«...И вновь одна, совсем одна — в дорогу…»
Ольга Берггольц
Берггольц О.Ф.
...И вновь одна, совсем одна — в дорогу. Желанный путь неведом и далек, и сердце жжет свобода и тревога, а в тамбуре — свистящий холодок. Как будто еду юности навстречу... Где встретимся? Узнаю ли? Когда? Таким ли синим будет этот вечер? Такой ли нежной первая звезда? Она тогда была такой. Несмело, тихонько зажигалась в вышине, и разгоралась, и потом летела все время рядом с поездом — в окне. А полустанок, где всегда хотелось вдруг соскочить и по крутой дорожке уйти в лесок, сквозной, зелено-белый, и жить вон в той бревенчатой сторожке? А пристань незнакомая, ночная, огни в воде, огни на берегу... Там кто-то ждет, и я его не знаю, но даже издали узнать смогу. Еще минута — подойдет и скажет: «Ну, наконец ты здесь! А я — к тебе». И я сначала не отвечу даже, я только руки протяну судьбе. Пусть этого не будет, пусть, но может, ведь может быть?! И, сердце веселя, все обещает счастье, все тревожит в пути к труду, большому, как Земля. Мне встретится ль такой же полустанок, такая ж пристань, с той же ворожбой, мне, знающей давно, что не расстанусь ни с городом, ни с домом, ни с тобой?.. ______ ...И все-таки я юность повстречала — мою, прекрасную, но ставшую иной: мы встретились у черных свай причала, в донской степи, завьюженной, ночной; там, где до звезд белы снега лежали, там, где рыдал бубенчик-чародей, где ямщики под песню замерзали, под ту, что нет печальней и светлей. Не в той юнгштурмовке тёмно-зелёной, в другой одежде, с поступью иной, — как рядовой строитель Волго-Дона, так повстречалась молодость со мной. . . . . . . . . . .. . . . . . . . . И долго буду жить я этой встречей, суровой встречей, гордой и простой. Нет, был не ласков тот февральский вечер он был железным трепетом отмечен и высшей — трагедийной — красотой. _______ Нас было трое около причала, друг друга мы не знали до сих пор. Мы молча грелись у костра сначала, не сразу завязался разговор. Но были мы ровесники — все трое, всю жизнь свою мечтали об одном. Один, в тридцатом Тракторный построив, оборонял его в сорок втором. Другой, надвинув шапку на седины, сказал, что ровно десять лет назад в такие ж вьюги он водил машины по Ладоге в голодный Ленинград. Мы даже детство вспомнили — все трое: гражданскую, воззвания Помгола и первый свет — он хлынул с Волховстроя и прямо в юность, прямо в зданье школы! Потом, оставив младшим братьям парты, мы вышли в жизнь, к труду, и перед нами родной земли распахнутая карта сверкнула разноцветными огнями. Потом страна, от взрослых до ребенка, с волнением следила за рожденьем бетонной днепрогэсовской гребенки... Она была эмблемой поколенья! Потом пылал Мадрид. К нему на помощь в бури шел караван советский напролом, и голосом Долорес Ибаррури Испания твердила: «Мы пройдем!» ...За нами были войны, труд, утраты, судьбы неоднократный перелом; мы знали День Победы в сорок пятом и ждали моря в пятьдесят втором. Причал простерся над земною сушей, под ним мела поземка злей и злей, но, как живой — как мы,— он чуял душу издалека идущих кораблей. Они придут — мы знали срок прихода. Их высоко над миром вознесут, поднимут на себе донские воды и волжскому простору отдадут. И мы глаза невольно поднимали с земли, со дна, где снег летел, пыля, как будто б днище и огни видали идущего над нами корабля... Вот он проходит над судьбою нашей... Рожденный нами! Доброго пути! Тебе к Москве, из водной чаши в чашу, сквозь арки триумфальные идти. Держи спокойно небывалый путь! На каждом шлюзе, у любых причалов будь горд и светел, но не позабудь о рядовых строителях канала... ______ А Дон качался близ насосных башен, за плотною бетонною стеной. Он подошел, он ждал — в морскую чашу скорей ударить первою волной. И — берег моря — дыбилась плотина, огромная, как часть самой Земли. Гряда холмов суровые вершины вздымала и терялася вдали, там, где сквозь мглу, заметная с причала, как врезанная в небо навсегда, над лучшим экскаватором мерцала тяжелая багровая звезда. Плотина будет тверже, чем гранит: она навеки море сохранит. Тут вся земля испытана на сдвиг не только в тишине лабораторий — всей тяжестью страданий и любви, неумолимой поступью Истории. И камень выбран. В разных образцах его пытали холодом и зноем и выбрали надежный, как сердца, испытанные и трудом, и боем. Не сдвинутся, не дрогнут берега, навек воздвигнутые на равнине, но примут море, сберегут снега, снега степей, бессмертные отныне. А на плотине возвышалось зданье легчайшее, из белых кирпичей. Шло от него жемчужное сиянье, туман пронзая сотнями лучей. Туман, туман светящийся, морозный, костры и снег, столпившийся народ, земля в холмах, хребет плотины грозный, звезда вдали, и возглас: «Дон идет!» И вздрогнул свет, чуть изменив оттенок... Мы замерли — мотор уже включен! За водосбросом, за бетонной стенкой всхрапнул и вдруг пошевелился Дон. И клочьями, вся в пене, ледяная, всей силой человеческой сильна, с высокой башни ринулась донская — в дорогу к Волге — первая волна. ...Я испытала многие невзгоды. Судьбе прощаю все, а не одну — за ночь, когда я приняла с народом от Дона к Волге первую волну... От Дона к Волге первая волна — как нелегко досталась нам она... И странно было знать, что — пусть не рядом, но там, где бьет Атлантики волна, — холодным, пристальным, змеиным взглядом следит за этим вечером война. И видит всё, во что вложили души... И это зданье, этот водоем она уже наметила — разрушить, как Тракторный тогда, в сорок втором. Но мы — мы тоже помним эти годы. Мы помним — в сорок третьем, в феврале, на этой же недрогнувшей земле, здесь, где мы встретили донские воды, где море, точно памятник, встает над кровью воинов — над рубежами славы, — здесь был навеки перебит хребет фашистской бронированной державы. Пусть ни на миг об этом не забудет тот, кто грозится, что война близка. У нас развалин на земле не будет. Мы строим прочно. Строим на века.
04.1952