Наши кеды как приморозило. Тишина. Гетто в озере. Гетто в озере. Три гектара живого дна. Гражданин в пиджачке гороховом зазывает на славный клев, только кровь на крючке его крохотном, кровь! «Не могу, — говорит Володька,— а по рылу — могу, это вроде как не укладывается в мозгу! Я живою водой умоюсь, может, чью-то жизнь расплещу. Может, Машеньку или Мойшу я размазываю по лицу. Ты не трожь воды плоскодонкой, уважаемый инвалид, ты пощупай ее ладонью — болит! Может, так же не чьи-то давние, а ладони моей жены, плечи, волосы, ожидание будут кем-то растворены? А базарами колоссальными барабанит жабрами в жесть то, что было теплом, глазами, на колени любило сесть...» — Не могу, — говорит Володька,— лишь зажмурюсь — в чугунных ночах, точно рыбы на сковородках, пляшут женщины и кричат! Третью ночь как Костров пьет. И ночами зовет с обрыва. И к нему является рыба — чудо-юдо озерных вод! «Рыба, летучая рыба, с огневым лицом мадонны, с плавниками белыми, как свистят паровозы, рыба, Рива тебя звали, золотая Рива, Ривка, либо как-нибудь еще, с обрывком колючей проволоки или рыболовным крючком в верхней губе, рыба, рыба боли и печали, прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь...» Ничего не отвечает рыба. Тихо. Озеро приграничное. Три сосны. Изумленнейшее хранилище жизни, облака, вышины. Бирман 1941, Румер 1902, Бойко оба 1933.