Боря Левин,

В шесть часов вечера после войны?

Тот, кто пройдет по нашему следу,

По минным полям, быть может, поймет.

Какой ценой мы взяли победу,

Преодолевая гранит и лед.

И все же нам страшно и весело было

У взорванной крепостной стены,

И мы не заметили, как пробило

Шесть часов вечера после войны.

1940

Хоть и не все, но мы домой вернулись.

Война окончена. Зима прошла.

Опять хожу я вдоль широких улиц

По волнам долгожданного тепла.

И вдруг по небу проползает рокот.

Иль это пушек отдаленный гром?

Сейчас по камню будет дождик цокать

Иль вдалеке промчится эскадрон?

Никак не можем мы сдружиться с маем,

Забыть зимы порядок боевой —

Грозу за канонаду принимаем

С тяжелою завесой дымовой.

Отучимся ль? А может быть, в июле

По легкому жужжащему крылу

Пчелу мы будем принимать за пулю,

Как принимали пулю за пчелу?

Так, значит, забывать еще не время

О днях войны?

И, может быть, опять

Не дописав последних строк в поэме,

Уеду (и тебе не привыкать!).

Когда на броневых автомобилях

Вернемся мы, изъездив полземли,

Не спрашивайте, скольких мы убили,

Спросите раньше — скольких мы спасли.

1940

Середина двадцатого века,

Полпланеты войною гремит.

Вон летит вдоль дороги лелека,

Украинская птица летит.

Что летишь ты за нашей колонной,

Вдруг покинув гнездо на трубе?

Или хаты в долине зеленой

Показались чужими тебе?

Перепахана танком пшеница,

Разворочен снарядами шлях.

Улетает печальная птица,

Тихий мир унося на крылах.

Нет у нас ни покоя, ни дома,

Маки в поле цветут не для нас.

Лишь раскат орудийного грома

Да к отходу тревожный приказ.

Птица счастья! Тебе непонятно

Отступление наше! Ну что ж,

Будет день, ты вернешься обратно

И разбитую хату найдешь.

Пусть вода станет красною в реках,

Пусть сгорит наша юность в борьбе,

Чтобы вновь прилетала лелека

И свивала гнездо на трубе.

Июль 1941 Каменец-Подольская обл.

Украина, Украйна, Украина,

Дорогая моя!

Ты разграблена, ты украдена,

Не слыхать соловья.

Я увидел тебя распятою

На немецком штыке

И прошел равниной покатою,

Как слеза по щеке.

В торбе путника столько горести,

Нелегко пронести.

Даже землю озябшей горстью я

Забирал по пути.

И леса твои, и поля твои —

Все забрал бы с собой!

Я бодрил себя смертной клятвою —

Снова вырваться в бой.

Ты лечила мне раны ласково,

Укрывала, когда,

Гусеничною сталью лязгая,

Подступала беда.

Все ж я вырвался, вышел с запада

К нашим, к штабу полка,

Весь пропитанный легким запахом

Твоего молока.

Жди теперь моего возвращения,

Бей в затылок врага.

Сила ярости, сила мщения,

Как любовь, дорога.

Наша армия скоро ринется

В свой обратный маршрут.

Вижу — конница входит в Винницу,

В Киев танки идут.

Мчатся лавою под Полтавою

Громы наших атак.

Наше дело святое, правое.

Будет так. Будет так.

9 ноября 1941 Воронеж

Вслед за фронтовою сводкой

Ночью, на волне короткой, —

Лепет снежный, гул морозный,

Голос нежный, голос грозный:

Тихо-тихо, словно плача,

Зашуршала передача.

Голос друга, стих Тарасов

Передал в ночи Саратов —

Слушай сына, Украина,

Одинокая руина.

Мы придем в твои просторы,

Мы изгоним волчьи своры!

Но пока долга разлука...

Кто поймет, какая мука

Рядом с Волгою суровой

Слушать плеск волны Днепровой.

Друг мой, я ль тоски не знаю

По оставленному краю —

Ведь и мой московский тополь

Перешел теперь в Чистополь.

Меркнет дальний колокольчик.

...Митинг в студии окончен.

Ты идешь до дому узкой

Белой улицей Приютской.

В крае тополя сквозного

Нет названия такого.

1941

На хуторе, за выжженным селеньем,

Мы отдыхали перед наступленьем.

Всю ночь ворчали мы. Признаться честно,

На земляном полу нам было тесно.

Но шире не было в селе хатенок.

По нашим головам ходил котенок.

И каждый ощущал плечо иль руку,

Тепло соседа — близкую разлуку.

В сыром, холодном сумраке рассвета

Вонзилась в небо желтая ракета.

Был синий день, и красный снег, и грохот,

И гаубица не уставала охать.

И трое из соседей по ночлегу

Раскинулись по взорванному снегу.

А вечером мы вновь ввалились в хату.

Телефонист прижался к аппарату.

А мы легли на пол, сырой и черный, —

Но стала хата прежняя просторней.

Ночную вьюгу слушали в печали,

По тесноте вчерашней мы скучали.

1942 Лозовая

В тесной хате с разбитой дверью,

Где таится в углах суеверье,

Слышу музыку. Что это значит?

То ли скрипка далекая плачет,

То ли сон, то ли жалоба ветра

От противника в двух километрах?

Ночью темною, ночью туманной

Мне не спится от музыки странной.

Ничего я в оконце не вижу,

Только музыка ближе и ближе.

Едут пушки, рубеж свой меняя,

В двух шагах от переднего края.

Скрип колес по завьюженным кручам

Показался, как скрипка, певучим,

Будто в сказке, рожки и фаготы

Откликались на зов непогоды.

...Видно, музыки хочется очень,

Если пушки поют среди ночи!

1942 Купянск

Воет вьюга на Осколе,

По реке скользят ветра.

Говорят, сегодня в школе

Будут танцы до утра.

Хриплый голос радиолы,

Снег, летящий на порог;

Запах пудры невеселый,

Топот валяных сапог.

Танца вечная погоня

Удивительно легка,

И лежит в моей ладони

Незнакомая рука.

Вряд ли вы меня поймете

В ваши восемнадцать лет.

Я собьюсь на повороте

И один уйду в буфет,

Где, имея на примете

Платье в розовых цветах,

Вперевалку, как медведи,

Ходят летчики в унтах.

Наш отъезд назначен на семь.

Чуть светлеют небеса.

Чем же мы судьбу украсим

За последних два часа?

Только сядем по машинам

Под брезентное крыло,

Ты рукою помаши нам

Сквозь морозное стекло.

И запомни нас такими —

В перекрещенных ремнях,

Некрасивыми, родными,

С автоматами в руках.

И прости, что едем мимо,

Что в больших глазах твоих

Видим мы глаза любимых

Дальних ласточек своих.

Февраль 1942 г. Купянск

Над холодной равниною голой

Воздух рвется, как полотно.

Пролетает снаряд тяжелый,

В хате вздрагивает окно.

И комбат говорит спокойно,

На стекле отцарапав лед:

«По фашистам из дальнобойной

Не Борис ли Петрович бьет?»

И в ответ на слова комбата,

Очень тих и совсем далек,

В небе утреннем синеватом

Паровозный поет гудок.

Селянинович и Попович

Звались русские богатыри.

Богатырь наш «Борис Петрович»

Грозно стал на краю зари.

Дали это людское имя

Бронепоезду. В трудный час

Он орудиями своими

Защитит и поддержит нас.

Поезд строили в смену ночную

Паровозники-старики.

Обратились в броню стальную

Пионерские медяки.

И рубли хозяек домашних,

Что сбирал городок вдали,

Развернулись в стальные башни

И с огнем на врага пошли.

Вот он бьет изо всех орудий,

И в лощинах меж зимних сел

Узнают, улыбаясь, люди,

Что «Борис Петрович» пришел.

Пусть когда-нибудь в славную повесть

Про геройский советский век,

Громыхая, войдет бронепоезд,

Называвшийся, как человек.

1942 г.Тим

Мы бинокли к глазам поднесли

И увидели город вдали.

В синеве проплывали дома,

Как огромные корабли.

Горизонт был от зноя волнист,

Слышен пуль беспорядочный свист,

«Вижу Киев», — тихонько сказал,

Вылезая из башни, танкист.

Улыбнулся устало другой:

«Ошибаешься, мой дорогой.

Это старый печальный Смоленск

Белым камнем блестит под горой».

«Что за город? Дешевый вопрос! —

Заворчал черноморский матрос. —

Как Одессы своей не узнать,

Если я там родился и рос».

Мы на запад глядели — туда,

Где сурово дымилась беда,

И, готовясь к атаке ночной,

Узнавали свои города.

1942

Певица по радио пела,

И голос летел далеко,

Сперва осторожно, несмело,

А дальше — как птица, легко.

Весь город в тугие объятья

Тревожного сна погружен...

Была она в бархатном платье,

И слушал ее микрофон.

А где-то в небесном молчанье,

Стараясь держаться прямой,

С далекого бомбометанья

Пошли самолеты домой.

Несли они много пробоин,

Скрываясь в ночных облаках.

Сидел за приборами воин

В своих марсианских очках.

Певица о юности пела,

О лебеде и о тоске.

Катодная лампа горела

На аспидно-черной доске.

А в Гамбурге яростный «зуммер»

В неистовой злобе урчал,

Но голос певицы не умер,

Он только сильнее звучал.

Два мира в эфире боролись.

Сквозь бурю, сквозь грохот и свист

Услышал серебряный голос

В наушниках юный радист.

Узнав позывной Украины,

Над крышами горестных сел

Пилот утомленный машину

По песне, как лебедя, вел.

Пришли самолеты на базу,

Родные найдя берега,

И песня, пожалуй, ни разу

Им так не была дорога.

1942

Ночи и дня покачнулись весы,

В рощу пехота сходилась во мраке.

Были колени мокры от росы,

Мчались ракет разноцветные знаки.

И, ожидая начала атаки,

Юный комбат посмотрел на часы.

Начал атаку гвардейский артполк.

Бил он и ухал снарядной лавиной.

Грохот огня на мгновение смолк,

И над зеленою лунной долиной

Вдруг мы услышали щелк-перещелк,

Чистый и радостный свист соловьиный.

Был соловей иль бесстрашен, иль глух,

Что не заметил военного лиха,

Только он пел и щелкал во весь дух,

То угрожая, то ласково, тихо,

Словно пуская серебряный пух...

Молча внимала ему соловьиха.

С пеньем смешалась огня крутоверть,

И улыбнулся танкист над турелью.

Дрожью весеннею вздрогнула твердь,

В жилах людей пробежало веселье.

Видно, любовь посильнее, чем смерть,

Жизнь говорит соловьиною трелью.

Вот уже стал горизонт лиловей,

Солнце всходило, как темное пламя.

Пел соловей, соловей, соловей.

Это отчизна садов лепестками,

Первой любовью, воспетой веками,

Чуть зеленеющих веток руками

В бой провожала своих сыновей.

Май 1942 г. Волчанск

В золотую кипень Киева

Привели меня дороги.

Я тогда узнал, какие вы,

Дни у счастья на пороге.

Вздутый северными речками,

Днепр был синим и упрямым,

И цвели каштаны свечками,

И казался город храмом.

До зари бродили кручами,

По уступам п тропинкам.

Даже с грозовыми тучами

Встречи были нам в новинку,

Да и все такое новое

Было, словно в день творенья.

Украинской мягкой мовою

Начиналось откровенье.

Чтоб навек остались дороги

Ночи звездные в июне,

Песню о любимом городе

Сочинил мечтатель юный.

Он совсем не знал тогда еще

Невеселой киевлянки,

В полк сегодня уезжающей

На грохочущей тачанке.

1942

В отпуск ездил я в город родной,

И война приезжала со мной.

Нет! Она здесь и раньше была

И меня на вокзале, ждала.

Ни подруги, ни друга — одна

На перроне встречала война.

На Арбат зашагал я пешком,

Вдоль «ежей», мимо бочек с песком.

Мне открыли тяжелую дверь.

Детским сном здесь не веет теперь.

Только кукла лежит без косы

Да с поломанной стрелкой часы.

Здесь мне нечего делать — уйду

По снегам, по несбитому льду.

Переулками первой любви

Проходи, но друзей не зови.

Навещая седых матерей,

Не расспрашивай про сыновей.

На диванах чужих ночевать

Не хочу! Мне опять воевать!

Видно, родина, счастье и дом —

В тех селеньях, куда мы войдем;

На дорогах, под минным огнем,

На полях, где врага мы согнем.

Согласись — ни к чему отпуска:

Ты ведь знаешь, что значит тоска...

1942

Вдали от фронтовых дорог

Есть светлоглазый городок.

Не затемняют там огней,

И ночью — света хоровод.

Я там провел не много дней,

Пока прошел апрельский лед.

Я заходил к твоей семье,

Послушай о ее житье.

Жены твоей я не застал —

Ты знаешь, там теперь завод.

Я с мальчиком твоим играл

И ждал, когда она придет.

Он теребил мои ремни —

Ему понравились они.

Он синеглаз и белобрыс,

Высоколоб, совсем как ты.

В черты его лица влились

Твои знакомые черты.

Родившийся вблизи Карпат,

Меня он спрашивал не раз,

Когда поедем мы назад;

И я ответил — близок час!

А к вечеру пришла она,

Твоя любовь, твоя жена.

Она, усталая, вошла,

Сняла платок, подарок твой,

Кивнула гордой головой,

И стала комната светла.

Апрельский день за речкой гас,

Твой мальчик спал и видел сны,

И твой портрет смотрел на нас,

Во Львове снятый до войны.

Я рассказал, как минный вал

Тебя в укрытье миновал,

Как между двух горящих сел

Ты батальон в атаку вел.

Я умолчал, — как ты просил, —

Что ты два раза ранен был.

В углу с клубком сидела мать.

И я тебе не стану лгать:

Немного сгорбилась она,

В ее глазах — туман тоски,

И горестная седина

Пробилась на ее виски.

Я видел — всё в дому твоем

Полно дыханием твоим,

И я не спрашивал о том,

По-прежнему ли ты любим.

1942

Военное время запишет

На мраморе их имена.

Полынною горечью дышит

В степях раскаленных война.

Нагрелись тяжелые шлемы,

Глаза обжигает песком,

И пишутся ныне поэмы

Еще не пером, а штыком.

Не бронза еще и не мрамор,

А просто гвардейцы они,

О них, о тринадцати храбрых,

Весь фронт говорит в эти дни,

Как встретили наши тринадцать

Удар батальона врагов,

Как их за высотку сражаться

Повел лейтенант Шевелев.

Косматое небо шаталось,

И солнце июльское жгло.

Ты помнишь, когда-то считалось

Тринадцать — плохое число.

Но мы суеверью не верим —

Тринадцать гвардейцев — заслон,

Гвардейское мужество мерим

Умением, а не числом.

И все они живы остались,

Хоть каждый огнем опален.

Советскою встреченный сталью,

Фашистский полег батальон.

Другие идут чужеземцы —

Пусть знают урок этих дней:

Таких, как тринадцать гвардейцев,

У нас миллионы парней.

Тринадцать фамилий в легендах

Когда-нибудь будут звучать.

Мы вспомним патронные ленты

На черных от пота плечах,

Их лица, седые от пыли...

И вспомним, как в гари степной

Мы воду соленую пили

С такими из фляги одной.

1942 Станица Сиротинская

Мои друзья и недруги былые,

Мне хочется окликнуть вас теперь,

В годину испытания России,

В годину мук, сражений и потерь.

У каждого из нас особый норов,

Все у другого кажется не так.

Но время ли сейчас для клубных споров,

Газетных стычек и журнальных драк?

Я позабыл о спорах и разладе

И понял, что у всех одни враги,

В тот день, когда на интендантском складе

Поэты примеряли сапоги.

Паек и литер... Дальняя дорожка.

— Мне в Львов! — Мне в Гродно!

— А тебе куда? —

За Конотопом первая бомбежка

И опрокинутые поезда.

Позвякивает тормоз Вестингауза,

Таинственно мерцает синий свет.

Со мной в купе Твардовский и Алтаузен.

Ты помнишь Джека? Джека больше нет.

Он знал провалы, горе, неудачи,

Ни знаменит он не был, ни богат.

Но встретил смерть, не прячась и не плача,

Как коммунист, романтик и солдат.

А мы, что чудом оставались живы,

Когда бесился разрывной свинец,

Пронесшие сквозь огненные взрывы

И чистоту и преданность сердец,

Грустней и жестче сделавшись с годами,

Не изменили песне боевой.

Друзья поэты! Маяковский с нами,

Багрицкий в нашей сумке полевой.

Они в тяжелый час не замолкали,

На тихий край не предъявляли прав:

Страницы книжек пули пробивали,

С людскою кровью кровь стиха смешав.

Мы по ночам стихи в землянках пишем,

И каждая высотка — наш Парнас.

Как весь народ, горючим дымом дышим,

И пусть забыли девушки про нас...

Зато, пред тем как раскурить газеты,

Стихи читают вслух и про себя.

В строю походном движутся поэты,

Страдая, ненавидя и любя.

1942

Да, друг, нам нечего скрывать,

Что этот час нелегок.

Кольцо сжимается опять,

И бомбы на дорогах.

И пыль на нежных листьях лоз,

И женщина у хаты.

В ее глазах, как капля слез,

Немой вопрос: куда ты?

А ты стоишь с лицом как медь

И отвечать не в силе.

Будь честен, воин, и ответь:

Да, здесь нас потеснили!

Проклятый ворог фронт прорвал

И рвется вновь к востоку.

Ползет тяжелых танков вал

К прозрачных рек истоку.

Тем тяжелей, что не впервой

Шагают вспять колонны,

И слышен гул над головой

И раненого стоны.

Еще один на сердце шрам

И седина, наверно, —

Но не печаль подруга нам,

А мужество и верность.

Оружье славное у нас,

А вот уменья мало.

Но надо выстоять сейчас —

Отчизна приказала.

Мы выстоим! Любой ценой.

Гранат не хватит — сердце

Швырни, товарищ, в танк стальной, —

Он должен загореться!

Пусть снова зной, и пыль, и пот,

И кровь на переправе.

Враг не пройдет! Нет, не пройдет!

Его мы в землю вдавим.

Борись за каждое село,

За каждый кустик малый.

...А если нынче тяжело,

Так тяжелей бывало.

Июль 1942 г. Богучар

У длинной, упершейся в облако пушки

Дежурила девушка лет двадцати.

Лишь солнце покажется — сразу веснушки

На круглых щеках начинали цвести.

Была она маленькой, тихой и робкой,

Такою застенчивой — просто беда.

Ее называли товарищи «Кнопкой»

И «Чижиком» звали ее иногда.

Дежурила девушка, в небо смотрела,

Бинокль шестикратный сжимая в руке,

И пела, и вдруг замолкала несмело,

И слушала: может, гудит вдалеке.

А летчик был в школе берлинской обучен,

Над Польшей он люки впервые открыл;

Над Грецией он появлялся, как туча;

Над Францией, словно стервятник, парил.

И тихая девушка вздрогнула — вот он!

С крестом беспощадным узнала крыло.

Был воздух распорот снаряда полетом,

И черное облако в небе всплыло.

И «юнкере» зловещий, как факел огромный,

Вертелся и падал, дымил и горел.

Он рухнул, взорвавшись на собственных бомбах,

И старый разбойник понять не успел,

Что сбит был он девушкой, тихой и робкой,

Которая мне и тебе по плечо,

Которую «Чижиком» звали и «Кнопкой»,

И я уж не помню, как звали еще.

1942

Пришла пора цветов и трав,

Земля работы нашей просит.

Коней у Дона расседлав,

Кавалеристы сено косят.

Они проходят по лугам

В рубахах, веселы и босы.

Короткий отдых дан клинкам,

Сегодня разгулялись косы.

Роняют раннюю красу

Ромашка и медовый донник.

Качая косы на весу,

За конником проходит конник.

Весь год промаявши беду,

С косой и лемехом в разлуке,

Истосковались по труду

Крестьянские большие руки.

Стараясь утолить тоску,

Печаль о будничном великом,

Ложатся, как по гребешку,

Фацелия и повилика.

А там — за Доном — бой, огонь,

Здесь — эхо дальнего разрыва. ...

Привязанный в дубраве конь

Копытом бьет нетерпеливо.

1942

Как тяжело, когда их долго нет,

А «юнкерсы» подходят, повторяя:

«Везу-везу-везу...» Скорей в кювет:

Уже свистит одна, за ней — вторая

И третья... Грохот черный и тупой.

Коль пулей не достанешь злые крылья,

Весь съежишься от ярости слепой.

От ощущенья своего бессилья.

Наш батальон к сухой земле прильнул,

Песок сбегает струйкой по откосу.

И вдруг с востока нарастает гул,

Уверенный, родной, ровноголосый.

Они идут на гордой высоте,

И нежным небом и землей любимы,

Стремительные, близкие мечте,

Поблескивая стеклами кабины.

И с каждым оборотом их винта

В себе мы слышим силы нарастанье.

Теперь под солнцем боя суета

Завертится чаинками в стакане.

Зенитки замолкают вдалеке,

И в жизни нет прекраснее момента:

Вот «юнкерс» не выходит из пике

И падает, горя, как кинолента.

Мы рукоплещем и кричим: «Готов!»

Смеются лица, серые от пыли,

Сегодня нас, как соколы птенцов,

Они своими крыльями прикрыли.

1942 Калач-на-Дону

Бой гремел за синей лентой Дона.

Бились до последнего патрона.

Замерли затворы автоматов.

Встал на бруствер лейтенант Филатов.

Крикнул: «Дальше отступать не можем!»

И кинжал свой выхватил из ножен.

Нож десантный, с рукоятью пестрой,

Закаленный, масленый и острый.

И гвардейцы выхватили тоже

Темно-синие клинки из ножен.

Прожужжали вражеские пули,

А в ответ одни клинки сверкнули.

Шли бойцы в одном порыве воли,

Резали, рубили и кололи.

Вечером враги во рву лежали,

А гвардейцы чистили кинжалы.

Видно, из одной и той же стали

И кинжалы и людей ковали.

1942

Про труса и про храбреца

Послушай мой рассказ:

В окопе были два бойца,

На фронте — в первый раз.

И коль по правде рассказать,

То есть на свете страх,

И вовсе не легко лежать

От немца в трех шагах.

Но думал в этот час один, —

Он был угрюм и нем, —

Каких больших земель он сын,

Кому обязан всем.

Он думал: «Вот моя рука

Течет, как русская река.

Вот крепкая моя спина,

Равниной кажется она.

Плечо — винтовочный упор —

Похоже на начало гор».

Он думал: «Жизнь свою любя,

В решительном бою

Я защищаю, как себя,

Всю родину свою».

Дрожащей жадною рукой

Себя ощупывал другой.

Он думал: «Это мой живот

Осколок мины разорвет.

Мое, мое, мое плечо

Зальется кровью горячо.

Моя, моя, моя рука

Почувствует удар, штыка».

А немцы лезли по бугру,

Пожалуй, целый взвод.

Как мечется больной в жару,

Метался пулемет.

Но тот, кто страх переборол,

Молчавший до сих пор,

Стал весел, говорлив и зол

И бил врага в упор.

Другой сухие губы сжал,

Поднялся вдруг и побежал.

Назад, куда-нибудь назад,

Назад, куда глаза глядят...

Рванулась мина рядом с ним,

Смешались кровь, земля и дым.

Но, окружен со всех сторон,

Другой не побежал,

Последний он дослал патрон,

Приклад к плечу прижал.

Потом он выбросил подряд

Пять громыхающих гранат.

Разрывов улеглись кусты.

Он увидал: поля пусты,

Вокруг трава стоит торчком,

Враги валяются ничком.

Повеял ветерок сырой

И горький чуть на вкус.

Так обретает жизнь герой

И погибает трус.

1942 На Дону

Когда сказали: «Мы окружены,

Нам нужно с боем выйти до рассвета»,

Он вынул фотографию жены

Из левой створки жесткого планшета.

И, затянувшись дымом, осветил

Отсветом золотистым папироски

Овал лица, что бесконечно мил,

И рядом с нею мальчика в матроске.

Тут завертелось все, пошло вверх дном,

Вода кипела в горле пулемета.

Неся мечту о самом дорогом,

На танки шла отчаянная рота,

Вздымались к небу красные столбы,

Гремели и ползли стальные слизни.

Ему казалось — этот час борьбы

Короче смерти был и дольше жизни.

Он шел и знал, что жизни нет конца,

Пока полны спокойствия и силы

Любимые черты ее лица,

Далекий, словно юность, образ милый.

Когда назад противник повернул

И пятый танк в лощине загорелся,

Он вновь планшета кнопки отстегнул

И снова в фотографию всмотрелся.

1942 На Дону

Ты просишь, чтоб не про войну

Я написал на этот раз...

Ну, что ж, попробую. Начну:

Я знаю девушку одну,

О ней послушай мой рассказ.

Давай мечтать... Пройдет война,

Замолкнет медная труба.

Уедет девушка от нас.

Какую жизнь найдет она,

Как сложится ее судьба?

Быть может, майским синим днем,

Когда акации цветут,

Перед распахнутым окном

С веселым юношей вдвоем

Она останется. И тут

Увидит он, что не погас

В ее зрачках огонь беды

И накопились возле глаз

Морщинок робкие следы.

Я знаю, он не скажет ей,

Но мысль жестокая мелькнет,

Что горек след военных дней,

Что есть моложе и стройней

И юность коротко цветет.

Не девушку мне будет жаль,

А юношу. Когда б он знал,

Как старит воющая сталь...

Не знает, так поймет едва ль,

Как жалок он пред ней и мал.

А мы видали на Дону,

Как с ношей девушка плыла.

«Он ранен. Он пойдет ко дну,

Не дотяну... Не дотяну...»

Но дотянула и спасла.

Шинель, как камень, тяжела,

Ручьем течет с нее вода...

Когда она бойца несла,

Такой красивою была,

Что не забуду никогда!

Случалось быть в таких местах,

Где пуля ищет твой висок.

Без спроса в сердце входит страх.

И вдруг, затерянный впотьмах,

Услышишь женский голосок.

Связистка с трубкою сидит:

«Ольха... Ольха... Мой позывной».

Придет на смену страху стыд,

Отвага в сердце закипит,

И снова мужество со мной.

Навеки в памяти бойца

Она прекрасна и чиста,

В простых чертах ее лица

Не увядает красота.

Прости, я обещал тебе

Не про войну вести рассказ.

Но мы в огне, но мы в борьбе,

И места нет другой судьбе,

И песен нет других у нас.

1942

Часовой стоит на мосту,

Часовой стоит на посту.

А бревенчатый мост бомбят

По двенадцать часов подряд.

«Юнкерс», воя, идет в пике,

Поднимая столбы в реке.

Желтым смерчем летит песок,

Неба крутится колесо...

Вновь летят и бомбят опять.

Здесь и камню не устоять.

Часовой стоит на посту,

Часовой стоит на мосту.

Вихрь срывает с него шинель,

Но боец не уходит в щель.

Он не может оставить пост,

Он стоит, не согнувшись, в рост

Снова блеск черно-желтых крыл.

Снова «юнкерс» вверху завыл.

Часовой стоит на мосту,

Часовой стоит на посту.

1942 На Дону

Лицо, колени, руки разодрав,

Разведчик полз среди колючих трав.

Ему мерещилось, что, как посты,

Стоят вдали осенние кусты.

И прутик, распрямленный ветерком,

Ему казался вражеским штыком.

Но все ж его к окраине села

Светящаяся стрелка привела.

Здесь он узнал, где расположен штаб.

Одна граната меткая могла б

Дощатый дом отправить прямо в ад.

Но он сдержался. И пополз назад.

Он разбудил майора в три часа.

Прошла по карте света полоса.

А в шесть пятнадцать, опрокинув сон,

В село ворвался первый батальон.

И стали вновь на тропке ветровой

Кусты кустами и трава травой.

Прошел разведчик в предрассветной мгле,

Простуженный, усталый, гордый тем,

Что первым побывал на той земле,

Которая теперь доступна всем.

На Дону

1942 На Дону

Двухфюзеляжный фашистский «гроб»

Движется в синеве.

Он не заметит желтый окоп,

Скрытый в степной траве.

В этом окопе двое ребят,

Знающих — что почем.

Две бронебойки, десять гранат,

Ящик с сухим пайком.

...Когда-нибудь в этой степи пройдет

Девушка в голубом,

Увидит заросший окоп и найдет

Старые гильзы в нем.

Дальше пойдет, собирая цветы...

Ступит ее нога

На ржавые стальные листы,

Бывшие танком врага.

Поймет она, какая война

В этих степях прошла,

Как мы сражались, чтобы она

Цветы собирать могла.

1942 Ильевка

Слышал я под небом раскаленным, —

Из-за сотни верст, издалека,

Тихо говорила Волга Дону,

Волга — мать-река:

«Здравствуй, Дон,

Товарищ мой старинный!

Знаю, тяжело тебе, родной.

Берег твой измаялся кручиной, —

Коршун над волной.

Только я скажу тебе, товарищ,

И твоим зеленым берегам:

Никогда, сколь помню, не сдавались

Реки русские врагам».

Дон вдали сверкнул клинком казачьим

И ответил Волге:«Труден час,

Горько мне теперь, но я не плачу,

Слышу твой наказ.

Русских рек великих не ославим,

В бой отправим сыновей своих,

С двух сторон врагов проклятых сдавим

И раздавим их».

Волга Дону громко отвечала:

«Не уйдут пришельцы из кольца.

Будет здесь положено начало

Вражьего конца».

Темным гневом набухают реки,

О которых у народа есть

Столько гордых песен, что вовеки

Их не перечесть.

Реки говорят по-человечьи,

Люди, словно волны, в бой идут,

Пусть враги на этом междуречье

Смерть свою найдут.

Бой кипит под небом раскаленным,

Ни минуты передышки нет.

Волга говорит, как с братом, с Доном,

Дон гремит в ответ.

Август 1942г. ст.Перекопская

Знойный полдень. Разгар перепалки.

Душен август, и воздух струист.

Возле ключика в Диковой балке

На траве умирает танкист.

Красотою последней красивый

И последней кровинкой живой,

Как теперь повелося в России,

Он на запад лежит головой.

Только руки сжимаются крепче,

Только бродит в глазах забытье.

Что губами сухими он шепчет?

Я прислушался — имя твое.

Видно, в этом спасенье от боли,

Пусть он шепчет опять и опять...

Если выйдем живыми из боя,

Вот тогда и начнем ревновать.

1942 Дикова балка

Полынною, густой и душной степью

Мы едем ночью на грузовике.

Знакомою разорванною цепью

Опять огни мерцают вдалеке.

Как будто это город довоенный

Стоит и светится во весь свой рост

И разговаривает со вселенной

Падением трассирующих звезд.

Но запах гари, смешанный с туманом,

Иную горечь придает огню.

Далекий город снова стал обманом —

Горят хлеба и травы на корню.

Забвеньем память сердца не обидим.

Мы выдюжим военные года

И так же будем ехать. И увидим

Светящиеся наши города.

1942

Враги у ворот Сталинграда,

Товарищ! Враги у ворот!

Всей силой, всей яростью надо

Отбить их, разбить, побороть!

История пусть повторится,

Пусть снова на память придет

Стальной неприступный Царицын,

Его восемнадцатый год.

Товарищ! Мы бьемся за город,

Который врагов сокрушил

И каждому русскому дорог,

Как часть нашей общей души,

На этих местах оборона

Должна наступлением стать.

Покажем у Волги и Дона

Гвардейскую силу и стать.

Опасность огромна. Но прямо,

Спокойно в глаза ей глядим.

Верховный прислал телеграмму,

Он верит, что мы победим.

Начнется у города-сада

Великой войны поворот.

Враги у ворот Сталинграда!

Товарищ! Враги у ворот!

1942 Сталинград

Его мы любили таким —

Просторным, цветущим и стройным,

Веселым, стеклянным, сквозным,

Работающим, спокойным.

К нему подступила беда

Нежданно, как к горлу рыдание.

Забыть, ли то утро, когда

Их танки прошли по окраине?

Он с воздуха разнесен,

Обстрелом с земли изувечен,

Разгромлен... И все-таки он

Незыблем, прекрасен и вечен.

Мы любим наш город таким —

Суровым, бесстрашным и твердым,

Разбитым налетом ночным

И все-таки светлым и гордым.

Любовь эта верой крепка,

Ей служит страданье основой.

Так любят отца-старика,

Так любят ребенка больного.

В сраженье за город родной

Достанется право любить нам.

За каждую комнату — бой,

За каждую улицу — битва.

Словам не изменим своим,

Пусть бой беспощаден и страшен.

Наш город! Ты будешь таким —

Просторным, прозрачным, живым,

Прекрасным, как в памяти нашей.

1942

Детей, завернутых в одеяла,

Несли на пристань.

Воронок язвой земля зияла, —

Шел третий приступ.

На старой барже огонь косматый

С обшивкой грызся.

Сирена выла, и по канату

Бежала крыса.

По узким доскам, по переборкам,

По лужам масла,

Дыша безумьем, шла мать с ребенком

В пеленке красной.

Мы слишком много видали крови,

Чтоб ошибиться:

С тяжелой тучей почти что вровень

Парил убийца,

А вражьи роты уже в предместьях

Ползли, как змеи.

О чем, товарищ, коль не о мести,

Я думать смею?

1942 Сталинград

У нас с тобою, правда, не квартира —

Студенческая комната была.

Стоял диван. Висела карта мира,

В углу, в коляске, девочка спала.

Мы говорили: «Скоро переедем

На новые просторные места,

А эту площадь отдадим соседям», —

Смешная довоенная мечта!..

...Вокруг углы ощерились, как волки,

И обвалилась лестница в огне.

Фарфоровые слоники на полке

Остались на единственной стене.

Но комната — она цела покуда.

Стальными балками завален вход.

Немецкий автоматчик бьет оттуда —

Стрельнет, затихнет и опять стрельнет.

Он воду пьет из Галенькиной кружки

И, разорвавши карту на куски,

Себе под локти подложил подушки,

Где сохранился след твоей щеки.

Напротив есть оконце слуховое,

Его еще не тронула беда.

Не замечая грохота и воя,

По рваным крышам я ползу туда.

Уж целый час наш поединок длится,

Пришелец все сидит в моем дому.

Не день, быть может, — год придется биться,

Но комнаты я не отдам ему!

1942 Сталинград

Взошла рассветная звезда,

И время к утру ближе.

Увижу или никогда

Я солнца не увижу?

Прохлада трогает лицо,

Звезда над нами вьется,

Как парашютное кольцо

Вытягивая солнце.

Как вытянет — начнется бой,

Кипенье дикой силы...

Пожалуй, братец, нам с тобой

Уже не встать с носилок.

А все же наша жизнь была,

Скажу я перед гробом,

Частицей раннего тепла,

А не ночным ознобом.

Отбросив наступленье тьмы,

Испытанны бедою,

Еще не солнцем были мы,

Но утренней звездою.

1942

Дома, где хорошо жилось

Простым и мирным людям,

Огнем пробитые насквозь,

Быть может, мы забудем.

Мы видели их столько раз,

Что уж теперь, пожалуй,

К несчастью пригляделся глаз,

Привычной стала жалость.

Но тот семиэтажный дом,

С фасадом, в прах разбитым,

Скорей был только чертежом,

Гнездом, пока не свитым:

Еще не вставлено стекло,

Еще карниз без лепки,

Но бомбой стену рассекло,

Леса разбило в щепки.

Он подрастал, как в сказке, тут,

Средь сереньких хибарок,

И скоро был бы кончен труд —

К октябрьским дням в подарок.

Мы любовались каждый день

Его убранством стройным.

Ужель теперь он — лишь мишень

Орудьям дальнобойным?

Я каменщиком раньше был,

Теперь я — только воин,

Но не забыл я, не забыл,

Что дом мой недостроен.

1942 Сталинград

Опять о далеком, о том,

Полночные наши беседы,

Как будет нам житься потом,

Когда мы добьемся победы.

Закроются раны невзгод,

Остынет металл раскаленный,

А поле травой порастет —

Быльем да былинкой зеленой.

Уйдет затемнения тьма,

Увидим — наш город разрушен,

Руинами стали дома,

Но сделались крепкими души.

Пусть я не увижу, но ты

Увидишь (быть может, не скоро),

Начало былой чистоты

И будущего простора.

...Угрюмый мой друг говорит

О самом далеком и близком,

А рядом в шинели танкистской

Любимая молча сидит.

Она, как обычно, грустна,

Ей кажется, злой и усталой, —

Что в жизни осталась война,

А все остальное пропало...

Неправда. Ты в мире найдешь

Не только потери и беды.

Ты выжить должна. Ты вдохнешь

Серебряный воздух победы.

И, может, тогда, в тишине,

Святая наступит минута...

Пускай это счастье — не мне,

Но все-таки будет кому-то.

1942 Сталинград

Осада, осада, осада,

Ворчание дальних громов,

Пыланье осеннего сада

Среди обгоревших домов.

Здесь раньше гуляли и пели,

Здесь девочкой бегала ты.

Под кленами вырыты щели,

На клумбах прибиты цветы.

Снаряды проносятся с воем.

Осколками мины прошит,

Из белого мрамора воин

На главной аллее стоит.

В шинели задымленной рядом,

Угрюмый, усталый, живой,

Не кланяясь злобным снарядам,

С винтовкой стоит часовой.

1942 Сталинград

Прощай, моя радость,

И плакать не надо.

На улице рядом

Нас ждет баррикада.

Впиваются пули

В угрюмый булыжник,

В комоды и стулья

Из домиков ближних.

На улице этой,

Я помню, жила ты,

И ветры рассвета

Здесь были крылаты.

Здесь в «классы» играла,

И бегала в школу,

И звёзды считала

С мальчишкой веселым.

И снова тревога,

Сраженье... Однако —

Ни мало ни много —

Шестая атака.

Мальчишка, с которым

Ты звезды считала,

С тускнеющим взором

Ложится устало.

Сестра наклонилась —

Завяжет, поможет.

(Иль это приснилось,

Что так вы похожи?)

И память в дыму,

И расколота каска,

И больше ему

Ни к чему перевязка.

А вдруг подрастала

В другой стороне ты,

Не в этих кварталах

Встречала рассветы?

Быть может, не знаю —

Догадок не надо.

Но я защищаю

Твою баррикаду.

Дома за спиною

Дымят, догорая.

Ты здесь, ты со мною,

Моя дорогая.

1942 Сталинград

Знакомые наши места —

Печаль Сталинградского края.

Дымится вдали высота,

По карте — сто двадцать вторая.

Туда мы смотрели не раз,

Кусая засохшие губы.

Врастали во впади вы глаз

Бинокли и стереотрубы.

Мы видели только бугор

Да вражьих окопов бойницы

И не замечали, как с гор

Рассветное солнце струится.

Потом зазвенела зима.

Просторы степей побелели.

Нас ярость сводила с ума,

Когда мы на сопку глядели.

И вот громыхнуло «ура»,

В атаку пошли батальоны.

Крута перед нами гора...

Бегом на могучие склоны

По трупам фашистов, вперед!

И — наша седая вершина!

Орудия, вросшие в лед,

Осевшие набок машины...

Впервые заметили мы

Высокое солнце над степью,

Хрустальные травы зимы,

Морозное великолепье.

Так вот как поет и звенит

Донской удивительный ветер!

Как утренний воздух пьянит!

Как славно живется на свете!

Так вот какова высота!

Ты раньше и ведать не ведал,

Какая вокруг красота,

Как взглянешь глазами победы.

1943

Пулей пробита степная тетрадь,

Стерло землею последнюю дату.

Девушкам можно стихи посвящать,

Крепче стократ посвященье солдату.

Тем посвящаю стихи, кто со мной

Ночью ползет через минное поле;

Тем, кто с рассвета — над картой штабной;

Памяти тех, кто погиб на Осколе;

Тем, кто идет по лощине сквозь дождь, —

С каски — ручей, плащ-палатка намокла;

Тем, кто ведет громыхающий «додж»,

Смотрит сквозь дымные, в трещинах стекла;

Тем, кто поклялся — ни шагу назад;

Тем, кто траву напоил своей кровью;

Тем, что сейчас в медсанбате лежат;

Той, что склонилась у их изголовья;

Тем, в чьих глазах только ярость и месть;

Тем, кого знаю, а может, не знаю;

Всем, кому некогда их прочесть, —

Эти стихи посвящаю.

1943

Черный выдался день.

Скрылось солнце за тучей туманной,

И в казачий курень

Чужеземец вошел окаянный.

Все разбил, раскидал,

Запорхала по ветру перина,

А старуху прогнал

И порвал фотографию сына.

Мать выходит за дверь,

Очи полны тоскою бездонной.

Что ей делать теперь,

Одинокой, босой и бездомной?..

Посидит на базу,

Где недавно мычала корова,

Да проглотит слезу,

Да на запад посмотрит сурово...

«Видно, доля така!» —

Горе-горькое ложкой хлебала,

Своего казака

На немецкой войне потеряла...

А последний сынок —

Вся надежда, любовь и забота —

По какой из дорог

Отступает под вой самолета?

Шли тяжелые дни,

И тянулись осенние ночи...

Ты мне счастье верни,

Изгони чужеземца, сыночек...

Наступила зима,

Недобра, как железо, студена.

Вьюга сходит с ума,

Заметает излучину Дона.

Слышен рокот и гром, —

Не бывает ноябрьского грома.

Чужеземцы бегом,

Все бросая, бегут мимо дома.

Ненаглядный, бедовый,

Заходит в курень, улыбаясь,

Полушубочек новый

На нем, как броня голубая.

Онемела сперва,

Покачнулась, платок прикусила.

Вдруг прорвались слова,

Что три месяца долгих носила:

«Ты не с той стороны —

Из-за Дона пришел ты, не прямо!»

«Да, дороги войны

Нелегки и извилисты, мама.

Мы их взяли в кольцо,

Мы от Клетской пошли по излуке...»

Он целует лицо

И землистые, старые руки.

Горек воинский труд.

Мы немало пожили на свете.

Всех нас матери ждут,

И для них мы по-прежнему дети.

1943 Ст.Иловлинская

Шел я берегом Амура,

Краем Дальнего Восхода,

Шел, пуская дым из трубки,

Чтоб комар меня не трогал.

Стыли черные березы —

Дети каменного века,

И мохнатые фазаны

Из-под ног моих взлетали.

...Это было так недавно,

И давным-давно, быть может.

Это было в годы мира,

В годы счастья и покоя.

Мне казалось — эти чащи

Никогда еще не знали

Ни походки человека,

Ни его веселых песен.

Вдруг раздвинулись лианы,

Будто сами расступились,

И бесшумно мне навстречу

Вышел маленький охотник,

В сапогах из мягкой кожи,

В шапке из осенней белки,

Вороненая берданка

На плече его висела.

Подошел и улыбнулся

Мне нанаец смуглоскулый.

Из раскосых добрых щелок

Черные глаза блеснули.

На сто верст вокруг, быть может,

Мы с ним были только двое,

Потому и подружились

Скорой дружбою таежной.

У костра духмяной ночью

Мне рассказывал охотник,

Что зовут его Максимом,

Что из рода он Пассаров,

Из нанайского селенья,

Где отец его и братья

В рыболовстве и охоте

Жизнь суровую проводят.

Он рассказывал о крае,

Где текут такие реки,

Что коль вставишь в воду палку,

То она не пошатнется,

Крепко сжатая боками

Рыб, идущих косяками.

Он рассказывал с улыбкой

Об охоте на медведя.

Восемь шкур на жерди сохнут

У него в селенье Найхен.

Я спросил тогда Максима:

«Ты медведя не боишься?»

«Нет, — ответил мне нанаец, —

У тайги свои законы.

Если зверь на поединке

Голову мою расколет,

Брат пойдет по следу зверя

И его догонит пулей».

Я запомнил эту встречу

В крае Дальнего Восхода,

Встречу с юношей Максимом,

Меткоглазым и бесстрашным.

Звезды яркие горели,

Выпь болотная кричала,

И на берег выбегала

Темная волна Амура.

Лед прошел по рекам трижды

С той поры. На нашу землю

Враг ворвался, сея горе

И пожаром полыхая.

Я забыл Амур далекий

И таежные прогулки.

Между Волгою и Доном

Нам пришлось с врагом сражаться.

По степям гуляла вьюга,

Волком воя возле Волги.

На врага мы шли облавой,

Леденя и окружая.

И однажды после боя

Мы в землянке отдыхали,

Валенки свои сушили.

Вдруг, откинув плащ-палатку,

Возле нас возник бесшумно

Маленький боец в шинели,

В шапке из осенней белки.

Он присел и улыбнулся.

Пламя сразу озарило

В узких щелочках живые,

Меткие глаза нанайца.

Командир полка сказал мне

Горделиво: «Познакомься,

Это наш искусный снайпер,

Наш отважный комсомолец,

И зовут его Максимом,

А из рода он Пассаров,

Из нанайского селенья,

Где отец его и братья

В рыболовстве и охоте

Жизнь суровую проводят».

Я ответил: «Мы знакомы».

И Пассар промолвил: «Точно».

И в глазах его веселых

Огонек мелькнул таежный.

«Здравствуй, друг. Ты помнишь встречу

В крае Дальнего Восхода?

Ты, ходивший на медведя,

Как с другим воюешь зверем,

Что пришел не из берлоги,

А из города Берлина?»

И нанаец мне ответил:

«Я убил их двести двадцать,

И, покуда жив, я буду

Истреблять их беспощадно».

Расстегнул шинель нанаец,

И на ватнике зеленом

Я увидел орден гордый —

Красное увидел знамя.

Рано утром мы с Пассаром

Поползли вперед.

На склоне

Узкий выдолблен окопчик

Средь засохшего бурьяна.

Здесь легли мы, наблюдая

За равниной.

Перед нами

Грустная земля застыла,

Белым саваном укрыта...

Из далекого оврага

Вырывался красный выстрел.

Выл снаряд. И беспрестанно

Щелкали в бессильной злобе

Рядом пули разрывные.

Мы лежали, говорили

Про таежные закаты,

Про амурские уловы

И про лодку-оморочку.

Я сказал Максиму: «Знаешь,

По легендам и преданьям,

Бог войны и бог охоты

Был один у наших предков».

«Нет, война, — Максим ответил —

На охоту не похожа:

Зверя бил я добродушно,

То был честный поединок.

А теперь с врагом бесчестным,

С волчьей стаей я сражаюсь,

Новое узнав значенье

Слова „зверь“.

Смотри, товарищ,

Вон спускается с пригорка

Ворог. Он меня не видит,

Но ему давно уж пулю

Приготовили уральцы.

И в стволе моей винтовки

Тихо дремлет гибель зверя».

Левый глаз нанаец сузил

Так, что показалось, будто

Он заснул.

Но грянул выстрел,

И опять открылись веки.

И сказал Максим сурово:

«Это двести двадцать первый

Кончил жизнь благополучно»

«Хорошо! — сказал нанаец. —

День сегодняшний, однако,

У меня прошел недаром.

А теперь пойдем в землянку,

Должен я письмо отправить

Девушке своей любимой,

Что живет у нас в селенье,

Обучая в новой школе

Маленьких детей нанайских.

Я люблю ее так сильно,

Что мне кажется порою —

Эта сила заряжает

Меткую мою винтовку».

У коптилки, сотворенной

Из снарядного стакана,

Медленно писал нанаец

Письмецо своей любимой.

В январе прошла по фронту

Весть жестокая: убили

Друга моего — Максима,

Знаменитого Пассара.

Меткие глаза закрылись,

Руки твердые повисли.

Обагрились алой кровью

Синеватые странички

Комсомольского билета.

Девушка из новой школы,

Как твое утешить горе?

Он любил тебя так сильно,

Как фашистов ненавидел.

Мы ушли вперед, на запад,

Далека от нас сегодня

Свежая могила друга.

На земле освобожденной

Снова лед прошел по рекам.

И весенним днем прозрачным

Шел я ходом сообщенья

К пункту командира роты;

Надо мной свистели пули,

И равнина громыхала,

Будто по железной крыше

Ходят в сапогах тяжелых.

Здесь увидел я сержанта

С вороненым автоматом.

Этот воин смуглоскулый

Показался мне знакомым.

«Ты нанаец?»

«Да, нанаец».

«Как зовут тебя?»

«Пассаром

Иннокентием. Я родом

С дальних берегов Амура».

«Ты давно уже на фронте?»

«Нет, недавно. С той минуты,

Как узнал о смерти брата,

Меткоглазого Максима.

Я ведь тоже комсомолец

И ружьем владею с детства».

...Я припомнил край Восхода,

Встречу с маленьким нанайцем

И его рассказ короткий

Про закон тайги суровой:

«Если зверь на поединке

Голову мою расколет,

Брат пойдет по следу зверя

И его догонит пулей».

1943

В окоп донес июньский день

Умытых листьев шорох,

И пахнет юная сирень

Сильней, чем старый порох..

Хоть вдоль садов проходит фронт,

Но все цветет в сирени:

Село, и нежный горизонт,

И голубые тени.

Ты далеко. Тебя здесь нет.

Но для тебя я снова

Собрал трепещущий букет,

Прохладный и лиловый.

В снарядной гильзе он стоит

В землянке батальонной,

Холодным пламенем горит,

Как будто спирт зажженный.

Придут усталые друзья, —

Им тут светлее станет.

Любовь моя — сирень твоя

Сияет и не вянет.

1943 Курск

Московский день, торжественно обуглясь

На дальних крышах, медленно погас,

И повернул тяжелокрылый «Дуглас»

Свой марсианский пулеметный глаз.

Слилась с землей полоска горизонта.

Что ж сердце вдруг сжимается в груди?

То линия пылающего фронта,

Наверное, осталась позади.

Людей не видно — темная кабина,

Лишь ползают приборов светляки.

Тот край, куда летишь ты, не чужбина,

Туда с востока движутся полки.

Но по лесам сейчас бушует вьюга,

И села нянчат горькую беду.

Теперь не скоро встретим мы друг друга,

Но я с боями до тебя дойду.

И вот, когда мы встретимся с тобою,

Все станет на места само собой:

Ведь счастье на земле берется с бою

И лишь тогда становится судьбой.

1943

Есть между Курском и Орлом

Вокзал и станция одна —

В далеком времени былом

Здесь проживала тишина.

Лишь временами гром и дым

Врывались весело в вокзал:

Зеленый поезд, шедший в Крым,

Здесь воду пил и уголь брал.

Здесь разливали молоко,

Кур покупали впопыхах.

Свисток. И поезд далеко,

В полях, во ржи и васильках.

Я снова в памяти найду

Полоску розовой зари

И эту станцию в саду,

С названьем странным — Поныри.

...Мы взяли станцию зимой,

И бой на север отошел,

Туда, где линией прямой

Стремятся рельсы на Орел.

Но километрах в десяти

Мы встали. Грянула весна.

И ни проехать, ни пройти —

Весной захлестнута война.

В тиши прошли апрель и май,

Июнь с цветами у траншей,

Жил, притаясь, передний край

Недалеко от Понырей.

И грянул наконец июль.

И пятого, в рассветный час,

Снарядов гром, и взвизги пуль,

И танки ринулись на нас.

Огонь окопы бил внахлест,

У блиндажа трещала крепь,

И шла пехота в полный рост,

За цепью цепь, за цепью цепь.

Мы знали замысел врага:

Лавина танков фронт прорвет,

Загнется Курская дуга

И в окруженье нас возьмет,

И Курск, многострадальный Курск,

Его кудрявые холмы,

И к Сейму живописный спуск,

И все, что полюбили мы,

В тюрьме окажется опять,

Изведав краткий срок весны...

Нет, этот край нельзя отдать,

Здесь насмерть мы стоять должны.

Завыли бомбы. Черный вихрь

Засыпал не один блиндаж.

Приземистые танки «тигр»

Передний край прорвали наш.

Но все ж никто не побежал,

Не дрогнули порядки рот,

И каждый мертвый здесь лежал

Лицом к врагу, лицом вперед.

Стояли пушки на холмах,

Почти у самых Понырей.

Остались на своих местах

Лежать расчеты батарей.

Я позже видел их тела

На окровавленной земле.

Пусть в землю гаубица вросла —

Снаряд последний был в стволе.

Шел бой на станции. Кругом

Железо, немцы, мертвецы.

Но новой школы красный дом

Решили не сдавать бойцы.

Окружены со всех сторон,

Они сражались. Здесь был ад.

Но эта школа — детский сон,

Уроки, пионеротряд...

Что значило отдать ее?

Ведь это значило отдать

И детство светлое свое,

И нас оплакавшую мать.

В разбитый телефон сипя,

Кровь растирая на лице,

Огонь «катюши» на себя

Безусый вызвал офицер.

Лишь чудом он остался жив.

Что думал он в тот страшный миг,

Себя мишенью положив.

Какую мудрость он постиг?

Об этом я его спросил,

Когда он выполз из огня.

Он отвечал: «Я был без сил,

В кольце сражался я два дня.

Но я поклялся победить,

Разбить врага любой ценой.

Так жадно мне хотелось жить,

Что смерть не справилась со мной».

Всю ночь бомбили Поныри,

Дорогу, станцию и мост.

Ракеты, вспышки, фонари

Затмили свет июльских звезд.

Но та лучистая звезда,

Что на пилотке носим мы,

Она не гаснет никогда,

При смене пламени и тьмы.

И вот остановился враг

В огне, в крови, в дыму, в пыли.

На поле танковых атак —

Столбы металла и земли.

Наверно, курский наш магнит

Притягивает их сюда.

И танк идет, и танк горит

И замирает навсегда.

И снова лезут. И опять

На танке танк, на трупе труп,

И надо биться, жить, стрелять,

Стирая пену с черных губ.

Гремели в долах и лесах

Бои с зари и до зари.

Орел и Курск — как на весах,

А посредине — Поныри.

Как вьюга, леденил врагов

Снарядов оголтелый вой,

Среди цветов, а не снегов

Нам было наступать впервой.

Иди вперед, воюй, гори...

После войны когда-нибудь

Вернись в родные Поныри,

Где начинал победный путь.

Пройди на станцию, на шлях,

Где страшный след сражений свеж.

Какая сила в Понырях

Железным сделала рубеж?

Здесь не было ни гор, ни скал,

Здесь не было ни рвов, ни рек.

Здесь русский человек стоял,

Советский человек.

1943

В тургеневских охотничьих местах

Воронки, груды мертвого металла.

Здесь за день по двенадцати атак

Отчаянная рота отбивала.

А как бомбили нас! Не говори, —

Такого в Сталинграде не видали.

Всю ночь качались в небе фонари,

Кровавым светом озаряя дали.

С рассветом «тигры» шли на нас опять

И вспыхивали дымными столбами,

И приникали мы, устав стрелять,

К горячей фляге пыльными губами.

А все же удержали рубежи,

В июльской битве оправдав надежды.

Окопы на полях примятой ржи

Проходят там, где проходили прежде,

И на скелете пушки «фердинанд»,

Прорвавшейся на курские пригорки,

Фотографируется лейтенант,

И над пилоткой нимбом — дым махорки.

1943

Он летел на бомбежку того городка,

Где прошла его легкая юность,

Что была, как июньская ночь, коротка —

Улыбнулась, ушла, не вернулась.

Эту горькую цель слишком точно он знал,

Наизусть — не по карте-двухверстке, —

Привокзальную площадь и старый вокзал,

Переулочки и перекрестки.

Третий дом от вокзала — вишневый садок,

Разноцветные стекла террасы.

Не тебя ли будил паровозный гудок

В синеве предрассветного часа,

И не здесь ли ты сизых гонял голубей,

Забирался на крыши упрямо,

И не здесь ли родной неутешной своей

Ты сказал: «До свидания, мама!»

Ничего я не знаю — жива ли она.

Может, прячется где-нибудь в щели...

За тяжелые тучи уходит луна,

Самолеты заходят на цели.

Сжался в страшной тоске городок дорогой,

И дрожат у вокзала березы. ,

Из твоих бомболюков одна за другой

Отрываются бомбы, как слезы.

1943 Новгород-Северский

Наш мир был светел, юн и синеглаз, —

Пусть были в нем и горе и печали,

Какой свободой озарило нас!

А мы, быть может, ей цены не знали...

Но эти строки я теперь пишу

В сырой землянке на переднем крае,

На пальцы онемевшие дышу,

Патроны слов в обойму подбирая.

Ведем мы справедливую войну

И видим рек кровавое теченье.

Вот земли, побывавшие в плену, —

Бледны, как человек из заточенья.

Я много видел городов и сел,

Разрушенных с жестокостью бесцельной,

Я много писем у старух прочел

От дочерей из Дрездена и Кёльна.

Сражаясь с черной силою врага,

Шагая через огненные годы,

В бою узнали мы, как дорога,

Как непреклонна русская свобода.

1943 Рыльск

— Вы откуда, молодцы,

Красной Армии бойцы?

— Мы с востока, мы с востока,

Мы сыны Москвы,

Мы идем сплошным потоком

Сквозь огонь и рвы.

— А за что у вас медали —

Отблеск золотой?

— Сталинград мы защищали,

Город дорогой.

— Ну и сила! Сколько вас!

А откуда вы сейчас?

— Дальние и близкие,

Севские и рыльские.

А вон те танкисты-хлопцы —

По приказу — конотопцы.

Нас ведет святая месть —

Сгинет ворог лютый.

И столица в нашу честь

Отдает салюты.

— Ну, спасибо, что пришли,

Что свободу принесли.

— Не хвалите нас, родные.

Похвалы — потом.

Ведь у родины — России

Мы в долгу большом:

Мы поля и города

Оставляли на года,

На тоску-разлуку,

На печаль, на муку.

Нет с тех пор покоя

До исхода боя.

— Ну, попейте молока...

— Нету времени пока.

— Ну, зайдите на порог...

— Мы спешим, мамаша.

— Ну, прощайте, дай вам бог, —

И рукой помашет.

1943 Нежин

Я не знаю, где их подожгли.

На Кубани, быть может...

Иль за Доном

Погибли носители русской брони,

Был недолог их век,

Но он славно и яростно прожит.

И, уже запылав,

Шли,

Стреляли,

Давили они.

Немцы их захватили.

Огонь вырывался со свистом.

Даже к мертвым машинам

С опаской сползались враги.

Там, под люками,

Черные руки сгоревших танкистов

Крепкой хваткой сжимали

Оторванные рычаги.

Чтобы скрыть

Свой провал и позор своего отступленья,

Чтоб забыть, как гремит

Между Волгой и Доном метель,

Повезли их в Европу —

Показывать для устрашенья,

Так сгоревшие танки

Приехали в старый Брюссель.

Их на площадь поставили.

Хрипло смеялись убийцы,

А советские танки

Стояли угрюмой стеной.

И в глубоком безмолвье

Смотрели на башни

Бельгийцы.

И, пока не стемнело,

Старались пройти стороной.

Ночь настала.

Уснул грустный город немецкого плена.

Груды стали уральской

Мерцали под фландрской луной.

Там, где шел Уленшпигель,

Шагали захватчики в шлемах.

Ночь пугала их всем:

Темнотою, луной, тишиной.

Рассвело.

Что случилось?

Нет башен стахановской сварки.

Все покрыто цветами —

Кровавыми сгустками роз,

И гирлянды тюльпанов

Горят непреклонно и ярко,

И роса в лепестках,

Словно капли искрящихся слез.

Это были «КВ»

Или верные «тридцатьчетверки»,

И казалось брюссельцам —

Сейчас их броня оживет

И над башней поднимется

Парень

В простой гимнастерке

И на битву с врагами

Бельгийский народ позовет.

1943

Наполнив каску голубой водой

И голову лихую запрокинув,

С улыбкой пьет гвардеец молодой

Струю Десны — напиток Украины.

Он, как вино, родную воду пьет,

От радости и гордости пьянея.

В дыму, в крови грохочет наш поход.

Но чем трудней удача, тем вернее.

Вокруг стоят осенние леса,

Подернутые дымкой золотистой,

И вновь на все лады и голоса

В долинах эхо повторяет выстрел.

Не зачерствело сердце на войне,

Оно осталось чистым и влюбленным.

Оно прозрачной говорит волне,

Поющей и журчащей под понтоном:

«Струись, плыви до милого Днепра

И передай Владимирским высотам,

Что скоро сгинет черная пора,

Что мы идем с рассвета до утра

И шаг наш богатырский схож с полетом».

Жара, и пыль, и марш, и бой в лесу.

Гвардеец снова надевает каску.

Вода струится по его лицу,

Прохладу отдавая, словно ласку.

1943

Самолет не вернулся на базу...

С ним пропали три славных дружка.

Погрустив и поверив не сразу,

Их вписали в потери полка.

А пилот был отчаянный парень.

Он в заморские страны летал,

Лучше всех он играл на гитаре,

Сам к мотивам слова подбирал.

Неразлучен он был с экипажем.

Так они и пропали втроем.

Если хочешь, мы нынче расскажем,

Что случилось, что было потом.

Из-под белых обломков дюраля,

Из-под сломанных ребер стальных

Трех товарищей немцы достали,

Окровавленных, еле живых.

Чтобы горше сердцам их орлиным

Было жить в этом мире чужом,

Держат в лагере их под Берлином,

Водят утром на аэродром.

Там работа, работа, работа,

Землю твердую роют они,

Возле серых чужих самолетов

Протекают их тяжкие дни.

Но заметили трое — бывает

В час обеда на поле покой.

Одинокою тенью шагает

Охраняющий их часовой.

Не сказали друг другу ни слова,

Огляделись три друга кругом.

Вдруг удар повалил часового,

И они к самолету — бегом.

И взлетает машина чужая,

Исступленно вращая винты,

Полутонные бомбы сгружая

На Берлин с голубой высоты.

Суматоха, смятенье, погоня...

Но уже самолет далеко.

Пусть в тисках занемели ладони,

Как на сердце, товарищ, легко!

Он летит, этот призрак крылатый,

И Германию сводит с ума,

Птица мщенья, начало расплаты,

А быть может — расплата сама.

Самолету навстречу с востока,

Из небесных глубоких стремнин,

Нарастает уверенный рокот —

Это наши идут на Берлин.

1943

В Белоруссии, в России

Есть такие городки:

Сходят улицы прямые

К синей линии реки.

Мы на спичечных коробках

Имя Речицы прочли.

Девушки в кудряшках робких

Здесь гуляли и росли.

Как здесь люди славно жили...

Все разрушила беда.

Танк в иголках снежной пыли

Входит медленно сюда.

Этот самый танк огромный,

Негодуя, грохоча,

Год назад по кручам темным

Шел в прорыв до Калача.

Затихает бой суровый,

Дышит порохом земля,

И салют грохочет новый

Возле древних степ Кремля.

Тихий городок, как равный,

Выросший в огне боев,

Входит в ряд больших и славных,

Милых сердцу городов.

1944

Землю собирали по кусочкам,

По ручьям, высоткам и лесочкам,

По дорогам, по селеньям малым,

Города сбирали по кварталам.

Бой не утихал три долгих года.

В светлых реках потемнели воды.

Все пути от Волги и до Буга

Политы горячей кровью друга.

Мелкий щебень обращался в камень.

Дети становились стариками.

Мы страдали, бились, умирали,

Землю по кусочкам собирали.

И сегодня, в девятнадцать тридцать,

Наши части вышли на границу.

Пред глазами русского солдата

В зареве — закат и край заката.

За спиной у нас земля родная,

Вольная от края и до края.

Собрана солдатскими руками,

Чтоб стоять незыблемо веками.

Слушай! Не об Игорях ли славных

Горько плачут наши Ярославны?..

Воины! Друзья! Терпеть доколе,

Чтоб томились русские в неволе!

За одним бы нашим человеком

Целый полк пошел к немецким рекам.

За одной бы девушкой-отрадой

Танковая ринулась бригада.

Но в когтях фашистского полона

Не один, не двое — миллионы.

Силой всех полков и всех дивизий

Их свободы празднество приблизим.

В наступленье, боевые рати,

Сыновей державы собирайте,

Как сбирали землю — по кусочкам,

По ручьям, высоткам и лесочкам.

1944 Брест

Три года служил он в пехоте,

Пилотку и шапку носил,

Но сине-зеленой фуражки

В далеких боях не забыл.

В каких он бывал переплетах...

Но эту фуражку берег.

Конечно, она постарела

И погнут ее козырек,

А нынче ее он примерил,

Склонившись над тихим ручьем,

Увидел свое отраженье

И вспомнил о милом былом.

Небритым друзьям-пехотинцам

Сказал, опершись на ружье:

— Нам скоро придется расстаться,

Почуяло сердце мое.

Подходит желанное время

Моей пограничной судьбы:

Машины везут за полками

Зеленые с красным столбы.

Когда мы дойдем до границы,

Фуражку надену опять

И встану на старой заставе,

А вам за границу шагать.

Завидую вам я, ребята,

Пред вами большие пути —

До Одера или до Рейна,

Наверно, придется дойти.

Но дайте мне честное слово,

Добывши победу в огне,

Шагая к родимому дому,

Зайти на заставу ко мне.

За чаркой, за вашим рассказом

Всю ночь просидим до утра,

Три года мы вместе сражались,

А нынче расстаться пора.

1944 Брест

Я поцелуев своих не растрачу.

Только, когда через Буг перейду,

Может быть, вдруг не сдержусь и заплачу

К нашей горячей земле припаду.

Горькую, щедро политую кровью,

Вдоль перерытую и поперек,

Я поцелую ее по-сыновьи,

Ласку отдам ей, что долго берег.

Ты не ревнуй. Ты всегда дорога мне.

Только подумай —

Без этой земли

Мы, как сухие деревья на камне,

Разве росли бы и разве цвели!

1944

Где нынче ночуем? Простая задача.

Машина без света по просеке мчится,

На карте-двухверстке отмечены дачи,

Сегодня их взяли в четырнадцать тридцать.

Дорога разрыта, в траншеях, в обломках,

Дорога — как в русские горькие села.

Мы к даче пустой подъезжаем в потемках,

Она называется: «Вилла Виола».

Белеют левкои на клумбах осенних,

Стеклянные двери распахнуты настежь.

Мы наверх бежим по ковровым ступеням

В чужое, нерусское счастье.

Здесь все сохранилось. Не тронуло пламя

Мудреных квадратов, кругов и овалов.

Пропитана спальня чужими духами,

Чужой теплотою полны одеяла.

Я лучше укроюсь шинелью шершавой,

Я лучше окно плащ-палаткой завешу.

В семи километрах отсюда — Варшава,

Над нею колеблется отблеск зловещий.

Старик! Нами пройдена трудная школа.

Мы стали, пожалуй, грустнее и строже.

И это красивое имя Виола

Московских имен заменить нам не может.

И все нам без них не легко и не мило.

На что нам Виола? Здесь жить мы не будем.

От грохота бомб сотрясается вилла,

Которую утром мы сразу забудем.

Саперы наводят в ночи переправу.

Не спится. Обстрел. Боевая тревога.

Наверно, мы скоро ворвемся в Варшаву,

И, значит, к Москве сократится дорога.

1944 Рембертув

Белеет иней, травы облепив.

Десятый час, а ночь все длится, длится.

Земля еще как смутный негатив,

Она никак не может проявиться.

А на Камчатке золотой туман,

И день дальневосточный на исходе.

На берег набегает океан,

Сейчас зажгут огни на пароходе.

В Сибири полдень. Чистый, ровный свет,

И на снегу цехов большие тени.

А что у нас сегодня на обед?

Наверное, ушастые пельмени.

A v шумном городе моей души

Давно бегут веселые трамваи.

Ты на стекло легонько подыши,

И я тебя увижу и узнаю.

Редеет тьма. Алеет на востоке.

Теперь уж скоро солнце здесь взойдет.

Оно идет от киевских высот,

Из Белоруссии лесов далеких.

«Скажите, лейтенант, который час?»

«В Москве, на Спасской, девять тридцать било...»

Сначала солнце поднялось у нас,

Потом поля Европы осветило.

1944

Июль зеленый и цветущий.

На отдых танки стали в тень.

Из древней Беловежской пущи

Выходит золотой олень.

Короною рогов ветвистых

С ветвей сбивает он росу

И робко смотрит на танкистов,

Расположившихся в лесу.

Молчат угрюмые солдаты,

Весь мир видавшие в огне.

Заряженные автоматы

Лежат на танковой броне.

Олений взгляд, прямой и юный,

Как бы навеки удивлен.

Ногами тонкими, как струны,

Легко перебирает он.

Потом уходит в лес обратно,

Спокоен, тих и величав,

На шкуре солнечные пятна

С листвой пятнистою смешав.

1944

Когда снаряд ударит в дом,

Запахнет битым кирпичом,

Сухой дымок известки

Затянет перекрестки.

А мы поднимемся с земли, —

Пилотки, липа — всё в пыли, —

И вспомнится: не мы ли

Бетонщиками были?

Такой же запах плыл, когда

В отчизне пятилеток

Мы воздвигали города

С рассвета до рассвета.

Как гладил дома белый бок

Сердцеобразный мастерок!

Как щебетала звонко

И сыпалась щебенка!

Но здесь снаряд ударил в дом.

Здесь пахнет смертью — не трудом.

Кирпич краснеет рваной

Дымящеюся раной.

А мы всё думаем о том,

Как снова будем строить дом,

И кажется все чаще

На улицах гремящих,

Что ветер отгремевших гроз

С далекой родины принес

Сюда, на дымный Запад,

Известки нежный запах.

1944 Под Варшавой

В России багряная осень,

Прозрачная синь, листопад,

И ветер туда не доносит

Тяжелых орудий раскат.

На мирном холодном рассвете,

Курлыча, летят журавли.

Шумливыми стайками дети

В высокие школы пошли.

Печальные наши подруги

К семи затемняют окно.

Четвертую осень в разлуке

Им верить и ждать суждено.

Но время счастливое близко:

Там ветер недаром кружил —

Багряный листок, как записку,

На каждый порог положил.

Тоска наполняет нас силой,

И мы ненаглядным своим,

Тоскуя о родине милой,

Сквозь тысячу верст говорим:

«Тоскуйте по вашим солдатам,

Ушедшим с советской земли,

По тем, кто сегодня в Карпатах,

По тем, кто в балканской дали,

По тем, кто в варшавских предместьях...»

Пусть слышит родная страна

Под полночь в «Последних известьях»

Чужих городов имена.

А мы, зарядив автоматы

И снова припомнив свой дом,

За Вислу, за Сан, за Карпаты

Всё дальше и дальше пойдем.

Вокруг перелески чужие,

Осенних полей красота...

А в сердце — Россия, Россия,

Любовь, и судьба, и мечта.

1944

Слышишь, приветствует нас с тобою

Освобожденной страны столица.

Красное, желтое, голубое

Пламя ракет над Кремлем струится.

Правда, салюта своими глазами

Наши гвардейцы еще не видали:

Польский, румынский, венгерский экзамен,

На горизонте — немецкие дали.

В стужу железную бьют батареи,

В белые трубы трубит непогода.

Скоро мы станем стражей на Шпрее,

Стражею мира на долгие годы.

Каждый гвардеец — как сказочный витязь,

Нас не согнут ни мороз, ни усталость.

Русские женщины, вы нас дождитесь,

Долго вы ждали, немного осталось.

Отсвет кремлевских ракет — как зарница:

Нет расставанья и нет расстоянья.

Виден московский салют за границей —

Это восходит победы сиянье.

1944

На перекресток из-за рощицы

Колонна выползет большая.

Мадонна и регулировщица

Стоят, друг другу не мешая.

Шофер грузовика тяжелого,

Не спавший пять ночей, быть может,

Усталую поднимет голову

И руку к козырьку приложит.

И вдруг навек ему запомнится,

Как сон, как взмах флажка короткий,

Автодорожная законница

С кудряшками из-под пилотки.

И, затаив тоску заветную,

Не женщине каменнолицей —

Той загорелой, той обветренной,

Наверно, будет он молиться.

1944

Я хотел написать о Балканах,

О румынском прохладном вине,

О костелах за Вислой, о странах,

Где прошли мы в дыму и огне.

Но на белых страницах тетради

Возникают иные края —

Тот разбитый блиндаж в Сталинграде,

Где окончилась юность моя,

Да кривой городок Новозыбков,

Где однажды пришлось ночевать.

Там до света над крохотной зыбкой

То ли пела, то ль плакала мать...

1944

Когда б все избы, хаты и квартиры,

Где жить пришлось, я перечислить мог,

За век войны, на всех дорогах мира,

Я насчитал бы сто один порог.

Теперь в стране чужой и невеселой,

На уличке разбитой и пустой,

Живу я в третьем доме от костела,

Заполучив мансарду на постой.

Хозяин дома, розовый колбасник,

У входа восседает до зари.

Шофер ворчит: «Да он типичный частник!

Как люди терпят, дьявол побери!»

В сто первый раз мы жизнь начнем сначала.

В сто первый раз устраивая дом,

Чтоб не испачкать мелом одеяло,

Газету над кроватью мы прибьем.

Приколем карточку, где ты смеешься,

Далекая моя. А на столе

Разложим трубки, финский нож и ложку,

Дров привезем и заживем в тепле.

Заварим добрый суп из концентрата,

И мне, в соседстве с краткой тишиной,

Покажется, что с самого Арбата

Кочует эта комната со мной.

И Лермонтов витать над нами будет.

Он был поручик — значит, лейтенант,

Хозяин удивится: «Что за люди?

Надолго ли вселил их комендант?»

Пройдет два дня, от силы три. И снова

Зайдет полковник, скажет нам: «Пора!»

Понявши с полувзгляда, с полуслова,

Поднимемся мы в пять часов утра.

Шофер выносит вещи и винтовки.

Быть может, мы сумеем кое-как

Поспеть к артиллерийской подготовке

На «виллисе», похожем на башмак.

Еще темно, и холодно, и сыро.

Железо, как огонь, горит в руке.

Прощай, моя сто первая квартира

В разбитом, невеселом городке.

1944

Я буду в Берлине иль в Вене,

От милой земли вдалеке,

Когда затемненье отменят

В зеленом твоем городке.

В вечернюю тихую пору,

Вдыхая цветочный настой,

Поднимешь ты душную штору,

Скрывавшую свет золотой.

Сквозь тысячу верст я увижу

Светящееся окно.

Чем дальше иду я, тем ближе

Сквозь тьму проступает оно.

И есть в нем чудесная сила,

Лишь сердцу понятный закон:

Оно мне и раньше светило,

Хоть город твой был затемнен.

Поверь мне — мы встретимся скоро.

Светись, золотое окно.

Разлука — как темная штора,

А свет — он горит все равно.

1944

В доме крохотную девочку

Эвой-Иолантой звали.

В темноте, не разглядев еще,

На руки ее мы брали.

Погоди. Ты только с улицы,

Зимним ветром заморожен.

Вот смотри, она простудится.

Будь с ней очень осторожен.

Лучше дай понянчу я ее, —

Так соскучился по ласке!

Голубые или карие

У твоей девчонки глазки?

От шинелей пахнет вьюгами,

Только русский говор нежен.

Смотрит девочка испуганно

На небритого жолнежа.

Наши Гали, Тани, Шурики,

Вы простите лейтенанта,

Что, задумавшись, зажмурившись,

Нянчит Эву-Иоланту.

1944

Шарит прожектор рукой раскаленной,

Мина со вздохом ударила в дом.

Улицей имени Вашингтона

К берегу Вислы, пригнувшись, идем.

Смешана гарь с известковою пылью...

Помнишь, товарищ, два года назад

Улицей Ермана мы проходили

К черному порту? Горел Сталинград.

Так и живем мы сегодня, помножив

Воспоминания на мечты.

Улицы без голосов и прохожих,

Сорванных крыш громыхают листы.

Только по небу в осенних просторах

Ходят невидимые корабли.

Ровный, размеренный рокот моторов:

Это У-2 на Варшаву пошли.

Наш «кукурузник», «сверчок», «огородник»,

Наш легендарный родной самолет

Ночью свершает свой путь благородный —

Хлеб для варшавских повстанцев везет.

Яростно бьют с Маршалковской зенитки,

Красные пули вонзаются в ночь.

Он увернется — фанерный, а прыткий, —

Сбросит что нужно. Он должен помочь.

В мертвом сиянье ракета повисла.

С черного берега бьет пулемет.

Слушайте! Кто-то плывет через Вислу.

Тише, товарищи! Кто-то плывет!

Мокрая, словно Европа из сказки,

Шаткой походкой выходит сюда

Девушка с бело-червонной повязкой,

Льется с нее ледяная вода.

Берег. Гранитная ровная кладка.

Зарево плещется в темных волнах.

Польские воины в конфедератках,

Русский разведчик в мохнатых штанах.

Девушка им предъявляет как пропуск

Пачку размокших советских галет.

Ждущая освобожденья Европа

Нашим У-2 присылает ответ.

Что говорить — мы теперь за границей,

Будет пора дипкурьеров и нот.

Это посланье в сердцах сохранится,

Всю дипломатию переживет.

Грохнул снаряд, оглушительный, грузный,

В небе мотор зажурчал, как поток...

Снова в Варшаву идет «кукурузник»,

Снова пошел на работу «сверчок».

1944

Как живете вы там, в России,

Ненаглядные, дорогие?

Там, за реками, за горами,

Как живете в разлуке с нами?

Наши матери постарели,

Наши милые повзрослели,

Горе тронуло их. Ну, что же,

Нам такие они дороже.

Руки в трещинках и занозах,

Чтобы в танках и бомбовозах

Мы почувствовали, узнали

Ими созданные детали.

Все для фронта, все для победы.

Небогаты ваши обеды,

Ваши платьица старой моды, —

Наряжаться ли в эти годы?

Голоса ваши всюду слышим

И глаза ваши всюду видим,

Хоть не часто и кратко пишем

И порою вас тем обидим.

Не сердитесь! Гремят моторы,

Задыхаясь, летят просторы,

Я пишу эти строки скоро

На крыле бронетранспортера.

Заживают старые раны,

Проплывают новые страны,

Но опять повторяют губы

Имя родины и любимой.

Мы все те же.

Мы однолюбы.

Оттого и непобедимы.

1944

Нет, я вашей страны не ругаю,

Теплым ветром ее дыша.

Может быть, она не плохая

И для вас совсем хороша.

Здесь немало красивых женщин

И лукавых немало глаз,

Здесь морозы зимою меньше,

Чем в сибирских краях у нас.

Мне понравился неугомонный

Рынок в струях дождя косых,

Весь в прозрачных плащах — зеленых,

Желтых, розовых, голубых.

Так красива тоска по небу,

Что пришла из иных веков

И в костелах окаменела,

Не добравшись до облаков.

Только я, как сквозь плащ прозрачный,

Вижу деньги и нищету,

Жадный, скучный, ненастоящий

Мир, не знающий про мечту.

Мы не жалуемся на встречу:

В этом домике средь руин

Жарко дышат голландки-печи

И белы облака перин.

Можно спать на сырой соломе,

Холодать и недоедать...

Но мечту о родимом доме

На перины — как променять?

Потому в любом разговоре

Мы твердим: а у нас! у нас!

Наше счастье и наше горе

Мы не можем забыть сейчас.

Там, в далекой, милой сторонке

Жизнь — с начала и до конца.

Там, у русских березок тонких,

Остаются наши сердца.

Мы гордимся той светлой высью,

Где стоит наш советский дом.

Потому и на вашей Висле

Мы о Волге своей поем.

1944

Я не был в Германии. Я не видал никогда

Фашистское логово, злобные их города.

Но вот перекресток дорог среди польских долин.

На стрелке: пятьсот километров отсюда — Берлин.

Пятьсот километров. Расчет этот точен и прост:

Прошел я от Волги, пожалуй, две тысячи верст,

Но каждую русскую грустную помню версту —

И месть в своем сердце теперь я ношу, как мечту.

Не видел я Гамбурга, — видел Воронеж в огне;

Не видел я Франкфурта, — Киев запомнился мне.

Я нежные песни в истерзанном сердце берег,—

Вина не моя, что я стал и угрюм и жесток.

Две тысячи пройдено. Ныне осталось пятьсот,

По польским дорогам родная пехота идет.

Но в светлые очи солдатские только взгляни,

Увидишь, как светятся родины нашей огни.

Пятьсот километров на запад — последний рывок.

К Берлину направлены стрелки шоссейных дорог.

1944

Вдали от родины иду по улице ночной.

Развалины домов полны зловещей тишиной.

Костел, как каменный костер,

До неба языки простер.

Где я? Варшава предо мной, София иль Белград?

Не все ль равно! Иду один средь сумрачных громад.

Бегут по небу облака,

Бормочет сонная река.

Идут навстречу патрули, видны теней углы.

Блестят на шапочках солдат гербовые орлы.

Гортанный оклик, строгий крик.

Сверкает маслянистый штык.

Наверно, требуют пароль? Он неизвестен мне.

Я просто вышел помечтать о милой при луне.

«Я русский!» — говорю в ответ,

Вступая в лунный свет.

И расступается патруль, берет под козырек,

И замирает по камням солдатский стук сапог.

Бегут по небу облака...

Как ты сегодня далека!..

1944

Всю землю изрыли окопы —

Угрюмая память атак.

Стучит по дорогам Европы —

Трик-трак — деревянный башмак.

Куда ты идешь и откуда,

Состарившаяся мечта?

Хрипит в твоих легких простуда,

Увяла твоя красота.

Над горем бездомным, бездонным

Осенние листья летят.

По выбитым стеклам оконным —

Трик-трак — деревяшки стучат.

Как будто бы после потопа,

Пусты города и поля.

Так вот ты какая, Европа,

Измученная земля.

Тяжелый мешок за плечами,

В лохмотьях клеенчатый плащ.

Лишь ветер глухими ночами

Тебя утешает — не плачь.

У стен разбомбленного дома —

Трик-трак — несмолкающий стук.

Давно уж разбит и поломан

Твой тонкий французский каблук.

Стучат деревяшки о камень.

Я встречу тебя на шоссе, —

Там девушка-воин с флажками

Стоит в световой полосе.

Шофер улыбнется картинно:

«Садитесь, могу подвезти.

Я еду на запад, к Берлину.

Наверное, нам по пути».

1944

От удара одного снаряда

Два солдата умирают рядом.

В сапогах один, другой в обмотках,

Разные эмблемы на пилотках,

Но шинели разного покроя

Политы одною алой кровью.

О делах последних человечьих

Говорят они на двух наречьях.

Но одни знакомые истоки

В их словах — печальных и жестоких.

Одному родные эти земли,

А другой дыханью ветра внемлет —

Может быть, до рокового срока

Принесет он весточку с востока.

Два солдата схожи и не схожи.

Губы их белы в предсмертной дрожи,

В коченеющих руках зажаты

Одинаковые автоматы.

Ненависть одна вела их в битву

И одним врагом они убиты.

Сквозь огонь и смерть несут живые

Знамя дружбы Польши и России.

1945

До Берлина осталось двести.

Это путь нашей честной мести.

По-немецки воет пурга,

Наши танки идут на врага.

Заметались черные тени,

Грузовик упал на колени.

Поднимают руки дома,

Как кликуша, кричит зима.

Знаю я: наш путь до Берлина —

Не одна заправка бензина,

Не три танковых перехода, —

Ведь войне уж четыре года.

Стих мой мчится с танками вместе.

До Берлина осталось двести.

Ночь. Огонь. Лихорадка погони.

Голос юноши в шлемофоне.

Говорит он тихо и просто:

— До Берлина сто девяносто.

Как мечтаю я, чтоб скорее

Эти стихи устарели!

1945

Дожили! Дожили! Только подумай:

Сколько сражений и лет пронеслось!

Город немецкий, седой и угрюмый,

Острою готикой вычерчен вкось.

Бились недаром, страдали недаром,

Глохли недаром от всех канонад.

Перед последним жестоким ударом

Я оглянусь на мгновенье назад.

Вижу домов сталинградских руины,

Верю в грядущее их торжество.

Нам остается идти до Берлина

Семьдесят пять километров всего.

1945

Я знаю, так случится: на рассвете

В немецкий дряхлый город мы войдем.

Покрытый черепицею столетней

И косо заштрихованный дождем.

Проедем на гвардейском миномете,

Как под крылом, по улицам пустым.

«Здесь, в этом городе, могила Гете», —

Полковник скажет мальчикам своим.

Сойдут гвардейцы Пушкинской бригады

С овеянных легендою машин

И встанут у кладбищенской ограды,

И слова не проронит ни один.

И только вспомнят Пушкинские Горы,

Тригорского священные места,

Великую могилу, на которой

Прикладами расколота плита.

Весь город в танковом могучем гуле...

Плывет рассвет.

На лужах дождь кипит.

Стоят гвардейцы молча в карауле

У камня, под которым Гете спит.

1945

Вот с этой апрельской опушки

В свой срок, через десять минут,

Тяжелые русские пушки

Стрелять по Берлину начнут.

Гвардейцы снимают шинели —

Расчет к наступленью готов.

Под солнцем чужим заблестели

Отличья родных городов:

Здесь рядом с медалью одесской

Идут сталинградцы в огне,

И рядом с Адмиралтейством —

Зубцы на Кремлевской стене.

Огонь!

И гремит батарея,

Вздыхает уральский металл.

Огонь!

И дымится на Шпрее

Восьмиэтажный обвал.

Огонь!

Там, на гребне оврага,

Следит наблюдатель сквозь дым.

Огонь!

И колонны рейхстага

Склоняют колени пред ним.

Все дело — в тончайшем прицеле,

А мы наводили тогда,

Когда в окруженье метели

К Москве подступала беда,

Когда в ленинградской блокаде

Сшибало нас голодом с ног,

Когда рубежом в Сталинграде

Был каждого дома порог.

...На светлой апрельской опушке

Капели с сосновых вершин.

Грохочут советские пушки,

Снаряды уходят в Берлин.

От пота черны гимнастерки,

Не важно, что зябкий апрель.

Смеется пушкарь дальнозоркий —

Пред ним долгожданная цель.

1945

Спит Воронеж, и спит Ленинград,

Спит Смоленск, и тиха Украина.

Лишь в Кремле и в окопах не спят

Перед штурмом Берлина.

Голубая апрельская ночь.

На плацдармах кипит нетерпенье,

И как в Киеве, в Курске, точь-в-точь

Соловьиное пенье.

Час настал!

Батарейцы, огонь!

Из-за сказочно темного леса

В небесах, словно огненный конь,

Пролетают «эрэсы».

Артиллерия, грохоча,

Рвется в логово вражье.

Путь к Берлину рукою луча

Нам прожектор укажет.

Путь к Берлину...

Он начат давно

У несломленной волжской твердыни,

Нам солдатское счастье дано

Завершить его ныне.

Начался штурм последних высот

На берлинском прямом направленье.

Из России к нам солнце идет,

Освещая сраженье.

Мы советского солнца лучи.

Путь был долог, опасен и труден.

Грохот пушек в немецкой ночи

Слышат русские люди.

Мы идем,

Мы спасем их из рабства.

Час настал расквитаться с врагом.

На Берлин, сталинградцы!

16 апреля 1945

Идут гвардейцы по Берлину

И вспоминают Сталинград.

Так вот предел дороги длинной,

Скопленье сумрачных громад.

Окаменевшее сраженье,

Колонны пленных под дождем...

Но словно солнца отраженье

Сияет на штыке твоем.

Друзья молчат. Какую фразу

Нам должно здесь произнести,

Чтоб охватить всем сердцем сразу

Величье нашего пути?

Замолкли пушки и «катюши»,

Спокойно дышит тишина.

Мы утолили наши души,

Германия побеждена.

Мечте такой не просто сбыться,

Мы начинали тяжело,

Пришлось четыре года биться,

И столько славных не дошло.

Их волей, их предсмертной жаждой

В бою овеяло живых, —

Вот почему сражался каждый

И за двоих и за троих.

Идет счастливая пехота,

С седых громад не сводит глаз.

В Берлин открыли мы ворота,

Был ключ от них давно у нас;

Не тот, что сохранен в музее

Суровой памятью веков,

А тот, что горечью взлелеян

У переправ и у костров.

1945

Рейхстага?

Давний тридцать третий год...

Огромный Геринг, как кабан двуногий,

На прокурорской кафедре встает.

Еще не взят историей к ответу,

Он хочет доказать неправду свету:

«Рейхстаг большевиками подожжен!»

Но вот пред всеми — смуглый, чернобровый

Встал подсудимый. Чистый и суровый,

Он в кандалах, но обвиняет — он!

Он держит речь, неистовый болгарин.

Его слова секут врагов, как жгут.

А воздух так удушлив, так угарен, —

На площадях, должно быть, книги жгут.

...В тот грозный год я только кончил школу.

Вихрастые посланцы комсомола

Вели метро под утренней Москвой.

Мы никогда не видели рейхстага.

Нас восхищала львиная отвага

Болгарина с могучей головой.

Прошло немало лет.

А в сорок пятом

Тем самым, только выросшим, ребятам

Пришлось в далеких побывать местах,

Пришлось ползти берлинским Зоосадом...

«Ударим зажигательным снарядом!»

«Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!»

Прекрасный день — тридцатое апреля.

Тяжелый дым валит из-за колонн.

Теперь — не выдумка — на самом деле

Рейхстаг большевиками подожжен!

1945-1947

Победили все...

И тот, кто не был

В окруженье и в госпиталях,

Кто не помнит, как валилось небо

Бомбами на приднепровский шлях,

Кто не видел, как пылала Волга,

От огня горячая совсем,

Кто не испытал разлуки долгой

И гораздо позже слышал только

О приказе 227.

Победили все, я с тем не спорю,

Нас теперь несметное число,

Невозможно разобраться морю,

Сколько рек и струй в него втекло.

...Не забыть мне ни за что на свете,

Хоть и нету в том моей вины,

Юношу, которого я встретил,

Кажется, на пятый день войны.

Шли мы на восток.

А он — на запад

Поредевший вел стрелковый взвод.

— Ты куда, товарищ?

— Я вперед! —

И потупился, чтоб не заплакать.

И пошел, винтовку прижимая

К школьнически хрупкому плечу.

Что случилось с ним потом — не знаю,

В смерть его поверить не хочу.

Вот бы встретить мне его в Берлине,

Вспомнить вместе сорок первый год,

Наш короткий разговор в долине:

— Ты куда, товарищ?

— Я вперед!

1945

Я видел Волги непреклонный бег,

Днепра и Нарева седые воды.

А это — Эльба.

Вспомни, сколько рек

Форсировать пришлось за эти годы!

Последняя военная река

Струилась, как беседа меж друзьями, —

Бойцы американского полка

Перекликались через волны с нами,

За их плечами строились в ряды,

Толкаясь и галдя от нетерпенья,

Рабы и пленники большой беды,

Дожившие до счастья возвращенья.

Мост вырос на понтонах. По нему

Пошла толпа. В рядах нестройно пели.

У нас, давно привыкших ко всему,

Совсем некстати веки повлажнели.

«Страна моя, Москва моя...»

Поют

И утирают слезы рукавами,

Быть может, я знакомых встречу тут,

С кем породнился уманскими рвами?

Страдальческая армия идет

По свежим доскам, мокрым и покатым,

На Эльбе горький сорок первый год

Встречается с победным сорок пятым.

1945

Снова цветут при дорогах ромашки,

Тихие ивы стоят у реки.

Снова зеленые с синим фуражки,

Словно в траве васильки.

В долгом пути, как страницы тетрадки,

Перелистал я четыре страны,

Перечитал я в обратном порядке

Годы великой войны.

Вспомнил я тех, с кем шагали мы вместе,

Тех, кто победы увидеть не смог.

Трубку набил я махоркою в Бресте —

Сладок и горек дымок.

Снова на родине, снова я дома,

Сердце щемит долгожданный наш вид:

Темные избы под бурой соломой,

Аист на крыше стоит...

Как материнские любят морщины,

Каждый из нас полюбил навсегда

Эти овраги, болота, равнины,

Где громыхала беда.

Много я видел красот за границей —

Гладкие реки шоссейных дорог,

Дачи стеклянные под черепицей,

Чистенький, жадный мирок.

В стройке заводов была наша слава.

Труден был путь нашей светлой судьбы:

Самая сильная в мире держава

С аистом возле трубы.

Не пригибаясь и не потакая,

Горе любое встречая без слез,

Правдою ты победила, —

Святая

Родина белых берез.

Стало дышаться легко и широко.

Бее превозмог наш великий народ.

И не на версты — далеко-далеко

Видно, на годы вперед.

Время на крыльях стремительных мчится,

Горы сдвигает родная страна,

А черепица — да что черепица, —

Будет у нас и она!

1945 Минск

Одному поколенью на плечи —

Не слишком ли много?

Испытаний и противоречий

Не слишком ли много?

Я родился в войну мировую,

Зналось детство с гражданской войною,

И прошел полосу моровую,

И макуха

Знакома со мною,

И разруха

Знакома со мною.

Старый мир напоследок калечил,

Но убить нас не смог он.

Одному поколенью на плечи —

Не слишком ли много?

А считалось, что только одною

Мировою войною

Вся судьба одного поколенья

Ограничена строго.

Сколько дней я сгорал

В окруженье,

Сколько лет я бежал

В наступленье —

Не слишком ли много?

Так дымились Освенцима печи,

Что черны все тропинки до бога.

Одному поколенью на плечи —

Не слишком ли много?

Путешественнику полагалось

Два — от силы — кочевья,

Борзый конь, и натянутый парус,

И восторг возвращенья.

Нам — транзитные аэродромы,

Вновь и снова дорога.

И разлук, и моторного грома

Не слишком ли много?

Одиссею — одна Одиссея...

Нам и этого мало.

Раз в столетие землетрясенье

На планете бывало.

Трижды видел, как горы качались,

Дважды был я в цунами.

(А ведь жизнь —

Только в самом начале,

Говоря между нами.)

Это б в прежнее время хватило

Биографий на десять.

Если вихрем тебя закрутило,

На покой не надейся.

Только мы не песчинками были

В этом вихре,

А ветром,

Не легендою были,

А былью,

И не тьмою —

А светом.

Равнодушные с мнимым участьем

Соболезнуют, щурясь убого.

Только думают сами —

Поменяться бы с нами местами.

Одному поколению счастья

Не слишком ли много?

1965

Пыль кружится по платформе.

На узлах и на баулах,

Без погон, в военной форме

Тихо девушка уснула.

Что ей видится, что снится

Сквозь дорожную усталость?

Или замок за границей,

Где товарищи остались,

Иль разбитый перекресток,

Где она с флажком стояла...

Было все на свете просто,

Только многих убивало.

Все сегодня по-другому,

Все несчастья миновали,

Ты отпущена до дому

И уснула на вокзале.

Пробегают по платформе

Мимо дачные красотки

И глаза косят на форму

И на ленты на колодке:

Дескать, наших благоверных

Там, на фронте, отбивали

Эти девушки, наверно,

И за то у них медали.

Как вы смеете? Как можно?

Что вы знаете о фронте?

Проходите осторожно,

Спящей девушки не троньте!

Пусть и я не знаю, кто ты,

Спи, в боях дойдя до мира,

Жанна д'Арк из третьей роты,

Хохотунья и задира.

Это ты ведь на привалах,

Утоляя боль и муки,

Как младенцев, пеленала

Наши раненые руки,

Это ты под пулеметом

Шла в передовом отряде

И по мозырским болотам,

И по пражской автостраде.

Под осенними лучами

Спи...

Атака вновь отбита.

Мы, твои однополчане,

Не дадим тебя в обиду.

1945

Теперь проходит наш счастливый век

В гостиницах иль у друзей хороших.

Летит над миром чистый первый снег,

А там, глядишь, и первая пороша.

Наш первый снег летел над Лозовой,

Наш снег второй свистел над хмурой Волгой.

Шел третий снег на Киев грозовой,

Четвертый снег порхал над Вислой волглой.

Но вот над нами снова первый снег.

Из недр метро тепло идет клубами,

И я ловлю твой безмятежный смех

Обветренными жесткими губами.

У нас пока еще и дома нет.

Мечтателям светло под крышей звездной.

Мы начинаем строить в тридцать лет —

Не очень рано, но еще не поздно.

Кто смеет время отдавать тоске?

Не слышал он снарядные разрывы.

Снежинка тает на твоей щеке.

Была война, а мы остались живы.

1945

Приехал в отпуск старший лейтенант,

Приглаженный, застенчивый и важный.

На золотых погонах — алый кант

И по три острых звездочки на каждом.

Они в расположении таком,

Те звездочки военного сиянья,

Как ставят над лирическим стихом,

Которому не найдено названья.

Откуда он? Из Венгрии опять.

«Ну, как там в Будапеште?»

«Все в порядке».

Он девушке хотел бы прочитать

Стихи свои из голубой тетрадки.

Читает он про танки, васильки,

Про молодость, походы и оружье.

Здесь столько силы, правды и тоски.

И только рифмы очень неуклюжи.

А девушка не слушает слова:

Ей дорог голос этот грубоватый

И русая крутая голова —

Наивный облик старого солдата.

И пусть он не умеет рифмовать!

Не так легко, покинув классы школы,

Четыре долгих года воевать,

В далеком гарнизоне тосковать —

И оставаться нежным и веселым.

Поэзия шумит и бродит в нем,

Любовь и мужество в ее законах.

Три звездочки сияют на погонах,

Как будто над лирическим стихом.

1946

На тачанке, еще младенцем,

Запеленатый полотенцем,

Кочевал он в низовьях Дона.

Шелестели над ним знамена.

Он, крещенный в огне и громе,

Вырос в харьковском детском доме,

В казаки он играл когда-то,

Лет семнадцати стал солдатом.

Был на срочной и на сверхсрочной,

Худощавый, прямой и точный.

Обучался в пехотной школе

Душным летом на Халхин-Голе.

Всех на «вы» называл, суровый,

Тонкогубый, бритоголовый.

Он в огне отступал из Львова,

Поднимался и падал снова.

Весь израненный, не убитый,

Знаменитым хирургом сшитый,

Он под Каневского горою,

На Днепре, получил Героя.

До Берлина четыре раза

Было имя его в приказах.

А теперь в городке немецком

Комендантом он стал советским.

Особняк у него и дача, —

Коменданту нельзя иначе.

Он живет, — под угрюмым небом

Кормит немцев алтайским хлебом.

Он бы отдал и дом, и дачу,

И Саксонию всю в придачу

За любой гарнизон далекий,

Пусть на Севере, на Востоке...

Где журчанье прозрачных речек

Милой русской привольной речи.

...В сад выходит мой друг, полковник.

Вдоль ограды растет терновник.

Здесь цветы — и те не такие,

Как на родине, как в России.

Но приказа покуда нету,

Чтобы службу оставить эту.

1947

Пришел учиться паренек

Из Холмогорского района,

Все испытанья сдал он в срок,

В глаза Москвы смотря влюбленно.

Он жил как все. Легко одет,

Зимою не ходил, а бегал,

В буфете кислый винегрет

Был каждый день его обедом.

Он с Ньютоном вел разговор

И с Менделеевым сдружился,

С Лапласом он бросался в спор,

В кольце Сатурна он кружился.

Ему пошел двадцатый год,

Когда, упрямый и веселый,

В Марийский край на культпоход

Он был направлен комсомолом.

На месяц или два. Но там

Убит избач в селенье дальнем.

Остаться вызвался он сам

И год провел в избе-читальне.

Вернулся вновь на первый курс.

Он старше всех, —здесь только дети.

Но винегрета кислый вкус

Такой же, как тогда, в буфете.

Он, как тогда, в Москву влюблен,

Сидит над книгами упрямо, —

Но формируют батальон

Студентов-лыжников в Петсамо.

Уходит он, как на зачет,

В холодный бой, на финский лед.

Вернулся он в сороковом На первый курс.

Ну что ж, догоним! Одни лишь юноши кругом,

Но он не будет посторонним.

Зачетов страдная пора...

И вновь июнь. И слышен голос:

«Сегодня в шесть часов утра...»

Война... И юность раскололась.

Сдавай экзамены, студент,

На кафедрах бетонных дотов:

Набивку пулеметных лент,

Прицел гвардейских минометов...

И вот студенту тридцать лет.

Плывет навстречу непогодам

Московский университет

И Ломоносов перед входом.

Был памятник недавно сбит

Фашистской бомбой с пьедестала,

Но гордо он опять стоит,

И все — как в юности — сначала.

Студент с седою головой,

Конспекты в сумке полевой.

Мальчишки, девочки вокруг.

Ты старше всех, и это грустно.

Тебя я понимаю, друг,

Я испытал такое чувство.

Ты вновь уходишь на зачет.

Отчизна терпеливо ждет:

Ведь и она свой путь прошла

Сквозь вой пурги и свист заносов,

Как шел когда-то из села

Крестьянский мальчик Ломоносов.

1947

Ужель вы забыли, ребята,

О нашей начальной поре?

Олег со своим аппаратом

Носился у нас во дворе.

Он мучил чумазых девчонок,

На ящики их посадив,

Настраивал с видом ученым

Таинственный объектив,

Приказывал не шевелиться,

Покуда не щелкнет затвор.

Я помню застывшие лица,

В стекле перевернутый двор.

Потом он для маленькой Лиды,

Подруги той ранней поры,

Снимал знаменитые виды

Столицы с Поклонной горы.

Всю ночь он возился в чулане,

Купая пластинки в ведре,

Дремало багровое пламя

В мудреном его фонаре.

Но сколько мы после ни ждали

Обещанных снимков — увы,

Ни карточек не увидали,

Ни видов весенней Москвы.

Как магния синяя вспышка,

И детство и юность — момент.

Вчерашний соседский мальчишка —

«Наш собственный корреспондент».

Мы встретились на Метрострое.

Он пробыл на шахте три дня.

Заснял он всех местных героев,

Потом, по знакомству, меня.

В Сибири мы встретились снова

И где-то под Курском — опять.

Товарищи, честное слово,

Он всюду умел поспевать.

Он Чкалова снял при отлете

В кабине. Смотрите, каков!

Он был на Хасане — в пехоте,

Под Выборгом — у моряков.

Как юноша — снимок любимой,

Страны многоликой портрет

Лелеял наш друг одержимый,

«Наш собственный корреспондент».

Где только мы с ним не встречались

Во время войны! Налегке,

Нигде, никогда не печалясь,

Он шел с аппаратом в руке.

Он был в ленинградской блокаде,

Он падал на ладожский снег.

Потом в партизанском отряде

Под Брянском возник мой Олег.

При каждой негаданной встрече

Он щелкал в лицо мне — в упор!

(Однако я в скобках замечу,

Что карточек нет до сих пор.)

Разболтанным стареньким «ФЭДом»

Он снять на рейхстаге успел

Багровое Знамя Победы

И тотчас в Москву улетел.

Мой старый, мой добрый знакомый,

Весь век свой ты будешь таким!

Мальчишеской страстью ведомый,

Где нынче ты с «ФЭДом» своим?

Теперь ты солидный мужчина —

Исполнилось тридцать лет!

Позволь мне в твою годовщину

Тебе подарить твой портрет.

1947

В наше радостное Завтра веря

Искренне, светло и горячо,

В воскресенье я гуляю в сквере,

Посадивши дочку на плечо.

А ее мне раненой рукою

Не легко удерживать. Но я

Справлюсь с милой ношею такою,

Ты не бойся, девочка моя.

Я из тех родителей влюбленных,

Для которых дороги, как жизнь,

Эти крохи в красных капюшонах.

Крепче за плечо мое держись!

...Вот у нас в народе говорится —

Радостно такое слышать мне:

«Нынче много девочек родится —

Это значит:

Не бывать войне».

Но опять кровавою войною

С Запада туманного грозят,

И опять с надеждой и тоскою

На мальчишек матери глядят.

Будет ли война или не будет?

Нападут ли изверги опять?

Неужели вновь придется людям

Лучших сыновей своих терять,

И чужие танки, словно слизни,

Поползут, найдя свой старый след,

И постройку зданья Коммунизма

Вновь задержат?

Мы ответим: нет!

Нет!

Должны мы родину возвысить,

Не страшась грозящей нам войны.

Быть войне или не быть — зависит

От того, насколько мы сильны.

Армия советского народа,

В нерушимой крепости твоей

Будущего солнечные своды

И судьба счастливая детей.

Не дадим, чтоб огневые трассы

Врезались опять в покой ночей.

В том клянется офицер запаса

С маленькою дочкой на плече.

1949

У нас в Сталинграде всегда делегаты гостят,

Из разных краев приезжают к истоку победы.

Корейские юноши были неделю назад.

Гостили французы, недавно уехали шведы.

Мы слышали здесь, как Поль Робсон о мире поет...

В потертых костюмах ходили гурьбой англичане...

Под Первое мая пришла телеграмма, и вот

Мы женщин немецких на аэродроме встречаем.

В дверях самолета букеты цветов вручены.

Приветы, улыбки — и в город вплывают машины.

И справа и слева гостям новостройки видны,

Меж новых кварталов сурово чернеют руины.

И гостьи притихли. Подумай, какая пурга

Бушует сейчас в их сердцах! В тишине напряженной

Немецкие вдовы идут на Мамаев курган,

Немецкие матери всходят на холм раскаленный.

Под их башмаками осколки красны, как руда, —

Пойдет в переплав то, что в битве гремело когда-то.

От тех, кто в мышастых мундирах взбирался сюда,

Следа не осталось на склонах курганов покатых.

Бесславно забыт тот, кто черному делу служил.

Навеки бессмертен погибший за правое дело!

Немецкие матери встали у русских могил,

На камень горючий цветы положили несмело.

А юная немка на город наш мирный глядит.

Заводы стоят, как дивизии, в блеске металла.

На фланге одном горизонт Гидрострою открыт,

На фланге другом встали шлюзы Донского канала.

В подножье кургана, на старой военной стезе,

На станции той, где Родимцев держал оборону,

Готовы к погрузке, стоят трактора СТЗ, —

Быть может, сегодня в Германию путь эшелону.

1951

Выйдя на Волгу, я встал над откосом.

Пыль и осколки — здесь почва такая.

Этот участок был отдан матросам,

Насмерть стояла бригада морская.

Тихие всплески, потоков журчанье,

Волнами, волнами — воспоминанья!

Шли из Одессы пешком экипажи,

Из севастопольской каменной дали.

Их ненавидели в лагере вражьем,

«Черными дьяволами» называли.

На бескозырках — пехотные каски.

К ранам набухшим присохли повязки.

Было у хлопцев особое горе.

Старый матрос говорил перед боем:

«Коль погибать, так уж лучше на море,

Если могила, пусть рядом с прибоем!»

Но умирали матросы на суше —

«Черные дьяволы», светлые души.

Рядом с могилой — гранитною призмой

Острая вышка геологов встала.

Стройка великая Коммунизма

Здесь обретает исток и начало.

...Входит в плотину могила над плёсом.

Море идет к сталинградским матросам.

1951

Который год ты все живешь одна,

Жестокой вечной памяти верна.

Ждала вестей и самого ждала,

В свой страшный день поверить не могла.

В семи столицах памятник ему,

Но ты не хочешь верить ничему.

В железном одиночестве своем,

С дневной работой и ночным шитьем,

Ты детям говоришь который год,

Что вот он отвоюет в придет.

Не утешенье это, не слова:

Я сердцем чувствую, как ты права.

И мертвыми — товарищи мои

Ведут за мир упорные бои.

И среди них сейчас любимый твой

С пробитой пулей русой головой.

Встает он, поджигателям грозя.

Он на посту. Ему домой нельзя!

Когда бы не был он к врагам суров,

На свете стало б столько новых вдов.

Должны все те, кто счастливы вдвоем,

Не забывать о подвиге твоем.

1953

Повстречались на исходе дня,

Я в глаза ее взглянул устало,

И спросила девушка меня:

«Вы б хотели жизнь начать с начала?»

Не успел я ей ответить: «Да!»

Не давая вырваться ответу,

В Завтра устремленные года

Повели сквозь сердце эстафету.

Из военной дали первых лет

Проступило вдруг виденье детства —

В перекрестьях пулеметных лент

Штатские пальто красногвардейцев.

Были мы еще совсем малы,

Но в тридцатом, но уже в тридцатом

Выстрелы кулацкие из мглы

Метили и по таким ребятам.

Жизнь начать, допустим, нехитро,

Только как же я тогда проеду

Первым пробным поездом метро,

В нем увидев и свою победу?

Провожал я первый стратостат

В те лиловые высоты,

Где теперь в обычный рейс летят,

Звук свой обгоняя, самолеты.

Если жизнь теперь начну я вновь,

Как же я коснусь хасанской славы,

Разве я найду свою любовь

В громе сталинградской переправы?

Как же я увижу ту зарю —

Над рейхстагом красные знамена,

Как в своей судьбе я повторю

Пуск неповторимый Волго-Дона?

Девушка! Совсем не грустно мне,

Что так быстро годы пролетели.

Жили мы всегда в грядущем дне.

Путь был труден, но достоин цели.

1953

В сорок пятом, в мае, вопреки уставу

Караульной службы,

Мы салютом личным подтвердили славу

Русского оружья:

Кто палил во тьму небес из пистолета,

Кто из автомата.

На берлинской автостраде было это,

Помните, ребята?

Быстрой трассой в небо уходили пули

И во мгле светились.

И они на землю больше не вернулись,

В звезды превратились.

И поныне мир наполнен красотою

Той весенней ночи.

Горе тем, кто это небо золотое

Сделать черным хочет.

Но стоят на страже люди всей планеты,

И неодолимы

Звезды, что салютом грозным в честь Победы

Над землей зажгли мы.

1954

Я не возьму тебя в кино —

Там честь солдата под угрозой:

Не плакавший давным-давно,

Я там порой глотаю слезы.

Но вовсе не на тех местах,

Где разлучаются навеки

Иль с тихим словом на устах

В последний раз смежают веки.

Сдержаться не могу тогда,

Когда встают в кинокартинах

Отстроенные города,

Которые я знал в руинах.

Иль при показе старых лент,

Когда мелькают полустанки,

И монументы ранних лет —

Красноармейские кожанки,

И пулеметные тачанки,

Объехавшие целый свет.

Беспечным девочкам смешно,

Как им понять, что это значит:

Документальное кино,

А человек глядит и плачет.

1957

Глаза прозрачные, как речка,

Косички светлые, как лен.

Голубоглазая узбечка,

Тобою каждый удивлен.

Ты в пестром шелковом наряде,

В руках — тяжелые цветы.

Не просто любопытства ради,

Я должен знать — откуда ты?

А как зовут тебя?

Не Галя,

А по-узбекски — Галия.

Но может обмануть едва ли

Краса нездешняя твоя.

Как ни была бы ты одета,

Проступят в облике твоем

Прохлада северного лета

И ландыш на лугу лесном.

Тебе напоминать не надо,

Как в страшный год везли сюда

Дистрофиков из Ленинграда

Ободранные поезда.

И на испуганном вокзале,

От грома черного вдали,

Узбеки сирот разбирали,

В халаты завернув, несли.

Какою взрослою ты стала!

В твой дом пришел поцеловать

Я руку той узбечки старой,

Что для тебя вторая мать.

1958

А была в пехотной школе

Поговорка, байка, что ли:

«Дальше Кушки не пошлют,

Меньше взвода не дадут».

До свидания, подружки,

Литер выписан до Кушки,

Лейтенанту дали взвод,

Покомандуй первый год.

Просолилась гимнастерка,

Подтвердилась поговорка: К

ушка — ветер да жара,

Тридцать градусов с утра.

Закати на взгорье пушку —

И навек запомнишь Кушку,

Радиаторы кипят,

Не учись у них, солдат.

А учись у лейтенанта

Кликнуть песню, если надо,

Доказать, что жить легко

И шагать недалеко.

Может, только ночью душной

Он поделится с подушкой

Острым приступом тоски,

Сном, где вновь одни пески.

Но солдат шагает в ногу,

Привыкает понемногу.

Офицеры, где наш дом?

Там, где служим и живем.

Эта глиняная крепость

Свой имеет гордый эпос:

Остросаблин-генерал

Белым города не сдал.

Здесь горячими ночами

Бились наши с басмачами.

Неприступен южный пост

Под косым наклоном звезд.

А на станционной ветке

Как встречают поезд редкий!

С королями поезда

Так встречают не всегда.

Там я с командиром взвода,

Что прошел огонь и воду,

Вел о Клаузевице спор

И о Каннах разговор.

Отвечал он слишком кратко,

На часы смотрел украдкой:

Ровно в девять счастье ждет

Возле западных ворот.

Все рассказывать неловко —

Критик буркнет: «Лакировка!»

«Правда жизни» здесь нужна,

«Поединок» Куприна.

Нет, не будет «Поединка»!

Ты на Кушку погляди-ка

Взглядом строевых солдат —

И яснее станет взгляд.

Вот и все стихотворенье

С этой присказкою древней:

«Дальше Кушки не пошлют,

Меньше взвода не дадут».

1958

Все спуски, лестницы, откосы

Сбегают к бухте, а по ним

Бегут влюбленные матросы

Один вприпрыжку за другим.

В кульках, как дети, держат сласти,

А то курчавый виноград,

На корабли свои и в части

К двенадцати часам спешат.

А где подруги? Вот они,

Уходят по домам одни.

Гася поспешно папиросы,

Бегут влюбленные матросы,

Бегут не так, как здесь бежали

В атаку прадед и отец.

...Как мирно склянки отзвучали,—

Знать, увольнению конец...

Веселый бег. Веселый топот,

Ботинок маленький прибой!

Геройский город Севастополь,

Я виноват перед тобой:

Ни в обороне, ни при штурме

Я не был и пришел теперь,

Как на кружок литературный,

Где есть бои, но нет потерь.

И по скрижалям белых лестниц

С судьбою наперегонки

Бегу, жалея, что ровесниц

Не провожают моряки.

Пусть самым большим в жизни горем

Для воинов и их подруг

Такое будет!

Тишь над морем.

Лишь каблуков матросских стук.

1959

Бетон, размолотый

Огнем и холодом.

Траву и ту скосило ураганом...

Один миндаль, осколками исколотый,

Остался над Малаховым курганом.

Один-единственный

Стоял и выстоял,

Хоть раны и сочились и болели.

Он в годы мирные оделся листьями

И оказался посреди аллеи.

Цветеньем радуя,

За юность ратуя,

Как памятник победе и природе,

Он встал за персональною оградою,

Мешая экскурсантам на проходе.

А рядом — новые

Ростки кленовые,

Посадки президентов и премьеров.

Для сада мира стал первоосновою

Миндаль, служивший мужества примером.

Когда бы тополя,

Березку во поле

Или дубы за подвиг награждали,

Миндаль я наградил бы в Севастополе;

Да, он достоин боевой медали!

1959

Я знал, я знаю Вашего отца,

Могу и должен Вам о нем поведать.

Не в силах я забыть его лица:

Его черты — в чертах самой Победы.

Услышав первый грозовой раскат,

Он из села Нероновские Вески

В Калязинский ушел военкомат,

Не дожидаясь фронтовой повестки.

Мы отступали. Лил кромешный дождь.

В грязи, в крови мы долго отступали.

«Я так и не успел увидеть дочь,—

Сказал он мне однажды на привале.—

Вчера был бой, и завтра снова в бой,

Я должен заслонить ее собой».

Он ранен был — не помню, сколько раз,—

До срока убегал из лазарета

И снова шел, подбадривая нас,

Сквозь злой озноб промозглого рассвета.

Он был на Волге, дрался на Донце,

Стрелковых рот охрипший запевала.

О Вашем замечательном отце

Советское Информбюро писало,

Как Ваш отец непрошеных гостей

На запад гнал, отбросил за границу.

А дальше не было о нем вестей —

На то война. Ведь все могло случиться.

Но к нам сквозь фронт, сквозь орудийный залп

Еще в ту пору вести доносились,

Что средь героев итальянских Альп

Есть партизан по имени Василий.

Домой он не вернулся... То есть как?

Ужель погиб в последней перепалке?

Нет! С девочкой спасенной на руках

Он встал теперь в Берлине, в Трептов-парке.

И в Вене он стоит, солдат простой,

На пьедестале, в каске золотой.

Еще хочу Вас попросить в конце,

Хотя пронзает сердце боль сквозная,—

Людмила, на вопросы об отце

Не отвечайте никогда: не знаю.

1960

Это все началось не сегодня, а раньше —

В низком рубленом доме, в калужской глуши.

Небосвод был таинственен, грозен, заманчив,

Звездный путь приоткрылся для русской души.

Начался этот подвиг от залпа «Авроры»,

От огней в Ильичевых лукавых глазах.

Нашим стартом к неведомым звездным просторам

Были звезды на шапках и на картузах.

Мы прошли по дорогам суровым и лютым,

Не ища и не ведая легких побед,

Сорок пятого года стихийным салютом

Открывалась для мира эпоха ракет.

Древний край небоскребов в трясучке военной,

Пропустив свое время, не понял свой век.

От соломенных крыш до вершины вселенной

Самым первым советский взошел человек.

О герое, прошедшем сквозь звездные бури,

Лишь немногое миру известно пока,

Что он летчик, майор, что зовут его Юрий

И что утром апрельским взлетел он в века.

Вот уж пишутся песни о нем и поэмы,

Но дороже всего ощущенье одно —

Будто с ним к апогею приблизились все мы,

То, что видел он, всем нам увидеть дано.

Он открыл человечеству трассу к планетам.

Знал — вернется, но был ко всему он готов,

И вернулся на милую землю Советов

В день последних снежинок и первых цветов.

1961

Весь день в музее областном

Спят экспонаты пыльным сном.

Грохочет кованый засов,

И крылья детских голосов

Трепещут в куполах веков

И монастырских потолков.

Но спят раскопок образцы,

Шеломов ржавые зубцы,

Святого безразличный лик,

Соха, и мамонтовый клык,

И утварь северных князей.

...Обычный областной музей,

Где, не успев осмотр начать,

Начнет экскурсия скучать.

Вдруг ток волненья пробежит,

И гости смолкнут: здесь лежит

Не просто память о былом —

Обрез кулацкий под стеклом.

Я долго перед ним стою.

Он в юность целился мою.

И это был тридцатый год,

Так объяснил экскурсовод.

Не буду говорить тебе

Речей о классовой борьбе.

Ты просто знай, что было так,

Что метил и в тебя кулак,

И этот старенький металл

Не сразу экспонатом стал.

1961

Юный барабанщик, юный барабанщик,

Он стучит, как сердце,— тук-тук-тук.

Поднимает флаги пионерский лагерь,

Юный барабанщик тут как тут.

Дальние дороги, близкие тревоги,

Заклубились тучи впереди.

Ты уже не мальчик, храбрый барабанщик,

Сверстников на подвиг выводи!

Били — не добили, жгли — да не спалили,

Почему так рано стал ты сед?

По далеким - странам с верным барабаном

Мы прошли, оставив добрый след.

Времечко такое — не ищи покоя,

Взрослый барабанщик, взрослый век.

Поднимай, дружище, мир из пепелища,

Выручай планету, человек!

А вокруг кликуши, маленькие души,

И кричат и шепчут все они:

— Барабанщик старый, запасись гитарой.

Барабан не моден в наши дни.

С арфою и лютней тише и уютней!

Это нам известно с детских лет.

Но покамест рано жить без барабана,

Я его не брошу. Нет, нет, нет!

Младшим или старшим, дробью или маршем

Мы еще откроем красоту.

Старый барабанщик, старый барабанщик,

Старый барабанщик на посту.

1962

Нет минуты, когда б не стреляли

На планете Земля.

Нет секунды, когда б не пылали

Города и поля,

Словно в доброй земной оболочке

Скрыты тайны войны

И все время в какой-нибудь точке

Прорываться должны.

Тридцать лет я стою в карауле,

На пороге огня.

Все ракеты, все мины, все пули

Снова ранят меня.

Снова смерть над землей прожужжала,

Снова метят в зарю.

Потому я так редко и мало

О любви говорю.

1963

Загадочная русская душа...

Она, предмет восторгов и проклятий,

Бывает кулака мужского сжатей,

Бетонные препятствия круша.

А то вдруг станет тоньше лепестка,

Прозрачнее осенней паутины.

А то летит, как в первый день путины

Отчаянная горная река.

Загадочная русская душа...

О ней за морем пишутся трактаты,

Неистовствуют киноаппараты,

За хвост комету ухватить спеша.

Напрасный труд! Пора бы знать давно:

Один Иванушка за хвост жар-птицы

Сумел в народной сказке ухватиться.

А вам с ним не тягаться все равно.

Загадочная русская душа...

Сложна, как смена красок при рассветах.

Усилья институтов и разведок

Ее понять — не стоят ни гроша.

Где воедино запад и восток

И где их разделенье и слиянье?

Где северное сходится сиянье

И солнечной энергии исток?

Загадочная русская душа...

Коль вы друзья, скажу вам по секрету:

Вся тайна в том, что тайны вовсе нету,

Открытостью она и хороша.

Тот, кто возвел неискренность и ложь

В ранг добродетелей, понять бессилен,

Что прямота всегда мудрей извилин.

Где нет замков — ключей не подберешь.

И для блуждающих во мгле закатной,

Опавших листьев золотом шурша,

Пусть навсегда останется загадкой

Рассвет в апреле —

Русская душа!

1963

Всегда в порядке, добрые,

Приятные, удобные,

Они со всеми ладят

И жизнь вдоль шерстки гладят.

Их заповедь — смирение,

Их речи — повторение.

Сияние улыбок,

Признание ошибок...

А я люблю неистовых,

Непримиримых, искренних,

Упрямых, невезучих,

Из племени колючих.

Их мучают сомнения

И собственные мнения,

Но сердце их в ответе

За все, что есть на свете.

Не берегут колючие

Свое благополучие,

И сами лезут в схватку,

И режут правду-матку!

А если ошибаются,

Больнее ушибаются,

Чем тот, кто был корыстен

В опроверженье истин.

Не у природы ль учатся

Они своей колючести?

Ведь там, где нежность скрыта,

Есть из шипов защита.

1963

Как мало сверстников моих — врачей!

На медицинский подавались редко:

На пьедесталы доменных печей

Мальчишек возводила пятилетка.

Гуманная профессия, прости,

Но нам тогда казалось главным делом —

Не человека одного спасти,

А человечество — ну, как бы в делом.

Однако находились чудаки,

Которые и в этот век железный

Шли в эскулапы, моде вопреки,

Для исцеленья всех от всех болезней.

Когда на нас свалились горы мук,

То пригодился их нешумный опыт,

И слава богу, что хватило рук

Все наши раны рваные заштопать.

А нынче медицина впереди,

Былое небрежение забылось,

Ведь сердце женское в мужской груди

Недаром восемнадцать суток билось.

И мы теперь готовы послужить

Науке о спасенье человека.

Дезинфицируйте свои ножи,

Вперед, хирурги, чародеи века.

Но слишком мы привыкли отдавать,

Тонуть, радируя, что все в порядке.

Не нам подсадят сердце, а опять

У нас возьмут сердца для пересадки.

1968

На крейсере стопорят ход.

Простуженный голос военный

По радио передает

Команду — начать построенье.

От носа до самой кормы,

Вдоль палуб, надстроек, орудий

Шеренгою замерли мы

В раздумье —

Что было, что будет.

На мачте насупился флаг,

Ушел из-под действия солнца,

И грустно и медленно так

Оркестра колышется бронза.

Тогда и берут моряки

На досках распятую хвою,

За борт опускают венки

На встречу с водою живою.

Гремит троекратный салют,

Как будто бы море качая,

И рядом с венками плывут,

Плывут бескозырки, как чайки.

Я думал, что этот квадрат

На картах помечен особо:

На дне краснофлотцы лежат

В стальных корабельных утробах.

Но мне объяснил кавторанг,

Поскольку служил я в пехоте:

Не надо квадрат выбирать,

Венки возлагая на флоте.

Прошли мы такую войну,

Что можно венок поминальный

Спускать на любую волну

На Балтике многострадальной.

1972

В центре нового города Братска

Монумент из струнобетона,

Словно вдруг устремилось к небу

И застыло белое пламя.

А за ним —

Полукругом —

Плиты,

А на них —

Имена погибших

На Отечественной Великой,

До рождения города Братска.

Здесь была глухомань-чащоба.

Шалаши, бараки, палатки

Появились на этом месте

Во второй половине века.

Неужели рыцари Братска

Прах убитых отцов с собою

Привезли на ангарский берег,

Чтобы стал он братской могилой?

Нет! Фамилии на бетоне

Сплошь сибирские, коренные,

Начиная от Ермаковых —

Их там шестеро...

А Шаманских

Двадцать девять...

По восемнадцать

Ознобишиных и Хлыстовых.

Погодаевы — целый столбик.

Погодаев-герой — в заглавье.

Сорок семь сибирских гвардейцев,

Отстоявших столицу нашу,

Не «Московские» — по-московски,

А «Московских» — народ сибирский,

Есть Безвестных и Беломестных,

Черемных, Хромовских и Тяжев,

Терпуговы числом пятнадцать.

Большешаповы и Распутин.

Здесь когда-то, на диком бреге,

Был острог и заимки были.

До войны в потемневших избах

Мужиков было тыща двести,

И почти что столько фамилий

Нынче на поминальных плитах.

Одинаково назывались,

Одинаково честно жили.

Ни один из них не увидел

Стройных линий высоковольтных,

Алюминиевых заводов

И высотных жилых ансамблей.

Двадцать раз на доске — Парилов,

А Муратовых там шестнадцать,

И двенадцать раз Карнаухов

Повторяется, словно эхо.

1976

Красные мадьяры,

Бурая тайга,

Яростно и яро

Бурей на врага.

Чайки на Байкале —

Серое крыло —

Остро заблистали

Саблей наголо.

Прямо в бой из плена —

За Советов власть!

Словно кровь из вены,

Козырная масть.

Выбор не случаен,

Путь не одинок.

Отраженьем чаек

Мечется клинок.

Бешеные ветры,

Приангарский край.

Заслонили кедры

Вид на ваш Дунай;

Вот в какие дали

Венгров занесло:

Сабли на Байкале

Серое крыло.

Шлем войны гражданской,

Алая звезда.

Наш союз рождался

Вон еще когда!

...Есть для песен старых

Время новых встреч:

Красные мадьяры,

Слышу вашу речь.

Эшелоном едет

Слов крутой навар —

Сомбатхей и Сегед,

Секешфехервар.

Стройка Магистрали

Дышит тяжело.

Рельсы заблистали

Саблей наголо.

И у всех поэтов

Строчка есть одна,

Что дорогу эту

Строит вся страна,

А еще бригады

От соседей всех,

Немцы, и болгары,

И поляк, и чех.

Молотков удары,

Острый отблеск рельс.

Красные мадьяры —

Комсомольский рейс.

Дедовские тропы

Вспомни и познай.

С этих диких сопок

Виден ваш Дунай.

1976

Перекличка ночных паровозов

Две страны оглашает окрест.

Крыши в зелени, улицы в розах —

Пограничная станция Брест.

Не нуждаюсь я здесь в провожатых,

Этот берег мне слишком знаком:

Други юности спят в казематах,

В бастионах под ржавым замком.

Что, обугленный камень, молчишь ты?

Возникают из небытия

Полковой комиссар и мальчишка —

Быть одним из них мог бы и я.

Перед тем как с отчизной расстаться,

Вновь хочу я друзей повстречать.

И на сердце, и в красный мой паспорт

Брест приложит геройства печать.

В мире чуждом, далеком и старом,

В мирных схватках, в бескровном бою

Тем мальчишкой и тем комиссаром

Постою за отчизну свою.

Отмечает прощанья и встречи,

Въезд и выезд, отъезд и приезд

Дымным камнем, следами картечи

Пограничная станция Брест.

1959

Я нынче гость немецкого народа.

Войне отдав почти четыре года

И без остатка молодость свою,

Стою с немецкими друзьями рядом,

В их лица всматриваюсь долгим взглядом

И с ними гимн трудящихся пою.

Два языка, сливаясь в этом пенье,

Исполненном особого значенья,

Над улицей, как голуби, летят.

И, как спасенный, а не побежденный,

Народ немецкий, заново рожденный,

Поет на свой неповторимый лад.

И вижу я: построены надежно

Колонны синеблузой молодежи.

Вот женщины, проклявшие войну,

Вот старики, что Тельмана видали.

Я знаю их тревоги и печали —

Не просто строить новую страну.

И глажу я своей рукой неловкой

Детей немецких светлые головки,

И в сердце новый закипает стих.

Нет, я не оскорбляю память павших,

Расстрелянных и без вести пропавших

Товарищей, ровесников моих.

1954

Поймешь ли ты, с каким душевным трепетом

Я подъезжал к району Халхин-Гол.

Дремала степь. Над ней кружили стрепеты

И очень высоко парил орел.

Трава, трава на все четыре стороны...

А сердце вспоминать не устает

Военные события, с которыми

Я разминулся в тот далекий год,

Чтобы принять потом на скалах Севера

В буденовке крещение бойца.

То желтой, то зеленою, то серою

Я вижу степь без края и конца.

Но что это на горизонте движется?

Как будто дым? Ну да, конечно, дым.

Пахнуло жаром. Все труднее дышится.

А может быть, мы в прошлое глядим?

Нет! Пламя развернуло наступление.

Как порох — прошлогодняя трава.

Над степью ветры мечутся весенние,

Рождая огненные острова.

Стада, гонимые дыханьем пламени,

Бегут, не ведая, куда бежать.

А танк советский, превращенный в памятник,

Над желтой бурей высится опять.

Ревет огонь... В минуту эту трудную

Из Чойбалсана мчат грузовики.

Степь оказалась вовсе не безлюдною,

Всем прежним представленьям вопреки.

Выходят в битву школьники с лопатами,

И по равнинам скачут пастухи.

Глуша огонь тяжелыми халатами,

Они встают на берегу Халхи.

Огонь идет на сумасшедшей скорости,

Но люди мыслью подняты одной:

Самим избыть свои простые горести

И дальше пе пустить пожар степной.

...Разбит пожар, и людям не до лирики:

Стоит перед глазами степь в огне.

В Тамцакском клубе спят на сцене цирики^[2],

О юности напоминая мне.

Ну да, они в буденовках со звездами,

А много лет назад, в ином краю,

И нам такие шлемы были розданы,

Чтоб осветить звездой судьбу мою.

С тобою был и в радости и в горе я,

Суровая и нежная Монголия.

Ты от меня своей судьбы не прятала,

И руку я твою в своей держал.

Ведь вместе в августе тридцать девятого

Мы погасили не такой пожар!

1956

Когда я шел по солнечной Италии,

Не Колизей меня потряс, не Форум,

А быль о партизане Полетаеве,

Чей образ неотступно перед взором.

Он кузнецом был,и бойцом,и пленником

И беглецом...

И стал он партизаном,

Но не было известно современникам,

Что он в отряде звался Поэтаном.

В бессмертье он ушел под этим именем,

Не получив свою медаль Героя.

А черная изба в мохнатом инее

Стояла одиноко под горою.

Там жили дети — девочка и мальчики,

Их женщина двужильная растила.

И продуктовой не хватало карточки,

И надо ль объяснять, как трудно было?

И только через два десятилетия

Раскрылась тайна имени солдата.

Былое горе в виде славы встретило

Семью, осиротевшую когда-то.

Однако итальянские товарищи

В открытие поверили не очень.

Героя Поэтаном называючи,

Считали, что их старый список точен.

А может быть, нашли для утешения

Семью? Ну что ж, таких семей немало.

Ей все-таки послали приглашение —

В Италию приедут сын и мама.

Состав с международными вагонами

Подходит к Риму.

Встреча на вокзале,

И юноша с танкистскими погонами

Ведет вдову героя в темной шали.

Седые рыцари Сопротивления

Подходят к русской матери в печали

И говорят, избыв свои сомнения:

«В танкисте Поэтана мы узнали».

Я эту встречу повидал воочию,

Стоял в толпе, от гордости немея.

И вам про Форум, Колизей и прочее

Сегодня рассказать я не сумею.

1963

Земли полоска узкая

На склоне сопки — странная:

Березка эта русская,

А та вот иностранная.

Пусть обе равно стелются

Узластыми суставами,

Но здесь два мира делятся

Шлагбаумом и заставами.

Весь в прошлогоднем снеге я,

Дневною ночью пасмурной

Иду пешком в Норвегию

С тем самым

красным

паспортом.

Иду сквозь слякоть скверную,

Подхлестнутый порошею,

Из области — в губернию,

Из будущего

В прошлое.

Прощаюсь

С пограничником,

Здороваюсь

С полицией.

Совсем в другом обличии

Переступал границы я.

И это очень здорово —

Торить тропинку старую

Тогда —

Парламентерами,

Теперь —

В парламентариях.

Весной еще не пахнет...

Но

В себе я май воспитываю.

Иду

В пальто распахнутом,

Иду

С душой открытою.

1972

Было все это далеко-далеко.

Берег фиорда. Пейзаж иностранный.

Темная кузница возле потока,

Крашенный суриком дом деревянный.

В хмурые горы уходит дорога.

Серые скалы да розовый вереск.

В долгом раздумье стою у порога,

Хоть и не заперты легкие двери.

Встречусь я нынче с норвежкой, той самой,

Что именуется «русскою мамой».

Верю, еще будут созданы саги

Про оккупации страшные годы,

О человеке великой отваги,

Дочери этой суровой природы.

...Скалы стояли в морозном полуде.

Был огорожен фашистами берег.

Пригнаны были советские люди —

Узники, пленники — в лагерь под Берген.

Тяжко пришлось им, бойцам непокорным,

Их убивали — но только не пулей,

Холодом белым

Да голодом черным.

Но не согнули их!

Нет, не согнули!

Вдруг появилась откуда-то помощь:

Чьи-то — видать материнские — руки

Хлеб разложили в крещенскую полночь

Там, где их утром погонят на муки.

Кто-то носил им бинты и одежду,

В горькие души вселяя надежду.

Кто-то ходил по поселкам окрестным,

Для заключенных еду собирая.

Имя той женщины стало известно:

«Русская мама»...

Так вот вы какая!

Тихая, строгая, словно сказанье,

Плечи укутаны клетчатым пледом.

Нас усадив, продолжая вязанье,

Старая фру начинает беседу:

«Кофе хотите?»

«Спасибо, не надо!»

«Что вы, так можно норвежку обидеть.

Очень я гостю советскому рада,

Редко теперь вас приходится видеть.

Нас разделяют границы и дали.

Помню: мечтая о вашей победе,

Всем, чем могли, мы друзьям помогали —

Муж мой, и я, и, конечно, соседи».

Тихо мерцают поленья в камине,

Воет в трубе атлантический ветер.

Ждал ли, гадал я на дальней чужбине

Эту чудесную женщину встретить?

Тут у меня на душе заштормило

Так, что озноба унять не могу я:

Правда, все добрые матери мира

Очень похожи одна на другую?

Что замолчал, загрустил переводчик,

Русский язык изучавший в Дахау?

Старая фру вспоминает про дочек:

«Трудно мне... Может быть, мать я плохая.

Три мои дочки противиться стали,

Мать осуждали спокойствия ради.

Сердце от этого вечно в печали —

Наша семья и поныне в разладе.

Гостю я все рассказала, пожалуй,

Уж извините, что не по порядку.

После победы, когда уезжали,

Русские дали мне эту тетрадку.

Вот посмотрите».

Тетрадку раскрыл я.

Сколько здесь рук расписалось упрямых,

Начаты строки, крутые, как крылья,

Все с обращения — «русская мама».

Русская мама!

Позвольте мне тоже

Несколько слов написать вам на память.

Образа нету на свете дороже,

Я, словно с матерью, встретился с вами.

Только найти бы святые слова мне,

В мужестве вашем великом уверясь...

Розовый вереск, растущий на камне,

Серые скалы да розовый вереск.

1954

Сегодня День поэзии в Москве.

Участвовать мне надо в этом деле.

Но я встречаю медленный рассвет

В далеком шумном городе Марселе.

Иду в берете, трубочкой сипя,

Не отличаясь внешне от француза,

И только повторяю про себя:

«Я гражданин Советского Союза».

Присяги нашей главные слова

В разлуке для души необходимы —

В них жизнь, борьба, поэзия, Москва,

И встреча, и прощание с любимой.

Вокруг меня бушует старый порт,

Торгует женской честью, скользкой рыбой,

Тяжелого линкора темный борт

На рейде высится угрюмой глыбой.

Куда корабль отчалит через час?

Но гость не должен спрашивать об этом.

Сегодня День поэзии у нас,

Сто магазинов отдано поэтам.

Они торгуют книжками, они

Читают, отвечают на вопросы.

Но почему средь праздничной возни

Звучат стихи, унылые, как осень?

Товарищи! Соперники! Друзья!

Пусть к вам в Москву за книжные прилавки

Тревога прорывается моя:

Линкор уже готовится к отправке,

А мы в стихах не много ль развели

Дешевых воздыханий и печали,

Как будто все бои давно прошли,

Орудия и трубы отзвучали?

На нашей стороне — мечты, любовь,

Но для того, чтоб миру стать счастливым,

Как парус ветром, должен стих любой

Наполниться присягой и призывом,

1956

Через Альпы зимою прорвался

В теплый край ураган ледяной,

И померзли оливы в Провансе,

Покорежились все до одной.

Ветви их, как сожженные руки,

Словно черные кости скелета,

Простираются в горе и муке

Средь цветенья приморского лета.

Здесь я гость, человек посторонний,

Нет мне дела до этих олив,

Что стоят на Гаронне и Роне,

Снегом ветви свои опалив.

Но печалюсь я, честное слово,

О садах, как о самом родном:

Для советского сердца

Чужого

Нету горя на шаре земном.

Все ищу, где привился росточек,

Где зеленый пробился листочек

И покуда к французским оливам

Не вернется цветенье опять,

Не хочу, не могу быть счастливым...

Жаль, что этого им не понять!

1956

Апрельские ночи теплей и теплей.

Я слышу все реже шаги патрулей

На улицах Буды и Пешта.

Вот два добровольца в фонарных лучах.

Сидит мешковато на грузных плечах

Рабочая их спецодежда.

Квартал задремал — или кажется мне?

А может быть, кольт на широком ремне

Рождает спокойствие это?

Нежны и прозрачны листки тополей.

Как сердцебиенье — шаги патрулей,

Шаги патрулей до рассвета.

Мы были беспечны. В который-то раз

История учит, улыбчивых, нас,

Что жить припеваючи — рано:

На стенах, как оспа, следы мятежа,

Разбитые стекла, как отблеск ножа,

Проломы зияют, как рана.

Нельзя забывать ни измен, ни потерь.

«Товарищ! Мои документы проверь,

Как требуют ваши уставы».

Патрульный; угрюмый и немолодой,

Советский мой паспорт кладет на ладонь...

И вдруг улыбнулся устало.

Суконную кепку он тронул рукой, —

И вспомнил я сразу, что в кепке такой

Ходил наш учитель, наш гений.

Не дав моей мысли сложиться в слова,

Так тихо и чисто, что слышно едва,

Сказал он, как выдохнул: «Ленин!»

Теперь на народ не удастся напасть —

На страже рабоче-крестьянская власть,

Оружье держащая крепко.

В садах абрикосы уже зацвели...

По улицам Пешта идут патрули

В спецовках и ленинских кепках.

1957 Будапешт

Центр Европы здесь

А может, где-то рядом.

Разоделся Будапешт в сады.

Семь часов езды отсюда до Белграда,

И до Вены шесть часов езды.

И на Прагу и на Киев есть дорога.

Центр Европы — что ни говори.

Улицы, расчерченные строго,

Ночью — многоточьем фонари.

Шел я этою страной однажды,

На проспекте главном встретил дом.

Весь обвитый виноградом, трехэтажный,—

Жизнь своя течет спокойно в нем.

На зеркальных окнах занавесок кружево,

На фасаде надпись, как на обелиске:

«Дом проверен. Мин не обнаружено.

Младший лейтенант Борискин».

Сорок пятый год. Скажи на милость.

Как на камне надпись сохранилась!

Не решаюсь постучаться в двери —

Пусть живут здесь люди как хотят.

Младший лейтенант Борискин дом проверил,

Не ища почета и наград.

О Борискине иные позабыли,

Я не знаю, жив он иль погиб,

Только эта надпись остается в силе,

В центре города,

Под сенью старых лип.

1957

Я был бы рад не помнить горе,

Смотреть с улыбкою вперед,

Но память о парламентере

Мне днем и ночью сердце жжет.

Его Остапенкою звали,

Он был в пехоте капитан.

Друг друга раньше мы не знали,

Шли по дорогам разных стран.

Но этот образ помню свято.

Так наши судьбы сплетены,

Как будто потерял я брата

Тогда, в последний год войны.

Под Будапештом окруженным

Стояли русские бойцы.

Там чьи-то матери и жены,

Там чьи-то дети и отцы.

И чтоб остались живы люди,

Туда, где притаился враг,

Остапенко идет по Буде,

Подняв не красный — белый флаг.

Идет спокоен, безоружен,

С открытым молодым лицом.

Он тоже сыном был и мужем,

И не успел он стать отцом...

Упал на камень мостовой

С пробитой русой головой.

...Он встал над виллами окраин,

На стыке города и гор,

Венгерским скульптором изваян,

Советский наш парламентер.

И символом всего живого

Стоял у мира на виду,

Но должен был погибнуть снова

Здесь в пятьдесят шестом году.

Над этой безоружной бронзой

Глумился оголтелый сброд...

В последний раз взглянув на солнце,

Упал герой лицом вперед.

Пусть каждый день

И час мой каждый

Проверит мужеством своим

Парламентер, сраженный дважды,

Что и сейчас непобедим.

Наш честный путь тяжел, но ясен,

Враги стреляют в нас в упор,

Пусть белый флаг от крови красен,

Но вновь встает парламентер.

Навстречу заревам зловещим

На берегах далеких рек

Идет спасать детей и женщин

Бессмертный русский человек.

1957

Для меня неожиданно ново,

Что Дунай не совсем голубой,

А скорее он цвета стального

И таков при погоде любой.

Лишь апрельская зелень сквозная

Отражается в темени вод.

Мимо пляжей и дач по Дунаю

Самоходная баржа плывет.

Вижу трепет советского флага

Над осевшею низко кормой.

Ровно дышит река-работяга,

Не замерзшая прошлой зимой.

Очень ласково, тихо и мирно

Борт смоленый ласкает волна.

«Что везешь из дунайского гирла?»

«Золотистые тонны зерна».

От избытка мы делимся, что ли,

Или русским нужны барыши?

Нет! Слилось ощущение боли

С широтою советской души.

Пусть враги за кордоном клевещут,

Отравляя эфир и печать.

Есть в семье очень сложные вещи,

Только братья их могут понять!

Мы дружить не умеем иначе,

Не бросаем на ветер слова!

...Слева, справа — нарядные дачи,

Берега, берега, острова,

Санаториев белые крылья

И мячей волейбольных полет...

Что поделать со страшною былью?

Пусть скорее быльем порастет!

...А на барже матросская женка

Что-то тихо поет про свое,

На мешки примостила ребенка

И в корыте стирает белье.

1957

Средь пальм, к прибою чуть склоненных,

Как бы придя из детских снов,

Живут слониха и слоненок.

Как мало в Африке слонов!

Почти что все они погибли,

Остались эти сын и мать.

А как их истребили,

Киплинг

Вам может объясненье дать.

Лелеют серого слоненка,

Следят, чтоб он не занемог,

И мажут яркою зеленкой

Царапины на тумбах ног.

Над ним две школы взяли шефство.

Свежи бананы и вода.

Он во главе народных шествий

Шагает, хоботом водя.

На конференциях и съездах

В президиум ведут его,

Из рук начальства сахар ест он,

Увеселяя торжество.

На сцене топчется упрямо —

Его не просто увести.

И не нарадуется мама,

Что сын ее в такой чести.

1960

Африканское небо в алмазах.

Занесла меня нынче судьба

В знойный мир нерассказанных сказок,

В окружной городок Далаба.

По дорожным змеиным извивам

Мчит автобус быстрей и быстрей.

Приглашенные местным активом,

Мы въезжаем в квадрат фонарей.

И сначала видны только зубы

Да неистовой страсти белки.

Эти люди мне издавна любы,

Как свобода и правда, близки.

Приглядись, как тверды и упрямы

Очи здешних парней и девчат.

И тамтамы, тамтамы, тамтамы,

Барабаны-тамтамы звучат.

Все ясней, все отчетливей лица

Проступают в тропической тьме.

В быстром танце идет вереницей

Детство, с детства знакомое мне.

Наяву это все? Иль во сне я

Пионерский салют отдаю?

В красных галстуках пляшет Гвинея,

На дорогу выходит свою.

Ожил здесь барабанщик, тот самый,

Что в сражениях шел впереди,

И тамтамы, тамтамы, тамтамы,

Как геройское сердце в груди.

Чуть спружинены ноги в коленях

И оттянуты локти назад.

В даль времен, и племен, и селений

Пионерский уходит отряд.

Проложили им путь сквозь века мы

В звонкий круг африканской весны,

И тамтамы, тамтамы, тамтамы

Всей планете сегодня слышны.

1960

Я в первый раз живых плантаторов

Увидел, будь они неладны,

Вчерашних королей экватора,

Банановых и шоколадных.

В отеле маленьком под пальмами,

В тишайшей голубой саванне

От криков их всю ночь не спали мы:

Они резвились в ресторане.

Вопила дьявольская музыка,

Весь дом, как бы в припадке, трясся.

Под их ругательства французские

Я встал и вышел на террасу.

Мужчины в шортиках с девицами,

Растрепанными и худыми,

С остановившимися лицами,

Танцуют в сигаретном дыме.

Они кривляются под радио,

Бездарно подражая черным.

Здесь эта музыка украдена

И изуродована к черту.

А на диване перепившийся,

С прической, лоб закрывшей низко,

Король банановый, типичнейший,

Каких рисуют Кукрыниксы.

Еще карман хрустит валютою,

Еще зовут его «патроном»,

Но ненависть народа лютая, —

Как бочка с порохом под троном...

И так вот до рассвета позднего

Они орали, жрали, ржали,

Под апельсиновыми звездами

Свой век в могилу провожали.

Уже восток в лиловых трещинах,

Уже туман поплыл в низины.

Идут мимо отеля женщины,

Неся на головах корзины.

Идут красивые, веселые,

Переговариваясь просто.

Плывут фигуры полуголые,

Изваяны из благородства.

Тряслась терраса дома пьяного,

И от суровых глаз прохожих

Я отступил за куст банановый:

Мне стало стыдно белой кожи.

1960

Не удалось мне встретиться с Вами,

Но образ Ваш ночью и днем со мной.

В рубашке с короткими рукавами,

С руками, скрученными за спиной,

Стоите Вы, голову вскинув гордо,

Вложив в презренье остаток сил,

В пробитом пулями кузове «форда»,

А может, то нами подаренный ЗИЛ...

В Тисвильский лагерь везут премьера,

Которым будет гордиться век.

Большая печаль и огромная вера

Светятся в щелках распухших век.

Еще страшнее, чем стон ребенка,

Молчанье раненого бойца.

Как ток, проходит трагедия Конго

Сквозь наши познавшие боль сердца.

Мне горько, что этой беды причина

Сердечность Ваша и добрый нрав.

Не раз история нас учила:

Нельзя быть мягким, когда ты прав.

У наших врагов, у продажных бестий,

Нет сердца. Нельзя их щадить в борьбе.

А Вы, черный рыцарь высокой чести,

Наивно судили о них по себе.

Известны миру полковники эти,

Хозяин один их берет внаем.

Они и в Венгрии и в Тибете

Нас в землю закапывали живьем.

Прикрывшись Вашим восторгом детским,

Они затаились, портфели деля,

Когда Вы в парламенте конголезском

Бельгийского прокляли короля.

Зачем были митинги на дороге,

Когда Вы ехали в Стэнливиль?

Бандиты подняты по тревоге,

Клубится погони красная пыль.

Следы танкеток вокруг — как шрамы,

Исправно выслуживается лакей.

В Брюссель и Нью-Йорк текут каблограммы:

Заданье выполнено. О’кэй!

Тюрьма — резиденция Ваша сегодня,

Терзает Вас голод и влажный зной,

И все же Вы в тысячу раз свободней,

Чем те, кто Вам руки скрутил за спиной.

Тисвильский узник в раздумье замер.

Держитесь! Истории ход таков —

Проверьте замки у тюремных камер,

Они сгодятся для ваших врагов.

1960

Колониальный строй уже в агонии,

Лев стал беззуб и дряхл, все это верно.

Но мы с тобой пока еще в колонии

И чувствуем себя без виз прескверно.

Нас пятеро. Мы первые советские,

Ступившие на этот берег душный.

Аэродром. За ним лачуги ветхие,

И вид у пальм какой-то золотушный.

Встречает нас чуть не эскорт полиции.

Достойны ль мы подобного почета?

Черны мундиры, и чулки, и лица их,

И тут же штатских агентов без счета.

Недюжинное рвенье обнаруживая,

Один из них, картинно подбоченясь:

«А ну-ка, покажи свое оружие!» —

Бросает, мне, выпячивая челюсть.

Обидно за него, сержанта черного,

Такую злобу вижу здесь впервые.

Откуда это исступленье чертово?

Поверят ли в Москве, что есть такие?

Чего скрывать? В дорогу взял, конечно, я

Опасные свои боеприпасы:

Ему я предъявляю ручку вечную

С пером в броне из голубой пластмассы.

Смотри, гляди, мое оружье — вот оно.

С ним три войны прошел, четыре стройки.

Оно не куплено, оно не продано.

Как пули в цель, должны ложиться строки.

Средь полицейских агентов сумятица,

Не ожидали, что мы примем вызов.

Сержант наемный неуклюже пятится

И в наши паспорта штампует визы.

Полиция и явная и тайная

Стоит вокруг него угрюмой кучкой. .

..Еще неделю править здесь Британии.

Вот так мы и запишем

Вечной ручкой.

1960

Три дня промаявшись в Китае,

С морозом перепутав зной,

Границу мы перелетали

На бреющем,

Во мгле ночной.

Казалось все условным, странным —

Луна и силуэт горы.

Как будто — снова к партизанам

В отряд Петра Вершигоры.

Тогда в кабине было тесно,

Я втиснулся, как в диск патрон.

А здесь — пустующие кресла

Виденьями со всех сторон.

Мне померещилось сурово,

Что рядышком с плечом моим

Плечо Евгения Петрова,—

Конечно, вместе мы летим.

Иосиф Уткин дремлет сзади,

Чертовски молод и красив,

А впереди Гайдар Аркадий

Уснул, ремней не распустив.

Но вот луна в кабину влезла,

И стали матово-белы

Опять —

Пустующие кресла

И непримятые чехлы.

Из выбитого поколенья

Нет больше никого со мной.

И обрывает наважденье

Пылающий внизу Ханой.

1967

В тропиках ночи душней и черней

Угольной шахты.

Автомашины идут без огней

Линией шаткой.

Справа — экран вертикальной скалы,

Плотный и гулкий.

Слева — границею неба и мглы —

Встали фигурки.

Слышится снизу рычанье реки,

И под обстрелом

Над пропастями стоят маяки —

Девушки в белом.

Это не траурный местный наряд —

Много дороже

То, что шоферу они говорят:

Будь осторожен!

Видно, девчатам совсем не страшна

Смерти угроза.

В чернь полуночных волос вплетена

Белая роза.

Движутся, не нарушая рядов,

Грустно-безглазы,

Буйволы шестидесятых годов —

ЗИЛы и ГАЗы.

Их я хочу земляками назвать,

Близостью гордый,

И по-мальчишески поцеловать

В теплые морды.

Но останавливаться не дают.

Что уж поделать!

Беспрекословно командуют тут

Девушки в белом.

Как соответствуют их красоте

Белые платья!

Буду по краю любых пропастей

Смело шагать я.

Не оступиться мне и не упасть,

Нет, не упасть мне:

Ставит посты ополченская часть

Там, где опасно.

Снова налет. К пулемету тотчас

Девушка в белом.

И сочетается с прорезью глаз

Прорезь прицела.

1967

На рисовом поле,

Средь влажных лесов,

В садах и траншеях Ханоя

Какое-то странное слово

«Ленсо»

Бежит неотступно за мною.

Его нараспев говорят, как стихи,

Его повторяют упрямо

Тует и Нгуены,

Туаны и Тхи —

Красивые дети Вьетнама.

«Ленсо!»

И улыбка взойдет на лицо

Лучом из-под пробковой каски,

И столько доверия к слову «ленсо»,

Надежды и сдержанной ласки.

А что это значит?

Откуда оно

Явилось в язык их певучий,

Когда, как мучительной влагой, войной

Наполнены низкие тучи?

Не знал я, что целой страною зовусь,

Всей нашей великой страною.

Ленсо — по-вьетнамски — Советский Союз,

Мое это имя в Ханое.

Воздушного боя гремит колесо,

Встречаются МИГ с Ф-105-м,

Разбойнику вспыхнуть поможет «ленсо»

И стать алюминием мятым.

И снова в атаку идет Пентагон,

Пылают бамбук и солома.

«Ленсо», не заметив, что ранен,— в огонь,

Детей он выводит из дома.

А я никого и не сбил и не спас,

Уж, видно, планида такая,

Но словом «ленсо»

В свой трагический час

Вьетнамцы меня окликают.

Среди обездоленных пагод к сел

Меня настигает поверка:

Достоин ли я величаться «ленсо»,

Как прожил нелегких полвека,

Могу ль представлять всю Отчизну свою

На огненной кромке планеты?

Ведь здесь я «ленсо»:

Я — Советский Союз.

Что выше, чем звание это!

1967

С коромыслами все прохожие

В перламутровые часы,—

На плечах корзинки, похожие

На аптекарские весы.

Чистым зеркалом отражаемый,

Разрастается вверх и вниз,

Словно став двумя урожаями,

Изумрудного цвета рис.

Не бомбят пока...

Тем не менее

Переправы совсем пусты,

И ночное передвижение

Замирает, убрав мосты.

Возле пагоды, ставшей школою,

Для сигналов служащий здесь,

Настороженно дремлет колокол,

Весь в драконах, в лотосах весь.

Вот с чернильницей на веревочке

Опоздавший бежит школяр.

Разложила торговка овощи:

Две бататины — весь товар.

Неподвижны на крышах аисты,

По каналу скользит сампан.

...Утро Юго-Восточной Азии.

Шесть ночей уже я не спал.

Не мерещится и не снится мне

На дороге, невдалеке:

Буйвол с древнею колесницею,

И лежат в ее кузовке

В барабанах ракеты длинные

(Те, что рвутся над головой),

Груда мертвого алюминия,

Прах машины сверхзвуковой.

Прилетевший с Гуама дальнего,

Безопасности ради, он

Остролистою ветвью пальмовой

Символически осенен.

1967

Разве ты не знавал ощущенья —

Встреча первая

Вдруг

Принимается за возвращенье

На покинутый круг!

Словно раньше бывал я в Хайфоне

И когда-то видал

Эти мачты на утреннем фоне,

Многослойную даль,

Этих стен ноздреватый песчаник,

Солнца велосипед...

Этот взгляд,

Озорной и печальный,

Батальону вослед.

Запах рыбного супа и перца,

Керосинки дымок

Вмиг сожмут ненадежное сердце

В предынфарктный комок.

Ведь Хайфон — это ж просто Одесса

В сорок первом году!

Он в зеленую форму оделся,

Встал у всех на виду!

И готов на корабль и в дорогу

Или в уличный бой.

Грозный бас объявляет тревогу,

Женский голос — отбой.

Я хочу, чтобы вечно и всюду

Женский голос звучал...

Но опять

Небо отдано гуду,

Вновь налет на причал.

И сампаны горят, как шаланды.

Джонки — будто дубки.

Прямо в небо шепчу я:

«Ну ладно!» —

Больно сжав кулаки.

Город словно бы ходит по жести,

В сто зениток паля.

Я дождусь ли, чтоб голосом женским

Говорила земля?

1967

Протяженный, низинный и горный,

Этот край среди прочих примет

Повторил коромысло по форме —

Далеко не военный предмет.

Да и вам эта карта знакома.

И хотя, господин президент,

Есть известье из Белого дома —

Вы на отдыхе в данный момент,

Я письмом из Ханоя нарушу

Ваш и так ненадежный покой.

Рвется все, что на сердце, наружу,

Дипломат из меня никакой.

Днем и ночью бомбят ваши парни,

Но хочу в первых строках письма

Вас порадовать:

Вы — популярны,

Во Вьетнаме известны весьма.

Ваше имя здесь все повторяют,

Лишь о вас здесь народ говорит:

«Джонсон» вылетел,

«Джонсон» стреляет,

«Джонсон» падает,

«Джонсон» горит.

И останетесь вы знамениты

Тем, что вляпались в эту войну,

Что две тысячи «джонсонов» сбиты

(Те, что живы,— конечно, в плену).

Осторожно!

Земля эта жжется,

Прикасаться не следует к ней.

Ну, а то, что под кличкою «джонсон»

Нынче каждый из ваших парней, —

Это все уже было однажды,

Как потом — Нюрнбергский процесс,

И звался одинаково каждый,

Кто чужое захватывать лез.

Был немного наивен я раньше,

Но в Ханое молчать не могу.

Как вам спится в Техасе, на ранчо,

В воскресенье в семейном кругу?

Я слыхал, что вы набожны очень.

Вспоминайте, молясь по утрам:

Именуется «джопсоном» летчик,

Разносящий костел или храм.

Хватит!

Я понимаю, что лишне

Президента стихом донимать.

Только в этом послании личном

Я хочу пожалеть вашу мать,

Это будет уместно, пожалуй,—

Горю не посочувствовать — грех,

Вот скольких сыновей нарожала,

И оплакивать надо их всех.

Извините за грустные мысли,

Но я должен добавить еще,

Что страну эту, как коромысло,

Поднимает весь мир на плечо.

1967

Как позвоночник —

Сквозь весь Вьетнам

Дорога номер один.

Пылают деревни по сторонам.

Обгон. Давай погудим.

В опасную зону меня несет

Среди мезозойских глыб

Железный ульяновский вездеход,

Который зовется джип.

Сиденья и поручни горячи,

Пыль солона на вкус.

Как малые спутники, светлячки

Берут параллельный курс.

Не новая тема — выбор дорог,

Но выбрать себе маршрут,

По правде сказать,

Не всегда я мог

Такой, чтобы в меру крут.

Дорога нас выбирает порой.

Мечты о покое — в прах!

И выясняется, что герой —

Трус, победивший страх.

И только себя не жалевший прав!

И вмиг исчезает сон,

Когда под колесами —

Переправ

Бамбуковый ксилофон.

Товарищ жизнь

И гражданка смерть,

Мы вас в дыму разглядим.

Испытан бомбами каждый метр

Дороги номер один.

Пути безопасней, должно быть, есть.

(В огонь? Ищи дурака!)

Но слишком долог будет объезд,

А жизнь ведь так коротка.

И кажется мне

В смятении чувств,

Что с юности

До седин

Я еду, шагаю, ползу и мчусь

Дорогой номер один.

1967

Ночной аэродром Залам.

В руках друзей цветы, винтовки.

Печаль с тревогой пополам —

Конец моей командировки.

Теперь Китай перелетишь,—

Тьфу-тьфу, не сглазить! —

Будешь дома...

Да вот и здесь сегодня тишь

И не бомбят аэродрома.

Опять мне в жизни повезло.

Зачем же сердце дышит глухо?

Допустим, было тяжело,

Но завтра — хуже заваруха.

А как же это без меня?

А как же я без вас, в покое,

Моя вьетнамская родня,

В земле или воде — по пояс?

Отлет!

На паспорте — печать,

Но время так неловко длится.

Молчат привыкшие молчать

Советские специалисты.

Я вашим женам позвоню,

Скажу, что живы и здоровы.

А то, что десять раз на дню

Тревога,—

Ясно — им ни слова.

Китаец к небу подрулил,

И мы взлетаем в брюхе «ила».

Он беззащитен и уныл,

Как муха, влезшая в чернила.

А на душе светлым-светло

Ото всего пережитого:

Там, в джунглях, вновь ко мне пришло

Огнем пропитанное слово.

Прощай, воюющий Вьетнам!

Мой кислород — твои победы.

Я напишу тебе.

Ведь нам

Вовек не оборвать беседы.

1967

Я стою в раскаленной толпе португальцев,

Слышу голос оратора, жесткий, как жесть.

Поднимаю рогатку раздвинутых пальцев,

Повторяя за всеми торжественный жест.

Вилкой вверх указательный палец и средний

Образуют латинскую литеру V,

И она вместе с красной гвоздикой победной

Строит граждан в колонны, встает во главе.

Так два пальца раздвинуты не для обета —

Колокольный притих и рассеялся звон.

Эта буква — Виктория.

Это Победа!

Революцию празднует Лиссабон.

Демонстранты, шумны, веселы и ершисты,

Митингуют опять от зари до зари.

Я боюсь вашей радости!

Как бы фашисты

Не проникли в нее, чтоб взорвать изнутри.

До последних пределов натянуты нервы.

Враг свободы угрюмо за вами следит.

Он близ Порто проводит морские маневры,

Он, блокадой грозя, прекращает кредит.

А у вас руки подняты,

Пальцы разжаты.

Так Виктория ваша не будет сильна.

Вразнобой, кто куда, призывают плакаты,

Буква V над толпой.

Буква V на стенах.

Этим жестом мир ваших друзей озабочен:

Не подвел бы Виктории символ и знак.

Вместо пальцев раздвинутых нужен

Рабочий,

Грозно поднятый над головою кулак!

1975

Мой друг, седой товарищ Жоакин.

(Мне кажется, все коммунисты седы...)

Со слов его я записал, каким

Был в Лиссабоне первый день Победы.

Жестикулируя, он рассказал,

Как майской вестью улица бурлила.

Понятно, что диктатор Салазар

Расстроен был падением Берлина,

Но вынужден с улыбкою кривой

Дозволить этой неразумной черни

Проститься со второю мировой

Войною

На проспектах в час вечерний.

Сквозь электрический горячий мрак

Несли прилежно агенты охраны

Надменных Штатов многозвездный флаг,

Владычицы морей усатый флаг

И сине-бело-красный флаг Марианны.

Сейчас их пронесут перед дворцом...

Но мы-то понимали,

Мы-то знали,

Кто стал Победы истинным творцом,

Какое над Берлином реет знамя.

И я тогда пристроился легко

К трем агентам, улыбкой сбитым с толку,

И поднял к небу голое древко —

Ни кумача, ни бархата, ни шелка —

Три флага

И один пустой флагшток,

Как будто знамя искромсали пули,

Как будто в каждый красный лоскуток

Свою надежду люди завернули.

Я знаменосцем чувствовал себя,

На верность присягал живым и павшим.

А на древке,

Невидимый,

Сиял

Тот флаг, что на рейхстаг взносили ваши!

А после — новых десять лет тюрьмы,

А после — новых двадцать лет подполья.

А все ж тогда соединили мы

Победу вашу со своею болью!

Седые португальские глаза

И черные от кандалов запястья.

— С того момента,— Жоакин сказал,—

На тридцать лет я мужеством запасся.

1975

В переулке рассохшемся, узком

И кривом, как бобовый стручок,

Вдруг меня окликают по-русски:

— Камарада, возьмите значок! —

Наваждение! Что это значит?

Здесь на русский был строгий запрет.

Но смеется растрепанный мальчик

С полной сумкой горячих газет.

— Здравствуй! Кто ты?

— Зовут меня Педро,

Звали запросто Петей у вас.

В переулке, наполненном ветром,

Вот какой я услышал рассказ:

Как нагрянули ночью солдаты,

Увели его мать и отца.

Был тогда он соседями спрятан,

А потом передали мальца

В тяжеленные руки матросов,

Поспешивших поднять якоря.

Воздержитесь от лишних вопросов,

О спасенье детей говоря.

Братство для коммунистов священно,

Так в истории было и есть,

Через тюрем толстенные стены

Долетит до товарищей весть:

Волноваться о детях не надо,

Русский лес их в объятия взял,

И шумят корпуса интерната,

Словно детский Интернационал.

Петя, Педро, ну вот ты и дома.

Час Победы. Фашизму — конец!

Встреча в гавани:

Будьте знакомы —

Это мама твоя и отец.

Все вокруг непривычно и странно.

Эти желтые стены стары,

И кудлатый кусок океана

В амбразуре увидишь с горы.

Лишь родившийся день этот светлый

В новых схватках отстаивать вам.

— А пока я друзьям твоим, Педро,

Пионерский привет передам.

1975

О песне Свободы известно в казармах,

Магнитная пленка доставлена в студию.

Уже в Сантарене танкисты азартно

Сизалевой паклею драят орудия.

На танках пойдут в Лиссабон капитаны,

Когда эту пленку прокрутят по радио.

Условным сигналом, призывом к восстанию

Назначена песня по имени «Грандула».

Ее сочинителя Жозе Афонсо

Давно уже тайная ищет полиция.

Строка пробивается лучиком солнца:

«Народ лишь хозяин, моя смуглолицая!»

За песнею слежка, за песней охота,

Повсюду шпики расползлись, как тарантулы.

Но голосом армии,

Голосом флота

Ты станешь сегодня, мелодия «Грандулы».

Фашизм лютовал здесь почти что полвека.

Теперь уж нельзя ограничиться митингом.

Надломится он, как подгнившая ветка,

А может, хлестнет, распрямившись стремительно?

Пожалуй, не зная всей степени риска,

Готовые выйти на площадь парадную,

Немного похожие на декабристов,

Молчат офицеры в предчувствии «Грандулы».

Они в Мозамбике, Гвинее, Анголе

На мушке винтовок держали колонии.

На опыте горьком, позоре и боли

Взрастили готовность сердца опаленные.

Вперед, Революция! Время настало,

И музыка грянула, грянула, грянула —

В смятенном эфире,

Как голос восстанья,

Призывно звучит долгожданная «Грандула».

Я к песне причастен в Советском Союзе

И знаю, какая на рифме ответственность.

От имени авторов текста и музык

Позвольте мне Жозе Афонсо приветствовать.

К воротам дворцовым призвавшая танки,

Народ черноглазый волнуя и радуя,

Путем «Марсельезы»,

Путем «Варшавянки»

Шагай, португальская «Грандула».

1975

Счастливый абсолютно

Советский офицерик,

Вдыхая гарь салюта,

Светло и чисто верит,

Что навсегда задушен

Фашизм

Вчера в Берлине.

И отпустило душу,

И горе отбурлило.

Таким я был наивным,

Такой я был простяга,

Умытый майским ливнем

На Шпрее, у рейхстага.

Ах, как я был доверчив!

Прошло всего три года,

И начал мистер Черчилль

Войну иного рода.

Он, правда, не решился

Рвануться из окопов,

Но снова тень фашизма

Простерлась над Европой.

В боренье — высь и бездна.

Из памяти могли ли

Так, запросто, исчезнуть

Испанские могилы?

В несчастий быстрой смене,

Шагнув навстречу взрывам,

Я пребывать не смею

Блаженным и счастливым!

Опять грохочет утро

Над миром обветшалым:

Опять хохочут «ультра»

Со свастики оскалом.

И нет чужих событий,

Нет посторонней драмы,—

Удар хлыста в Гаити —

На наших лицах шрамы!

За ту святую радость,

Что в юности изведал,

Всю жизнь сражаться надо,

И не близка победа.

Но принимает вызов

Наивный офицерик:

В падение фашизма

Он не напрасно верил.

Без веры нет поэта!

А все-таки свободно

Я вам пишу вот это

Письмо из Лиссабона!

1975

Над Испанией — король на вертолете!

Современность — изо всех щелей и пор.

Что я нового скажу о Дон-Кихоте,

Об идальго, ведшем с мельницами спор?

Не о нем романс хочу сегодня спеть я

(Устарели латы и копье),

Славлю рыцарей двадцатого столетья,

Представлявших поколение мое.

Из пятидесяти стран они приплыли,

Прилетели и приехали сюда,

Понимая, что сражаться надо или

Уничтожит мир фашистская орда.

Всех героев я перечислять не буду,

Но, поставив честь и совесть во главу,

Назову Хемингуэя и Неруду,

Матэ Залку и Кармена назову.

Назову еще танкистов и пилотов,

Недостаточно прославленных пока,

Всех отчаянных и добрых Дон-Кихотов

(Санчо Панса в экипаже за стрелка).

Ничего, что на испанцев непохожи,

Соответствуют, увидены сквозь дым.

В Дон-Кихоты я просился чуть попозже

И хотел бы навсегда остаться им.

Хоть пытайте, четвертуйте, ставьте к стенке

Не удастся переделать в жизни нас.

Вот об этом в ритме старого фламенко

И написан и исполнен мой романс.

Испанцам расскажу, как умирал

Обычно получавший жизнь в награду

За храбрость

Синеглазый генерал,

Которого я знал по Сталинграду.

Он не всегда по форме был одет:

Случалось, только вынырнув из боя,

На кудри он натягивал берет,

Отчаянно красивый сам собою.

Но потому, что он летал как бог,

Его никто ни в корпусе, ни в части

За нарушенье пожурить не мог —

Ни комиссар, ни высшее начальство.

Нерусский старый головной убор

Уже лет тридцать как исчез куда-то.

Года бегут — о чем тут разговор.

И что берет для старого солдата?

Но есть особый воинский учет,

Срок жизни не предсказан в личном деле.

Но пасаран!

Он понял, что умрет Сегодня.

Не в сраженье, а в постели.

Когда в окне короткий вечер гас,

Он улыбнулся вдруг, справляясь с болью,

И попросил немедленно, сейчас

Найти берет, небось побитый молью,

И в госпиталь доставить.

Дом вверх дном!

Но как не выполнить последней воли?

Испанский тот берет нашли с трудом

В курсантском сундучке, на антресоли.

...Процессия осенней шла Москвой,

И трубы медные вздыхали тяжко.

Лежал берет на крышке гробовой

В соседстве с генеральскою фуражкой.

Я Родине предан и мыслью и делом,

Но как-то неловко вести разговор

О том, что в мороз прикрывал ее телом,

О том, что руками цементный раствор

Замешивал,

Чтобы схватился фундамент

На месте былых глинобитных хибар,

В поселках, что стали теперь городами,

Кулеш деревянною ложкой хлебал.

Соавторы мы и участники чуда.

Себе не изменим,

С пути не свернем,

Какой бы крутой ни была амплитуда

Меж завтрашним и послезавтрашним днем.

И все-таки,

Строгая даль идеала

Зовет, чтоб не смели расслабить сердца

Ни пустопорожние речи бахвала,

Ни вздохи глупца,

Ни восторги льстеца.

Останутся в соотношении тонком

Мечта и действительность,

Цель и маршрут.

А честь славословья доверим потомкам —

Когда-нибудь пусть нас добром помянут.

1984

Десятилетия позади...

Виден предел.

Ограничен срок.

К Вечному огню подойди,

Личный свой возложи цветок.

Сколько б ресницы ни вытирал,

Ни закрывал ладонью лица,

Ясно прохожим, что ветеран.

Люди поймут и простят бойца.

Годы безжалостно рассечены

На «до войны»

И «после войны»,

А посередке — сама она:

Жизнь-то одна,

А смерть не одна —

С фронта, с фланга, над головой...

Как получилось, что ты живой?

Новая юность, не обессудь,

Что продолжаем на свете быть.

Как соль,

Как боль

Проступает суть.

Память доныне — как кровь сквозь бинт

Но нас, пожалуйста, не жалей —

Мы возвратились с минных полей.

Нам удивительно повезло,

Как бы ни было тяжело,

Мы победители всех невзгод.

Но убывает друзей число

В грозной прогрессии — каждый год.

Отдано пламени столько сил...

Ну, отчитайся, как после жил.

Как убеждался, что в мирном дне

Мужество требуется вдвойне:

Встречный, и часто неравный бой,

Чтоб оставаться самим собой.

Не отступая, свой бой веди,

Верь, что победа — не позади —

Жизнь продолжается,

И она

Не только тебе самому нужна:

Юноша с девушкой ветреным днем,

Когда изготовились петь соловьи,

Держат над Вечным нашим огнем

Чистые нежные руки свои.

1984

Районный оратор, готовый заране,

Взошел на трибуну с бумажкой в кармане,

Бумажку достал и ладонью разгладил,

И речь как завел, как повел, как заладил,

Глазами и носом припаян к бумажке,

Где буквы и мысли ползут, как букашки.

Бубнит он и мямлит, оратор районный,

Не слушает зал, безразличный и сонный.

Он понял — актив засыпает от скуки.

Для жеста придется задействовать руки.

Как только он поднял костлявые кисти,

Почувствовал волю исписанный листик,

И свежего ветра поток турбулентный

С трибуны унес его одномоментно.

Внесем в протокол: оживление в зале.

Бумажку ловили, да вот не поймали.

Оратор замолк, и растерян и бледен.

Но, видно, ему свежий ветер не вреден.

Отчаянье преодолел он.

И начал

Про наши труды, неудачи, задачи

Без всякой бумажки,

Прямыми словами,

Какими мы дома обходимся с вами.

Пожалуй, давненько районное вече

Такой деловитой не слышало речи.

Зал замер.

Но были, признаться, моменты,

Когда он срывался на аплодисменты.

Вот притча и вся...

В заключенье заметим,

Что очень полезен для нас свежий ветер.

1983

Белый зимою,

А летом зеленый

Город, в котором я не был доселе.

Светятся новые микрорайоны,

Будто на землю звезды осели.

Переустройство огромного мира

Слишком легко

Повседневностью стало.

Вряд ли подходит приставочка «микро»

Многоэтажным этим кварталам.

Нету возврата к лачугам вчерашним,

Все ж новоселов тревожит законно,

Что одинаковы все эти башни.

Эти подъезды,

Эти балконы.

Время иное, масштабы другие,

Но признаюсь, что каким-то наитьем

Все же могу я понять ностальгию

По коммуналкам и общежитьям.

Что, тараканьих времен тебе жалко?

Надо ль идеализировать юность,

Видя в жаргонном словце «коммуналка»

Наше любимое слово Коммуна?

Неоспорима прогресса заслуга,

Только б не стали в своем микромире

Столь же похожими мы друг на друга,

Как интерьеры в каждой квартире!

Новое все хорошо при условье,

Чтоб не унизило дело большое

Сердце — ничтожною микролюбовью

Микросчастливчика

С микродушою.

Может быть, стал я избыточно строгим?

Что тут поделаешь —

Годы на склоне.

Люди, простите мне микротревоги

В нашем громадном микрорайоне.

1983

Как я мог убедиться,

Хорошая штука —

Испытанье единства,

Боевая порука.

Не ее ли судьба предлагает железно

Альпинистам, шагающим в связке над бездной,

И матросам на гребне девятого вала,

Чтобы с палубы робких волна не смывала.

Боевая порука —

С гранатой на танки

И молчанье собратьев под пыткой в охранке.

Танков я не взрывал,

Не был я скалолазом,

Не обучен команде «Свистать всех наверх»,

Но навек

Боевою порукою связан —

С Революцией

Связан порукой навек!

Потому и готов задушить, как гадюку,

Безобидное с виду исчадие зла,

Не чета боевой —

Круговую поруку,

Что сквозь щели беспечности

В дом наш вползла.

Не стесняясь, устроилась очень уютно,

Малодушных втянула в порочный свой круг,

Их мозги пеленою окутала мутной,

Чтобы не различали, где враг, а где друг.

Ты — бездельника труд,

Ты — невежды наука,

Ты — неправедный суд,

Круговая порука.

Сколько раз ты прикрытьем для трусов служила,

Сколько раз от ответа смывалась хитро!

Твой прообраз —

Молчание пассажиров,

Если пьяный наглец матерится в метро;

Или — хуже:

Позор кругового обмана

Спекулянтов

И тех, кто поближе к кормам,

Или ложь о перевыполнении плана,

Чтобы круглая премия в каждый карман;

Или сговор пиитов из разных редакций —

Ты мои, я твои сочиненья в печать...

Если нравы поруки такой утвердятся,

Перед прошлым и будущим нам отвечать!

Тех, в ком совесть не спит,

В наступленье зову я,

За успех поручиться могу головой:

В окруженье поруку возьмем круговую

И задушим — порукой своей боевой!

1979

Какая скучная история:

Был воин в сорок первом ранен

В Молдавии или в Эстонии,

На той границе или грани,

Где мужество схватилось с подлостью,

Где честность встретилась с обманом.

Про это есть стихи и повести,

Исследованья и романы.

Вам надоело повторение,

Вы это в школе проходили,

Но я обязан тем не менее

Писать опять и в том же стиле

Про пораженья и ранения,

Когда нам было не до справок

По форме медсанучреждения,

С печатью слева или справа.

В строй возвращались недолечены —

Без нас не может быть победы.

Скрывали раны и увечия,

Какая мелочь — наши беды.

В раздумиях глубокомысленных

Теперь врачебные комиссии,

Одолевают их сомнения:

Давать ли справки о ранении?

А то, что ноют раны старые,

Впиваются осколки в нервы,

Поскольку справок не представлено,

Неточно и недостоверно?

Здесь равнодушие бессовестно!

Поспешные отказы взвесьте,

Такие хлопоты и поиски

Касаются солдатской чести.

Меж трубачей и барабанщиков,

Участников далекой драмы,

Напрасно ищете обманщиков —

Их справки — штыковые шрамы.

Служебное умерьте рвение,

Осколки щупайте перстами.

Клиенты эти в скором времени

Вас беспокоить перестанут!

1978

Очень долгую жизнь очень быстро прожив,

Сквозь огонь пробежав без оглядки,

Прихожу я впервые в архив

И теряюсь в его распорядке.

Тишина — как в осеннем лесу,

Запах листьев опалых.

Паутинка приникла к лицу,

На ресницы росинка попала.

Одинаковые этажи,

Полумрак стеллажей одинаков.

В ровном ритме течет эта жизнь,

Под охраною шифров и знаков.

Здесь и старых товарищей строй,

Тех, чья память развеяна ветром,

И не ведает каждый второй,

Что героем он был беззаветным.

Открывается тут наконец,

Кто и кем был когда-то оболган,

В ком под маской таился подлец,

Кто был верен опасному долгу.

Степень влажности, норма тепла,

Нелюдимая даль коридора.

Электронная память сюда не дошла,

Но дойдет,

И, наверное, скоро.

А пока —

Фонд, и дело, и лист,

Век проходит по ветхим страницам.

Не рассчитывал протоколист

Стать историком и летописцем.

Но и ты, вероятно, не знал,

Что в картоне тугих переплетов

Зафиксирована крутизна

И твоих колебаний и взлетов.

Думал — мелочь, проскочит, пройдет,

Нет душе никакого убытка,

Но и мелочь взята в переплет

И прошита суровою ниткой.

Надо жить с ощущеньем, что есть

Фонд, и папка, и лист,

И конечно,

В документах бесчестье и честь

Остаются в архиве навечно.

1984

Ув. тов. Министр путей сообщения!

Мы с Вами незнакомы лично,

Быть может, это приглашение

По этикету неприлично,

Но я даю Вам слово честное,

Что Вас в друзьях заочно числю

И приглашаю в путешествие

От всей души, без задней мысли;

Шлю всяческие пожелания

И думаю, что Вам полезно

Побыть на общих основаниях

На линиях дорог железных.

Пусть в тупике стоять останется

Ваш пульман с вежливой бригадой.

На станции и на дистанции

Слать телеграмм вперед не надо.

Без свиты и предупреждения

Начнем с Казанского вокзала.

Да минет нас ночное бдение

В замызганных билетных залах.

Запасшись харчем и терпением,

Уйдем в кочевье по России.

Найдем свои места купейные,

Расстелем простыни сырые.

Нам скажет проводник заранее,

Что до утра не будет чаю,

А выбьемся из расписания —

За то никто не отвечает;

Что вентиляторы негодные,

Жарища — прямо наказанье.

Мы будем пылью прошлогоднею

Дышать до самой до Казани,

Мы будем нюхать запах газовый,

Окно газетою завесив,

И Вы мне будете рассказывать

О блеске фирменных экспрессов.

Да, эти строки — не элегия,

Но в комплиментах мало проку...

На заседание коллегии

Вам надо возвратиться к сроку.

Не сорвалось бы заседание —

Ведь, к сожаленью, слишком часто

Составы ходят с опозданием,

Не спрашиваясь у начальства.

1984

Куда ты лезешь со своими песнями?

Иного ритма ищет молодежь.

Романтика отправлена на пенсию,

Пускай республиканскую,

А все ж

Обидно стремянным ее и рыцарям —

Затоптан золотой ее огонь.

Остались только фильмы про милицию

С избытком похищений и погонь.

У нас романтика знавала разные,

Опасные порою времена,

Клеймилась блажью мелкобуржуазною,

Бывала и от дел отстранена.

Но каждый раз, когда метеослужбою

На ураган заявлен был прогноз,

Она опять оказывалась нужною,

И снова обращались к ней всерьез.

Считала ниже своего достоинства

Она вести с обидчиками спор,

И по команде выходила строиться

В солдатской майке на морозный двор,

Романтика — не только настроение,

Не просто ночь над речкой у костра.

Ей честь и место в каждом поколении,

Наивно думать, что она стара.

Для счастья людям мало электроники.

Мир, вжатый в перфокарты, слишком прост.

Наполни ветром парус! Мчатся конники,

И впереди открытье новых звезд.

1984

Нам по душе честный азарт,

Яростно жить надо,

Всем говорить правду в глаза,

Не отводя взгляда.

Пусть над тобой виснет гроза,

Тесно сошлись тучи,

Режь все равно правду в глаза,

Честно сгореть лучше.

Если сперва «против» и «за»

Взвесишь, ища выгод,

Будет тебе правда в глаза,

Как бумеранг, тыкать.

Не нажимай на тормоза,

Помни в момент острый,

Что принимать правду в глаза

Тоже не так просто.

В морду врагу дать бы раза,

Вроде не наш метод,

Лучше вонзи правду в глаза —

Этот удар меток.

Миру всему прямо врезай,

Как своему брату,

Правду в глаза, правду в глаза,

Только одну правду!

1981

Есть от многих хвороб драгоценное средство — улыбка!

Но в иной дозировке лекарство идет и во вред.

Ненавижу улыбочку!

В панцирь уйду, как улитка,

Натолкнувшись на этот холодный и скользкий предмет.

Можно скрыть

Самомнение, спесь, равнодушие, злобу

Лишь одной тренировкою мускулатуры лица.

Над собою подтрунивать —

Мудрости признак особый,

Над другими усмешка —

Унылая радость глупца.

Есть суровые лица, которых бояться не надо

(Говорят, я и сам мрачноватым кажусь иногда).

Но приятной гримаске противопоказана радость,

Неизвестен восторг, безразлична чужая беда.

Вот когда человек управлять не способен улыбкой,

Можно верить ему.

Назовут чудаком?

Ну и пусть!

Берегись эгоиста с дежурной улыбочкой липкой,

В лучшем случае он, как картонное чучело, пуст!

1979

Этот шар, пролетающий мимо

Звезд, комет и космических трасс,

Неспроста именуется миром,

Почитается миром у нас.

Шар с Москвою, Парижем и Римом,

Где Нью-Йорк, и Пекин, и Каир,

Все равно называется миром,

Хоть непрочен сейчас этот мир.

Мысли, чувства, ответное эхо

На движение близкой души —

Это внутренний мир человека —

Так запомни и так запиши.

При рожденье ребенка мы нежно

Говорим: «Он наш мир посетил»;

«С миром, странник»,— в конце неизбежном

Шепчем возле разверстых могил.

Мир — высокое званье планеты,

В беспредельность направленный путь.

Карандаш беспощадной ракеты

Не посмеет его зачеркнуть.

Всей планете и Родине милой

Высшей верностью будем верны,

Если, как говорится, всем миром

Землю мы защитим от войны.

1979

Ты заметил, что почти всегда

Неритмично вертится наш глобус,

Подвигу предшествует беда,

Та, которой и не быть могло бы.

Безусловно, я не про войну —

Всенародный подвиг воспевая,

Славлю всю геройскую страну,

Так сказать, от края и до края.

Я про подвиги любого дня,

Скажем, про отвагу на пожаре.

Не возникло б дыма и огня,

Если б спички близко не лежали.

Должен бы неопытный пловец

Бултыхаться у причала близко,

Но в такие волны он полез,

Что спасали на пределе риска.

Благодушьем мы полны порой,

Не блокируем поступков подлых,

В результате вынужден герой,

Жизни не щадя, идти на подвиг.

Я прошу от имени певцов

Мужества, геройства и отваги —

Дайте отдохнуть в конце концов,

Бодрым нашим перьям и бумаге!

Дайте хоть однажды выходной

Всевозможным аварийным службам,

Чтобы катастрофы ни одной,

Чтобы никого спасать не нужно.

Ты, бесстрашный, для себя реши,

Где достойно проявить геройство,

И отдайся подвигам души —

С ними тоже в наши дна непросто.

1983

«Друг юности! Да ты ли это?

Мы не встречались целый век.

В безвестье пропадаешь где-то,

Такой-сякой ты человек.

Ни от ребят, ей из печати

Я о тебе узнать не мог.

Свиданье наше очень кстати,

Подбить попробуем итог.

Ну, кем ты стал, скажи, поведай,

Что приобрел, чего достиг?

Какие одержал победы,

Скорей рассказывай, старик!» —

«Теперь уж поздно торопиться,

И вряд ли нужен мой отчет.

А жизнь — она в своих границах,

В своих параметрах течет.

Без соблюдения дистанций

Уж лучше ты спроси, дружок,

Не кем я стал,

А кем остался,

Что сохранил и что сберег».

1978

По мере отдаления событий,

В которых сам участье принимал,

Ты кажешься себе Все знаменитей,

Хоть был в ту пору ни велик ни мал.

Мы не были, конечно, желтороты,

Пост занимали важный на войне,

Высоким уровнем стрелковой роты

Весьма довольны и горды вполне.

На узком заболоченном участке

Захватчикам давали мы отпор,

И в общем-то и целом — это счастье,

Что выжили,

Что живы до сих пор.

И ты совсем не стар, дружище старый,

Мы на подъем по-прежнему легки,

Но нас, сверкающих как самовары,

В президиум несут под локотки.

Рассядемся, застынем в напряженье —

Ведь представляем целые фронты,

По одному от каждого сраженья:

От Сталинграда я,

От Курской битвы — ты.

И я уже себя ловлю нередко

На том, что просочилась в мой рассказ

История, как будто бы в разведку

Верховный лично сам отправил нас.

Я разорвал блокаду Ленинграда,

Пять сопредельных стран освободил.

Утихни, говорю себе, не надо...

Да вот остановиться нету сил.

Мелькнул в кино и телесериале

Надуманный какой-нибудь сюжет,

А мы его уже приплюсовали

К своим воспоминаньям грозных лет.

Товарищи!

Вернемся в рядовые,

Какими послужили мы России!

Хочу по праву вашего поэта

Вопрос поставить на повестку дня

О достоверной памяти...

За это

Не надо обижаться на меня.

1985

Прости, цветок, прости, травинка,

Не из упрямства, не со зла

Опять протоптана тропинка

Там, где всегда она была.

В могучем парке, в царстве кленов

Едва заметная стезя

Петляет по своим законам,

Которых отменить нельзя.

Ее сто раз перекопали,

Ввели табличку «хода нет»,

Но вразумит людей едва ли

Райкомунхозовский запрет.

Под крики сторожа-служаки,

Под знаками «кирпич» и «стоп»,

Как прежде, поперек лужайки

Босые ножки топ да топ.

Мы в жизни проложили много

Путей, дорог и всяких трасс,

Но здесь тропинка-недотрога,

Она была еще до нас.

А ты про что?

А я про то, что

Есть невозможные дела:

Тропинку все равно протопчут

Там, где всегда она была.

1983

В день рожденья тебе подарил я букет,

В нем цветов —по количеству прожитых лет.

Сколько именно?

Это уж наши дела.

Жизнь твоя пред глазами так близко была,

На таком расстоянье почти не видны

Гравировка морщинок и соль седины.

Вот и кончились праздники...

Будни опять.

Я гвоздики попробовал пересчитать,

Очень странная вещь, но поклясться готов —

С каждым утром в букете все меньше цветов,

Словно в доме ведется обратный отсчет,

Как на старте,

Готовящем спутник в полет.

Этой маленькой тайны разгадка проста —

В каждом возрасте скрыта своя красота,

И наверно, напрасно стесняешься ты,

Убираешь увядшие за ночь цветы.

Сохрани мой подарок — тяжелый букет,

Где цветы — по количеству прожитых лет.

1979

Полгода двое в космосе кружили,

Прошли проверку пламенем и льдом.

Теперь в автоматическом режиме

Работу продолжает звездный дом.

Зеленовато светятся приборы,

Ведя с землей свой разговор немой.

Моделью океанского прибоя

Радиоволны плещут за кормой.

И оператор в Центре управленья

Заносит в бортовой журнал земной

Свет облаков, магнитные явленья

И строки информации иной.

В кругу семейном члены экипажа

Вдыхают осень в Звездном городке.

Но в их душе — потеря и пропажа —

Вершина вдохновенья вдалеке.

Как будто бы они в командировке

Здесь, на одной из маленьких планет,

На стажировке, переподготовке,

И времени для сантиментов нет.

А дом родной — на апогее века,

Где связаны орбитой полюса,

Где герметический уют отсека

И сутки длятся полтора часа.

1978

Самолеты становятся все совершенней,

Но они до сих пор превзойти не сумели

Стройность линий и летные качества птицы,

Будь то чайка, орел иль воробушек малый.

Все длинней и умнее подводные лодки,

Все опасней торпеды в их темных утробах,

Но они уступают в плавучести рыбам,

Все равно, то акула иль просто пескарик.

Исступленно мечтает искусственный спутник

В небесах говорить, как звезда со звездою;

Как пример и укор всем конструкциям века —

Симметрия цветка и пчелиные соты.

Ну а мы? Если ты не завинченный робот,

Где возьмешь образец и пример совершенства?

Ничего нам, товарищи, не остается,

Кроме трудной возможности быть человеком!

Этот вопрос не считай пустяком —

Мастер назвать свое имя должен.

Поэт расписывается под стихом

И под картиной — художник.

Но чем они хуже —

строитель и ткач,

Творец самолетов и детских игрушек?

Создатель вещей, свое имя не прячь,

Подпись поставь, безымянность нарушив.

Бывает — под малым научным трудом

Столбцом перечислены тети и дяди.

А как с именами построивших дом?

Уж их никогда не найдешь на фасаде.

Строчи на пальто свой автограф, швея,

Носите, любуйтесь, работа моя!

На книге, где имя редактора есть,

Наборщику — честь!

И печатнику — честь!

Велик сталевар,

Металлург,

Металлист.

По имени каждого знают едва ли.

Автограф —

на каждый прокатанный лист,

Чтоб видели мастера имя на стали!

Пусть брак не вливается в общую боль —

Куражится лодырь, в расчете на добрых.

Уймись, бракодел и халтурщик!

Изволь

На том, что испортил,

Поставить автограф.

Труд — родственник песни.

Настала пора,

Чтоб люди величье свое постигали,

Чтоб ставили подписи мастера

На всем, ими созданном,

Как под стихами!

И поздравляю и сочувствую —

Какой ты груз взвалил на плечи!

Неси его, не зная устали,

Спеши грядущему навстречу.

Знак депутатский — знамя алое

Отныне у тебя в петлице.

Должно великое и малое

В его эмали отразиться.

И крут и труден путь нетореный,

Но мы идем через крутизны,

Ответственны перед историей

За мир,

За сохраненье жизни.

Отстаивай людские чаянья

И не робей.

А мы поможем.

Твой голос обретет звучание,

На наши голоса помножен.

Учитывая наше мнение,

Служи народу,

Веря свято:

Не в услуженье,

А в служении

Честь и призванье депутата.

Для нас теперь ты — власть Советская!

У государственного мужа

Житейская наивность светлая

Пусть с мудростью державной дружит.

Гордись — тебе доверье отдано,

Но не кичись высоким саном,

Будь просто верным сыном Родины,

Таким, как все,

И лучшим самым.

1984

Спасибо всем... Пора пришла

Неспешно подводить итоги,

Сдавать в ЦГАЛИ свои дела,

Отмеривать конец дороги.

Возможно, скажет оптимист,

Что неудобно, неприлично

Использовать журнальный лист

Для грустных строк, сугубо личных.

На полуслове свой напев

Я обрывать не стану, ибо

Обидно сгинуть, не успев

Сказать товарищам спасибо.

Жизнь! Ты была добра со мной,

В своей купели ледяной

Меня крестила и купала,

Останутся в цене одной

Твои награда и опала.

Позволь за твой безумный ритм,

За общее сердцебиенье

И от себя благодарить,

И от седого поколенья.

1984

Долматовский Е.А. Товарищ мой. Стихи и поэмы.

ПОМНЯТ ЛЮДИ рассказы в стихах

УЗНАВАНИЕ

РАССКАЗ МУЗЫКАНТА

РАССКАЗ СЕРЖАНТА ПАВЛОВА

РАССКАЗ БАБУШКИ

РАССКАЗ ГЕНЕРАЛА

РАССКАЗ СИБИРЯКА

РАССКАЗ ОДИНОКОЙ ЖЕНЩИНЫ

ВИТЯ ЧЕРЕВИЧКИН

РАССКАЗ ПОГРАНИЧНИКА

БАЛЛАДА ТЮРЬМЫ ШПАНДАУ

РАССКАЗ ГЕОЛОГА

ПЕРЕКЛИЧКА

РАССКАЗ ЛЕТЧИКА

РАССКАЗ ИНЖЕНЕРА

РАССКАЗ ПАРТИЗАНКИ

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО БЕРЕСТА

ПОМНЯТ ЛЮДИ

ВТОРОЙ РАССКАЗ ИНЖЕНЕРА

РАССКАЗ ВЕТЕРАНА

РАССКАЗ МИНЕРА

РАССКАЗ КУРОРТНИКА

РАССКАЗ СВЯЗИСТА

ТРОЕ ИЗ ЛЕГЕНДЫ

БАЛЛАДА О ПАМЯТНИКЕ

РАССКАЗ СОЛДАТА

БАЛЛАДА ОБ АРТИСТКЕ ТРАМа

У ДЕРЕВНИ БОГАТЫРЬ Поэма

ВЕСТЬ Поэма

РАССКАЗ ИСТОРИКА

ПЕСНИ МНОГИХ ЛЕТ

НА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

ЛЮБИМЫЙ ГОРОД

ДЕВУШКА С ХАРАКТЕРОМ

БЕЛОРУССИЯ РОДНАЯ, УКРАИНА ЗОЛОТАЯ[1]

ПЕСНЯ О СЕСТРЕ

ВСЕ СТАЛО ВОКРУГ...

МАТРОССКАЯ ПЕСНЯ

МОЯ ЛЮБИМАЯ

ПЕСНЯ О ДНЕПРЕ

ЭХ, КАК БЫ ДОЖИТЬ БЫ...

ПЕСНЯ ШЕПОТОМ

У СТАРОЙ СТЕНЫ Песня 13-й гвардейской дивизии

СЛУЧАЙНЫЙ ВАЛЬС

ПЕСНЯ О КУРСКОЙ БИТВЕ

ПОПУТНАЯ ПЕСНЯ

ПЕСНЯ 37-й ГВАРДЕЙСКОЙ ДИВИЗИИ

ЗОЛОТИЛСЯ ЗАКАТ...

ЛЕНИНСКИЕ ГОРЫ

ЛАСКОВАЯ ПЕСНЯ

ПРОВОЖАЮТ ГАРМОНИСТА

УХОДИЛ НА ВОЙНУ СИБИРЯК...

ПЕСНЯ МИРА

ТОСКА ПО РОДИНЕ

СОРМОВСКАЯ ЛИРИЧЕСКАЯ

РОДИНА СЛЫШИТ

ЗА ФАБРИЧКОЙ ЗАСТАВОЙ...

МЫ ЖИЛИ ПО СОСЕДСТВУ

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ЭСКАДРИЛЬЕ «НОРМАНДИЯ»

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

ЕСЛИ БЫ ПАРНИ...

КОМСОМОЛЬЦЫ-ДОБРОВОЛЬЦЫ

ВОТ ТАК И ЖИВЕМ...

ТОВАРИЩ МОИ

ОФИЦЕРСКИЕ ЖЕНЫ

БАЛЛАДА ОБ ОТЦЕ И СЫНЕ

ПОРЯДОК В ТАНКОВЫХ ВОЙСКАХ

СОЛДАТСКАЯ ЗАГРАНИЧНАЯ

ВЕНОК ДУНАЯ

И НА МАРСЕ БУДУТ ЯБЛОНИ ЦВЕСТИ

Я - ЗЕМЛЯ!

КУРГАНЫ

ТОВАРИЩ ПЕСНЯ

ОГНЕННЫЕ ГОДЫ

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ АЛЖИРЕ

ТОЛЬКО ЛЕБЕДИ ПРОЛЕТАЛИ

В ОДНОМ ПОЧТОВОМ ЯЩИКЕ

СЛУЧАЙНОСТЬ

НЕТ, МОЙ МИЛЫЙ

ПОМНЯТ ЛЮДИ
рассказы в стихах

У ДЕРЕВНИ БОГАТЫРЬ
Поэма

ВЕСТЬ
Поэма

БЕЛОРУССИЯ РОДНАЯ, УКРАИНА ЗОЛОТАЯ^[1]

У СТАРОЙ СТЕНЫ
Песня 13-й гвардейской дивизии