Упал на пашне у высотки суровый мальчик из Москвы; и тихо сдвинулась пилотка с пробитой пулей головы. Не глядя на беззвездный купол и чуя веянье конца, он пашню бережно ощупал руками быстрыми слепца. И, уходя в страну иную от мест родных невдалеке, он землю теплую, сырую зажал в костнеющей руке. Горсть отвоеванной России он захотел на память взять, и не сумели мы, живые, те пальцы мертвые разжать. Мы так его похоронили — в его военной красоте — в большой торжественной могиле на взятой утром высоте, И если, правда, будет время, когда людей на Страшный суд из всех земель, с грехами всеми, трехкратно трубы призовут,— предстанет за столом судейским не бог с туманной бородой, а паренек красноармейский пред потрясенною толпой, держа в своей ладони правой, помятой немцами в бою, не символы небесной славы, а землю русскую свою. Он все увидит, этот мальчик, и ни йоты не простит, но лесть — от правды, боль — от фальши и гнев — от злобы отличит. Он все узнает оком зорким, с пятном кровавым на груди — судья в истлевшей гимнастерке, сидящий молча впереди. И будет самой высшей мерой, какою мерить нас могли, в ладони юношеской серой та горсть тяжелая земли.