На «охотнике»
День был летний, балтийский, чарующей тишины. Солнца было так много, что в золотистом сиянии исчезали все краски. Хотелось вдыхать солоновато-хвойный воздух всеми порами существа. На катере все было нагретым, раскаленным. Моторы ревели. Когда от переполнения чувств закрывались мои глаза, мир становился огненно-красным. Это солнце просвечивало сквозь веки, почти обжигало.

В ослепительной перспективе проступали темные безжизненные пятна — финские шхеры... А на нашем острове была жизнь. С крайнего форпоста, забравшись глубоко на запад, балтийцы бросали вызов врагам. Загорелая, потная морская пехота буквально переворачивала остров, дремавший много веков. С тяжелым шумом, содрогая землю и взметая столбы пыли, падали старые сосны. Топоры впивались в кору и смолистую древесину. Землекопы — все та же морская пехота — врывались в землю. Лужайки были покрыты пахучей травой. Цвел дикий шиповник. Маленькое озеро отражало голубую бесконечность, и только временами поверхность озера рябилась то ли от раскатистых морских команд и выкриков, то ли от падения новых деревьев... Так можно было стоять часами: ты будто наяву видел, как строят Санкт-Петербург, крепость Петра и Павла, как строят Кронштадт. Закрой глаза и слушай голоса, шумы, природу, еле уловимое шуршание песка на дюнах, падение шишки, всплеск рыбы, жужжание недвижно парящей золотистой стрекозы, снова глухой удар упавшей вековой сосны, шорох какого-то зверька, крик чайки...

Открой глаза и смотри вновь и вновь на Балтику, если ты русский моряк и способен читать морскую природу. Вот белые облака, сверкающие до блеска, вот голубизна воздуха и вод — цвета родного флага. Смотри не отрываясь в этот необъятный небосвод, и пусть слышен только свист ветра на дозорном катере, разве ты не слышишь музыки над всей Балтикой с палуб незримых прошлых и будущих русских эскадр! И да сопутствует тебе всегда несокрушимое упорство и воля в выполнении твоего морского воинского долга, — ими отличались те, кто вывел Россию на морские пути...

— Три самолета прямо по носу!

Это была на «охотнике» двадцать восьмая тревога за день. Время: пятнадцать ноль-ноль.

Одна из тревог пришлась во время концерта, который давали у новопостроенных пристаней. Разбегаться по щелям? Этак и радости искусства не глотнешь. И все, конечно, остались. Артист пел, видя сотни молодых горячих глаз, впивавшихся в его лицо, глаза, рот. Песнь лилась ликующе... Самолет был над головами людей. Было видно, как оторвались бомбы. Глаза метнулись вверх, прикинули кривую падения, и кто-то осторожно шепнул артисту: «Пойте, мимо пойдут». Слышал ли артист — не знаю, но он пел. Грохнули разрывы, взвилась песня, а потом овации моряков: и за песню и за смелость. Ведь так понятно — ходить в щель, сидеть, теряя неповторимое настроение, собираться вновь — это значит убить встречу, убить песню.

Итак, опять появились самолеты. Три «юнкерса» даже без охранения. На катере изготовились. Командир мельком посмотрел на наводчика. Тот ждал, вжав голову в плечи... Прошлый раз наводчик развернулся как будто неплохо. Дал по «мессершмитту» выстрел, трасса прошла близко, но мимо. Ввел поправку, дал второй выстрел, свалил самолет. Спрашивают: «Как вы попали?» — «Руку набил... Если мне команды ждать, какую поправку вводить, самолет уйдет, курс изменит. Я сам». — «Правильно...»

«Охотник» дал самый полный ход. За кормой бешено билась белая струя. Море было пустынно, видимость хорошая, словом, обыкновенный пейзаж. Не было никаких разговоров. Взгляд — только на самолеты и секунду-две на компас.

«Юнкерсы» были видны отчетливо. Казалось на мгновение, что это опять июнь 1941 года, Таллинский рейд, аэродром и веселый потный Антоненко, сняв старый рыжий шлем, рассказывает, как он из облачка прихватил «юнкерса», когда тот шел на Гельсингфорс.

Вой моторов вверху и внизу слился. Дистанция сокращалась. «Охотник» дал первый выстрел. Трассирующий след потянулся вверх, как казалось, не очень быстро... Еще, еще немного... Что-то резко, ослепительно сверкнуло, на мгновение затмив сияние дня. «Юнкерс» исчез из глаз, на его месте хлестал бомбово-бензинный фейервек.

— На своих бомбах взлетел!

Как-то замедленно, вразнобой падали темные обломки самолета, а на месте взрыва оставался дым. Все это произошло быстрее, чем об этом можно передать.

— Второй горит!

Левый ведомый «юнкерс» накренился и задымил. «Охотник» дал только один выстрел, значит, второй «юнкерс» поврежден подрывом ведущего. Катер продолжал идти. Наводчик, вжав голову в плечи, следил за стремительными изменениями в воздухе. В море шлепались обгорелые, исковерканные обломки первого «юнкерса», и на много метров стали взлетать фонтаны и всплески. Второй «юнкерс» дымил вверху и сползал на крыло. Он засвистел несколько иначе, чем при верной, упругой пикировке, и косо, с огромной быстротой, пошел вниз. Море всплеснулось. Шипение, мгновенный пар, пятна масла, пузыри, воздушно-водяная муть.

— Глядеть за третьим!

Третий «юнкерс», видимо, совершенно оторопев, взмыл почти вертикально вверх. Он торопился. Ему, видимо, казалось, что катер его преследует и тоже лезет вверх.

— Два тела справа по борту!

— Тела подобрать. Глядеть за самолетом!

На катере выполняли разом несколько дел: крюком вылавливали два тела, смотрели за третьим «юнкерсом», смотрели за горизонтом и накоротке сообщали новости мотористам, которые одобрительно кивали головами, поглядывая вверх, будто там могли еще быть следы боя.

Тела двух немцев подобрали... С них текла вода и кровавая грязь. Холодно посмотрели на них, по необходимости проверили, есть ли документы. Их не оказалось. Нашли несколько талисманов.

Крючковой крикнул наводчику, мотнув головой на серые обвислые кучи мяса и костей:

— Посмотришь, что ли!

Наводчик следил за третьим «юнкерсом» и досадливо отмахнулся. Самолет, забравшись очень высоко, сделал разворот и, как с небесного Гауризанкара, стал съезжать вниз — к эстонскому берегу...

— Уйдет?

— Сегодня ему везет.

— Уйдет.

Самолет уходил, и не было никаких возможностей его догнать, повернуть, вообще что-нибудь с ним сделать. Досада и горечь были разлиты по лицу наводчика. Сигнальщик крикнул:

— Три «чайки» на зюйд-весте!

Три блистающих наших истребителя шли от эстонского берега к острову.

— Не видят «юнкерса».

— Уйдет немец.

Тогда наводчик, все время молчавший, внезапно дал выстрел. Трассирующий след побежал над морем. Все следили за трассой, ощущая острейшее нетерпение и напряжение. Хотел рукой, голосом, внутренним криком крикнуть истребителям: «Добейте его!»

Катер шел на зюйд-вест. Истребители сделали вираж. Заметили врага или трассирующий снаряд или это случайный поворот? Все молчали.

— Заметили.

Командир трижды дал в машинное отделение «самый полный». Успеть к месту было немыслимо, там погоня шла на скоростях выше 300 километров в час, но катер должен был быть в борьбе до конца. Этот закон, полагаю, известен.

Ветер несколько усилился. На бак захлестывало, это было приятно. Наводчик не сводил глаз с «юнкерса» и трех наших истребителей. Выражение лица у этого молодого балтийца было сосредоточенное. Руки готовы были дать выстрел, сейчас, впрочем, бесполезный. Все тело было в устремлении вперед. Если б было надо, он кинулся бы в воду, в огонь, чтобы поймать, добить противника.

Истребители сближались с «юнкерсом», подходя к нему сверху. На катере ожидали вспышек, после которых с небес доносится пушечно-пулеметный рокот. Вспышек не было... Почему медлят? В чем дело?.. Каждый молча невольно подсказывал, что опасно затягивать схватку до вражеского берега, где можно нарваться на зенитный огонь и на «мессеров»-охотников... Но что было летчикам до этих советов!

Три белые «чайки» шли эскортом во круг темного «юнкерса». Это было похоже, на погребальную процессию будущего.

«Чайки» не стреляли. Они только чуть снижались, заставляя «юнкерс» делать то же самое. Стрелок-радист на «юнкерсе» был либо в паническом оцепенении, либо убит при взрыве своего ведущего. Ни один выстрел не нарушил всей это картины. Три блистающие белокрылые «чайки» шли хоронить пришельца, шли хоронить его на глазах врагов.

Еще ниже, еще ниже... На катере все молчали... Бег к чужому берегу продолжался.

«Чайки» с удивительным согласием, которое выработано годами летной работы, вели «юнкерс» к месту его погребения.

Наконец брызнули белые полосы воды: «юнкерс» с работающими моторами под углом стал уходить в воду. «Чайки» дошли до бреющего и взмыли вверх.

На катере все перевели дух.

Моторы ревели. Катер пронесся над местом, где был добит враг, и повернул. Было ощущение покоя и порядка.

Вдали были видны очертания отчаянного острова. Над ним клубилась пыль. Там действовали, строили.

// Советский военный рассказ. — М.: Правда, 1988.
Вишневский Всеволод Витальевич
Драматург

Прозаик

* 08.12.1900 Петербург
28.02.1951 Москва
Русский советский писатель, киносценарист и драматург, журналист, военный корреспондент. Лауреат Сталинской премии (1949).
Родился в дворянской семье (отец по специальности межевой инженер, мать — медицинский работник). «Семья... была крепкая, культурная. Отец очень много читал, много ездил, работал... Он дважды изъездил Европу, изучал дело за рубежом и затем ставил его в русской армии...» (Автобиография. С.237).

Вишневский учился в петербургской гимназии (с 1909), где одним из его педагогов был В. Г. Янчевецкий (будущий писатель В.Ян), Юность Вишневский совпала с Первой мировой войной и последующими революционными событиями.

В 1914, бросив гимназию и сбежав из дома, он поступил юнгой на один из кораблей Балтийского флота. С тех пор вся жизнь Вишневского нерасторжимо связана с военным флотом, с родной для него Балтикой. В итоге Первой мировой войны «получил три георгиевские награды и настоящий жизненный опыт» (Автобиография. С.238). Фронтовые дневники и записные книжки, которые В. вел постоянно, послужили материалом для его будущих литературных произведений. Свой политический выбор в пользу большевиков Вишневский сделал между февралем и октябрем 1917. В Гражданскую войну был пулеметчиком, командиром и политработником, участвовал в боях на Волге (Волжская военная флотилия), на Украине (Конная армия Буденного), в Новороссийске (дивизион сторожевых катеров). Тогда же приобщился к систематической литературной работе: вел «Страничку моряка» в газете «Красное Черноморье», редактором которой был Ф. В. Гладков. Первым опытом Вишневского в драматургии стал сценарий массового театрального представления «Суд над кронштадтскими мятежниками» (1921), разыгранный революционными матросами в Новороссийске.

Вернувшись после окончания Гражданской войны на Балтику, В. организовал литературную группу «Алые вымпела» (прообраз будущей организации ЛОКАФ — Литературное объединение Красной Армии и Флота), регулярно печатал статьи и очерки в газете «Красный Балтийский флот». На основе очерков сложились первые сборники рассказов «За власть Советов» (1924) и «Между смертями» (1925). А они, в свою очередь, наряду с дневниками и записными книжками Вишневского, явились источником многих эпизодов и сцен его будущих пьес. Становление В. как писателя происходило параллельно с его деятельностью военного историка, преподавателя Военно-морской академии. Уже в первых его произведениях стремление к документальности, достоверности исторических событий сочеталось с романтическим их видением, героико-патетической интонацией, как бы укрупнявшей изображаемое до масштабов общепланетарных, космических. Отсюда — интуитивное ощущение, а впоследствии и осознание Вишневским своего родства с художниками такого типа, как В.Маяковский («Он шел близко, рядом». Соч. Т.1. С.31), Вс.Мейерхольд, С.Эйзенштейн, А.Довженко (с последними тремя он был связан творческим общением, перепиской и дружбой).

В «большую литературу» Вишневского, по его признанию, вывела пьеса «Первая Конная» (1929). Создание ее было связано с двоякой полемической задачей автора: дать подлинный облик Конармии в противовес И.Бабелю, который «был изумлен, испуган» и потому «многого не увидел» (Статьи, дневники, письма. С.497–498), а также найти пути к драматургии нового типа, где действуют не «первопланные фигуры», а революционные массы, где «личное тонет в потоке социально значительных событий» (письмо Вишневского к А. А. Гвоздеву от 26 янв. 1930). Однако полемика с Бабелем получилась несколько запоздалой и мнимой, что отметил М.Горький в своем отзыве о пьесе: «...хороша она именно тем, что написана в повышенном «героическом» тоне, так же, как «Конармия» Бабеля, как «Тарас Бульба» Гоголя, «Чайковский» Гребенки» (ЛН. Т.70. С.48). Что касается второй цели, то она во многом была достигнута: пьеса Вишневского оказалась действительно не похожей на сценические произведения о революции, созданные ранее В.Билль-Белоцерковским, Б.Лавреневым, К.Треневым, Б.Ромашовым и др. Установка на документальность («Вся вещь — документ». Соч. Т.5. С.315) и хроникальное изложение событий реализовались здесь в 33 сценических эпизодах, выстроенных посредством литературно-исторического монтажа и объединенных фигурой Ведущего. Не случайно первооткрывателями и пропагандистами пьесы Вишневского стали лефовцы Сергей Третьяков (Удивительная пьеса // Правда. 1930. 31 янв.) и Виктор Перцов (О военных писателях // Литературная газета. 1930. 24 фев.), воспринявшие ее как удачное подтверждение собственных эстетических принципов. Продолжением своей линии в драматургии считал «Первую Конную» и В.Маяковский (Новый мир. 1952. №6. С.240). Пьеса Вишневского возрождала традиции агитационно-массового театра периода Гражданской войны, но уже на новом уровне исторического сознания. Это обстоятельство учли и в полной мере использовали постановщики «Первой Конной»: А. Д. Дикий в Ленинградском театре Народного дома (1930) и Московском театре революции, П. И. Ильин в Театре ЦДКА (1930) и др.

Органическая близость Вишневского к «левому» искусству определила и его литературно-общественную позицию, очень активную и непримиримую к иным творческим устремлениям и взглядам. С присущим ему «бойцовским» темпераментом он обрушился на М. А. Булгакова и его пьесу «Дни Турбиных», сыграв поистине геростратову роль в судьбе этого писателя. Будучи человеком крайних взглядов и твердых убеждений, В. не знал, что такое компромисс. Он счел необходимым забрать свою пьесу «На Западе бой» из Театра Вс.Мейерхольда и порвать с ним из-за принятой этим театром к постановке пьесы Н. Р. Эрдмана «Самоубийца». «Пьеса тянет вправо, пьеса не наша» — такой приговор вынес ей автор «Первой Конной» (Статьи, дневники, письма. С.506). Позднее он сожалел, что воспринимал литературные споры по-военному: «Некоторых своих оппонентов я ненавидел, как врагов на фронте, и нужно было несколько лет, чтобы привести себя в норму, чтобы остыть, чтобы отличить врагов от настоящих друзей» (Азаров Вс. С.240–241). Пьесы «Последний решительный» (1931) и «На Западе бой» (1933), при всей актуальности их тематики, не стали творческим достижением Вишневского. Неудержимое стремление драматурга вмешаться в современные споры об искусстве, опрокинуть устаревшие традиции, сгустком которых ему представлялись балет Большого театра «Красный мак» и опера «Кармен», отрицательно повлияло на «Последний решительный». Задуманная как произведение о будущей войне, пьеса получилась раздробленной по содержанию, эклектичной по жанру и стилю. Лишь талантливая постановка в мейерхольдовском театре (1931) позволила ей удержаться на сцене. Опыт работы над ней по-своему отозвался и в дальнейшем: по мнению Мейерхольда, заключительная сцена пьесы («Застава №6») явилась как бы эскизом к будущему фильму В. «Мы из Кронштадта» (Мейерхольд Вс. Статьи, письма, речи, беседы. М., 1968. Ч.2. С.355).

К моменту создания «Оптимистической трагедии» (1933) Вишневский отчасти пересмотрел исходные принципы, на которых строились прежние его пьесы. Сделал он это не без влияния известной дискуссии 1930-х о драматургии, в которую был вовлечен ходом событий. Параллельно Вишневский активно изучал опыт западной драматургии (особенно Шекспира), античной драмы. Не прошел мимо его внимания и горьковский «Егор Булычов». Все это помогло ему осознать, что идея создания «драмы без героев», которую он отстаивал в конце 1920-х — начале 1930-х, была изначально ложной. Изменилось и само восприятие революционной эпохи Вишневского: его интересовали уже не столько внешний размах и героика революции, сколько трагическое ее содержание, воплощенное в конкретных человеческих судьбах. В связи с этим на первый план он выдвинул «критерий человечности» (Рудницкий К. — С.108), которым проверяются взаимоотношения и поступки персонажей «Оптимистической»: Комиссара, Вожака, Алексея, Вайнонена, командира корабля Беринга и др. В то же время Вишневский сохранил то ценное, что было свойственно ему как автору «Первой Конной»: драматизм и поэзию массовых сцен, лаконизм и выразительность диалогов, остроту и динамику действия. Фигуры Ведущих (в «Оптимистической трагедии» их двое) стали еще более активными выразителями авторских переживаний и размышлений. Премьера «Оптимистической трагедии» в Московском камерном театре (18 дек. 1933, реж. А. Я. Таиров) превратилась в настоящий триумф театра и драматурга.

Общепризнанный успех Вишневского сопровождался спорами о жанровой природе его произведения и — еще шире — о возможности и специфике трагедии в советском искусстве. Заглавие пьесы звучало как вызов тем, кто считал, что трагедия вообще немыслима в литературе нового общества. Между тем автор пьесы и постановщик спектакля именно в столкновении трагедийного и оптимистического искали «тот синтез, который должен был вывести... на новую дорогу», — писал А.Таиров (Театральный альманах. М., 1947. Кн.6. С.113–114). Наиболее важной особенностью трагедии нового времени представлялось то, что гибель ее героя (или героини) — «не катастрофа, завершающая события, а кульминация подлинного торжества человеческого духа» (Таиров А. Писатель-боец: Воспоминания о Вс.Вишневском. М., 1963. С.96). Иной точки зрения придерживался М.Горький. Имея в виду полемическое заглавие пьесы, определявшее одновременно и ее жанр, он писал: «При чем тут «оптимизм»? Ведь погибают не враги! Вообще попытка Вишневского выступить в роли Теофиля Готье едва ли может быть признана удачной» (Горький М. СС: в 30 т. М., 1953. Т.27. С.158–159). Споры эти были во многом обусловлены тем, что по своей жанровой и стилевой природе «Оптимистическая трагедия» — явление уникальное в советской драматургии. «Действительно оптимистическая и действительно трагедия!» — так определил характер этой пьесы Г. А. Товстоногов (Зеркало сцены. Л., 1984. Кн.2. С.76), дважды обращавшийся к ее постановке: в 1955 (Ленинградский академический театр драмы им. А. С. Пушкина) и в 1981 (Ленинградский Большой драматический театр им. М.Горького). При этом в спектакле БДТ режиссер возродил трагический финал первого варианта пьесы (Новый мир. 1933. №2), где погибал не только Комиссар, но и весь сформированный ею матросский полк. Стремлением к новой, хотя и не бесспорной, сценической интерпретации «Оптимистической трагедии», отличной от таировской, был отмечен спектакль реж. М. А. Захарова в Московском театре им. Ленинского комсомола (1983).

В 1936 по сценарию Вишневского был создан фильм «Мы из Кронштадта» (реж. Е. Л. Дзиган), популярность которого сопоставима с «Чапаевым» братьев Васильевых. Картина была одобрена С. М. Эйзенштейном, воспринявшим ее как продолжение «эпического стиля советской кинематографии, который был начат... «Броненосцем «Потемкин»» (Эйзенштейн С. Избранные произведения: в 6 т. М., 1968. Т.5. С.259). Успех фильма заставил Вишневского на время забыть о театре, укрепил в нем желание работать в кино. Так появился фильм-роман «Мы, русский народ» (1937), а вместе с ним и возможность продолжить сотрудничество с Е.Дзиганом в постановке картины по этому произведению. Однако работа над фильмом не была закончена из-за развернувшейся в печати критики данного произведения В. после публикации его в журнале «Знамя» (1937. №11). Лишь в 1966 сценарий «Мы, русский народ» был воплощен на экране режиссером В. П. Строевой.

В годы Великой Отечественной войны В. возглавлял оперативную группу писателей при политуправлении Балтфлота. По заданию последнего он вместе с А.Кроном и Вс.Азаровым написал героическую комедию «Раскинулось море широко...», поставленную Ленинградским театром музыкальной комедии в 1942. Через год в Барнауле ее воплотил на сцене Камерного театра А. Я. Таиров (музыку к спектаклю написал Г. В. Свиридов). Беспримерному подвигу ленинградцев в дни войны была посвящена пьеса Вишневского «У стен Ленинграда», подтвердившая его приверженность трагической теме. Она появилась на сценах Театра Краснознаменного Балтийского флота (1944) и Камерного театра (1945). Пьесы эти выполнили свою миссию и отошли в прошлое. Зато полностью сохранили свое значение дневники Вишневского военных лет, которые он при жизни не публиковал. «Того, что им было пережито и записано в Отечественную войну, — утверждал Вс.Азаров, — хватило бы на десять «Первых Конных» и «Оптимистических трагедий»» (Азаров Вс. С. 340). Впервые «Дневники военных лет», как и др. прозаические произведения Вишневского (эпопея «Война», 1929–39; неоконченная повесть «Жизнь человеческая», 1935), были изданы лишь в посмертном СС писателя.

В последней своей пьесе «Незабываемый 1919-й» (1949) Вишневский вернулся к излюбленной теме Гражданской войны, обороны Петрограда. Приуроченная к 70-летию Сталина и одобренная им, эта пьеса, вопреки мнению самого автора, не стала достойным завершением его творческого пути. Большой внешний успех, выпавший на долю пьесы (она была поставлена почти во всех драматических театрах страны; в 1952 вышел на экраны одноименный фильм), не мог заслонить ее ложной исторической основы. В истории советской драматургии она осталась как пример откровенного панегирика «вождю всех народов».

В. П. Муромский
Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги: биобиблиографический словарь: в 3 т. — М.: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2005. — Том 1. с. 393–396.