Мы вошли в деревню с боем на рассвете. Надрывался ветер. Обжигал мороз. Нас встречали с плачем женщины и дети, белые от снега, жёлтые от слез. Первая навстречу бросилась Наташа. Худенькая девочка. Продранный рукав. — Я ждала! Я знала! Вот листовка ваша! — лепетала девочка, вдруг ко мне припав. И рукой озябшей, крохотной и ловкой, отогнула девочка шубки отворот и дала мне в руки тёмную листовку, ту, что мы бросали здесь под Новый год. Я вошел с ней в избу — холодно и пусто, только ветер воет в дымовой трубе. Ни краюшки хлеба, ни листка капусты не оставил немец в маленькой избе. Я узнал, что немцы увели с собою на глазах у девочки плачущую мать, что с тех пор Наташу круглой сиротою хмурые соседи стали называть. А еще Наташа радостно и робко сообщила, голову опустив слегка, что похож лицом я на родного брата, на ее любимого брата Василька. Вася-василёчек, что с тобою сталось за Днепром, за Доном или у Двины! Только помнит девочка, что она рассталась с добровольцем-братом в первый день войны. Я сидел с Наташей тихий и смущённый, я утёр ей слёзы лаской и платком, я ей хлеб намазал пожирней сгущённым, ледяным, пайковым, сладким молоком. Долго мы молчали, слова избегая, облитые светом жидкого огня, а потом сказал я: — Вот что, дорогая, с этих пор братишкой ты зови меня!