Полки нашей кадровой дивизии держали оборону на промежуточном рубеже на реке Шелонь.
Я числилась при штабе дивизии на неопределенном положении, как несовершеннолетняя. Так себе — «девочка на побегушках»: перевяжи, подбинтуй, позови, подай, помоги. Да мне-то что? Всем стараюсь угодить, лишь бы в тыл не спровадили.
Вызывает меня наш комиссар товарищ Бойко и спрашивает:
— Чем ты, Чижик, занимаешься?
— То есть как это «чем»? — растерялась я.
— Кем числишься по боевому расчету? — уточняет комиссар.
— Да никем! — отвечаю и, не зная, куда он гнет, на всякий случай добавляю, что зря солдатский хлеб не ем.
— Знаю, — соглашается Василий Романович, — ты у нас молодец. Мы тебе должность настоящую подобрали. Назначаем тебя ординарцем к товарищу начфину. Понимаешь, человек он не первой молодости — трудно ему себя обслуживать. Помочь надо.
— Есть быть ординарцем товарища начфина! — отвечаю по-уставному, однако без всякого энтузиазма. Тоже мне должность!
А комиссар поглядел на меня как-то особенно пристально да и говорит:
— Одно условие. И вот какое. Ты своего начальника не обижай. Уж очень ты у нас языкастая.
— Да что вы, Василий Романович! — возмущаюсь. — Как можно обижать начальство? Да еще человека втрое старше себя?
На том мы и покончили. Прихожу я в баньку на курьих ножках, которую начфин под свою резиденцию занял, и докладываю, как положено. А у товарища начфина и глаза вспучились.
— Здрасте, — говорит, — я — ваша тетя! Только мне тебя для полноты счастья и не хватало.
А я только руками развожу (понимаю, дескать, но и вы поймите):
— Приказ есть приказ! — Да и спрашиваю вежливо, какие будут распоряжения на первый случай.
— Никаких, — хмуро отмахнулся мой начальник и, подумав самую малость, предлагает:
— Иди-ка порезвись, пока затишье.
А уж какое там затишье, когда пушки рявкают где-то совсем рядом, за Шелонью пулеметы неумолчно скворчат, а над штабом «юнкерсы» рыскают: то тут бомба грохнет, то там.
— Нет уж, извините, — отказываюсь. — Лучше вы сами погуляйте, пока я тут порядок наведу.
— А у меня и так порядок, — вроде бы обиделся начфин.
— Порядок-то порядок, — возражаю осторожно, — однако..
На щелястом полу окурков — хоть граблями выгребай, банные лавки грязные, а солдатский котелок черней черного.
Не стал спорить мой начальник и, прихватив свой пузатый портфель, куда-то ушел. Я мельком подумала: «Вот что значит нестроевик. Все командиры ходят с полевыми сумками и планшетками, а он, чудак, — как на гражданке».
Наломала я ольховый веник, пол начисто замела, оконце протерла, лавки вымыла. Нагребла из-под каменки золы и котелок до блеска выдраила. А больше и делать нечего. Так началась моя новая служба.
В общем-то мой начальник оказался человеком симпатичным: добродушный, вежливый и не придирчивый по мелочам. Однако со странностями. Во-первых, он донельзя рассеян — всегда что-нибудь теряет: то платок носовой, то ремень, то усядется на собственную пилотку, а я ее ищу. А то очки вдруг вздыбит на рыжеватую полуседую шевелюру, и опять у нас идут поиски.
Не теряет товарищ начфин только свой портфель: солидный, как и он сам, туго набитый, с лоснящимися потертыми боками, на двух замках замысловатых. И этот свой «чемоданчик» мой начальник никому не доверяет. Во время сна употребляет вместо подушки, работает на нем, как на столе. И даже, смешно сказать, носит его в такое место, куда положено безо всего ходить. Так ни на минуту из рук и не выпускает. Нельзя!
Я уже знаю, что в портфеле не только все личное имущество начфина, но и деньги. Не свои — казенные: денежное довольствие личному составу полков. И каждый день мой начальник их зачем-то пересчитывает и меня помогать заставляет.
Однажды он мне и говорит:
— Фашисты упорно наседают. Дела наши не ахти. Ни к чему нам при себе такую прорву деньжищ носить. Мало ли что может случиться. Надо срочно раздать деньги прямо на переднем крае. Война войной, а порядок есть порядок.
Ну что ж? Надо так надо. Однако, прикинув в уме, сколько же нам понадобится времени на эту операцию при медлительности начфина, я присвистнула: «Маменька родненькая! Так это будет «срочно»! Или начальство нам холки намылит, или фриц где-либо прищучит!» Но высказать свое сомнение я не решилась.
По подходам к переднему краю почти без интервалов хлещут вражеские минометы, отсекая наши резервы. С каждым залпом мы с начфином «носом землю пашем», а едва пролетят горячие осколки, поднимаемся, как по команде. И опять ложимся. Бежим. И даже ползем. Начфин тихонечко охает за моей спиной, жалуется в пространство: «Ох, сердце..» Он дышит мне в затылок, как паровоз под парами, но не отстает! Молодец. Чуть впереди меня отфыркивается и отплевывается наш сопровождающий — молоденький парнишка из разведроты. В секунды затишья он вполголоса, но зато от всего солдатского сердца так кроет Гитлера и присных его, что я затыкаю уши пальцами, а начфин возмущается: «Фу, срамник!.»
И вот перед нами Шелонь. Не широкая, не глубокая, но вброд не перейдешь. А вода речная совсем коричневая, как кофе без молока. Берега тут очень крутые. С берега на берег повис игрушечный мостик, а по нему фланкирующим огнем фашистские пулеметы режут, да так, что от резных перилец щепки в воду летят.
— Ложись! — скомандовал начфин.
Легли. И опять встали. Сквозь толстые стекла очков мой начальник глядит на меня вопросительно и тревожно: «Что делать?» В ответ я молча пожимаю плечами.
— Но ведь надо же идти, черт возьми!
— Надо, — соглашаюсь.
— Может быть, обойдем? Правее возьмем? Или левее?
— Не знаю. Карта у вас есть? — интересуюсь.
— Да откуда? Что я, строевик, что ли?
— Так как же обходить наобум? К фрицам запросто затешемся..
— Да-а, — неопределенно протянул начфин — и к разведчику: — Веди на другую переправу.
— Другой нет.
— Так как же наши-то переправляются?
— Днем никак. Только ночью.
Я не верю и вступаю в разговор:
— А если вот приспичит, как нам сейчас?
Разведчик невозмутим:
— А коль приспичит — так вплавь. Пули-то воды не достают!
Тут и я соображаю, что свинцовые струи текут только по полотну мостика, а речную гладь — мертвое пространство — берега укрывают. «Вплавь так вплавь», — решаю я, не советуясь с начальством. Передаю свой облегченный кавалерийский карабин разведчику и протягиваю руки к портфелю:
— Давайте перевезу. Я хорошо плаваю.
— Ой, нет! — Начфин заключает свое сокровище в охапку — силой не вырвешь.
— Что «нет»? — не понимаю я. — Мне ж способней.
— Нет, ни в коем случае! Это же деньги! А если утопите? Отвечаю-то я.
Я соглашаюсь:
— Хорошо, везите сами. Плывите первым, вон на тот ракитовый куст держите. Мы, в случае чего, подстрахуем.
— Нет! Не могу. Никак не могу!
— Что «не могу»? — утрачиваю я терпение. — Трусите?
— Не смей меня оскорблять, девчонка! — В голосе начфина слышатся слезливые от обиды нотки. — Я.. я.. плавать не умею..
— Тьфу! Так бы сразу и сказали! — От моей былой вежливости теперь уж и следа не остается. — Битый час толчем воду в ступе..
Начфин бурно дышит, но молчит. Я советуюсь с разведчиком:
— Друг, ты как плаваешь?
— А тут и плыть нечего. Раз-два — и там.
— Тогда так: я перевожу портфель. Ты — оружие. Потом оба переправляем товарища начфина. Лады?
Разведчик еще ничего не успевает ответить, как мой тихоня начальник взрывается бомбой:
— А меня вы спросили, мудрецы этакие?! Я вам тут что — ноль без палочки? Ишь придумали — деньги вплавь да еще на том берегу без охраны кинут! Не позволю!.
Разведчик валится лицом в траву и хохочет, а я злюсь. Честное слово, обоих бы прибила! Кричу:
— Заткнись, разведка! Нашел время.. Валим через мост. Живой ногой. Товарищ начфин идет первым.
— Хорошо, — вдруг неожиданно покладисто соглашается мой начальник и, втянув голову в плечи, довольно проворно семенит к мостику. Пули гнусавят и щелкают, завывают на разные голоса: «Фьють, фьют, ий-о-у!.» И мы с разведчиком нетерпеливо подгоняем начфина: «Шире шаг!»
На том берегу, в трех шагах от мостика, он вдруг со всех ног падает лицом в покос. Сердце тревожно замирает: «Убит!» Нет, живой! Приподнявшись, рукой нам машет. Тут срываемся мы и несемся во весь дух. И едва успеваем за мостиком отдышаться, начинается светопреставление: на покинутом берегу, как раз на том месте, где мы только что базарили, начинают густо рваться мины.
Вскоре мы добрались до КП одного из батальонов и приступили к работе.
Мы выдаем денежное довольствие «по всем правилам»: я отыскиваю в ведомости фамилию получателя, ставлю карандашом красную птичку на полях, отсчитываю положенную сумму и передаю ее моему начальнику. Тот дважды пересчитывает и только тогда выдает, предварительно убедившись, что роспись поставлена на месте.
Сидит товарищ начфин в сомнительном убежище, как в мирном своем кабинете, и в ус не дует. Не торопится. И даже, кажется, не замечает, что творится там — наверху, на улице. От частых и мощных взрывов наша землянка вздрагивает, лампа-гильза моргает и пыхает, песок с потолка течет прямо на непокрытую голову начфина (пилотку он успел потерять).
Наш разведчик сам с собою от нечего делать «язык чешет»:
— Вот возьмет «в вилку» да ка-ак трахнет..
Начфин — ноль внимания, как и не слышит, а я укоряю:
— Ну и болтун же ты! Чего бездельничаешь?
— А что я должен делать? — огрызается парнишка. — Плясать?
Я протягиваю ему опорожненную флягу:
— Сбегай «в разведку» — воды добудь. Во рту пересохло. Да каску для товарища начфина пошукай. Вот тебе и дело.
Бойцы и командиры приходят к нам по очереди. При оружии и в касках, прямо из-под огня. Измученные, прокопченные порохом и дымом. И не видно на их лицах оживления, как в день получки на гражданке в мирное время. Ни улыбки. Ни шутки. А один командир-верзила так «пошутил», что у моего начальника от обиды очки с носа сорвались.
— Братцы-кролики, — громыхнул он басом от порога, — никак вы совсем озверели? Какой это вас сюда бес принес, не помазавши колес? Тут у нас и ад и рай — бесплатные.
На обратном пути мой начальник сказал мне, тяжело вздохнув:
— Я, мой друг, вчерашний бухгалтер, для них — не фигура! Не герой. Так сказать, ближний тыл — сфера обслуживания..
— Так-то оно так, — согласилась я. — Но как бы на фронте обходились без интендантов, комендантов, писарей да поваров?
— Да уж ладно, — сам себя утешил начфин, — как-нибудь переживем. История потом рассудит.