Город уже был захвачен, и теперь бойцы вытаскивали на белый свет последних гитлеровцев, схоронившихся в самых укромных местечках.
Держа наготове оружие, Осипов спустился по выщербленным ступеням в подвал. Там стоял полумрак, пахло сыростью и плесенью. Осипов провел лучом карманного фонарика по углам и крикнул:
— Хенде хох!
Он заметил, как в углу за бочкой что-то зашевелилось.
— Хенде хох! — повторил боец и уже по-русски весело добавил: — вылезай, вылезай, кто сдается, того не уничтожаю.
Человек, скрывавшийся за бочкой, покорно поднялся. К величайшему удивлению Федора Ивановича он оказался чуть повыше бочки, хотя и стоял во весь рост. Конечно же, это был не фашист, а всего-навсего мальчишка.
— Дядя, не надо, не стреляй!
Выставив руку вперед, словно защищаясь, мальчишка громко всхлипнул.
— Вот так оказия, — удивился Осипов. — Да ты откуда взялся? Не реви…
Только сейчас распознав родную речь, мальчуган вытер рукавом глаза, а заодно и под носом, и спросил:
— Ты наш, что ли? Русский?..
— А то какой же, ясно дело, русский… Кто тут еще есть?
— Никого.
— А немцы?
— Не-е…
— Так ты чего тут делал?
— Прятался. За мной один немец побежал.
— А мать у тебя где?
Мальчуган опять всхлипнул, потом навзрыд заплакал.
— Ну, ладно, не реви. Пойдем наверх. Как звать-то тебя?
— Андрейка…
Они поднялись наверх, и теперь Осипов мог хорошо разглядеть мальчишку. Ему было лет пять, не больше. Женская вязаная кофта заменяла ему пальто. На кофте оказалось столько заплат, дыр и грязи, что определить ее цвет было невозможно.
Андрейка шел медленно, пришаркивая правой ногой Он боялся оставить на дороге свой единственный ботинок, не уступающий в размерах сапогам правофлангового гвардейца Осипова. Должно быть Гекильберри Финн перед Андрейкой выглядел бы франтом. Но Федор Иванович не читал повестей Марка Твена.
В городе было совсем тихо, как после промчавшегося урагана.
Они шли не торопясь, как старые приятели, толкуя о жизни. Бойцы встречали их веселыми возгласами.
— Ого, Осипов, где ты такого «языка» достал?
— Сынка встретил, Федор Иванович?
Осипов тоже шутил, шуткой подбадривая Андрейку, а у самого где-то глубоко в груди притаилась щемящая тоска по семье. Сереже недавно пять исполнилось. А Катюшка уже в школу ходит. Федор Иванович силился представить своего Сережу и никак не мог.
Андрейка ничем не напоминал сына. Худенький, остроносый, чернявый, он должно быть был южанином. Хотя Осипов не мог представить сына, но он знал, что у Сережки льняные волосы, круглые щеки и нос — маленькая забавная луковка.
Федор Иванович взглянул на Андрейку и неожиданно для себя пожалел о том, что он совсем не похож на сына. Солдат вдруг спохватился и стал рыться в карманах, но ничего не нашел. Он вспомнил, что еще ночью перед штурмом догрыз последний сухарь. То были часы напряженного ожидания и волнения, и в такие часы у Осипова почему-то всегда появлялся аппетит.
Угостить Андрейку оказалось нечем. Впрочем, скоро должны были подойти кухни. Покормить, а потом с первой машиной можно отправить в тыл.
У Андрейки были грустные глаза, и солдату непременно захотелось его развеселить. Осипов еще порылся в карманах, вытащил неизвестно почему оказавшиеся там две автоматных гильзы и протянул мальчугану.
Андрейка, не останавливаясь, осмотрел гильзы и возвратил их Осипову.
— Пустые, — равнодушно сказал он. — Такие не выстрелят…
Потом подумал и повторил очевидно где-то слышанные слова:
— Совершенно безопасно.
— Ух ты, — удивился Осипов. — Бывалый. Тебе все известно.
На отдых рота повзводно расположилась в нескольких одноэтажных домах, на окраине города. Сюда подвезли кухню. После некоторого затишья улица оживилась. Побрякивали котелки, всюду слышались смех и разговор усталых солдат.
— Так-так, — сказал старшина роты, выслушав Осипова и оглядывая Андрейку. — Значит, молодое пополнение в роту. Ну, что же, покорми. Да вот беда — машины сегодня не пойдут. На три дня рота вместе с полком остается в городе. Может быть на шоссе какую перехватим, с ней и отправим.
Федор Иванович принес два котелка с супом, занял у ефрейтора Коноплева ложку и сказал:
— Давай, Андрейка, перекусим… А там видно будет.
Оказалось, что Андрейка уже два дня ничего не ел.
Две недели назад в той деревне, где жил с матерью Андрейка, гитлеровцы собрали всех молодых женщин и погнали на запад. Это были страшные две недели. Андрейка тащился за матерью, держась за ее руку. Потом женщины работали — строили укрепления на подступах к городу уже на чужой земле. А вчера женщин опять погнали дальше на запад.
Гитлеровский офицер на этот раз не разрешил матери взять мальчика. Она кричала и плакала. Ее увели насильно. Андрейка бросился к матери, но конвоир отогнал его. Он еще раз попытался подойти, тогда конвоир погнался за ним. В испуге мальчик забрался в подвал. Он провел там ночь, заснул, а утром его разбудила стрельба.
…Андрейка ел с жадностью. Как давно не ел он такого супа! Но вспомнив о матери, он отложил ложку, и крупные слезы закапали прямо в котелок.
— Ничего, малыш, — пробовал его успокоить ефрейтор Коноплев, — вот фашистов переколотим и найдем твою маму.
Но Андрейка не унимался.
Вокруг собирались бойцы и сержанты.
— Мы завтра же разыщем твою маму, — сказал сержант Голубков. — Не надо плакать…
— Правда, найдете? — недоверчиво спросил Андрейка.
— Говорю найдем, значит, найдем. Доедай, потом я тебя песенке одной научу. Про Волгу-Волгу не знаешь? Ну вот. А дядя Петрович сказку расскажет про немецкого генерала и русского партизана. Тоже не слыхал? А вон тот дядя, Рыбников его фамилия, автомат тебе смастерит.
Слезы у мальчугана высохли, и глаза глядели уже совсем весело.
— Ну, вот, — продолжал Голубков, — житье тебе у нас будет в роте. Сто солдат — сто забав. Конфет только нету. Зато сахар есть, вот держи. — И сержант сунул в андрейкину руку огромный кусок сахару.
Спустя полчаса Андрейка, заботливо укрытый солдатскими шинелями, спал на широкой кровати. А бойцы, занимаясь каждый своим делом, вспоминали семьи и беседовали о горькой судьбе маленького Андрейки.
— Где-то мой Павлуха! — говорил Рыбников, вырезая ножом из доски игрушку. — Деревню спалили, а о них ни слуху, ни духу. Может быть перебили или в Германию увезли… Эх, да я за своего Павлуху у врага душу выну!
— На тебя обижаться не приходится, — сказал ефрейтор Коноплев. — Ты уже не у одного эту самую душу вынул.
— Мало, — ответил Рыбников. — Мало еще вынул. Таких как мой Павлуха может быть сто тысяч. А за каждого мальца по три фашиста надо. Вот и подсчитай, ты ведь алгебру проходил.
Коноплев о чем-то задумался.
— Не ломай голову, — уверенно сказал Рыбников. — Тут и без алгебры обойтись можно. Когда последнего фашиста хлопнем, тогда и совесть наша чиста будет.
Утром командир роты, узнав об Андрейке, позвал его завтракать к себе.
— Если б не война, — сказал он, усаживая мальчугана, — был бы ты нашим воспитанником. Стал бы носить гимнастерку с погонами и пилотку со звездочкой. Впрочем, экипировку мы и так тебе сменим. А то вид у тебя очень уж непрезентабельный. Хочешь быть военным?
Андрейка, освоившись в новой обстановке, кивнул головой.
— Тебя в суворовскую школу устроят. Будешь офицером, а может быть и генералом.
— Маршалом, — засмеялся ординарец, подставляя Андрейке котелок с макаронами.
Командир роты подарил Андрейке два цветных карандаша и толстую тетрадь, а потом вызвал старшину.
— Обмундировать надо солдата, — сказал он, поднимая Андрейку к потолку.
— Я уже отдал приказание, товарищ лейтенант, — ответил старшина. — Разрешите снять мерку?
В каждой роте среди советских бойцов всегда найдутся мастера, которые умеют строить дома или чинить сапоги, рисовать плакаты или ремонтировать машины. Нашлись в роте и портные.
Андрейка познакомился с солдатами всей роты и быстро привык к своим новым друзьям. Бойцы рассказывали ему солдатские сказки, научили петь «Катюшу», а повозочный Мартынов катал его верхом на лошади. Словом, жизнь Андрейки в эти дни отдыха роты была веселой и интересной.
Вечером старшина переодел его в новый костюм, и мальчишка стал похож на бойца.
Здесь на чужой земле Андрейка был для советских солдат тем, что напоминало им о Родине, об оставленных семьях. И каждый из них старался сделать для маленького соотечественника что-нибудь хорошее, чтобы порадовать его, чтобы заставить забыть его о том большом горе, которое внесли в его жизнь ненавистные гитлеровцы.
Присматривать за Андрейкой было приказано Осипову, но это не доставляло бойцу больших трудов, потому что у мальчугана оказалось по крайней мере сто воспитателей, словно сто родных отцов. Всем им Андрейка доставлял радость как маленький любимый сынишка.
Но приближалось время выступления полка из города. Отдых заканчивался.
На третий день вечером через город, в сторону советской границы, проходила колонна автомашин. Командир роты приказал Осипову подготовить Андрейку к отправке на Родину.
Федор Иванович с грустными размышлениями принялся укладывать в вещевой мешок Андрейкины пожитки — немудреные подарки от бойцов — игрушечный автомат, эмалированную кружку, мыло, полотенце, складную трофейную ложку-вилку, консервы, сахар и печенье.
Потом на листке бумаги он написал:
«Товарищи, где и как будет жить этот мальчик Андрейка, напишите по адресу: полевая почта 15285 «Д». Федору Ивановичу Осипову».
— Эту записку отдай тете или дяде, где будешь жить, — сказал он, засовывая листок в карман андрейкиной гимнастерки.
Андрейка играл и с любопытством следил за приготовлениями дяди Федора. Но когда зашел старшина и объявил: «Можно ехать», — Андрейка вдруг понял, что ему нужно расставаться с дядей Федором, со всеми этими людьми, которых он успел полюбить, к которым успел так привязаться.
— Не поеду, — упрямо сказал он и отвернулся.
Бойцы почувствовали, что мальчишка сейчас заплачет. Они и сами не думали, что расставание с этим чужим мальчуганом будет для них таким тяжелым. Чужим? Нет, Андрейка теперь был для них родным, родным вдвойне, вдали от своей родины, которая называется Советским Союзом.
Старшина, Голубков, Осипов, Коноплев, Рыбников стояли около Андрейки и уговаривали.
— Скоро увидимся, — говорил Рыбников. — Будешь за сына у меня. Игрушек наделаю — во!
Андрейку посадили в кабину, и шофер получил, по крайней мере, сто наказов, предложений и советов.
— Не сомневайтесь. Все будет, как полагается, в порядке. Доставлю, — ответил шофер и тронул машину.
Качнувшись, машина рванулась, пошла медленно, потом — быстрее и быстрее. Вскоре ее скрыли другие машины, следовавшие в колонне.
А солдаты еще долго стояли у дороги и толковали о русском мальчике, которого машина теперь мчала на Родину.