Сгинь ты, туча-невзгодье ненастное!.. Выглянь, божие солнышко красное!.. Вот сквозь тучу-то солнце и глянуло, Красным золотом в озеро кануло, Что до самого дна недостанного, Бел-горючими камнями стланного... Только ведают волны-разбойнички Да тонулые в весну покойнички, Каково его сердце сердитое, О пороги и берег разбитое! Вихрем Ладога-озеро, бурей обвеяно, И волнами, что хмелем бродливым, засеяно. Колыхается Ладога, все колыхается, Верст на двести — на триста оно разливается, Со своею со зимнею шубой прощается: Волхов с правого сняло оно рукава, А налево сама укатилась Нева, Укатилась с Ижорой она на просторе Погулять на Варяжском, родимом им море. И с Ижорой в обгонку несется Нева, И глядят на побежку сестер острова, И кудрями своими зелеными Наклоняются по ветру вслед им с поклонами. И бегут они вместе побежкою скорою, И бегут вперегонку — Нева со Ижорою. Али нет в Новегороде парней таких удалых, Кто б до синего моря не выследил их, Не стоял бы всю ночь до зари на озерной на страже? Как не быть!.. Простоял не одну, а три ноченьки даже Ижорянин крещеный Пелгусий: его от купели Принял князь Александр Ярославич, на светлой неделе, А владыка Филиппом нарек... Вот стоит он, стоит, И на устье Ижоры он зорко глядит, Ну и слышит он: раннею алой зарею Зашумела Ижора под дивной ладьею; Под ладью опрокинулись все небеса; Над ладьею, что крылья, взвились паруса, И стояли в ладье двое юношей в ризах червленых, Преподобные руки скрестив на могучих раменах; На челе их, что солнце, сияли венцы; И, окутаны мглою, сидели гребцы... Словно два серафима спустилися с ясного неба... И признал в них Пелгусий святого Бориса и Глеба. Говорят меж собою: «На эту на ночь Александру, любезному брату, нам надо помочь! Похваляются всуе кичливые шведы, Что возьмут Новоград. Да не ведать неверным победы: Их ладьи и их шнеки размечет Нева...» И запомнил Пелгусий святые слова. И пришел с побледнелым от ужаса ликом К Александру он князю, в смущеньи великом, И поведал виденье свое он в ночи. И сказал ему князь Александр: «Помолчи!» А была накануне за полночь у князь Александра беседа, Потому бы, что в Новгород прибыли три сановитые шведа, Три посланника,- прямо от Магнуса, их короля, И такой их извет: «Весь наш Новгород — отчая наша земля!.. И теперь ополчаемся мы королевскою силою: Али дайте нам дань, али будет ваш город — могилою... А для стольного вашего князя с дружиною мы припасли То цепей и веревок, что вот только б шнеки снесли...» «Ну!..- Ратмир говорит .- Честь и слава заморской их мочи, Только мы до цепей и веревок не больно охочи!.. Не слыхать, чтобы Новгород цепь перенес!..» — «На цепи в Новегороде — разве что пес, Да и то, коли лют», — подсказал ему Миша. «Три корабия трупьем своим навалиша»,- Яков Ловчий промолвил. «И господу сил Слава в вышних!"- от юных по имени Савва твердил. А Сбыслав Якунович: «Забыли, что жизнь не купить, не сторгуя». А Гаврило Олексич: «Да что тут! Не хочет ли Магнус их... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ты прости, осударь Александр Ярославич! А спросту Я по озеру к ним доберуся без мосту!..» Встал князь с лавки — и все позабыли Олексичий мост: Что за стан, и осанка, и плечи, и рост!.. Знать, недаром в Орду его ханы к себе зазывали, Знать, недаром же кесарь и шведский король его братом назвали; Был у них — и с тех пор королю охладело супружнее ложе, Да и с кесарем римским случилося то же... А ордынки — у них весь улус ошалел... Только князь Александр Благоверный на них и глядеть не хотел. Да и вправду сказать: благолепнее не было в мире лица, Да и не было также нигде удальца Супротив Александра... Родился он — сам с себя скинул сорочку, А подрос, так с медведем боролся потом в одиночку И коня не седлал: без седла и узды Мчался вихрем он с ним от звезды до звезды. Да и вышел же конь: сквозь огонь, через воду Князя вынесет он, не спросившися броду. А на вече-то княжеский голос — то сила, то страсть, то мольба, То архангела страшного смерти труба... «Собирайтеся, — молвил дружинникам князь, — со святой благостынею», И пошел попроститься с своей благоверной княгинею, И в Софийский собор поклониться пошел он потом, Воздыхая и плача пред ликом пресветлым Софии, а тоже Возглашая псалом песнопевца: «О господи боже, О великий, и крепкий, и праведный, нас со врагом рассуди: И да будет твой суд правоверный щитом впереди!» Собралися дружинники князя — кто пеше, кто конно... Александр Ярославич повел с ними речь неуклонно: «Други-братья, помянем не кровь и не плоть, А слова, «что не в силе, а в правде господь!"» И дружинники все оградились крестом перед битвою, И за князь Александр Ярославичем двинулись в поле с молитвою. Воевода-то шведский их, Бюргер, куда был хитер; На сто сажен кругом он раскинул шатер И подпер его столпняком, глаженным, струженным, точенным, Сквозь огонь главным розмыслом шведским золоченным. И пируют в шатре горделиво и весело шведы, Новгородские деньги и гривны считая... И было беседы За полуночь у них... И решили они меж собой: Доски бросить на берег со шнек, потому что весь берег крутой, И пристать неудобно, и весь он обселся глухими кустами... Порешили — и доски со шнек протянули на берег мостами... Кончен пир: провели Спиридона, епископа их, по мосткам, Только Бюргер на шнеку без помочи выбрался сам... И пора бы: не было бы русской тяжелой погони, Да и князь Александра... Заржали ретивые кони — И Гаврило Олексич, сквозь темных кустов, Серой рысью прыгнул на сшалелых врагов, И сдержал свое слово: добрался он спросту По доскам до епископской шнеки без мосту. И учал он направо и лево рубить все и сечь, Словно в жгучие искры о вражьи шеломы рассыпался меч. Образумились шведы в ту пору, и вскоре Сотней рук они витязя вместе с конем опрокинули в море. Да Гаврило Олексич куда был силен и строптив, Да и конь его Ворон куда был сердит и ретив... Окунулися в море, да мигом на шнеке опять они оба, И в обоих ключом закипела нещадная злоба: И железной подковой и тяжким каленым мечом сокрушен, Утонул воевода-епископ и рыцарь их, сам Спиридон. А Сбыслав Якунович, тот сек эту чудь с позевком и сплеча, И проехал сквозь полк их, и даже подкладом не вытер меча... Хоть вернулся к дружине весь красный и спереди он да и сзади, И его Александр похвалил молодечества буйного ради... А Ратмир не вернулся, и только уж други смогли Вырвать труп для схорона на лоне родимой земли. «Три корабля трупьем своим навалиша!» — Крикнул ловчий у князь Александра, а Миша, Стремянной, говорит: «Хоть пасли мы заморских гусей их, пасли, Да гусынь их, любезных трех шнек, почитай, не спасли». Балагур был. А Савва-то отрок досмысленный был, И у Бюргера в ставке он столп золотой подрубил, Да и ворогов всех, что попалися под руку, тоже Топором изрубил он в капусту... А князь-то... О господи-боже! Как наехал на Бюргера, их воеводу, любимым конем, Размахнулся сплеча и печать кровяную булатным копьем Положил меж бровей хвастуну окаянному-шведу... Затрубили рога благоверному князь Александру победу, И со страхом бежали все шведы, где сушью, а где по воде; Но настигла их быстро господняя кара везде: Уж не князь Александр их настиг со своей удалою дружиной, А другой судия на крамольников, вечно единый... И валилися шведы валежником хрупким, со смертной тревогой, Убегая от божией страшной грозы ни путем, ни дорогой: По лесам и оврагам костями они полегли, Там, где даже дружинники князя за ними погоней не шли... На заре, крепкой тайной, с дружиною близился князь К Новугороду; только была им нежданная встреча: Застонал благовестник, и громкие крики раздалися с веча, И по Волхову к князю молебная песнь донеслась, И в посаде встречали с цветами его новгородки — И княгини, и красные девки, и все молодые молодки, В сарафанах цветных, и в жемчужных повязках, и с лентой в косе. И бросались они на колени пред князем возлюбленным все, А епископ и клир уж стояли давно пред Софийским собором И уж пели молебен напутственный князю с дружиною хором, И успел по поднебесью ветер развеять победную весть: «Князю Невскому слава с дружиной, и многие лета, и честь!» Много лет прожил князь Александр... Не бывало на свете Преподобного князя мудрее — в миру, и в войне, и в совете, И хоруговью божьего он осенял княженецкий свой сан; А затем и послов ему слали и кесарь, и папа, и хан, И на письмах с ним крепко любовь и согласье они заручили, А король шведский Магнус потомкам своим завещал, Чтоб никто ополчаться на Русь на святую из них не дерзал... Да и князь был от миру со шведом не прочь... Только годы уплыли, — И преставился князь... И рыдали, рыдали, рыдали Над усопшим и старцы, и малые дети с великой печали В Новегороде... Господи! Кто же тогда бы зениц В княжий гроб не сронил из-под слезных ресниц? Князь преставился... Летопись молвит: «Почил без страданья и муки, И безгрешную душу он ангелам передал в светлые руки. А когда отпевали его в несказанной печали-тоске, Вся святая жизнь князя в-очью пред людьми объявилась, Потому что для грамоты смертной у князя десница раскрылась И поныне душевную грамоту крепко он держит в руке!» И почиет наш князь Александр Благоверный над синей Невою, И поют ему вечную память волна за волною, И поют память вечную все побережья ему... Да душевную грамоту он передаст ли кому? Передаст! И крестом осенит чьи-то мощные плечи, И придется кому-то услышать святые загробные речи!.. Сгинь ты, туча-невзгодье ненастное! Выглянь, божие солнышко красное!.. 31 марта 1861 ПЕСНЯ ПРО БОЯРИНА ЕВПАТИЯ КОЛОВРАТА На святой Руси быль и была, Только быльем давно поросла... Ох вы, зорюшки-зори! Не один год в поднебесья вы зажигаетесь, Не впервой в синем море купаетесь: Посветите с поднебесья, красные, На бывалые дни, на ненастные!.. Вы, курганы, курганы седые! Насыпные курганы, степные! Вы над кем, подгорюнившись, стонете, Чьи вы белые кости хороните? Расскажите, как русскую силу Клала русская удаль в могилу!.. 1 К городу Рязани Катят трое сани, Сани развальные — Дуги расписные; Вожжи на отлете; Кони на разлете; Колокольчик плачет — За версту маячит. Первые-то сани — Все-то поезжане, Все-то северяне, В рукавицах новых, В охабнях бобровых. А вторые санки — Все-то поезжанки, Все-то северянки, В шапочках горлатных, В жемчугах окатных. А что третьи сани К городу Рязани Подкатили сами Всеми полозами. Подлетели птицей С красной царь-девицей, С греческой царевной — Душой Евпраксевной. У Рязанского князя, у Юрия Ингоревича, Во его терему новорубленном, Светлый свадебный пир, ликование: Сына старшего, княжича Федора, Повенчал он с царевной Евпраксией И добром своим княжеским кланялся; А добро-то накоплено исстари: Похвалила бы сваха досужная, В полу-глаз поглядя, мимо идучи. Во полу-столе, во полу-пиру Молодых гостей чествовать учали, На венечное место их глядючи, Да смешки про себя затеваючи: Словно стольный бы князь их не жалует — Горький мед им из погреба выкатил, А не свадебный!.. «Ин подсластили бы!» А кому подсластить-то?.. Уж ведомо: Молодым... Молодые встают и целуются. И румянцем они, что ни раз, чередуются, Будто солнышко с зорькой вечернею. И гостям и хозяину весело: Чарка с чаркой у них обгоняются, То и знай-через край наливаются. Только нет веселей поезжанина, И смешливее нет, и речистее Супротив княженецкого тысяцкого — Афанасия Прокшича Нездилы. А с лица непригож он и немолод: Голова у него, что ладонь, вся-то лысая, Борода у него клином, рыжая, А глаза — что у волка, лукавые, Врозь глядят — так вот и бегают. Был он княжеским думцем в Чернигове, Да теперь, за царевной Евпраксией, Перебрался в Рязань к князю Юрию Целым домом, со всею боярскою челядью. А на смену ему Юрий Ингоревич Отпустил что ни лучших дружинников, И боярина с ними Евпатия Коловрата, рязанского витязя, Князя Федора брата крестового! Не пустил бы князь Юрий Евпатия, Если б сам не просился: «Прискучило Мне на печке сидеть, а ходить по гостям Неохоч я, — про то самому тебе ведомо». Попытал было князь отговаривать: «Подожди, мол: вот свадьбу отпразднуем». Так стоит на своем: «Не погневайся: Я зарок себе дал перед образом Самому не жениться, не бабиться, Да и вчуже на свадьбе не праздновать, Хоть пришлось бы у брата крестового. Да и то, что хотел бы в Чернигове Повидать осударь-князя Игоря: Может, вместе сходил бы на половцев...» Замолчал князь. А княжичу Федору И перечить не след другу милому; Только обнял его крепко-накрепко, И обоим глаза затуманила Дорогая слеза молодецкая. И уехал боярин Евпатий с дружиною... Провожали удалого витязя Горожане и люди посельные, А почетные гости рязанские Хлебом-солью ему поклонилися, А молодки и красные девицы Долго-долго стояли, задумавшись, В теремах под окошком косящатым. Даже свахи — и те подгорюнились, Хоть ни ходу, ни следу им не было Во дубовые сени Евпатьевы, Во его во боярскую гридницу. А сам витязь-то словно не ведает, Какова есть на свете зазнобушка И кручина — истома сердечная: Подавай для него, что для ясного сокола, Только вольный простор вкруг да около. Отсидели столы гости званые; Поезжане свой поезд управили; Караваем князь Федор, с княгинею, Со своей ненаглядной молодушкой, Старшим родичам в пояс откланялся, Помолился в соборе Заступнице И поехал из стольного города В свой удел... На горе на обрывистой. Над рекой Осетром, над излучиной, Строен терем князь Федора Юрьича. Бор дремучий кругом понавесился Вековыми дубами и соснами, Сполз с горы, перебрался и за реку, Точно вброд перешел, и раскинулся В неоглядную даль, в необъездную... Зажил князь с молодою княгинею В терему, что на ветке прилюбчивой Сизый голубь с голубкою ласковой. И уж так-то ласкала княгиня Евпраксия, Так-то крепко любила милого хозяина, Что и слов про такую любовь не подобрано. А сама из себя — всем красавица: И собольею бровью, и поступью, И румяной щекой, и речами приветными. Будет год по десятому месяцу — Родила она первенца-княжича... Окрестили его на Ивана Крестителя И назвали Иваном, а прозвали Постником, Для того что ни в середу княжич, ни в пятниц: Не брал груди у матери... Федор-князь, На такой на великой на радости В новоставленный храм Николая Святителя, Чудотворца Корсунского, вкладу внес Полказны золотой своей княжеской... 2 По рязанским лесам и по пустошам Завелося под осень недоброе. Кто их знает там: марево, али и — зарево? Вот: встает тебе к небу, с полуночи, Красный столп сполыньей беломорскою; Вот: калякает кто-то, калякает... По деревьям топор ровно звякает... А кому там и быть, коль не лешему? Нет дороги ни конному там и ни пешему... Раскидали рассыльных — вернулися, Говорят: «Нас вперед не посылывать, А не то уж не ждать: со полуночи Мы того навидались-наслышались, Что храни нас святые угодники!.. Вы послушайте — что починается!.. От царя, от Батыя безбожного, Есть на русскую землю нашествие. Слышь: стрелой громоносною-молнийной Спал он к нам, а отколе — незнаемо... Саранча агарян с ним бессчетная: Так про это и знайте, и ведайте...» 3 Было сказано... Следом и прибыли Два ордынца, с женой-чародейницей, Все ж к великому князю Рязанскому И к другим князьям — Пронским и Муромским «Так и так: десятиной нам кланяйтесь С животов, со скотов и со прочего». Снесся князь с Володимером-городом И с другими, да знать уж, что втепоры Гнев господен казнил Русь без милости: Отступились со страхом и трепетом... Ну, тогда старый князь князя Федора Повещает, что вот, мол, безвременье... «Поезжай ты с великим молением И с дарами к нему, нечестивому... Бей челом, чтоб свернул он с Воронежа Не в Рязанскую землю, а в Русскую... О хозяйке твоей озаботимся...» Федор-князь и поехал... 4 И вот что случилося: Ехал Нездила Прокшич с князь Федором И за ними рязанские вершники, шестеро, В стан Батыев... проехали островом Подгородным; проехали далее, Островами другими, немеренными, И уж дело-то было к полуночи... Все — сосняк, березняк да осинник... Промеж листвы Издалека им стало посвечивать... Едут по лесу, на свет,- прогалина: Луг и речка; за речкой раскинуты Сплошь и рядом шатры полосатые — Стан и стан неоглядный... Кишма-кишат Люди — не люди, нет на них образа божьего. А какое-то племя проклятое, Как зверье окаянное якобы... Кто в гуне просмоленной, кто в панцире, Кто в верблюжую шкуру закутался... Узкоглазые все и скуластые, А лицо словно в вениках крашено. Шум и гам! Все лепечут по-своему; Где заржет жеребец остреноженный, Где верблюд всею пастью прорявкает... Тут кобылу доят; там маханину Пожирают, что волки несытые; А другие ковшами да чашками Тянут что-то такое похмельное И хохочут, друг друга подталкивая... Вдоль по речке топливо навалено И пылают костры неугасные. Сторожа в камышах притаилися... Обокликнули князя и с Нездилой,- Отозвались они и поехали Через весь стан к намету Батыеву. Всполошилась орда некрещеная: Сотен с пять побежало у стремени... Князь с боярином едут — не морщатся — Меж кибиток распряженных войлочных; Стременной Ополоница сердится, А другие дружинные вершники Только крестятся, в сторону сплевывая: На Руси этой нечисти с роду не видано... Закраснелась и ставка Батыева: Багрецовые ткани натянуты Вкруг столпа весь как есть золоченого. Одаль ставки, а кто и при пологе, Стали целой гурьбою улусники — Все в кольчугах и в шлемах с ковыль-травой; За плечами колчаны; за поясом Заткнут нож, закаленный с отравою, На один только взмах и подшептанный. Князя в ставку впустили и с Нездилой. Хан сидит на ковре; ноги скрещены; На плечах у него пестрый роспашень, А на темени самом скуфейка парчовая. По бокам знать, вельможи ордынские, Все в таких же скуфейках и роспашнях... Стал челом бить ему, нечестивому, Федор-князь, а покудова Нездила Подмигнул одному из приспешников И отвел его в сторону. Молит князь: «Не воюй-де, царь, нашей ты волости, А воюй что иное и прочее: С нас и взять-то прийдется по малости, А что загодя вот — мы поминками Кой-какими тебе поклонилися». Хан подумал-подумал и вымолвил: «Подожди: я теперь посоветуюсь... Выйди вон ты на время на малое — Позову...» Вышел Федор-князь — позвали... Говорит ему хан: «Согласуюся И поминки приму, только — знаешь ли?- Мало их... (Толмачами взаимными Были Нездила с тем же ордынцем подмигнутым.) Мало их, — говорит князю Федору Царь Батый,- а коль хочешь уладиться, Дай красы мне княгинины видети». Помертвел Федор-князь сперва-наперво, А потом как зардеется: «Нет, мол, хан! Христианам к тебе, нечестивому, Жен на блуд не водить, а твоя возьмет, Ну, владей всем, коль только достанется!» Разъярился тут хан, крикнул батырям: «Разнимите ножами противника на части!..» И розняли... Потом и на вершников, Словно лютые звери, накинулись: Всех — в куски, лишь один стременной Ополоница Из поганого омута выбрался... А боярина Нездилы пальцем не тронули... 5 Воротился боярин в Рязань, к князю Юрию, Доложил, что принял хан дары княженецкие, Что покончится якобы дело, как вздумано, А от князя поехал к княгине Евпраксии Забавлять прибаутками, шутками, россказнями, Чтоб по муже не больно уж ей встосковалося. Говорит: «Князем Юрием Ингоревичем К твоему княженецкому здравию Послан я, чтобы вестью порадовать. Федор-князь у царя у Батыя — состольником; Пополам и веселье и бражничанье; Отклонил бог беду неминучую: Воевать нас татаре заклялися И уйдут все по слову князь Федора. А какие они безобразные!» И пошел, и пошел он балясничать, Да ведь как: что ни слово — присловие. Показались те речи княгине занятными, Учала она Нездилу опрашивать: «Что за люд такой, что за исчадие? Вместо дома телега... А женщины С ними, что ли?.. Какие ж с обличия?» - «А такие, что смеху подобные, Из-за войлока выглянет — смуглая, Очи словно травинкой прорезаны; Брови черные; скулы навыпяте; Зубы дегтем уж, что ли, намазаны...» Балагурит он так, балагурит-то, А с самим собой думушку думает: «Вот постой, налетят, так узнаешь ты — Сколько жен по кибиткам их возится Да и как из намета-то ханского Отпускаются бабы — с рук на руки Ханским ближникам, ханским печальникам, А уж я за тебя, за голубушку, Отвалил бы казны не жалеючи...» 6 Загорелося утро по-летнему, Загорелось сначала на куполе, А потом перешло на верхушки древесные, А потом поползло по земле, словно крадучись, Где жемчужинки, где и алмазиаки У росистой травы отбираючи. Куманика перловым обсыпалась бисером; Подорешник всей белою шапкой своей нахлобучился И поднял повалежные листья, натужившись; С Осетра валит пар, словно с каменки, — Значит, будет днем баня опарена... У Николы Корсунского к ранней обедне ударили... И княгиня проснулась под колокол... К колыбели птенца своего припадаючи, Целовала его, миловала и пестовала, И на красное солнышко вынесла, На подбор теремной, на светелочный. Вот стоит она с ним, смотрит на поле, На лес, на реку, смотрит так пристально На дорогу, бегучую под гору. Смотрит... пыль по дороге поднялася... Скачет кто-то, и конь весь обмыленный... Ближе глянула — ан Ополоница, Не приметил княгини б, да крикнула,- Осадил жеребца, задыхается... А княгиня Евпраксия опрашивает: «Где же князь мой, сожитель мой ласковый?» Замотал головой Ополоница: «Не спросила бы, не было б сказано. Благоверный твой князь Федор Юрьевич, Красоты твоей ради неслыханной, Убиен от царя, от Батыя неистового!» Обмерла-окочнела княгиня Евпраксия, К персям чадо прижала любезное Да с ним вместе с подбора и ринулась На сырую мать-землю, и тут заразилася* до смерти... И оттоле то место Заразом прозвалося, Потому что на нем заразилася С милым чадом княгиня Евпраксия. 7 В это время Батый, царь неистовый, На Рязань поднял всю свою силу безбожную И пошел прямо к стольному городу; Да на поле его вся дружина рязанская встретила, А князья впереди: сам великий князь, Князь Давид, и князь Глеб, и князь Всеволод, — И кровавую чашу с татарами роспили. Одолели б рязанские витязи, Да не в мочь было: по сту татаринов Приходилось на каждую руку могучую... Изрубить изрубили они тьму несметную, Наконец утомились-умаялись И сложили удалые головы, Все как билися, все до единого, А князь Юрий лег вместе с последними, Бороня свою землю и отчину, И семью, и свой стол, и княжение... Как объехал потом царь Батый поле бранное, Как взглянул он на падаль татарскую — Преисполнился гнева и ярости И велел все пределы рязанские Жечь и грабить, и резать без милости Всех — от старого даже до малого, Благо их боронить было некому... И нахлынули орды поганые На рязанскую землю изгоном неслыханным, Взяли Пронск, Ижеславец и Белгород, И людей изрубили без жалости, И пошли на Рязань... Суток с четверо Отбивались от них горожане рязанские, А на пятые сутки ордынцы проклятые Ворвались-таки в город, по лестницам, Сквозь проломы кремлевской стены и сквозь полымя; Ворвалися и в церковь соборную, — Там убили княгиню великую, Со снохами ее и с княгинями прочими, Перебили священников, иноков; Всенародно девиц осквернили и инокинь; Храмы божьи, дворы монастырские — Все пожгли; город предали пламени; Погубили мечом все живущее, — И свершилось по слову Батыеву: Ни младенца, ни старца в живых не осталося... Плакать некому было и не по ком... Все богатство рязанское было разграблено... И свалило к Коломне ордынское полчище. 8 Ox ты, степь, ты приволье раздольное, Молодецкая ширь необъездная, Поросла по яругам ты тальником И травой-муравой приукрасилась. Хорошо на просторе тебе, неоглядная, Залегать, не оря и не сеючи, А шелковым ковром зеленеючи!.. Где река пробежит, там и затоны, Где лесок проскочил, там и забега Зверю всякому, там же и гнездышко Птице всякой пролетной, привычливой; А охотнику — знай да натягивай Тетиву у лука круторогого Аль спускай с рукавицы, где воззрился, сокола... Едет по степи витязь Евпатий, да невесел... На руке дремлет кречет остроженный, От болгар в самой Индии добытый. Дремлет кречет, клобук отряхаючи И крылом поводя, а не видит он, Что сорвались две цапли с болота соседнего. Он не видит, а витязь и видел бы, Только, знать, самому затуманила Очи зоркие греза налетная... И не грезится — словно бы въявь ему видится... Вот как есть город Новгород-Северский... И Десна... и народу у пристани чуть не с полгорода: Цареградские гости приплыли с товарами, Да один привезли — продавать не указано,- Отдавать по завету великому... А товар-то — царевна-красавица: Не снималася с синего моря лебедушка Не алела в бору неотоптанном ягодка Супротив византийской царевны Евпраксии... Полюбилася крепко царевна Евпатию, Да и Федору-князю она полюбилася: Оба ездили втепоры в Новгород-Северский. Князь зазнобой своею Евпатию каялся, Только милому брату крестовому Ничего не промолвил Евпатий... не ведала Ни о чем даже ночь-исповедница... Да любовь не стрела половецкая: Из груди ее разом не выдернешь... Одолела кручина истомная витязя, Проводила его от Рязани к Чернигову И поехала рядом у стремени По полям, по степям неизведанным: Не уехать от ней, не избыть ее Ни мечом, ни крестом, ни молитвою... За истомой сердечной и греза горячая Правит след и манит к себе витязя Что не белой рукой — бровью писаной, Не шелковой косой — речью ласковой... Едет с поля Евпатий домой, да не к радости: На пороге его поджидает давно Ополоница. 9 От Коломны ордынцы пошли прямо к Суздалю; Стан разбили на Сити-реке, ради отдыха И дележки добычею русскою. Хан позвал на совет к себе Нездилу, А уж тот и вконец отатарился: Нет отлики от прочих улусников. Порешили: ждать князя великого Суздальского, Положить всю дружину на месте, где оступятся, А потом и пойти к Володимеру И другим городам — на разгром на неслыханный, На грабеж и резню беспощадную. Говорит нечестивому Нездила: «Только мне побывать бы вот в Суздале, Указал бы тебе я, наместнику божию, Где хранится казна монастырская, И церковная утварь, и кладь княженецкая». - «Что же? — хан говорит. — Нешто за морем? Как возьмем на копье их улус, ты указывай, А себе и бери десятиною». Бил челом хану грозному Нездила И пошел из шатра на ночевку кибитную, А в кибитке семья его ждет новобранная: Старых жен отдал хан ему целую дюжину... Полуночь... Афанасию Прокшичу Нездиле Мягко спать на коврах и на войлоках, Да и сны-то такие любовные... То приснится квашонка, тряпицей накрытая, И стоит-то в подполье у гостя невзрачного, А заглянешь в нее — вся насыпана жемчугом; То валяется шлем под кустом под ракитовым, Занесен снегом-инеем, всмотришься — Ан ведь княжеский он, в Цареграде чеканенный, Весь серебряный, только что черными пятнами Запеклась на нем кровь благородная; То приснится, что суздальский ризничий Головою кивает ему, вызываючи На сговор и беседу потайную. Да уж это не снится, а подлинно Войлок подняли... Смотрит во все глаза Нездила, Видит: старец седой, в одеянии инока, Ликом схож на икону Николы Корсунского, Из кибитки рукой его манит таинственно. Вылез Нездила к иноку, стал его спрашивать: «Что ты, старче? Чего тебе надобно?» Поглядел на него старец пристально И ответствует так: «Душу грешника От погибели вечной спасти покаянием». Засмеялся в ответ ему Нездила: «Видно, ты без ума и без разума, Что полуночью бродишь по стану воинскому И дерзаешь тревожить сановников? Видишь: грешную душу спасти ему надобно! Знай: ордынцы таких соглядатаев На чумбурах, что псов омерзительных, вешают. Погоди: мы вот завтра допросимся — Где ты caм-то, святоша, спасаешься?» - «Не тебе, — говорит ему старец, — допрашивать Божьих слуг, а тебя им допрашивать. Ты скажи мне: какой лютой казнию Подобает казнити изменника И предателя, братоубийцу, Окаянного кровопролителя, Осквернителя храмов господниих, Святотатца и бесоугодника? На земле нет и казни такой: только дьяволам Во геенне она уготована. Ведай: ждут и тебя муки адские, Но господь милосердый тебе покаянием Дозволяет спастися от вечной погибели...» Весь затрясся от гнева и ярости Нездила И на старца хотел было ринуться, Да не мог шевельнуться, как будто к земле прирос. Указал ему старец десницею на небо И промолвил: «Одними молитвами Неповинно тобою погубленных Князя Федора, с княжичем и со супругою, Благоверной княгиней Евпраксией, Бог приемлет твое покаяние И меня ниспослал к тебе вестником,- Содрогнись и покайся, о чадо заблудшее, И молися: заутра с денницею Ты предстанешь на страшный суд господа, А земной суд и казнь начинаются...» С этим словом исчез он — и вся земля дрогнула... 10 Ходенем пошло поле окрестное, И сыр-бор зашатался вот словно под бурею... Налетела ль она, многокрылая, Или сила иная на ставки татарские, Только ломятся ставки и валятся, Только стон поднялся вдоль по стану ордынскому. Загремели мечи о шеломы каленые; Затрещали и копья и бердыши; От броней и кольчуг искры сыплются; Полилася рекой кровь горячая... Варом так и варит всю орду нечестивую: Рубят, колют и бьют — кто? — неведомо. Тут ордынцы совсем обеспамятели, Точно пьяные или безумные. Кто ничком лежит — мертвым прикинулся, Кто бежит вон из стана — коней ловить, А и кони по полю шарахнулись — Ржут и носятся тоже в беспамятстве. Тут все стадо ревет — всполошилося; Там ордынки развылись волчихами; Здесь костер развели, да не вовремя: Два намета соседние вспыхнули. А наезжая сила незримая Бьет и рубит и колет без устали, — Слышно только, что русские витязи, А нельзя полонить ни единого... Вопят батыри в страхе и ужасе: «Мертвецы, мертвецы встали русские, Встали с поля рязанцы убитые!» Сам Батый обоялся... А Нездила Уж у хана в шатре, уж опомнился От того от ночного видения, Говорит: «Только взять бы какого: разведаем — Мертвецы или люди живые наехали?» Говорит он, а дрожь-то немалая Самого пронимает, затем что все близятся Стон и вопли к намету Батыеву, Все бегут в перепуге улусники От невидимой силы, неведомой... «Повели, хан, костры запалить скоро-наскоро И трубить громче в трубы звончатые, Чтобы все твои батыри слышали, Да пошли поскорее за шурином Хоздоврулом»,- Батыю советует Нездила. Хан послушался: трубы призывные грянули, И зарей заиграло в поднебесье зарево. В пору в самую близко от ставки Батыевой Пронеслася толпа русских витязей, Прогоняя татарву поганую И топча под копытами конскими; Да вдогонку ей стрелы, что ливень, посылались, — И упали с коней наземь пятеро. Подбежали ордынцы к ним, подняли И к Батыю свели. Хан их спрашивает: «Вы какой земли, веры какой, что неведомо Почему мне великое зло причиняете?» И ответ ему держат рязанские витязи: «Христианской мы веры, дружинники Князь Юрья Рязанского, полку Евпатия Коловрата; почтить тебя посланы — Проводить, как царю подобает великому». Удивился Батый их ответу и мудрости И послал на Евпатия шурина И полки с ним татарские многие. Хоздоврул похвалялся: «Живьем возьму, За седлам приведу к тебе русского витязя». А ему подговаривал Нездила: «За седлом!.. Приведешь его к хану у стремени». И поехали оба навстречу к Евпатию... А заря занималася на небе, И оступились полки... У Евпатия Всей дружины-то было ль две тысячи — Вся последняя сила рязанская,- А ордынцы шли черною тучею: Не окинуть и взглядом, не то чтоб доведаться — Сколько их?.. Впереди Хоздоврул барсом носится. Молодец был и батырь: коня необгоннее И вернее копья у ордынцев и не было. И сступились полки... На Евпатия Налетел Хоздоврул, только не в пору: Исполин был Евпатий от младости силою — И мечом раскроил Хоздоврула он на-полы До седла, так что все, и свои, и противники, Отшатнулись со страхом и трепетом... Рать ордынская дрогнула, тыл дала, А всех прежде свернул было Нездила, Да коня под уздцы ухватил Ополоница. Только глянул боярин Евпатий на Нездилу, Распалился душой молодецкою И с седла его сорвал. А Нездила Стал молить его слезным молением: «Отпусти хоть мне душу-то на покаяние!» Отвечает Евпатий: «Невинен ты — Мать сырая земля в том виновница, Что носила такое чудовище: Пусть и пьет за то кровь твою гнусную... Ты попомни княгиню Евпраксию И колей, старый пес, непокаянно!» Тут взмахнул над шеломом он Нездилу И разбил его о землю вдребезги; Сам же кинулся вслед за ордынцами И догнал их до самой до ставки Батыевой. Огорчился Батый и разгневался, Как узнал, что Евпатий убил его шурина, И велел навести на Евпатия Он пороки, орудия те стенобитные... И убили тогда крепкорукого, Дерзосердого витязя; тело же Принесли перед очи Батыевы. Изумился и хан, и улусники Красоте его, силе и крепости. И почтил хан усопшего витязя: Отдал тело рязанским дружинникам И самих отпустил их, примолвивши: «Погребите вы батыря вашего с честию, По законам своим и обычаям, Чтоб и внуки могиле его поклонялися». 11 По зиме Ингорь-князь из Чернигова Прибыл в отчину, в землю рязанскую, И заплакал слезами горючими, Как взглянул на пожарище стольного города. Подо льдом и под снегом померзлые, На траве-ковыле обнаженны, терзаемы И зверями и птицами хищными, Без креста и могилы, лежали убитые Воеводы рязанские, витязи, И семейные князя, и сродники, И все множество люда рязанского: Все одну чашу смертную выпили. Повелел погребать их князь Ингорь немедленно; Повелел иереям святить храмы божий И очистить весь город; а сам он с Воронежа Тело князя Феодора Юрьича Перенес к чудотворцу Корсунокому, И княгиню Евпраксию, с сыном их княжичем, Схоронил в одно место, и три креста каменных Над могилой поставил. С тех пор прозывается Николай Чудотворец-Заразским святителем, Потому что на месте на том заразилася Вместе с сыном княгиня Евпраксия. Где честная могила Евпатия — Знают ясные зоря с курганами, Знала старая песня про витязя, Да и ту унесло ветром-вихорем. Ох ты, батюшка, город Зарайск новоставленный! На крутой на горе ты красуешься, На Осетр на реку ты любуешься И глядишься в нее веселехонек, Словно вправду не знаешь, не ведаешь — Где ты вырос, над чьими могилами?.. Знать, гора и крута, да забывчива, Знать, река и быстра, да изменчива, А правдива запевка старинная: «На святой Руси быль и была, Только быльем давно поросла!»