Был год сорок второй. Меня шатало От голода, От горя, От тоски. Но шла весна. Ей было горя мало До этих бед. Разбитый на куски, Как рафинад, сырой и ноздреватый, Под голубой Литейного пролет, Размеренно раскачивая латы, Шел по Неве с Дороги жизни лед. И где-то там, Невы посередине, Я увидал с Литейного моста На медленно качающейся льдине — Отчетливо — Подобие креста. А льдина подплывала. За быками Перед мостом замедлила разбег. Крестообразно, В стороны руками, Был в эту льдину впаян Человек. Нет, не солдат, убитый под Дубровкой На окаянном Невском пятачке, А мальчик, По-мальчишески неловкий, В ремесленном кургузом пиджачке. Как он погиб на Ладоге, Не знаю, Был пулей сбит или замерз в метель. …По всем морям, Подтаявшая с краю, Плывет его хрустальная постель. Плывет под блеском всех ночных созвездий, Как в колыбели, На седой волне. …Я видел мир. Я полземли изъездил, И время душу раскрывало мне. Смеялись дети в Лондоне. Плясали В Антофагасте школьники. А он Все плыл и плыл в неведомые дали, Как тихий стон Сквозь материнский сон. Землетрясенья встряхивали суши. Вулканы притормаживали пыл. Ревели бомбы. И немели души. А он в хрустальной колыбели плыл. Моей душе покоя больше нету. Всегда. Везде, Во сне и наяву. Пока я жив. Я с ним плыву по свету. Сквозь память человечества плыву.