Я жалею девушку Полю. Жалею За любовь осторожную: «Чтоб не в плену б!» За: «Мы мало знакомы, не надо, не смею…» За ладонь, отделившую губы от губ. Вам казался он: летом — слишком двадцатилетним, Осенью — рыжим, как листва на опушке, Зимой, на морозе, является в летнем, А весною — были веснушки. А когда он поднял автомат,— вы слышите? — Когда он вышел, дерзкий, такой, как в школе. Вы на фронт прислали ему платок вышитый, Вышив: «Моему Коле!» У нас у всех были платки поименные, Но ведь мы не могли узнать двадцатью зимами, Что когда на войну уходят безнадежно влюбленные, Назад приходят любимыми. Это все пустяки, Николай, если б не плакали. Но живые никак представить не могут: Как это, когда пулеметы такали, Не жить? Не слышать тревогу? Белым пятном на снегу выделяться, Руки не перележать и встать не силиться, Не видеть, как чернильные пятна повыступили на пальцах, Не обрадоваться, что веснушки сошли с лица?! Я бы всем запретил охать. Губы сжав — живи! Плакать нельзя! Не позволю в своем присутствии плохо Отзываться о жизни, за которую гибли друзья. Николай! С каждым годом он будет моложе меня, заметней, Постараются годы мою беспечность стереть. Он останется слишком двадцатилетним, Слишком юным для того, чтоб стареть. И хотя я сам видел, как вьюжный ветер, воя, Волосы рыжие на кулаки наматывал, Невозможно отвыкнуть выискивать виноватого, Как нельзя отказаться от движения вместе с Землею. Мы суровеем, Друзьям улыбаемся сжатыми ртами, Мы не пишем записок девочкам, не поджидаем ответа… А если бы в марте, тогда, мы поменялись местами. Он сейчас обо мне написал бы вот это.