Госпиталь. Всё в белом. Стены пахнут сыроватым мелом. Запеленaв нас туго в одеяла и подтрунив над тем, как мы малы, нагнувшись, воду по полу гоняла сестра. А мы глядели на полы. И нам в глаза влетала синева, вода, полы… Кружилась голова. Слова кружились: «Друг, какое нынче? Суббота? Вот, не вижу двадцать дней…» Пол голубой в воде, а воздух дымчат. «Послушай, друг…» – И всё о ней, о ней… Несли обед. Их с ложек всех кормили. А я уже сидел спиной к стене, и капли щей на одеяле стыли. Завидует танкист ослепший мне и говорит про то, как двадцать дней не видит. И – о ней, о ней, о ней… – А вот сестра, ты письма пpодиктуй ей! – Она не сможет, друг, тут сложность есть. – Какая сложность? Ты о ней не думай… – Вот ты бы взялся! – Я? -Ведь руки есть?! – Я не смoгу! – Ты сможeшь! – Слов не знаю! – Я дам слова! – Я не любил… – Люби! Я научу тебя, припоминая… – Я взял перо. А он сказал: – «Родная!» – Я записал. Он: – «Думай, что убит…» – «Живу», – я написал. Он: – «Ждать не надо…» – А я, у правды всей на поводу, водил пером: «Дождись, моя награда…» Он: «Не вернусь…» А я: «Приду! Приду!» Шли письма от неё. Он пел и плакал, письмо держал у просветлённых глаз. Теперь меня просила вся палата: – Пиши! – Их мог обидеть мой отказ. – Пиши! – Но ты же сам сумеешь, левой! – Пиши! – Но ты же видишь сам?! – Пиши!.. Всё в белом. Стены пахнут сыроватым мелом. Где это все? Ни звука. Ни души. Друзья, где вы?.. Светает у причала. Вот мой сосед дежурит у руля. Вcё в памяти переберу сначала. Друзей моих ведёт ко мне земля. Один мотор заводит на заставе, другой с утра пускает жернова. А я? А я молчать уже не вправе. Порученные мне горят слова. – Пиши! – диктуют мне они. Сквозная летит строка. – Пиши о нас! Труби!.. – Я не смогу! – Ты сможешь! – Слов не знаю… – Я дам слова! Ты только жизнь люби!