Итак, ему открыли западню... Он, покоритель, славой утомленный, мечтал: «Здесь власть свою укореню!» и на Москву глядел с горы Поклонной. Окидывал ее — за частью часть, оценивал глазами ювелира. Москва манила, в синеве лучась... И приказал Наполеон тотчас войскам надеть парадные мундиры. Страна соболья... Он недаром тут, его десница правосудьем будет, Он ждал бояр... Вот-вот преподнесут ключи Москвы на азиатском блюде. Он ждал ключей. Европы властелин, он вспоминал заносчиво начало — как Рим сгибался, кланялся Берлин... И сам, величественный, как пингвин, на шпагу оперся... Москва молчала. «Ах, русские, не понимаю их, сдать город не умеют...» — И плечами пожал герой и повелел в тот миг из пушек дать три залпа холостых. Лишь небо вздрогнуло. Москва молчала. А между тем вокруг свистал тальник, из-за кустов, из желтизны распадин следили остро — то рожон, как клык, то клюв косы, то глаз ружья, то штык, то шилья вил, охотничьих рогатин. Но двинулся к Москве он, волчья сыть, к чужому в куполах и башнях дому, не думая, что станет он просить пардону вскоре, что начнет знобить, — не даст Кутузов кесарю пардону. В глубоком небе плыли журавли, по перелескам ополченцы шли... Смерть правила теперь его походом! В Европе, там, сгибаясь до земли, ключи преподносили короли, а тут — ключи хранились у народа.