Ночь в карауле
В караульном помещении тихо. Красноармейцы очередной смены, рассевшись вокруг стола, разговаривают так, чтобы не мешать отдыху только что сменившихся товарищей. Но разговор не клеится, ибо мерное тиканье маятника нагоняет сон, и глаза против воли слипаются.

Хлопнула дверь, вошел окутанный ветром разводящий и сказал, отряхиваясь от капель дождя:

— Ну и погодка! Темень, буря, тут к тебе на три шага подходи, и то не учуешь. Сейчас часовому собачий слух да кошачьи глаза нужны. Сейчас только берегись.

— А чего беречься-то! — лениво спросил Петька Сумин, протирая кулаком посоловелые глаза. — Чай, теперь не война. Возьмем, к примеру, наш склад. Отряд на него никакой не нападет, потому что неоткуда, а одному либо двоим за сутки замки не сломать. По-моему, так часовой там не нужен. Наняли бы сторожа, и нехай дует для устрашения в колотушку.

— Ну, этого ты не скажи, — ответил, усаживаясь на лавку, разводящий.

— А знаешь ты случай про часового Мекешина?.. Нет, не слыхал про этого часового? Ну, тогда и помалкивай. Рассказать, говоришь? Ладно, расскажу. Да гляди веселей, ребята, небось, на селе ночь прокрутиться вам нипочем, а в карауле слабо, что ли? Чего носами-то засопели? Ну, слушай, да не мешай…

Было это в прошлом году. Назначили наш взвод в караул при химическом заводе, а завод на самом краю города, возле Шаболовских оврагов. Ну ладно. Сменили мы старый караул в семь часов. Мекешину заступать было в третью смену с одиннадцати. Пошел. А посты далеко находились, как раз у края оврага.

Принял он посты честь по чести: печать целая, подозрительного ничего замечено не было. Ушел разводящий, ушел прежний часовой, и остался Мекешин один. А ночь тогда хуже сегодняшней была — темная, беспокойная. В этакую ночь человек — как слепой котенок.

Стоит Мекешин час. Промок, потому дождь косой, так под гриб и захлестывает. Замерз… Курить охота — ну, конечно, не такой Мекешин человек был, чтобы на посту закурить, терпит. Мало того, что терпит, то руку к уху приложит, то голову наклонит — слушает. А казалось, чего тут услышишь? Кусты ветками хрустят, капли по лужам булькают. Только вдруг почудилось Мекешину, будто кашлянул кто-то неподалеку.

Насторожился он, вышел из-под гриба и прошелся вдоль стены — ничего. Постоял, опять послушал. Что за черт! Скребет кто-то, как крот, а где — не видно. Хотел окликнуть да думает, чего кричать без толку, когда никого не видно! Только спугнешь, если и есть кто. Пойти самому посмотреть к оврагу — опять же, пост нельзя оставить. Вернулся он обратно под гриб и дернул рукоятку звонка, чтобы вызвать на всякий случай разводящего. Ожидает минуту, другую — не идет никто.

Встревожился Мекешин не на шутку, дергает звонок что есть силы и того не знает, что перерезала чья-то черная рука проволоку и не слыхать в карауле его вызова. Выскочил он, только хотел тревогу поднять, как из темноты кто-то кирпичом ему в голову сзади хватил. Упал Мекешин и думает: «Успеть бы только тревогу поднять!»

Рванул предохранитель и бахнул из винтовки. Но тотчас же откуда-то сбоку огонь сверкнул, и почувствовал Мекешин, что обожгло ему плечо. Уронил он голову наземь и, собравшись с последними силами, грохнул еще раз. Слышит — топот сзади, крики. «Ну, — думает, — ничего, свои подоспели». Приник он тогда головой к луже, в которой крови было больше, чем воды, и только успел прохрипеть подбежавшему карначу: «Смену давайте… смену…» И замолчал.

На другой день умер. Хоронили его, как героя, погибшего на посту. Дознались, что под склад завода из оврага подкоп делали, и прогляди Мекешин — взорвали бы все на воздух.

А когда гроб его опускали в могилу, то все знамена опустились низко, до самой травы, и в небо ударил такой огневой залп, что от этакого залпа холодно кому-то, должно быть, стало.

Над могилой его теперь камень… Будет воскресный день — сходите по увольнительной. Там, в самом углу ограды, камень большой, серый, и на нем красный орден высечен. Только орден и его имя, а больше ничего. Да и зачем? Кто ни подойдет, кто ни посмотрит, каждый и так поймет…

Да, ребята, так-то… Ну, слыхали теперь? Намотайте себе на ухо, а теперь, ну-ка, быстрей подымайся. Эй, очередные, вставай! Время ребят сменять.

// Советский военный рассказ. — М.: Правда, 1988.
Гайдар Аркадий Петрович
Прозаик

Публицист

Сценарист

Голиков Аркадий Петрович
* 09.01.1904 г.Льгов Курской губ.
26.10.1941 с.Леплява близ г.Канева, УССР
Родился в семье учителя и фельдшерицы.

Детство провел в г.Арзамасе, где посещал реальное училище; с 13 лет, вслед за родителями, Гайдар приобщается к работе революционного подполья.

В 1918, не достигнув 14 лет, но не по возрасту серьезный и рослый, он поступает добровольцем в Красную Армию, проявляет серьезные способности к военной службе. Уже в 15 лет, окончив Киевские пехотные курсы, Гайдар командует ротой, после окончания высшей стрелковой школы в Москве в 16 лет становится командиром полка. Назначение было подписано М. Н. Тухачевским. Гайдар воевал в Гражданскую войну в Воронеже, на Тамбовщине, в Башкирии, в Сибири.

В 1919 был ранен, контужен. Несколько раз юного командира пытались послать на учебу в Академию Генерального штаба, но вновь и вновь прорыв на каком-нибудь «революционном фронте» требовал его присутствия.

В 1922 был обвинен в крайне жестоком обращении с мирным населением, но эти факты официально подтверждены не были, и суд не состоялся. Гайдар не был ни разжалован, ни исключен из партии.

Когда в 1922 дело, наконец, дошло до медицинской комиссии для поступающих в Академию Генерального штаба, то оказалось, что Гайдар не только не может быть допущен к занятиям, но вообще не может находиться на военной службе — в результате контузии развилось тяжелейшее нервное заболевание. 2 года армия пытается «сохранить для себя» Гайдара — он остается в кадрах, ему дают оплачиваемые отпуска для отдыха и лечения.

Но в 1924 не представляющий себе жизни вне армии Гайдар все же вынужден демобилизоваться. Это было крушением всех его юношеских надежд. В отчаянии Гайдар пишет «Прощальное письмо Красной Армии» и отсылает его своему любимому полководцу М. В. Фрунзе. Гайдар повезло — Фрунзе сумел увидеть в «Письме» признаки несомненного лит. дарования и убедить в этом самого Гайдара.

С 1925 начинается творческий путь бывшего солдата революции (повесть «В дни поражений и побед» и др.). Первый настоящий успех приходит с рассказом «Р.В.С.» (1926) — на сравнительно узком материале, взятом из драматических обстоятельств Гражданской войны, Гайдар впервые по-своему показал процесс становления характера подростков, формирования у очень разных по жизненному опыту мальчишек представлений о чести, долге, товариществе. Этой же проблеме посвящено и первое крупное произведение Гайдар, сделавшее его имя широко известным, — повесть «Школа» (1930). К этому времени уже был написан целый ряд приключенческих произведений — «Жизнь ни во что (Лбовщина)» (1926, продолжение — «Лесные братья», 1927), «Всадники неприступных гор» (1927), «На графских развалинах» (1929) и др. Был приобретен и большой опыт работы журналиста — Гайдар много ездит по стране, его статьи, очерки, фельетоны печатаются в газете «Звезда» (Пермь, 1926–27), «Уральский рабочий» (Свердловск, 1927), «Волна» (Архангельск, 1929), «Тихоокеанская звезда» (Владивосток, 1931–32) и др.

Перу Гайдара принадлежит большое количество рассказов: в 1920-е это «Сережка Чубатов», «Бандитское гнездо», «Гибель четвертой роты» и др.; в 1930-е — «Четвертый блиндаж», «Дым в лесу», сказка «Горячий камень», для самых маленьких — «Поход», «Совесть», «Маруся» и др.

В 1930-е Гайдар создает самые известные свои произведения — «Дальние страны» (1932) — повесть о маленьких ребятах, мечтающих о больших делах необъятной страны, о которых так много пишут в газетах и говорят по радио; «Военная тайна» (1935) — романтическая повесть, в которой своеобразно трансформируется и проецируется на современность жанр сказки (история Мальчиша-Кибальчиша, которую неоднократно издавали, инсценировали, снимали в кино и т.д.). Повесть развивала идеи интернациональной дружбы и братской солидарности народов, борющихся за «светлое царство социализма». «Наш выбор был трагической ошибкой», — скажет уже в наши дни один из самых талантливых мастеров военной прозы В.Быков (Известия. 1991.26 нояб.). Произведения Гайдара показывают, почему этот выбор вообще стал возможен, в чем безусловная привлекательность тех идей (не способов их воплощения!), которыми семь десятилетий жил народ, в которые верил и сам Гайдар. Он делал это с удивительным обаянием, щедростью, открытостью своего необыкновенного дарования, благодаря которому глубокий эмоциональный подтекст создавался на основе взаимодействия взволнованного лиризма и бесконечного юмора, а почти ритмизированная, грустная и мудрая, завораживающая, сказовая, интонация, соседствовала с мастерским диалогом, передающим и возрастные особенности ребячьей речи, и признаки времени.

Но с позиций конца XX в. произведения Гайдара отнюдь не звучат в той бесхитростно и безмятежно мажорной оптимистической тональности, которую до сих пор усматривают в них некоторые читатели и критики. Более того, на протяжении 1930-х в произведениях и зашифрованных дневниковых записях Гайдара все больше усиливается не замечаемая ранее трагическая тональность — непреходящее чувство тревоги, ощущение неблагополучия, непрочности жизни, неотвратимо надвигающейся опасности. Вряд ли эти мотивы можно объяснить одним только международным положением 1930-х и предчувствием военных испытаний, хотя большой армейский опыт Гайдара, разумеется, подсказывал ему неизбежность сражений с фашизмом. Но тем не менее «направленное излучение» гайдаровского творчества, конечно же, было намного шире, чем только подготовка «краснозвездной гвардии». Прежде всего, он старался научить своих читателей отличать подлинное добро от зла, в каком бы обличий оно не возникало, а честность и мужество — от подлости и предательства. Гайдар совершенно открыто пытался нравственно закалить ребят, морально подготовить их в преддверии самых различных жизненных испытаний. Это и первая потрясенность необратимостью смерти в «Военной тайне», и распад семьи (такой момент «проигрывается» в исполненном глубокого психологизма рассказе «Голубая чашка», 1936), и даже, наконец, заключение в тюрьму самого близкого и любимого человека — повесть «Судьба барабанщика» (1939). Более рискованный для писателя сюжет в это время, кажется, трудно было придумать.

Как показывает творческая история повести, вначале Гайдар писал о том, что отец Сергея был арестован по ложному доносу, но под «давлением обстоятельств» (ср., например, творческую историю «Метели» Л.Леонова и других произведений той поры) вынужден был изменить фабулу и использовать прием подмены ситуации и демонстративного нарушения логики худож. образа. Такой человек, каким с самого начала был «заявлен» в повести отец «барабанщика», органически не мог стать вором. В итоге ситуация так и осталась больше похожей на «оговор» (донос?..), но не на уголовщину. В контексте творчества Гайдара присутствует выраженное внутреннее сопротивление, неприятие самой идеи «отказа» от репрессированных близких, которая так настойчиво внедрялась в 1930-е в общественное сознание. На разработку концепции повести (судьба самого Сергея) оказало влияние и то обстоятельство, что в это время (7 апр. 1935) уже было принято постановление правительства о смертной казни за политические и уголовные преступления для детей, начиная с 12-летнего возраста. После появления первых глав «Судьбы барабанщика» в газете «Пионерская правда» публикация повести была прекращена. Исследователь творчества Гайдара И. Н. Арзамасцева сообщает, что это послужило сигналом к началу изъятия книг Гайдара из библиотек и что от ареста Гайдара спасло только награждение писателя орденом.

По-иному может быть воспринята с точки зрения современного знания нашей истории даже чудесное путешествие матери с детьми на очень далекий Север (повесть «Чук и Гек», 1939), с которого «почему-то» никак не мог вернуться отец... Крайне редко, но «декабристские» сюжеты в истории наших 1930-х (поездки к ссыльным родственникам) тоже удавались и были для многих затаенной мечтой и надеждой. Не случайно Л.Кассиль привлекал внимание к «нескольким слоям глубины» в произведениях Гайдара для разных возрастов, в т.ч. и для взрослых (Кассиль Л. Предисл. // Гайдар А. Соч. М., 1955. Т.1. С.12–13).

У произведений Гайдара 1930-х безусловно существует еще совершенно не изученный (см. статью М.Чудаковой «Сквозь тернии к звездам» // Новый мир. 1990. №4), очень объемный социальный и психологический подтекст, эмоциональная атмосфера, далеко выходящая за рамки тех прочтений, которые существовали в отношении к творчеству Гайдара на протяжении полувека. Этот подтекст не в последнюю очередь определил подлинно гуманистический пафос «тимуровского цикла»: киносценарий и повесть «Тимур и его команда» (1940), а также значительно менее удачные киноповесть «Комендант снежной крепости» (1940) и сделанный совсем уже наспех, в преддверии отъезда на фронт, киносценарий «Клятва Тимура» (1941).

Цикл, созданный на рубеже 1930–40-х, когда очень многие «краснозвездные» семьи осиротели (и по причинам военных событий — Дальний Восток, Финляндия, и по причинам политических репрессий), внутренне, по «сверхзадаче», был направлен на воспитание в детях, подростках простой действенной доброты и, наконец, элементарной жалости к людям, попавшим в беду (Тимур о Жене: «Дочь командира в беде, дочь командира нечаянно попала в засаду!» Ср. многозначный образ «засады» и в «Судьбе барабанщика»), той самой жалости, которая, казалось, была бесповоротно забыта в концепции «пролетарского гуманизма». Необыкновенная эмоциональность и живость языка, сочетание в сюжете бытовой, будничной реальности, житейской прозы и романтической игры привлекли внимание ребят к «Тимуру», вызвали целое общественное движение — детское, сыгравшее особенно большую роль в годы Великой Отечественной войны. И понадобились многолетние усилия бюрократического аппарата, чтобы, поставив деятельность тимуровских команд «на поток» (были введены правила назначения «Тимуром» и даже «Женей» и т.п.), до предела заформализовав «мероприятие» (как, например, и праздник Алых парусов, органически несовместимый с поэтикой А.Грина, и др.), вызвать наконец у ребят устойчивое отчуждение. Этого Гайдар, к счастью, уже не увидел.

В первые дни войны Гайдар уезжает на фронт в качестве военного корреспондента «Комсомольской правды», успевает напечатать ряд очерков — «Мост», «У переправы», «Война и дети» и др., вошедших в героическую летопись военных событий. Попав в окружение, он остается бойцом в партизанском отряде. На неоднократно получаемые предложения эвакуироваться каждый раз отвечает категорическим отказом. Гайдар погиб, вызвав огонь на себя и спасая товарищей. Ряд произведений его остался незаконченным: повести «Бумбараш» и «Синие звезды», вторая часть «Школы» и др.

Б.Камов назвал свой очерк о «Деле №274...», заведенном в свое время в результате доноса на Гайдара, «Искупление». Своей подвижнической смертью Гайдар, по его мнению, словно искупал вину перед своими жертвами времен Гражданской войны: в жестокости войн, особенно гражданских, действительно оказывались замешанными все, даже самые лучшие. Кто-то относился к этому спокойно, Гайдар же всю жизнь мучили кошмары, в дневнике есть записи: «Снились люди, убитые мною в детстве...», «Мучает меня совесть, а о чем — точно не знаю...»

Гайдар похоронен вблизи от места его гибели, на высоком берегу Днепра. Могила (невысокая гранитная стела с небольшим бюстом) находится в роще недалеко от грандиозного монумента великому украинскому поэту Т. Г. Шевченко.

К. Ф. Бикбулатова
Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги: биобиблиографический словарь: в 3 т. — М.: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2005. — Том 1. М., 2005, сс. 447–449.