24 июня 1945 года, Парад Победы... Сотню, ну, может быть, сотню с чем-то шагов прошел я в тот памятный день по Красной площади с опущенным фашистским штандартом в руках и швырнул его к подножию Мавзолея В. И. Ленина. Но до того как сделать это, чтобы, заняв место в победном строю, увидеть, как ломают о кремлевскую брусчатку хищные клювы имперские орлы, мне пришлось прошагать дорогами войны тысячи километров. И не строевым шагом, не под звуки оркестра и барабанную дробь, а больше — по-пластунски, под зловещий свист пуль, взрывы снарядов и авиабомб, сквозь огонь и дым.

Если сейчас попробовать вспомнить о войне самое главное, то этим самым главным, отпечатавшимся в памяти и в сердце, наверное, будут слова «выстоять...», «освободить...», «победить...». Всего три простых слова... Но за ними весь наш боевой путь, с его на первых порах тяжелейшими неудачами и потерями.

Война для меня — это пять составов нашего орудийного расчета, солдат и сержантов, которые в течение двух лет боев погибли или выбыли из строя по тяжелым ранениям. Мы, кто дошел до Победы, кто встретил ее радостными объятиями, в неоплатном долгу перед уснувшими вечным сном в братских могилах — артиллеристами, танкистами, пехотинцами, всеми теми воинами-фронтовиками, кто насмерть стоял на огненных рубежах, кто первым ворвался во вражеский окоп, спас командира, грудью закрыл амбразуру, вызвал огонь на себя... Всеми теми, кто приближал нашу Победу как мог. Хорошо помню лица своих боевых друзей, [4] их жизнерадостность и мужество, человечность и бесстрашие. Память о них, рядовых Великой Победы, как и память о каждом бое, каждом дне минувшей войны, — в моем солдатском сердце навсегда!..

* * *

В сорок первом мечтал поступить в авиационное училище, но заполыхала война, и военкомат северного города Кандалакша внес коррективы: направил в спецшколу. Недели и месяцы учебы в ней были для нас тяжелыми, в моральном смысле тяжелыми. Потому что уже шла осень первого года войны, фашистские полчища находились у порога Москвы, вся страна воюет, а мы тут, как сами тогда понимали, прохлаждаемся: в тепле и уюте, одетые и накормленные сидим за партами, учимся, учимся... От мыслей о бездействии отвлекали практические занятия, на которых курсанты спецшколы овладевали различным оружием, получали навыки ориентировки на местности, прыгали с парашютом, водили технику.

Старшина подразделения Клименко подобные настроения не разделял. Он не уставал повторять:

— Армии нужны хорошие, умелые бойцы. Не спешите, еще успеете навоеваться.

Не соглашались мы со старшиной. Каждый был уверен в своих силах, в том, что не спасует в схватке с фашистами. А еще все хорошо знали, что Клименко написал два рапорта об отправке его на фронт, думали (проскальзывали по молодости и такие мысли): значит, видит свою большую пользу не в нашем обучении и воспитании, а в том, чтобы быть на передовой — там, где рвутся снаряды, свистят пули.

И вот наступил долгожданный день — день окончания спецшколы. Старшина Клименко построил нашу группу, доложил вошедшему в класс подтянутому офицеру с поблескивающим на груди орденом Красного Знамени.

— Майор Сысов, — приняв рапорт и внимательно оглядев, нас, представился орденоносец. — Вы поступаете в мое распоряжение.

Александр Михайлович Сысов стал моим первым боевым командиром. Десантировавшись в тыл противника, наша группа начала выполнение заданий командования. Около года, кочуя по лесам, мы громили врага, добывали ценные разведсведения. Майор Сысов научил вчерашних курсантов хитрости и ловкости разведчика, искусству побеждать в бою не числом, а умением, воспитал в нас выдержку, непреклонную волю. Казалось, что рядом с таким командиром не может отступить, испугаться даже самый слабый, беззащитный. Столько он вселял мужества, непоколебимой веры в победу над врагом!

И вот, когда Александра Михайловича отозвали в Москву, за себя он оставил меня. При этом сказал:

— Вы, Николай Иванович, были моим заместителем, хорошим комиссаром отряда. Теперь пришел час стать командиром. [5]

Предвоенный выпускник ФЗУ, несколько месяцев проработал электротехником, потом спецшкола, сержантское звание... Словом, Николаю Ивановичу не было и двадцати. И уже командир, облеченный ответственностью за людей. В другое время, в иной обстановке, наверное, еще шагать бы да шагать к такому рубежу. Но на войне мужчинами становятся быстрее, взрослеют раньше. Я думаю, что, пожалуй, любой в нашей группе мог бы принять командование. Тоже девятнадцатилетние, они возмужали в борьбе с врагом, из мальчишек превратились в настоящих защитников любимой Родины.

Летчик, с которым улетел в Москву майор Сысов, вручил мне приказ из Центра. В немецкий штаб, который находился в селе Подьячное, поступили документы, раскрывающие план наступления противника на одном из важных участков Ленинградского фронта. Предстояло во что бы то ни стало захватить их и переправить нашему командованию.

В тех местах действовал партизанский отряд во главе с Митричем (уж и не знаю, настоящее это было отчество командира или боевой псевдоним). Для помощи нашей группе в планируемой операции партизаны выделили десять опытных бойцов, где старшим был капитан Гулин, до войны окончивший институт иностранных языков и хорошо говоривший по-немецки. Переодевшись в имевшуюся у нас форму гитлеровских солдат, наш сводный отряд на подводах ночью отправился в село Подьячное.

Вначале все шло, как и задумали: представившись выписанными из госпиталя солдатами вермахта, мы миновали контрольный пункт на околице села, а затем спокойно, без подозрений со стороны немцев, разошлись с патрулем на одной из улиц. В обоих случаях четко действовал капитан Гулин: одетый в офицерскую форму, он предъявлял специально приготовленные на такой случай документы, спрашивал по-немецки, в каком месте села и в какой избе нам лучше остановиться. Указанная дорога, к нашей радости, проходила в нужном направлении. Еще несколько минут движения, и сводный отряд — у большой избы, где расположился штаб.

Стоявшие у входа часовые при виде своих солдат особой бдительности не проявили. Это позволило снять их бесшумно, ворваться в помещение. Без единого выстрела справились и с находящимися внутри.

В приготовленные мешки полетели папки, карты. Чтобы не терять время на поиски нужного плана, мы решили увезти все находящиеся в штабе документы...

Автоматной очереди и нескольких пистолетных выстрелов никто из нас не услышал — слишком увлечены были работой. А очередь и выстрелы были. Как потом выяснилось, случилось непредвиденное: к штабу на мотоцикле подъехал офицер связи. Оставленный у входа наш часовой открыл огонь из автомата и попал в солдата-мотоциклиста. В ответ прозвучали выстрелы из пистолета. Сидевший в люльке гитлеровский офицер тоже не промахнулся, его пули сразили бойца-партизана. [6]

Очистив очередной шкаф с документами, я обернулся и вдруг увидел в темном проеме приоткрытой двери человека. Сразу определил: не наш. Тем более что в упор на меня смотрело дуло пистолета...

Автомат поднять не успел: одна фашистская пуля просвистела у виска, другая впилась в живот, третья...

Сознание то приходило, то уходило. Но о смерти почему-то не думал. Только было какое-то бредовое желание расправиться со стрелявшим в меня гитлеровским офицером, а еще, уже когда летел в специально присланном за документами самолете, очень боялся, что кровь из наспех перебинтованных товарищами ран зальет и испортит именно те бумаги, которые так важны для нашего командования (вывезенные нашим сводным отрядом из Подьячного мешки находились в самолете подо мной).

* * *

Лечиться пришлось долго: сложная, тяжело перенесенная операция, медленными шажками возвращение к жизни... И все же думал, что со своим спецподразделением дошагаю до конца войны, но все вышло иначе. Почувствовал себя лучше — и к начальнику госпиталя: залежался, мол, выписывайте, ребята ждут.

— Может, и ждут, — вздохнул тот, — но не дождутся. Не годен ты больше в разведку.

Словом, списали меня с разведки и определили наводчиком орудия в артиллерийский взвод 369-го отдельного истребительно-противотанкового дивизиона. Дивизион в свою очередь входил в состав 263-й стрелковой дивизии, которая являлась боевой единицей 51-й армии.

Батареей, в которую я попал, командовал старший лейтенант Пупышев. Впечатление он производил хорошее. В офицере чувствовалась сдержанность и рассудительность культурного человека, хорошо знающего свое дело и вместе с тем поощряющего самостоятельность мышления, творчество в подходе к делу. Это он рассказал мне об истории нашей 263-й стрелковой дивизии, ее боевых делах. Сформировано соединение было в начале войны в основном из вологодских лесорубов и охотников. С августа по ноябрь 1941 года его части охраняли побережье Белого моря. Одновременно велась усиленная боевая подготовка. Затем в составе Карельского фронта дивизия участвовала в боях в районе станции Масельчская, а позже защищала Беломоро-Балтийский канал в районе Морская Масельча.

Суровые природные условия осложняли боевую деятельность бойцов и командиров. Но несмотря на это, 263-я стрелковая успешно выполняла поставленные перед ней задачи, надежно удерживая оборону на кестенгском направлении вплоть до декабря 1942 года. Затем она перешла в резерв Ставки Верховного Главнокомандования и после пополнения была направлена на Юго-Западный фронт.

Лейтенант Клименко — наш взводный — от старшего лейтенанта [7] Пупышева отличался молодостью и внешне был даже несколько легкомыслен, со своим роскошным чубом, буйной волной выбивавшимся из-под пилотки. Но сорокапятчики его любили не меньше командира батареи. За то, что свое дело знал хорошо, что до самозабвения был влюблен в артиллерию.

Командир моего расчета старшина Иван Рыжов мужик был серьезный, обстоятельный. Он не уставал добродушно, но безапелляционно повторять:

— Сорокапятка — это бог войны в ближнем бою. Из этого следует, что орудие всегда должно блестеть, работать как часики, одно слово — в грязь и стужу, днем и ночью быть в наивысшей, полнейшей боевой готовности.

Став артиллерийским наводчиком, я, естественно, много учился: постигал огневую арифметику, тактику, до автоматизма отрабатывал свои действия... И все не терпелось поскорей попробовать себя в деле. Такой случай вскоре предоставился.

В октябре 1943 года 51-я армия, в которую входила наша 263-я стрелковая дивизия, из резерва Ставки Верховного Главнокомандования перешла в состав 4-го Украинского фронта и приняла участие в прорыве вражеской обороны на реке Молочной.

Наш расчет занял огневую позицию почти в самом центре боевого порядка батареи, которая, как мы потом поняли, оказалась, пожалуй, на наиболее танкоопасном направлении, прикрытом лишь неглубокими оврагами, доступными для фашистских танков и самоходных орудий.

Не успели как следует окопаться и наладить систему управления огнем, как налетела вражеская авиация. Бомбы рвались то справа, то слева от нас, и хотя они не нанесли никакого урона ни расчету, ни орудию, но, признаться, страху нагнали немало.

Но вот бомбежка кончилась.

— Сейчас попрут, — вглядываясь в тяжелую пелену тумана и поднятого взрывами авиабомб дыма, сказал командир нашего расчета старшина Рыжов. — У них другого выхода нет.

Помню, в те минуты подумалось: «Попрут... Но куда, чертовы фрицы? Ведь у нас за спиной Россия целая. А у вас ничего нет. Не вырваться вам отсюда...»

Танки!..

Взрывы, теперь уже не авиабомб, а снарядов, приближающийся рев танковых моторов, свист пуль и осколков — все это слилось в один устрашающе грозный гул боя, от которого у меня вновь поползли мурашки по спине: выходит, сказались на крепости духа госпитальные передышки... Эта мысль заставила меня оглянуться на расчет. Все номера были на своих местах: заряжающий младший сержант Григорий Обушко — возле пушки, замковый и подносчик снарядов рядовые Павел Шевяков и казах Ахбай — в небольшом отдалении, друг другу в затылок. Оба бледные, но в полной готовности к действию.

— По правому! — скомандовал старшина Рыжов.

— Есть, правый! — эхом откликнулся я. [8]

Первый снаряд взорвался с небольшим недолетом... Второй разбил гусеницу, заставил фашиста завертеться на месте. Выпустили еще два подкалиберных снаряда, но так его и не добили.

— Прицел... — вновь командует Иван Рыжов. — Подкалиберным!

На наводку уходят считанные секунды, и снаряд, с огромной силой выброшенный нашей сорокапяткой, врезается в другую боевую машину фашистов. Действие его удивило, ошеломило меня: сильный взрыв — видно, взорвался боекомплект, и танк завалился, показав отполированное землей стальное брюхо.

Контратака танков и пехоты противника была отбита с большими потерями для него. Но несмотря на вроде бы удачный исход боя, старшина И. Рыжов в душе был не совсем доволен действиями подчиненных. Он сказал нам:

— Полтора каких-то танка на целый расчет — это же стыдоба! С такими орлами могли бы больше наклепать.

Неудовольствие командира вызвало улыбку, а мне подумалось: самое страшное для расчета, который сражался в обновленном составе, теперь позади, он выдержал боевое крещение.

* * *

К Сивашу подошли 5 ноября 1943 года. Немцам от стремительного наступления наших частей удалось улизнуть: тысячи три сдалось в плен, основная же часть, взорвав за собой Чонгарский мост, укрылась в Крыму.

Сразу же начали готовиться к форсированию Гнилого моря (даже поздней осенью Сиваш оправдывал такое свое второе название). Времени на это дали всего сутки. И тут не могу не припомнить один эпизод. В дивизионе пошел слух: мол, проводником при форсировании водной преграды у нас будет какая-то женщина. Это вызвало сомнения, недоверие: уж, дескать, мужчину не смогли найти... Потом бойцы все же успокоились. И вот почему. Солдатский телеграф принес поправку о том, что проводником будет не просто «какая-то» женщина, а вроде бы дочь того-самого крестьянина Ивана Оленчука, который еще в гражданскую войну провел через Сиваш красные части.

Верили и не верили этим разговорам. Но чувство хорошее оставалось: воюем с ненавистным врагом всем народом, каждый советский человек — солдат ли, глубокий старик, слабая, беззащитная женщина, мальчишка-подросток — все готовы пойти на риск, даже погибнуть во имя так желанной победы.

— Сержант Кузнецов, — представился я пришедшему на берег заместителю командира дивизиона по политчасти капитану Ясногородскому.

Политработник поинтересовался нашими приготовлениями, а потом мне, как комсоргу, чтобы я передал всем воинам батареи, рассказал о задачах дивизиона уже на том берегу.

Насколько мне сейчас помнится, ширина Сиваша у мыса Джангар около трех километров. Глубина во время прилива полтора-два метра. Вошли в воду. Ледяным огнем обожгло колени, сдавило ноги в ботинках. Дно илистое, вязкое... [9]

Так шли мы, оступаясь и падая, поднимаясь, час, два, а может, и больше, с трудом переставляя пудовые ноги и толкая перед собой все тяжелеющие понтоны с орудиями. Порой казалось, что не будет конца этому изнурительному пути. Но меня воодушевляло и радовало то, что ни один номер нашего расчета не спасовал.

Фашисты нас в ту ночь, видно, не ожидали. И от тишины, без взрывов и пулеметных очередей, было как-то по-особенному тревожно, не по себе было...

Но вот из темноты веером брызнули оранжевые искры и понеслись в нашу сторону. Ясно: обнаружил нас вражеский пулеметчик и с перепугу пустил длинную очередь. Следом за ним с другого фланга фашистской обороны, уже прицельно, ударил второй пулемет.

По команде старшины И. Рыжова мы с ним (остальные были в воде, чтобы продолжать обеспечивать движение к берегу) взобрались на понтон и начали бить из пушки по огневым точкам прямой наводкой. Это поддержало атаку пехотинцев. В стремительном броске они ворвались в первую траншею гитлеровцев, потом во вторую. Когда совсем рассвело, передовые подразделения пробились километра на полтора-два в глубину вражеской обороны, а по фронту заняли плацдарм почти в два раза больше. Вот тут для артиллеристов и выдалась небольшая передышка, во время которой мы высушились, начали оборудовать огневые позиции для орудий. Но недолго здесь пришлось задержаться. Недели через две, вновь приняв ледяную купель, вброд форсировали полуторакилометровую протоку малого Сиваша и заняли оборону на полуострове Тюй-Тюбе.

От командира батареи я знал значение занятого нами плацдарма. Оно было в том, что северо-западная оконечность полуострова (так называемый «носок сапога») нависала над главной коммуникацией, которая соединяла наши войска, находившиеся на каранкинском плацдарме, с материком, где располагались основные силы 51-й армии. Это были мосты, которые связывали остров Русский на Сиваше с материковым и крымским берегами. Если бы противнику вновь удалось овладеть Тюй-Тюбе, то он получил бы возможность обстреливать эти мосты днем и ночью из всех видов оружия, включая и стрелковое, иными словами, нарушил бы снабжение наших войск, сражавшихся на плацдарме.

Значение Тюй-Тюбе, естественно, не могло не понимать и немецкое командование. За три дня до переброски на полуостров нашей батареи им была предпринята решительная попытка вернуть утраченные позиции. Разгорелись жестокие бои. 3-й стрелковый батальон понес большие потери, и на небольшой полуостров пришлось направить весь полк, а впоследствии и всю 263-ю стрелковую дивизию вместе с приданной ей артиллерией.

Таким образом, благодаря принятым мерам зима конца сорок третьего и начала сорок четвертого прошла для нас на Тюй-Тюбе [10] сравнительно спокойно. И все же некоторые ее события оставили в памяти неизгладимый след. Вот одно из них.

Собирались обедать, и вдруг дверь землянки открылась — порог переступил связной командира 2-й батареи Губин.

— Сержанта Кузнецова — к комбату, — как-то мрачно, не совсем внятно сказал он.

Меня вызывал капитан Антон Павлович Кузьменко — командир опытный, в дивизии служивший с первых дней ее формирования, участвовавший во многих боях как у Беломорья, так и под Харьковом, награжденный орденом Красной Звезды за схватку с танками на Северском Донце. А это для сержанта Кузнецова значило немало. И все же я терялся в догадках: Кузьменко командует батареей, в состав которой наш расчет не входит, может, так, просто поближе познакомиться хочет...

Долго мы говорили с Антоном Павловичем. Затронули проблемы подготовки номеров расчета, как быстрее поставить в строй прибывшее пополнение. Незаметно, но основательно перешли к другому вопросу — моей излишней горячности.

— Вот что, Кузнецов, — сказал Кузьменко, — давай договоримся: ты со своим норовом поостерегись. Мало ли кто тебе нравится — это дело твое, можно сказать, личное. Ты его со службой не путай и дисциплину соблюдай.

Оснований для такого поворота разговора было предостаточно. Оставаясь за старшину Рыжова, я нередко пренебрегал распорядком дня. И оправдания для этого находились: дескать, не прохлаждался, а проводил с личным составом расчета занятия. Горячился, если спрашивали за нарушения, доходило до конфликтов... Но зачем... зачем капитан об этом?

— Помни, — в заключение нашей беседы сказал Антон Павлович, — ты отвечаешь не только за себя, но и за весь расчет.

— Но я же не командир... — пытался я возразить комбату.

— Будешь служить командиром другого орудия, в моей батарее, — заявил Кузьменко. — Вопрос с командованием дивизиона согласован, и скажи спасибо замполиту дивизиона капитану Ясногородскому: это он тебя мне рекомендовал, поручился, что не подведешь...

Еще не смея верить в случившееся, я растерянно молчал.

— Иди, Кузнецов, — приказал комбат. — И вместе с Шевяковым и Обушко принимай новое орудие.

Позже в наш расчет перевели и подносчика снарядов рядового Ахбая. Но ненадолго. В одну из зимних ночей он заступил на дежурство. Лежа в землянке, я слышал, как обстреливал из орудий и минометов нашу оборону противник и как, по обыкновению, напевал на своем казахском языке что-то протяжное Ахбай — может, подбадривал себя? Неподалеку разорвался вражеский снаряд. И вдруг песни не стало слышно. Я, чувствуя недоброе, выскочил из землянки — возле орудия, словно прикорнув, лежал наш товарищ. С его виска падали на землю капли крови, едва различимые в бледном свете луны. [11]

Ахбая похоронили в глубине плацдарма на песчаной косе. Рядом с теми, кто из артиллеристов и пехотинцев сложил голову во время захвата и обороны такого необходимого для будущего наступления полуострова Тюй-Тюбе.

Вместо погибшего рядового Ахбая в расчет прибыл довольно бойкий на вид солдат Яков Уринцов. Шли дни, недели, и он стал полноправным членом нашей дружной семьи.

Зима близилась к концу. В один из оставшихся ее дней — в канун Дня Красной Армии — в моей жизни произошло очень важное событие: по рекомендации капитана А. Кузьменко и командира взвода старшего лейтенанта Т. Бейсенбина был принят кандидатом в члены партии. Что скрывать, радостно, по-весеннему светло было на душе. Чувствовал необыкновенный подъем. Думалось: что же можно сделать уже сегодня, уже сейчас, чтобы оправдать доверие товарищей? Вот если бы началось наступление, которое мы так все ждали... А пока по совету Толеугула Бейсенбина стал уделять больше времени подготовке номеров расчета, повысил активность в общественной работе.

Много думалось в эти февральские дни: о себе, своем месте в жизни, достойно ли выполняю долг защитника родной земли. Спрашивал с себя строго, теперь уже по-партийному. А еще в свободные минуты вспоминалось детство, отчий дом, огрубевшие, но всегда нежные, теплые материнские руки...

Родился я в семье столяра коммуниста Ивана Моисеевича Кузнецова — участника штурма Зимнего дворца. В 1929 году вся наша семья из деревни Петруги, что на Вологодчине, переехала в Ленинград. И я всегда был счастлив, счастлив сейчас, что мои детство и юность совпали с трудными и героическими, овеянными романтикой временами в истории нашей страны — периодом первых пятилеток, коллективизации сельского хозяйства. Стаханов, Бусыгин, Ангелина — эти и другие имена героев труда были у всех нас на устах, рассказы об их подвигах волновали, будили воображение, хотелось походить на них, подражать им.

И все же подлинным моим кумиром, как и многих других мальчишек, стал Валерий Чкалов, особенно после его поистине легендарного перелета в июле 1936 года из Москвы через Северный полюс в американский город Ванкувер. Читал все, что писали о Валерии Павловиче, узнавая подробности его жизни, труда, старался во всем следовать примеру героя. Физической мощью меня природа не наделила — небольшого роста, хрупкий. Это, конечно, огорчало, но руки опускать себе не позволил: активно занялся спортом — зимой ходил на лыжах, а летом до изнеможения играл в футбол, бегал, учился стрелять. Накануне войны выполнил все нормы ГТО и получил значок «Ворошиловский стрелок». Все это так потом пригодилось в разведке, помогло перенести тяжелые ранения, выстоять в суровых испытаниях, которые выпадают на войне нашему брату артиллеристу-противотанкисту.

А еще как-то по-особенному остро вспомнилась той крымской зимой одна из уже фронтовых встреч. Пользуясь затишьем в боевых [12] действиях, за меня взялись медики нашего медсанбата: дескать, недолеченные раны нужно долечивать. Естественно, такой больной, как я, был ходячим больным. И вот однажды, выполняя просьбу начальника медсанбата, я шел на дивизионный склад за медикаментами. Вдруг рядом остановилась машина. Водитель — белобрысый солдат — приоткрыл дверцу кабины и с улыбкой пригласил:

— Садись, пехота, подвезу!

Что-то знакомое почудилось мне и в голосе, и в улыбке этого человека. А он, щурясь от смеха, сказал:

— Что, загордился?.. Своих не признаешь?

И вдруг вспомнился тесный дворик в Ленинграде на Лиговке, мальчишки, с утра до вечера гоняющие мяч, и. шустрый, с таким же вот смешливым прищуром Петька.

— Усачев?! Петька?! — радостно крикнул я.

— Он самый, Никола, — сказал Усачев и, выскочив из машины, стиснул меня в объятиях.

Долго мы проговорили, сидя в машине. От Петра я узнал, что дома на меня получили похоронку. Ошибка, или меня действительно считали погибшим? Попробуй-ка это выясни. Одна радость: теперь-то знают, что живой — после того как начал выздоравливать, смог писать, писал из госпиталя каждую неделю.

Короткая была встреча с Петром Усачевым, но она взбодрила меня, помогла оптимистично относиться к медсанбатовскому существованию.

* * *

В канун того памятного дня пришел в наш расчет капитан А. Кузьменко. И по тому, как светилось радостью его лицо, как искрились глаза, я все понял.

— Неужели дождались? — тоже загораясь, нетерпеливо спросил я командира. — Как, товарищ капитан?

— Не знаю, не знаю, — ответил Антон Павлович. — Но надо быть, как говорится, во всеоружии.

Всю ночь не спали, сердцем чувствовали, что время пришло. Так и есть!

Только рассвело, и загрохотала над Тюй-Тюбе артиллерийская канонада. Мы увидели, как вздымались и опадали над передним краем вражеской обороны высокие султаны земли. Пылью, дымом и гарью все гуще затягивалось пространство между большим и малым Сивашом. Потом разрывы начали удаляться в глубь вражеской обороны, а из наших окопов поднялись стрелки и быстрой цепочкой двинулись на взгорок через нейтральную полосу к первой траншее противника.

Стало ясно: за артиллерийской подготовкой последовала разведка боем. Это был и наш час, когда смотреть надо повнимательнее, засекать заработавшие в ответ атаке стрелков пулеметные, минометные и артиллерийски? точки.

Тем временем становящийся все более плотным огонь противника вынудил наших пехотинцев залечь. И тогда на вражескую оборону [13] вновь обрушилась артиллерия, в том числе и наш 369-й отдельный истребительно-противотанковый дивизион. Мы вели огонь прямой наводкой по ранее разведанным и только что засеченным целям.

— Ориентир один, левее тридцать, — скомандовал я. — По вражескому пулемету... Огонь!

— Выстрел! — ликующе-звенящим голосом (Обушко у нас заводился, как говорится, с пол-оборота) через секунду отозвался наводчик...

Расчет действовал хорошо, намного лучше, чем на реке Молочной. Правда, стрельба по неподвижным целям — это не то, что бой с танками, но все-таки и по ней можно судить о мастерстве и слаженности орудийного расчета.

Кстати сказать, мне в том бою было, наверное, труднее всех. И Обушко, и Шевяков в выполнении своих обязанностей чуть ли не ветераны: и схватки на Молочной, и Сиваш, а сколько тренировок было... Я же в качестве командира орудия проходил боевое крещение. Тут, в противостоянии реальному противнику (не на тренировке!), надо успеть все: зорко наблюдая за полем боя, руководить действиями подчиненных — выбирать наиболее выгодные цели для стрельбы, корректировать огонь орудия, быть в готовности выполнить команды командира взвода, комбата...

Вторым снарядом подавили пулемет противника, а с третьего выстрела заставили замолчать его дзот. Когда же наша пехота и танки прорвали передний край фашистской обороны, расчет подбил вражеское орудие, а несколько позже — самоходку. Сколько было подавлено различных огневых точек и уничтожено солдат — сосчитать, конечно, было невозможно. Но и мы понесли потери.

В ходе боя был тяжело ранен водитель тягача. Его увезли на материк в медсанбат, а оттуда — в госпиталь.

Началось наступление, и расчет не мог даже ненадолго оставаться без водителя. Поэтому капитан Кузьменко в тот же день подыскал нам нового.

— Рядовой Куликов, — представился солдат.

О нем Антон Павлович коротко сказал мне:

— Толковый водитель, еще до войны пять лет шоферил, технику любит и знает. «Студебеккер» освоил быстро и хорошо.

Все в расчете сразу же обратили внимание на выражение глаз Куликова — какое-то скорбное, остановившееся. Позже мы узнали о трагедии, которая постигла этого солдата: жена, дети, престарелые родители Куликова погибли под фашистской бомбежкой где-то под Воронежем. Был он человек неторопливый, основательный, очень напоминал мне старшину Ивана Рыжова.

Кстати, со временем как-то само собой получилось, что обязанности нештатного старшины расчета, а заодно и каптенармуса незаметно взял на себя водитель тягача. Он исполнял их толково и без натуги: сказывалась крестьянская закваска и хозяйственная жилка. Вскоре мы Куликова начали называть не по фамилии, а по отчеству — Василичем. [14]

Начавшееся наступление продолжалось. Вражеские войска отходили с боями от Крымского перешейка к Мекензиевым горам, за которыми еще томился в неволе Севастополь. На пути движения наших войск, прежде всего на развилках дорог, на высотах и в ущельях, фашисты оставляли сильные заслоны из мотопехоты и танков. Для того чтобы успешно сбивать эти заслоны и обеспечивать быстрое продвижение основных сил, от каждой стрелковой дивизии выделялись передовые отряды. От нашего соединения — стрелковый батальон капитана Бурова. Его поддерживал мой орудийный расчет.

В один из дней наступления наш передовой отряд был остановлен плотным пулеметным огнем с двух придорожных высоток. Уже бывавшие в подобных ситуациях, солдаты покинули машины и бросились врассыпную, образуя по обе стороны от дороги редкую цепь.

Нам нужно было найти удобную для стрельбы из орудия позицию. Повезло! Справа как раз оказалась подходящая лощинка. Не больше минуты потребовалось, чтобы достичь ее, отцепить орудие и выкатить его по пологому скату чуть вперед на площадку, удобную для ведения огня прямой наводкой и вместе с тем заслоненную от противника колючим низкорослым кустарником.

Вскоре по овражку, пролегавшему вдоль дороги, к нам прибежал связной от капитана Бурова.

— Товарищ сержант, — с трудом переводя дыхание, обратился он. — Командир батальона вас вызывает. Срочно!

Я поспешил вслед за связным. Буров стоял у крутого среза неглубокого каменного карьера и осматривал позиции фашистов на высотке. Увидев меня, он сказал:

— Выручай, бог войны. Без тебя никак. Чувствую, у них тут опять кочующие пулеметы.

О кочующих пулеметах я уже слышал. Фашисты такую тактику переняли у нас: заранее готовили для одного пулемета две-три позиции для стрельбы и с началом боя эти позиции меняли. Получалось так, что пехотинцам такой пулемет, как говорится, ни обойти, ни объехать: он всякий раз появлялся в новом месте. Да и нам непросто: засечка позиции не поможет, стрелять нужно только по действующей огневой точке.

— Что будем делать, сержант? — спросил капитан Буров. И, не ожидая ответа, склонился над картой...

— В атаку солдат поднять, — после короткой паузы продолжал он, — дело нехитрое. Но ведь нужно, чтобы толк был. А то людей положим, а заслон не собьем до подхода главных сил. Или слишком долго протопчемся тут, а фашисты тем временем другой выгодный рубеж хорошо освоят. И опять нас с тобой будут колошматить.

Думали, склонившись над картой, вместе, как говорится, прощупали каждую складку местности... И нашли небольшой овражек, ведущий в сторону врага. От занятых батальоном позиций до него — рукой подать. Буров решил, что именно в этом овражке будет скапливаться одна из мотострелковых рот, угрожая охватом [15] фашистских позиций справа. По левую же сторону от дороги другая наша рота поотделенно редкой цепью короткими перебежками должна продвигаться вперед, чтобы отвлечь на себя внимание врага. Значительная же часть батальона поползет по-пластунски по придорожным канавам к заброшенному песчаному карьеру, который находился в каких-нибудь ста метрах от позиций противника.

Расчет командира батальона был основан на том, что угроза продвижения наших сил с трех направлений заставит гитлеровцев рассредоточить огонь своих пулеметов по широкому фронту и вести его чуть ли не непрерывно, не имея времени для кочевки, то есть смены огневых позиций. А это даст возможность моему расчету орудия засечь их и тут же вывести из строя.

Операция началась. Однако фашисты отреагировали на действия рот не так, как предполагали мы с Буровым. Их пулеметы молчали, а ударили из-за высоток легкие минометы. Они поочередно обстреливали все подразделения.

Поочередно!.. Ротные командиры быстро применились к этому. Как только начинался обстрел одной роты, две другие решительным броском продвигались вперед. И тогда враг вынужден был открыть пулеметный огонь. Но велся он не двумя пулеметами сразу, а попеременно: один даст очередь и замолчит, тогда вступает другой, а первый тем временем сменит огневую позицию и неожиданно ударит по нашим стрелкам уже с другого места.

Было очевидно: имеем дело с многоопытным противником. Наш расчет ответил ему вот чем. Мы не спешили открывать огонь, а терпеливо засекали огневые позиции вражеских пулеметчиков, стараясь определить очередность их перемещения с основных позиций на запасные и обратно.

В этой круговерти пулеметного и минометного огня нам все же удалось заметить, что один пулемет противника, расположенный на левой высотке, перемещается между двумя серыми полуразрушенными скалами, ведя огонь то справа, то слева от них. Этот пулемет я и решил уничтожить в первую очередь. Сделали два пристрелочных выстрела, внесли поправки и открыли беглый огонь. Пулемет замолчал. Но ненадолго. Как только начали пристреливаться по огневым точкам второго пулемета, вновь заработал первый, теперь уже в наш адрес — выпущенная им очередь трассирующих пуль легла совсем рядом с орудием.

Что делать? Переносим стрельбу на оживший пулемет. Выстрел, второй... Он замолкает, но тут же хлестнула очередь с правой высотки, очередь точная — пара пуль щелкнула по щитку пушки.

Теперь уже нам пришлось в срочном порядке менять огневую позицию. И в то же время по орудию ударили еще два вражеских пулемета, которые до этого момента молчали. Стало понятно, что фашисты не только кочуют с одной огневой позиции на другую, но и прикрыты с флангов другими пулеметами, которые до поры до времени таились. [16]

Наш расчет, по сути дела, спасла лощина. Чудом не потеряв ни одного человека, мы по ней переместили орудие метров на сорок — пятьдесят правее и заняли новую огневую позицию. Здесь, в устье небольшого овражка, и сорокапятка, и мы сами были менее уязвимы для огня противника.

Но шедшая между пушкой и немецкими пулеметчиками дуэль все же пользу принесла. Внимание к стрелкам было ослаблено, и они заметно продвинулись к высоткам — находились от них в каких-нибудь пятистах метрах. Началась винтовочно-автоматная перестрелка. Ею мы и воспользовались, гоняясь уже не за двумя, а за одним пулеметом.

Младший сержант Обушко понимал меня с полуслова. Он через прицел заметил, когда фашист на левой высотке, только что сменив очередную позицию, начал вести огонь, и срезал его прямым попаданием.

— Молодец! — похвалил я наводчика.

— Подождем другого, — ответил Обушко. — Пусть только заработает...

Вот противник открыл стрельбу по приближающейся к нему пехоте. Выстрел пушки, второй... Есть попадание! И, оставшись без надежного огневого прикрытия, гитлеровский заслон был вынужден в срочном порядке ретироваться.

Что тут хотелось бы отметить? Прежде всего, наверное, то, что все события этого боевого эпизода уложились в совсем короткий промежуток времени — цепочку горячих секунд. Причем это был обычный, так сказать, будний день войны. Но в таких вот ситуациях на деле и проявлялось боевое братство, дружба стрелков и артиллеристов, танкистов и саперов, связистов и разведчиков...

Воины батальона капитана Бурова и личный состав расчета нашего орудия настолько сроднились в передовом отряде, что, как говорится, готовы были поделиться последним сухарем, рискуя жизнью, прийти на помощь, выручить друг друга. И, что интересно, здесь, на войне, было все не так, люди не такие, как в мирной жизни. В том смысле, что там и тогда — до войны — об убитом человеке (не мертвом, а убитом!), которого, допустим, где-то нашли, на улице, в поселке ли, говорили бы все как об убитом, их это событие вывело бы из равновесия, возмутило: как вообще может быть такое, что кто-то, зачем-то отобрал жизнь... Убил человеческую жизнь! А тут хорошие, добрые мужики, сидящие рядом со мной у ночного костра, с кружками горячего чая в руках, разделяли радость тех, что стрелял в дневном бою удачливее. Правда, никто из них не говорил «убивали», обычно высказывались по-другому: «дали фрицам прикурить!» или «ну и положили их там!». Понятно, что за этими словами все равно стояла смерть. И мне казалось, что, говоря нестрашными словами о страшном, каждый из нас как бы старался оправдать перед собой и другими свою изменившуюся в сторону жестокости душу. Слова «немцы», «фрицы» уже в самом своем звучании окрашивались враждебным чувством, тесно связывались с понятием [17] «враги» и тем самым как бы отчуждались от тех нравственных принципов, которыми солдаты и командиры на войне руководствовались в отношениях друг с другом.

Той ночью, после боя у двух высоток, я приглядывался к пехотинцам капитана Бурова, своим артиллеристам, ко всем тем, кто уже бывал во многих боях, стрелял, убивал, старался найти в них то, что отличало бы этих людей от других, не бывавших в деле, и ни в разговоре, ни в поведении, ни в выражении лиц не находил ни жестокости, ни раскаяния. С особой пристальностью наблюдал за младшим сержантом Григорием Обушко — орудийным наводчиком, уничтожившим два гитлеровских пулеметных расчета. Вот он сидит, широкое лицо противотанкиста кажется спокойно-равнодушным, а глаза какие-то не солдатские, не военные — мирные. Но это только на первый взгляд. На самом же деле наш первый номер не бесчувственная машина, которая в бою деятельна, активна, загорается, а отгремели взрывы, замолк треск пулеметов — и все забыто, ничего не волнует. В облике Обушко, его глазах нет-нет да и промелькнет озабоченность, солдатская дума. И не только о закончившемся несколько часов назад бое и о бое, который, может, предстоит завтра. Мог бы мыслить образно, я в тот момент о Григории, наверное, сказал бы так: «Вот она — война! Она, если повнимательнее присмотреться к человеку, отражается в его глазах. Вся отражается: и гигантское движение фронтов, и неслыханная натуга тыла, и тысячи и тысячи смертей, и голодное детство наших сыновей и дочерей... Так и не иначе: в одном солдате — вся война! Она легла на его плечи, и несет ее младший сержант Григорий Обушко, как и каждый, сражающийся от Баренцева до Черного моря воин-фронтовик, не жалуясь на судьбу, глубоко пряча свои думы, чувства».

Вот такие (я бы назвал их философскими!) приходили к нам мысли на войне. Мы, в отличие от фашистских захватчиков, не были слепыми, безжалостными исполнителями чужой воли. И в этом была наша сила.

На следующий день движение передового отряда продолжалось. Но не успели мы пройти и нескольких километров, как на колонну обрушился огонь вражеской артиллерии. Стрелки быстро спешились, рассредоточились в предбоевые порядки.

Тем временем обстрел продолжался. Снаряды рвались совсем близко от стрелковых рот, одним из них была подбита автомашина. «Огонь ведется с закрытых огневых позиций, — сразу же понял я. — А корректирует его скорей всего наблюдатель, разместившийся где-то неподалеку». Так и есть: на взгорке, поросшем колючим кустарником, что-то блеснуло. Фашист со стереотрубой!

Мы быстро развернули орудие, тремя выстрелами буквально перепахали небольшой кустарник. Вражеская батарея, не получая коррективов стрельбы, замолчала, что вызвало нашу общую радость. Но и горе было рядом... После команды «Отбой!», когда расчет уже сводил пушечные станины, вдруг раздался одинокий винтовочный выстрел. Находившийся рядом со мною Григорий Обушко вскрикнул [18] и, схватившись за голову руками, повалился на землю. Это находившийся неподалеку от наблюдателя и охранявший его вражеский снайпер сделал свое черное дело. Стрелки, на глазах которых погиб наш товарищ, плотным огнем прочесали кустарник, уничтожили фашиста. Но нам от этого было не легче...

Через некоторое время батальон, погрузившись на машины, продолжил движение. Вдруг справа от дороги послышался гул моторов, и из-за пригорка показались башни вражеских танков. Их было три — многовато для одного орудия. Но что еще хуже, между бронированными коробками, чуть позади них, двигалась цепь автоматчиков.

Считанные секунды потребовались капитану Бурову для того, чтобы принять решение. Он развернул две роты цепью вдоль придорожных канав, фронтом навстречу танкам и автоматчикам, а одну роту оставил в засаде в заброшенной каменоломне. У входа в нее на наклонной площадке по приказу капитана заняли огневую позицию и мы, чтобы в решающий момент боя внезапно ударить по танкам. Сигнал к действию орудия и расположившейся в засаде роты — красная ракета в сторону противника.

Дрожание земли я ощутил, как мне показалось в ту минуту, сначала спиной, потом услышал слитный непрерывный гул, увидел, как выползли из-за пригорка осторожные в предчувствии боя танки. Они ровно катили, поднимая пыль, мимо чахлых колючих кустов к неглубоким придорожным канавам, где залегла жидкая цепочка наших стрелков. Из желто-зеленых покатых лбов башен торчали длинные стволы пушек. Они полыхнули огнем в тот момент, когда начали стрельбу два буровских расчета противотанковых ружей. Рано! Гитлеровцы их подавили. Правда, у одного танка все-таки оказалась поврежденной башня. Бронированная коробка врага продолжала двигаться вроде бы боком, с повернутой вправо пушкой, и вела огонь, только остановившись, причем неизменно разворачиваясь перед очередным выстрелом влево.

«Вот бы влепить ему в борт бронебойный, — невольно, подумалось мне. — Но нет, нельзя раньше времени выдавать себя. Да и далековато еще до танков...»

Главное же для нашего расчета заключалось в том, чтобы не упустить самый удобный момент для первого выстрела. Ошеломим противника — дело, как говорится, будет сделано.

Для верности и надежности я хотел было сам стать на место наводчика, но подумал, что этим могу обидеть Шевякова. Ведь Григорий Обушко столько тренировал его, что Паша Шевяков научился управляться с прицелом не хуже иного штатного первого номера. И теперь, потеряв боевого друга и товарища, Павел, естественно, горит желанием сразиться с врагом именно в той роли, к которой готовил его Григорий.

— Шевяков — за наводчика!.. Заряжать будет Уринцов...

Куликов, почувствовав, что дело дошло до него, уловив паузу (уж очень мне не хотелось облачать нашего водителя еще одной обязанностью), облегчил мою задачу, сказал: [19]

— Само собой, товарищ сержант, я — за подносчика. Не зря же тренировались.

— Правильно, Василич! — облегченно вздохнул я. — Управимся...

Тем временем танки буквально росли на наших глазах, все более устрашающим становился гул двигателей. Против них, по сути дела, одна наша сорокапятка... Выдюжим! Иначе в том бою никто и не думал. А Василич, за что бы ни брался, обычно негромко ворчал. Ворчал он и теперь:

— Ах, фашист, фашист ты проклятый! Привык ты, изверг, чужую землю топтать, людей мучить и убивать... А вот как на твою землю войной перейдем, тогда что? Я обязательно доживу до того дня, фашист, когда по твоей стране пойдем, и посмотрю я тогда, гад ты этакий, как утрешься. Должен я дожить до этого, обязательно должен, потому что полон я ненависти к тебе и очень мне хочется доконать тебя в твоем змеином гнезде, чтобы войны из него больше никогда не приходили...

Павел Шевяков встал на одно колено, сосредоточенно припал к прицелу. Щуплый, на вид мальчишка, Яша Уринцов поправил на голове пилотку, разогнал под ремнем складки гимнастерки... Григорий Обушко, который лежал в кузове тягача и которого мы собирались вместе с пехотинцами похоронить с почестями после боя, тоже был в составе расчета: в нетерпеливом блеске глаз Шевякова, сосредоточенности Уринцова, хозяйской обстоятельности Василича, в нашей общей вере в победу.

Нежно-щемящие чувства вызвала в моем сердце эта сцена. Потому что не ради славы и наград шли в смертельную схватку с гитлеровскими танками мои товарищи. Вообще, в жестоких боях, когда одно желание, одно стремление — как можно быстрее уничтожить фашистское отродье, о наградах и славе не очень-то думали. Солдаты шли и шли на врага, падая раненными и убитыми, и не всегда награды успевали догнать их.

Но почему, откуда такая сила, такая вера у людей? Взращены так, воспитаны? Да, и взращены, и воспитаны. А еще оттого и потому, что каждый советский человек воспринял эту войну как свое личное, кровное дело: не остановлю, пропущу вражеский танк — подведу всю страну.

Красная ракета!

— Орудие... подкалиберным... — не теряя ни секунды, скомандовал я.

Шевельнулся Шевяков у прицела... Сделал шаг назад Уринцов, принимая из рук Василича гильзу с острым веретенцем бронебойного снаряда...

Орудие заряжено, припал глазом к окуляру прицела Шевяков, плавно вращает маховички вертикальной и горизонтальной наводки. Танки на расстоянии прямого выстрела. Это значит, что траектория полета снаряда не будет превышать высоты цели. Теперь только поточнее взять упреждение на скорость движения бронированных чудовищ. [20]

Мелькает мысль: «Если танки успеют достигнуть дороги, они не только огнем, но и гусеницами пройдутся по нашей пехоте, не оставив позади себя ничего живого. Нужно спешить...»

— Огонь! — подаю команду.

И Шевяков, выждав несколько мгновений, производит выстрел.

Естественно, полет снаряда мы проследить не могли. А вот — расстояние-то достаточно близкое — мгновенный всплеск крошечного огненного букетика на борту вражеского танка мне удалось заметить. Прямое попадание! И не куда-нибудь, а в моторное отделение! Над еще движущимся по инерции танком вначале появляется легкий дымок, затем стальной корпус начинает лизать пламя.

— Что, не любишь?! — закричал Шевяков. — Это тебе, гад, за Гришу Обушко.

В подбитом танке начали открываться люки, появились темные фигурки немцев. Их тут же взяли на мушку наши стрелки, сразили точными очередями.

Не теряя ни секунды, мы открыли огонь по другой боевой машине противника. Снаряд угодил танку в бок, но серьезного вреда не причинил. И вот фашисты поняли, откуда им грозит опасность. Две оставшиеся стальные коробки резко отвернули влево и, набирая скорость, ведя артиллерийский и пулеметный огонь, помчались в сторону каменоломни.

Упругая волна близкого взрыва буквально разметала нас, заставила прижаться к земле. Но танки все ближе и ближе.

Командую:

— К орудию!

Новый близкий взрыв заглушил мой голос. Шевяков и Уринцов, поднявшие было головы, опять припали к земле, но сейчас же вскочили, поднятые вторичной командой. Было в ожидании прямого попадания, под пулеметным огнем страшно, очень страшно. И все же я встал, не пригибаясь, знал: так надо...

— К орудию! Уринцов, заряжай!

Яша, приняв от Василича снаряд, с каким-то ожесточением втолкнул его в казенник.

Паша Шевяков, стиснув зубы, искал панорамой у движущегося танка уязвимое место: гусеницу, смотровую щель... В лоб его не подбить. Вот Паша замер... Выстрел!

Снаряд перебил гусеницу, и фашист волчком завертелся на месте, еще огрызаясь пушечным и пулеметным огнем, на что-то надеясь.

Теперь все три танка были подбиты или повреждены. Отогнав оказавшихся без броневого прикрытия автоматчиков, стрелки капитана Бурова добили их противотанковыми гранатами. Тем самым путь для дальнейшего продвижения нашей дивизии был открыт. Мы рвались к Севастополю — цитадели русской славы, временно оказавшейся под фашистской пятой.

* * *

11 апреля 1944 года нашими войсками были освобождены Джанкой и Керчь, 13 апреля Симферополь, 15 апреля войска 4-го Украинского [21] фронта, а 17 апреля и Отдельной Приморской армии вышли к Севастополю и завязали бои за город. Здесь, для обороны Севастополя, противник привлек восемь дивизий, что составило семьдесят две тысячи человек, более двух тысяч орудий и минометов. Естественно, что к обороне немцы готовились усиленно: металл и бетон, врытые в землю танки... Крепкие были орешки, эти укрепления по черте города, на Сапун-горе. Фашисты строили их загодя, тщательно продумав систему огня, создав узлы противотанковой обороны, отсечные позиции. Словом, на подступах к Севастополю был пристрелян буквально каждый кустик, каждая выемка, каждый квадратный метр...

Василич быстро развернул свою «скатерть-самобранку», пригласил нас к импровизированному столу. Но есть не хотелось. Слишком устали, даже, казалось, никто двинуться не мог. А устали потому, что весь день, в ежесекундном ожидании встречного боя с противником, были на марше. Поздним вечером, подойдя к Севастополю, наскоро окопались. Грунт тяжелый: под 20-сантиметровым слоем почвы оказались скальные породы, на которых лопаты и кирки только искры высекали.

Ранним утром меня разбудил посыльный от капитана Кузьменко. Через несколько минут, прервав мой доклад о прибытии, командир батареи сказал:

— Ну что, сержант, дожмем фашиста? Ему теперь деваться-то некуда. Вон за высотами — Севастополь. А дальше — море.

— Значит, штурм? — спросил я Антона Павловича.

— Штурм и только штурм, — ответил он. — Наша батарея будет действовать в составе штурмового отряда.

Но главное, ради чего меня вызвал командир, заключалось в другом. Нашему расчету, как лучшему в батарее, поручалось задание особой важности: установить знамя на одном из самых крупных зданий Севастополя — на железнодорожном вокзале.

Вернувшись к орудию, я показал небольшое красное полотнище на коротком древке товарищам, рассказал о задании.

Шевяков сразу же загорелся:

— А что, если нам ночью к этому вокзалу и махнуть?.. Вот наделаем шороху!

Пришлось солдата спустить на землю:

— Не махнуть, а прорываться через усиленную оборону фашистов. Вон одна Сахарная Головка чего стоит.

Высота Сахарная Головка от нашей позиции находилась в каких-нибудь полутора-двух километрах. Она господствовала над местностью, и по ней проходила первая линия фашистской обороны. Дальше лежит Инкерманская долина, за которой, уцепившись за склоны Сапун-горы, — вторая линия обороны. Естественно, и Сахарная Головка, и Сапун-гора потребуют времени, немалых сил, жертв...

Получив ответственное задание, я уже не мог спокойно ждать команды, а пытался, пусть не вызовет это улыбки, мыслить тактически: как, какими силами будет осуществляться штурм... Оставив [22] за себя Шевякова, решил побывать в соседнем подразделении — в разведроте нашего дивизиона.

Пробирался к разведчикам по траншеям и ходам сообщения, замечая все, что попадалось на пути: и хорошо замаскированные 203-миллиметровые пушки, поставленные в окопах для стрельбы прямой наводкой по вражеским дзотам и дотам, и разнокалиберные минометы, размещенные на дне траншей, занятых стрелковыми подразделениями... Все было готово к решительному броску, к тому, чтобы одним махом перечеркнуть мнение немецкого командования, что Севастополь неприступен.

Капитан Иван Григорьевич Подольцев, командир разведроты, встретил меня приветливо.

— Наслышан о тебе, Кузнецов, — сказал он. — Изменил матушке-разведке, подался в боги войны...

От Подольцева я получил подробные сведения о путях подхода к севастопольскому железнодорожному вокзалу. К тому же оказалось, что Иван Григорьевич в детстве жил в Севастополе и хорошо ориентировался в нем. Он даже нарисовал схему прилегающих к вокзалу улиц, перед моим уходом сказал:

— Коль жив буду, сам тебя доведу. На штурм-то вместе пойдем...

И вот наступило утро 7 мая 1944 года, по-крымски теплое, солнечное. Я увидел, как с командного пункта дивизии взвились три красные ракеты, и сразу же открыли огонь гвардейские минометы «катюши», их поддержала ствольная артиллерия, минометы. Звуки сотен и сотен выстрелов, взрывы сброшенных на передний край вражеской обороны авиабомб слились в единый грозный гул. Это был первый аккорд штурма.

Но вот огненный шквал отодвинулся в глубь вражеской обороны. Поднялась пехота и пошла в атаку...

Вначале предпринятый штурм успеха не имел. Гитлеровцы, что называется, зубами вцепившись в каменистую севастопольскую землю, сумели отбить несколько атак. Только обходный маневр с юга позволил нашим войскам переломить ход событий в свою пользу. Они захватили Сахарную Головку, ворвались в долину Инкерман и освободили от врага один из пригородных поселков. Наша 263-я стрелковая дивизия вышла к Северной бухте. Однако противник упорствовал, он крепко засел во второй линии обороны, на Сапун-горе.

Но натиск наших воинов был неудержим. Фашисты отступили, прикрывая огнем отход своих войск. И вскоре наш орудийный расчет вместе со всей второй батареей был на Сапун-горе. Отсюда штурмовому отряду предстояло идти на выполнение главной задачи — захват железнодорожного вокзала. Все ждали сигнала... И вот в небе вспыхнули три ракеты зеленого огня.

Вместе с нами, и нашей артиллерийской амуницией на орудийные тягачи были погружены пулеметные расчеты с достаточным запасом лент, с гранатами. Чтобы, случись уличный бой, поддержать нас огнем, прикрыть движение. [23]

Только тронулись с места, как начался артиллерийский обстрел — снаряды рвались слева, справа, свистели осколки. Но машины, не сбавляя скорости, шли сквозь огонь и дым вперед, объезжая попадавшиеся на пути воронки, разбитую немецкую технику. Несколько тягачей нашей батареи получили повреждения, и находившимся на них артиллерийским расчетам пришлось перебраться на оставшиеся на ходу машины.

Зону артогня проскочили. Но тут возникло новое, еще более серьезное препятствие: из ближайшей балки выползли четыре поддерживаемых пехотой танка.

— Батарея, к бою! — громким, уверенным голосом скомандовал капитан Кузьменко.

Все оставшиеся в распоряжении комбата силы — две уцелевшие пушки — тут же были развернуты и открыли по контратакующему противнику огонь. И удачно: застыл на месте и задымился один танк, затем другой.

Две уцелевшие бронированные машины отступили в балку. Но ненадолго. Как только фашистские автоматчики пошли в атаку, эти танки, совершив в балке маневр, появились в другом месте и ударили нам во фланг.

И тут Шевяков сработал, казалось бы, выше всяких возможностей. Так быстро прозвучал выстрел, что я даже засомневался: наводил ли он пушку... Наводил! Танк, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие, остановился, окутываясь густым черным дымом. Четвертая боевая машина гитлеровцев, оставшись в полном одиночестве, быстро ретировалась в балку.

Контратакующие дрогнули и отступили. Их много осталось на поле боя, но и ряды штурмового отряда заметно поредели. Однако нашему орудийному расчету пока везло — ни у кого ни одной царапины, сорокапятка и тягач на ходу. Но так продолжалось недолго: на одной из улиц городской окраины взрывом вражеского снаряда у нашего орудия было сорвано колесо.

Решение пришло единственно верное: оставить у сорокапятки Яшу Уринцова, а самим, дабы продолжать выполнять ответственное поручение с водружением флага, остаться в составе штурмового отряда. Капитан Кузьменко такое решение поддержал.

Уринцов остался, а я, Шевяков и Василич вскочили в машину. Набирая скорость, мы понеслись мимо покалеченных артобстрелом деревьев, полуразрушенных домов, выскочили на какую-то площадь... За ней — громоздкое серое здание. По всем признакам, это и был вокзал. Точно! Мы заметили железнодорожные пути, на которых стоял... бронепоезд.

Благодаря Василичу заметить нас на бронепоезде не успели — взяв левее, водитель увел тягач за дома, где и настигли тягач, на котором был капитан Кузьменко. Во время гонки по улицам мы от него было отстали.

Едва перевели дух от одной опасности, как появилась новая: со стороны центральной части города на нас двигались две вражеские самоходки. [24]

— Час от часу не легче, — пробурчал Василич. — Справа — бронепоезд, слева — самоходки...

Выход виделся один: где-то укрыть машину, а выполнение задания продолжать в пешем порядке.

Капитан Кузьменко приказал подчиненным занять круговую оборону, а нас с Шевяковым направил к вокзалу.

Прижимая к себе флаг, с которым все это время не расставался, я побежал вдоль стены по направлению к железной дороге. Павел Шевяков не отставал ни на шаг. Вот стена кончилась. Дальше — улица, по ней движутся в сторону группы капитана Кузьменко немецкие самоходки. Они уже близко — между стенами домов кажутся высокими, неуклюжими. В руке у меня связка гранат, прихваченная в нашем тягаче: так, на всякий случай.

— Поможем, Паша, нашим!

Шевяков согласно кивнул в ответ, глаза его возбужденно горели.

Бросив связку гранат из-за стены, мы прижались к земле... Взрыв! В разные стороны полетели осколки, камни мостовой, куски разбитой гусеницы. Самоходка развернулась на ходу влево, уперлась в стену дома и застыла на месте. Шедшая впереди другая самоходка продолжала движение — туда, откуда, заняв круговую оборону, вели огонь наши товарищи. Туда же, от здания вокзала, уже бежали вражеские автоматчики.

Не замеченные, воспользовавшись завязавшейся перестрелкой, мы с Шевяковым попытались проскочить дальше. Прикрываясь стоящими на путях вагонами, двигались вперед. Но тут, ловко использовав рваный снарядный пролом в крыше вокзала, заработал вражеский крупнокалиберный пулемет. Стрелявший явно нас заметил — теперь не подпустит.

Как я потом узнал, нашим в те минуты было еще труднее. Противник, подбросив на подступы к вокзалу подкрепление, атаковал группу капитана Кузьменко большими силами. И вряд ли удалось устоять артиллеристам, если бы не отвага подоспевших на выручку разведчиков. В завязавшейся рукопашной схватке их командир капитан Подольцев погиб, но и фашисты, не выдержав решительного натиска, отступили.

До нас доносились лишь звуки этой схватки: ружейная и пулеметная стрельба, крики «Ура!». И вдруг я услышал голос Шевякова:

— Сержант, на помощь!

Я бросился назад. Павел, перерезанный пулеметной очередью, лежал весь в крови, вцепившись руками в автомат...

— Не надо, сержант, перевязывать. Пустое дело. Лучше комбата выручай, зажали их, наверное, там...

Последние слова Шевякова было уже трудно разобрать. Он едва ощутимо пожал мне руку и затих навсегда.

— Помочь комбату? Я сейчас, Паша, сейчас... — словно в полусне бормотал я. Смерть товарища очень сильно на меня подействовала...

К капитану Кузьменко я подоспел в самый критический для него момент. В возобновленной фашистами атаке погибли все наши [25] бойцы, и комбат теперь один сражался против наседавших гитлеровцев, которых я отогнал автоматными очередями, взрывом лимонки. Но моему появлению Антон Павлович рад не был. Он строго спросил:

— Почему здесь? Где флаг?

Я вкратце объяснил, как все произошло, но командир был непреклонен:

— Гибель Шевякова, крупнокалиберный пулемет... Нет-нет, ты делай свое дело. Это сейчас самое важное. Вот-вот наши подойдут, надо их воодушевить, показать, что эта важная часть города наша... А я тебе помогу, если понадобится — прикрою огнем. Только боеприпасами надо подзапастись. Они на исходе... Куликов! — крикнул капитан в сторону нашего тягача, который стоял неподалеку. Но никто на зов не отозвался.

Я подбежал к машине. Ее кабина была изрешечена пулями, осколками, ветровое стекло выбито. На сиденье, привалившись к рулю всей грудью, сидел Василич. Его руки, повернутое в мою сторону лицо были в крови, глаза уже остекленели...

Это был еще один удар. Мое сердце сжало словно железным обручем: «Эх, Василич! Ты же хотел добить фашистского гада в его змеином гнезде...»

— Кузнецов, к вокзалу! — крикнул мне Кузьменко. И мы, низко пригнувшись, побежали. Пули посвистывали где-то рядом, рикошетили от каменной мостовой. Когда до железнодорожных путей было совсем близко, комбат вдруг негромко охнул и начал падать...

С трудом я дотащил его до рельсов, уложил под вагон.

— Погоди минуту, отдышусь — огнем поддержу, прикрою, — чуть слышно побелевшими губами прошептал Антон Павлович.

Я оставил рядом с ним гранаты, автомат с двумя дисками, а сам метнулся к вокзалу. И в этот самый момент где-то рядом заухало: взрыв за взрывом, все ближе и ближе. Потом — треск автоматов. Наши!..

Это, возможно, и помогло. Отвлеченные стрельбой и взрывами, видно запаниковавшие при виде краснозвездных танков, фашисты в здании вокзала не заметили мою маленькую, щуплую фигуру, ящерицей скользнувшую по лестнице... Потом крыша, ее самая высокая точка — конек. И гордо заполыхало над городом алое полотнище — цвета крови погибших боевых товарищей, символ нашей победы!

9 мая 1944 года (за год до полной Победы над фашизмом!) Севастополь был полностью очищен от противника. В последующие дни наши войска ликвидировали последние очаги сопротивления гитлеровцев на мысе Херсонес.

Москва салютовала освободителям Крыма, Севастополя, а Совинформбюро в эти дни сообщило, что в результате успешного завершения боев советские войска разгромили 17-ю армию противника и освободили весь Крымский полуостров. Свыше 100 тысяч вражеских солдат и офицеров были уничтожены или взяты в плен. Десятки тысяч гитлеровцев нашли могилу на дне Черного моря: [26] было потоплено 191 судно с войсками и военными грузами врага. Было взято или уничтожено более 3 тысяч орудий и минометов, свыше 7 тысяч автомашин и много другой техники...

Сухие цифры? Нет и нет! За ними отданные жизни наших солдат и офицеров, кровь многих людей, таких, как Паша Шевяков, наш Василич. Поэтому тогда, на крымской земле, слезы радости у меня перемешивались со слезами горечи от понесенных утрат, так сказать, и радость, и боль в одном сердце. А цифры о потерях врага... Мы тогда говорили: мало гадам, сами сунулись!.. Более четырех десятилетий минуло с той поры, и такое откровение, такую прямоту, может, кто-то назовет жестокостью. Нет, ничуть не бывало! Уже там, на немецкой территории, я много раз видел, как наши солдаты, рискуя жизнью, а то и погибая, спасали детей, делились куском хлеба с женщинами и стариками... Нет, не жестокость нами руководила в Севастополе, не желание убить, как можно больше убить немцев. Все было гораздо проще: мы, как Василич наш, очищали от врага родную землю!

* * *

После освобождения Крыма наша 263-я Сивашская стрелковая дивизия в составе 2-й гвардейской армии вошла в резерв Ставки Верховного Главнокомандования и сосредоточилась в лесах неподалеку от города Ельни. Пополнялись части и подразделения — людьми, боевой техникой и оружием, снаряжением. Шла напряженная учеба. Кстати сказать, учеба особенно была нужна нам — личному составу 369-го отдельного истребительно-противотанкового дивизиона. Потому что мы получили новые 76-миллиметровые орудия. Никогда не забуду, как вручались они.

Торжественный строй дивизиона... Командиров орудийных расчетов поочередно вызывают к столу, покрытому красной материей, вручают им паспорта. Получил паспорт на новую пушку и я — вновь испеченный старший сержант (очередное воинское звание получил после освобождения Севастополя).

Ко времени получения новых орудий наш расчет был укомплектован почти полностью. Вместо погибшего у севастопольского вокзала Паши Шевякова прислали младшего сержанта Александра Семикопова — скромного и делового парня. Он уже служил в расчете 76-миллиметровой пушки, неплохо знал ее и поэтому помогал мне в обучении других номеров орудия. Василича заменил рядовой Иван Головкин — наш солдат, дивизионный, пришедший из другой батареи.

Однажды, когда всем расчетом тренировались у нового орудия и намучились изрядно (один только снаряд в четыре раза тяжелей, чем у сорокапятки!), к нам заглянул капитан Кузьменко. Антон Павлович после ранения быстро выписался из госпиталя и вновь вернулся в нашу батарею.

— Вижу, дела идут, — поздоровавшись, сказал он. — Теперь держитесь, фашисты!

Поговорили о текущих проблемах, как быстрее освоить новое [27] орудие, вспомнили Сиваш, Севастополь, тот флаг над городским вокзалом... Капитан рассказал, как прикрывал меня автоматным огнем, отвлекал на себя внимание фашистов, а потом, лежа под вагоном, стал ждать. И тут, то ли от перенапряжения, а скорее от потери крови, потерял сознание. Долго ли это длилось — трудно определить, но, когда вновь пришел в себя, увидел, что на самом коньке вокзала колышется на ветру красный флаг.

Учебу в орудийных расчетах дивизиона форсировали. И не зря. Вскоре 2-я гвардейская армия вошла в состав 1-го Прибалтийского фронта и приняла участие в освобождении от фашистских захватчиков Литвы. Кстати, здесь, на литовской земле, в одну из коротких передышек между боями произошло главное в моей жизни событие: успешно пройдя кандидатский стаж, я был принят в члены ВКП(б). Как и год назад, когда вступал кандидатом в члены партии, рекомендации написали капитан Кузьменко и старший лейтенант Бейсенбин, теперь командир 3-й батареи. Меня поздравили командиры и подчиненные, и я чувствовал себя по-настоящему счастливым, вновь рвался в бой.

Новым составом орудийного расчета мы воевали недолго. Под Шяуляем был тяжело ранен Саша Семикопов. Его отправили в госпиталь, отправили, судя по серьезности ранения, надолго.

Что делать? Достойную замену в самый разгар наступления не найдешь. Я решил посоветоваться с капитаном Кузьменко.

— Да, не повезло тебе, — посочувствовал он. — Но что-нибудь придумаем... Кстати, есть один. Специалист хороший. А вот характер... С одним командиром орудийного расчета уже не ужился.

Сержант Василий Глазков был добродушным на вид парнем богатырского сложения. Сверху вниз взглянув на меня, новый орудийный наводчик чуть ли не ультимативно заявил:

— Орать на меня никому не позволю, ездить на мне тоже... Ответил, понятно, сдержавшись, я ему примерно следующее:

— Тоже запомни: без нужды никто на тебя кричать не будет, а делать будешь то, что прикажу, не меньше и не больше других...

Вот и весь разговор. И он, наверное, со временем перерос бы в конфликт, нашла бы, как говорится, коса на камень. Но... помог один бой.

В разгар вражеской контратаки прорвался одиночный «тигр». Он, развивая скорость, двинулся в глубину нашей обороны, уже подходил к огневой позиции зенитной батареи 37-миллиметровых пушек, прикрывавших командный пункт одного из стрелковых полков.

Зенитчики среагировали быстро: перевели свои орудия в положение для стрельбы прямой наводкой по наземным целям, открыли огонь. Били они трассирующими снарядами, поэтому было видно, как многие из снарядов достигали цели, но тут же отскакивали, не причиняя мощной броне танка ощутимого вреда.

Наш расчет в том бою находился в составе артиллерийско-противотанкового резерва дивизии и занимал огневую позицию [28] на его правом фланге — примерно в километре от зенитчиков, внезапно оказавшихся под угрозой нападения «тигра». Да что там нападения, стальная громадина в считанные секунды сметет батарею и двинет на командный пункт полка.

Командую:

— К орудию!

Команда выполняется быстро. Глазков наводит пушку, но при этом под нос ворчит:

— Далеко же. Ему наш снаряд, что слону дробинка. А он нас засечет — только перья полетят...

— Есть, сержант, такой боевой термин: принять удар на себя, — ответил я ему. — Огонь!

Фашисты за броней «тигра» на наш выстрел среагировали: танк натуженно повернулся, направился прямо на нас. И тут же метрах в тридцати позади нашей позиции разорвался один снаряд, потом чуть впереди второй... Вилка!

— Орудие в укрытие! — что есть силы закричал я и бросился к пушке. Расчет быстро скатил ее в окоп и укрылся в нем сам. Только перевели дух — фашистский снаряд буквально вспахал нашу огневую позицию.

«Ну, еще раз, — уговаривал я про себя гитлеровских танкистов. — Чтобы не было сомнения в нашей гибели, чтобы со спокойной душой повернули к зенитчикам, подставили нам борт...»

Новый взрыв прервал мои мысленные уговоры, бросив в нас комья земли, обдав жаром.

Выглянув из укрытия, я увидел, что «тигр» как бы в раздумье замедлил ход, потом остановился и, развернувшись на месте, направился в сторону зенитной батареи.

— Орудие на позицию, — не скрывая радости, скомандовал я и, когда расчет дружно выполнил эту команду, продолжал: — По «тигру», бронебойным... Огонь!

Выпущенный снаряд, пробив бортовую броню, видимо, угодил в бак с горючим. Всплески пламени и густого черного дыма указывали на это. Но танк начал разворачиваться в нашу сторону. Сейчас врежет, пристреливаться ему теперь не надо. Так бы, наверное, и случилось. Но Глазков на какие-то доли секунды опередил фашистов — всадил в уязвимое место «тигра» еще один снаряд. Раздался сильный взрыв. Видно, сдетонировала боеукладка.

Когда все стихло, мы с Глазковым переглянулись. Он подошел и, пожав мне своей мощной лапой руку, сказал:

— Ну, командир, умно воюешь!

Почувствовав теплоту в сердце, я ответил:

— А ты, Василий, — хороший наводчик. Вон какого гада сумел угомонить.

И не было между нами с того памятного дня никаких конфликтов, и характер у Глазкова оказался вполне сносным. Более того, он оказался хорошим, преданном другом, надежным товарищем, думающим, изобретательным специалистом. Вспоминается бой, где и принимать решения, и действовать ему пришлось одному. [29]

...В вилку наш орудийный расчет взяли сразу два фашистских танка. Что делать? Выход один — сражаться. Но танки в лоб не возьмешь, а они идут и идут прямехонько на нас. И все же Глазков изловчился — перебил одному гаду гусеницу.

Радовались удаче мы недолго. Второй танк продолжал стрельбу. И наконец его вилка сработала: выпущенный им снаряд взорвался совсем рядом с нашей пушкой, казалось (в уходящем сознании это было последней мыслю), что он ударил прямо в голову...

Очнулся от того, что меня сильно трясут, бьют по щекам. С трудом открыл глаза... Василий Глазков стоял рядом со мной на коленях, увидев, что я пришел в себя, — перестал трясти и начал говорить, нет, кричать... Но кричать почти беззвучно...

Не знаю, сколько бы продолжалась эта сцена, если бы Василий, махнув рукой, не замолчал и, подхватив меня под руки, не приподнял над землей.

Я уже понял, что у меня сильная контузия — поэтому плохо слышу, раскалывается от боли, кружится голова, понял и то, что надо действовать. Метрах в сорока — пятидесяти от нас — танк. Его уязвимый бок так и притягивает взгляд. Надо стрелять! Но наше орудие лежит на боку. Глазков уже у него, пытается перевернуть, поставить на колеса. Превозмогая боль и головокружение, я спешу на помощь товарищу, и вдвоем нам удается поставить пушку в боевое положение.

Василий кидается к прицелу, мелькают в движении руки... «Снаряд, снаряд же нужно, — похолодев, думаю я. — Неужели он забыл?..»

Всем своим стальным существом вздрагивает наша пушка, вместе с ней от выстрела вздрагивает спина наводчика. Значит, снаряд был в казеннике, Василий помнил о нем и, тщательно прицелившись, поразил фашиста в бок. Танк вспыхнул, застыл на месте.

Что же произошло? Тоже полуоглохший от контузии Глазков кричал, наверное, что есть мочи. Вот что он мне «втолковал».

Близкий взрыв, который вывел из строя меня, ранил или контузил другие номера расчета, оставил Василия Глазкова в одиночестве. Да еще с одним-единственным снарядом в казеннике пушки (боекомплект мы успели израсходовать). Вот этот снаряд и давал сержанту последний шанс в борьбе с танком противника. Так сказать, один шанс из ста, ибо в бронированный лоб фашиста не возьмешь.

Черный куст нового снарядного взрыва скрыл от глаз наводчика приближающийся танк. И тут у Василия мелькнула мысль: «Хорошая занавеска... Не воспользоваться ли ею?»

Пока оседала пыль, падали подброшенные взрывом комья земли, Глазков, собрав все свои силы, опрокинул пушку на бок. Одна из ее станин беспомощно торчала вверх. Ни дать ни взять — разбитое, опрокинутое танковым снарядом орудие. «Поверят или не поверят?» — гадал сержант, лежа с заранее приготовленной связкой гранат у второй станины. [30]

Не доехав каких-нибудь нескольких десятков метров до опрокинутой пушки, фашист остановился и, помедлив секунду-другую, стал разворачиваться... Остальное, придя с помощью Василия в себя, я видел.

* * *

С осени сорок четвертого по начало сорок пятого наша 263-я Сивашская дивизия занимала оборону по правому берегу Немана, у его устья. Здесь расчет пополнился людьми, пушку подремонтировали. Теперь мы уже в составе 54-го стрелкового корпуса 43-й армии 3-го Белорусского фронта, войска которого приняли участие в Кенигсбергской операции. Основной ее замысел заключался в нанесении одновременных ударов по Кенигсбергу с юга и с севера по сходящимся направлениям в целях окружения и уничтожения группировки противника. Главные силы 43-й армии сосредоточились на узких участках прорыва сильно укрепленной вражеской обороны. Этим попытались воспользоваться фашисты, нанося контрудары по стыкам и флангам наших соединений в целях последующего выхода в их тылы. Так, в частности, произошло неподалеку от Кенигсберга, где находилась тогда наша дивизия...

Может показаться сомнительным, что я — простой сержант, командир орудийного расчета — в то время обо всем этом знал. Знал! Потому что, в отличие от фашистов, советский воин никогда не был слепым, бездумным исполнителем чужой воли. В бой мы шли сознательно, знали, куда и на что идем. Партийно-политическая работа, усилия коммунистов и комсомольцев были направлены на то, чтобы каждый пехотинец и танкист, пулеметчик и артиллерист не чувствовал себя песчинкой в громадной круговерти войны, а, выполняя приказ, сознавал свою значимость, личную ответственность за судьбу народа, Родины. Знали мы, что делается в масштабах дивизии, армий, своего и других фронтов. Знали тогда, свято помним это сейчас!

— Вон ту высоту называют Сердце, — вызвав меня, сказал капитан Кузьменко. — Горячо там сейчас, но еще горячее будет к ночи. Поэтому командир дивизии поставил задачу послать в помощь батальону известного тебе капитана Бурова два хорошо подготовленных артиллерийских расчета — большими силами идти смысла нет, высота на площади маленькая, орудиям укрыться там негде. И приказываю, и прошу, Николай!.. Выступать надо немедля.

Высота Сердце была опоясана полуразрушенными окопами и траншеями. То тут, то там на ее склонах рвались снаряды и мины, свистели осколки. Пехотинцы, видно за день уже привыкшие к обстрелу, поправляли брустверы, готовились к новым атакам фашистов.

Увидев меня, капитан Буров обрадовался:

— Николай? Как здорово, что Кузьменко прислал именно тебя. Помнит нашу старую дружбу.

Со стрелкового батальона, пожалуй, и роты полнокровной не [31] набиралось. Но настроение у буровцев было боевое и, как мне показалось, яростное: бить фашистского гада без устали, себя не жалеть...

Комбат ввел нас со старшим сержантом Корягиным — командиром второго артиллерийского расчета — в обстановку, сообщил последние данные разведки. Из них было ясно, что немцы накапливают силы неподалеку от занимаемой батальоном высоты — в лесу, близ поселка Господский Двор. Есть танки — около двух десятков. Днем было проведено что-то вроде разведки боем, а теперь, с темнотой, фашисты наверняка пойдут в решительную атаку.

— За спиной у нас — станция наведения наших самолетов, бомбящих Кенигсберг, — особо подчеркнул Буров. — Так что, сами понимаете, от вас многое будет зависеть в бою...

Орудия расположили так: старший сержант Корякин выдвинулся вперед на обращенный к противнику скат высоты, где открытый обзор и можно будет вести огонь По танкам врага на дальности прямого выстрела, а мы заняли огневую позицию правее Корягина, уступом в глубь обороны нашего стрелкового батальона, на самой вершине Сердца. Вершина эта почти плоская, с несколько приподнятыми краями. Большое «блюдце», да и только! Впрочем, оно и неплохо: края эти предохранят орудие от стрельбы из танков прямой наводкой, если же случится, что бронированные коробки заползут на высоту, то при преодолении естественного препятствия будут показывать нам уязвимое брюхо. Только вот промахиваться не желательно...

Не успели расчистить от камней площадку для орудия, как со стороны противника послышался рокот танковых двигателей. Словом, не до окапывания нам стало, не до маскировки. Хорошо еще, что рядом оказался полуразрушенный блиндаж — станины орудия уперли в его стену.

Возобновился притихший было минометно-артиллерийский обстрел. Расчету командую:

— В укрытие!

Проходящая рядом траншея была неглубокой. И все же она предохраняла от осколков, залетавших на высоту пуль крупнокалиберных пулеметов.

Вскоре от лейтенанта Дерягина, командовавшего остатками пятой роты батальона, прибежал посыльный. Он сообщил, что на высоту идут двенадцать немецких танков и самоходок, а за ними — пехота. Чтобы все видеть своими глазами, я по ходу сообщения перебрался в первую траншею — на наблюдательный пункт Дерягина. Тут же был и артиллерист-гаубичник — командир батареи старший лейтенант Нечипуренко. Гаубицы стреляли с закрытых позиций, а он вносил коррективы, охрипшим голосом крича в телефонную трубку.

Танки и самоходки приближались, а артиллерия и минометы противника тем временем усилили обстрел — на высоту обрушился настоящий шквал снарядов и мин. [32]

Наша сторона, выжидая, некоторое время молчала. Но вот с нашего ската один за другим прогремели два выстрела. Это открыло огонь орудие старшего сержанта Корягина. Не рано ли? Нет, один из выпущенных снарядов выбил из брони танка сноп искр, заставил фашиста застыть на месте. Но радость первого успеха в начавшемся бою вскоре омрачилась: орудие Корягина засекли, и по нему прямой наводкой начали бить самоходки атакующих, им вторили танковые пушки...

Ох как хотелось помочь товарищам! Но поддаться этому чувству — значит попасть в подобную ситуацию и, рискуя, может, погибнув, оставить без противотанкового прикрытия батальон. Тем более бессмысленно, что есть шанс на отражение удара броневого кулака, который станет уязвимым на кромке «блюдца».

Вернувшись по ходу сообщения к своим, я застал их в полной готовности.

— Командир, — спросил Глазков, — разглядим ли мы их в такой темноте?

— Разглядим, — ответил я. — Должны разглядеть... На фоне неба будет видно, как танк или самоходка, взбираясь на закраину нашего «блюдца», пушку задерет.

Ждать пришлось недолго. И вот уже, как мы и предполагали, на светлом фоне неба появилось темное пятно вражеского танка, высоко задралась пушка.

Глазков на этот раз команды не ждал, он в ту же секунду выстрелил... Попадание, видно, было настолько точным, что танк, застыв на месте, больше не двинулся, экипаж о себе тоже не дал знать — люки не открылись.

Сосредоточив все внимание на первой цели, мы чуть не проморгали вторую. Но нет, врешь!.. Еще одна стальная громадина была остановлена с первого выстрела. Танк вспыхнул ярким факелом, и в его зловещем свете стали видны уползающие в темноту остальные боевые машины врага. Но передышка была недолгой. Сильный артналет, и вновь из темноты начал надвигаться рокот моторов и лязг гусениц. Причем на этот раз, предприняв обходный маневр, атакующие двинулись с левого фланга.

Развернув орудие на девяносто градусов, мы действовали по тому же сценарию. И вновь добились успеха — еще одна стальная коробка застыла на закраине нашего «блюдца». Но и расчету досталось — в нашу сторону из танка успел полоснуть пулемет и вывел из строя заряжающего и подносчика снарядов. Значит, в меньшинстве... Нет, заряжающий нашелся: к нашей пушке из темноты приполз один из номеров расчета орудия старшего сержанта Корягина. В крови было лицо, руки, заметна контузия, но он держался, предложил помощь.

— Что с расчетом? — спросил я.

Боец рассказал, что погибли все, а он, отброшенный взрывной волной, чудом остался жив. Очнулся — и ползком к нам.

Вскоре нашли мы и подносчика снарядов, даже двух. Раненные, не способные двигаться пехотинцы-буровцы пришли к нам на помощь. [33]

В обновленном составе при очередной атаке фашистов расчет подбил еще один вражеский танк и самоходку. На этом, хоть еще и оставались боеприпасы, наша песня была спета: орудие получило серьезное повреждение — разбит механизм наката ствола — и продолжать вести стрельбу не могло.

Самое время огорчиться, опустить руки: артиллеристы без пушки не артиллеристы... Но не до огорчений было и расстройств. Немцы помешали. Видно, обойдя высоту с тыла, они, на ходу переговариваясь, двигались в нашу сторону.

— Оружие и гранаты к бою! — дал я команду номерам расчета, прибившимся к нам раненым. — Занять круговую оборону...

И тут прибежавший по ходу сообщения посыльный доложил, что меня вызывают на командный пункт батальона. Оставив за себя сержанта Глазкова, спешу туда. Вот и полуразрушенный блиндаж. В его углу, как-то неловко привалившись плечом к рации, сидел старший лейтенант Нечипуренко. Видно, его тоже крепко зацепило.

— Такая ситуация, Кузнецов, — сказал он очень тихим, но твердым голосом. — Мы, как ты, наверное, и сам понял, окружены... Капитан Буров тяжело контужен, без сознания. Боеприпасы на исходе... Я принял решение — вызвать огонь наших гаубиц... на высоту. Что скажешь?

Голос Нечипуренко еще более ослаб, начал прерываться. Но я понял вопрос, ответил:

— Считаю, что другого выхода нет...

Конечно, обидно погибнуть от своего же снаряда. И все же: авось вывезет, свой же в конце концов!

Вернувшись к расчету, я проверил организацию круговой обороны и тут же скомандовал:

— В укрытие, ложись!

Голоса фашистов слышались уже совсем близко, и тут на нашем «блюдце», на склонах высоты забушевала грохочущая круговерть. Наши артиллеристы-гаубичники работали методично, основательно, и это в который раз заставило гитлеровских вояк отступить. До рассвета у них, правда, была еще одна попытка, но уже не так многочисленны были ряды наступающих, поубавилось у них наглости, нахальства. И мы, собравшись с силами, автоматным огнем и гранатами атаку отбили.

Утром на высоту пришли свежие подразделения, они и сменили оставшихся в живых пехотинцев, нас — полуоглохших от множества взрывов, израненных, буквально валящихся с ног от усталости. Собственно, я и свалился. Как только попал в родную батарею, едва раздевшись, замертво упал на кровать и мгновенно уснул.

Трудно сказать, сколько я проспал, подкошенный напряжением многочасового боя, пробывший несколько суток без отдыха. Когда наконец проснулся, ко мне подошел дневальный по подразделению, протянул что-то на ладони. Осколки?! Да, это были они — двадцать девять разнокалиберных кусочков рваного металла. Застряли в складках обмундирования и посыпались на пол, когда раздевался. Я, правда, этого не заметил, не услышал стука от их падения. [34]

А вот солдат-дневальный собрал эти снарядные и минные «подарки» и теперь вручил на память о бое на высоте Сердце.

Еще он принес листовку, выпущенную политотделом нашей армии. В ней говорилось: «Три простых русских человека, воспитанники великой партии большевиков и Ленинского комсомола, артиллеристы Кузнецов Николай Иванович, Глазков Василий Егорович и Котов Егор Павлович — боевой расчет противотанковой пушки — за последние дни упорных боев в Восточной Пруссии подбили и уничтожили 11 танков и пять самоходных орудий врага.

Это бывалые воины, не раз смотревшие смерти прямо в глаза, неизменно выходившие победителями из схваток с фашистскими захватчиками. На груди у героев — высокие правительственные награды — боевые ордена и медали. Годы войны выковали из молодых бойцов мастеров артиллерийского огня, закалили их волю к победе над подлым врагом. Спокойствие и холодная расчетливость в бою стали законом их жизни на войне. Безграничную любовь к Советской Отчизне и испепеляющую ненависть к врагам с молоком матери впитали они и во имя Родины совершили невиданный подвиг на поле брани...»

По сей день бережно храню эту листовку. Но тогда слова о героизме, мужестве, невиданном подвиге смутили. Какие мы, думалось, герои? Ведь и страшно было, и выжить хотелось в этом бою на закате войны. Словом, люди как люди, которым, как говорится, ничто человеческое не чуждо... Да и мужественен, наверное, не тот, кто сломя голову лезет на опасность, не чувствуя страха, а тот, кто может подавить в себе самый сильный страх и думать об опасности, не подчиняясь, не поддаваясь страху. В бою на высоте Сердце мы сумели преодолеть страх. И прежде всего потому, что был приказ командира во что бы то ни стало выстоять. А еще потому, что было у каждого из нас свое партийное и комсомольское веление: не отступить перед ненавистным врагом.

Мысли о мужестве и смелости, героизме людей... Они хорошо запечатлелись в памяти. Бережно хранит она и другое — чувство гордости за моих товарищей по орудийному расчету, которые были удостоены высоких государственных наград: сержант Василий Глазков — звания Героя Советского Союза, а сержанту Егору Котову вручен орден Красного Знамени. За бой на высоте Сердце звание Героя Советского Союза было присвоено и мне.

Дорога и несоизмеримо почетна эта награда. Но не меньше дорожу я и другой — орденом Славы трех степеней. Кстати, к первой степени был представлен тоже в Восточной Пруссии, командование даже объявило о награждении. Но получил орден — дороги войны нас развели — и стал полным кавалером высшей солдатской награды только через тридцать пять лет после Великой Победы. Но не о себе тут хотелось бы сказать, а о самом ордене, воинской славе, выкованной в суровых боях.

Пройдя снегами Подмосковья, отгремев на сталинградских, курских и днепровских рубежах, преодолев свой огневой экватор, Великая Отечественная к ноябрю сорок третьего подвела народы [35] Европы, всего мира к выводу: война пошла по московскому времени. И в этот самый период, чтобы увековечить подвиг солдатский, подвиг народный, вдохновить воинов на новые победы в борьбе с ненавистным врагом, Указом Президиума Верховного Совета СССР был учрежден орден Славы трех степеней. Дата рождения высшего солдатского ордена — 8 ноября 1943 года. Мы — кавалеры ордена Славы — хорошо помним эту дату, пронесли ее в сердце. И вот что (признаюсь не без гордости!) мне думается: у нас в стране учреждены самые различные награды, есть внушительный реестр орденов и медалей. Многих из них могут быть удостоены как люди, отличившиеся в боях и труде, так и города, учреждения, предприятия, воинские части и соединения. Но у ордена Славы особый статут: им награждаются только люди, смелостью бравшие города.

За мужество и героизм, проявленные в годы Великой Отечественной войны, более двух с половиной тысяч бойцов стали полными кавалерами ордена Славы. Не все, многие из них не дожили до Победы. Сколько их, полных кавалеров высшей солдатской награды, — под курганами Славы! Их и сегодня настигает война. Теплая радость охватывает сердце, когда видишь доброе отношение к ветерану вообще и к орденоносцу Славы — в частности.

После высоты Сердце, что под Кенигсбергом, были и другие высоты. Еще не один месяц пришлось сражаться с ненавистным врагом. Еще не одного боевого товарища потерял на пути к долгожданной Победе. И вот весна сорок пятого. Кто ее забудет! А тут еще: «Вы посылаетесь представителем дивизии на Парад Победы в Москву...»

* * *

Москва июньская 1945 года и Москва 9 мая 1985 года... Получив приглашение участвовать в военном параде в честь 40-летия Победы советского народа в Великой Отечественной войне, я вновь ступил на Красную площадь. Трудно передать, какое в те минуты испытывал волнение, как гордо забилось сердце при виде праздничного убранства главной площади страны. Как и в сорок пятом, на фасадах зданий Исторического музея и ГУМа, на Сенатской башне, вдоль Кремлевской стены развешаны панно, транспаранты, кумачовые полотнища, плакаты, как и сорок лет назад, вокруг озаренные счастливыми улыбками лица людей разных возрастов, многих национальностей нашей необъятной Родины. И в преемственности поколений, традиции проводить подобные парады, в преемственности боевой славы, в том, что труд в нашей стране по праву считается почетной, священной обязанностью, а человек труда — всему полноправный хозяин, как коммунист и фронтовик вижу прочность социалистического строя, историческую правоту и верность пути, указанного великим Лениным.

Волнующий праздник, необычный военный парад. Его открыли те, кто завоевал для советского народа, для всего мира Великую Победу над черной силой фашизма, — ветераны-фронтовики, партизаны, [36] подпольщики, труженики тыла... Впереди них по главной площади страны со Знаменем Победы в руках прошел прославленный советский летчик, дважды Герой Советского Союза маршал авиации Н. Скоморохов. Ассистировали знаменосцу не менее известные воины: ветеран 8-й гвардейской армии, полный кавалер ордена Славы, Герой Социалистического Труда П. Литвиненко, полковник в отставке, фронтовой артиллерист, Герой Советского Союза Н. Фоменко, полковник в отставке, Герой Советского Союза С. Неустроев. Встав под Знамя Победы, немолодые и знаменосец, и ассистенты словно сбросили груз прожитых лет, подтянулись, выглядели браво. Внутренне подтянулся и я, которому тоже выпала великая честь быть ассистентом у славного боевого полотнища. Я вновь, как и сорок лет назад, печатал шаг по кремлевской брусчатке, и все, что пережил за дни и ночи кровавой схватки с фашизмом, проносилось в мыслях. И непоколебима в сердце уверенность: нет, не будет больше войны, пока стоит на страже мира такая великая сила — нынешние защитники социалистического Отечества, наши сыновья и внуки, представители которых прошли вслед за нами парадным маршем. [37]