Мы кусали шинели, мы синели от боли, Мы лежали вповалку в старом мрачном костеле. С потолка и со стен, тонкогубы и строги, Безучастно взирали незнакомые боги. Незнакомые боги, езуитские брови. И стоял запах ран, запах гноя и крови, Чтобы не закричать, как-никак заграница, Все шептал генерал: «Ох. Сестрица, сестрица». Обгорелый танкист, весь бинтами закрученный, Плакал только глазами, плакал страшно, беззвучно. А филолог слепой, весь изодранный в клочья, Умирал, как сапер, стиснув челюсти молча. Вдруг с перин-облаков лавой хлынули громы. Будто стены — и те, будто камни, запели То, что губы в бреду рассказать не успели. В нашу боль, в нашу быль, величав и греховен, Как союзник, входил неподкупный Бетховен. И представился нам: дом, вихры ребятишек, Нестерпимая боль стала дальше и тише. И сказал мой сосед, как бумага бескровен: «Видно русский он был, этот самый Бетховен».